Мазь, которую оставил Энлиль Маратович, подействовала неправдоподобно быстро - на следующее утро синяки под моими глазами исчезли, словно я смыл с лица грим. Теперь, если не считать двух отсутствующих зубов, я выглядел в точности как раньше, отчего мое настроение сильно улучшилось. Зубы тоже росли - мне все время хотелось почесать их. Кроме того, я перестал сипеть - мой голос звучал как прежде. Приняв положенное количество кальция, я решил позвонить матери.
      Она спросила, где я пропадаю. Это была ее любимая шутка, означавшая, что она попивает коньячок и находится в благодушном настроении - вслед за этим вопросом всегда следовал другой, "а ты понимаешь, что рано или поздно ты действительно пропадешь?".
      Дав ей возможность задать его, я наврал про встречу одноклассников и дачу без телефона, а потом сказал, что буду теперь жить на съемной квартире и скоро заеду домой за вещами. Мать сухо предупредила, что наркоманы не живут дольше тридцати лет и повесила трубку. Семейный вопрос был улажен.
      Затем позвонил Митра.
      — Спишь? - спросил он.
      — Нет, - ответил я, - уже встал.
      — Энлилю Маратовичу ты понравился, - сообщил Митра. - Так что первый экзамен, можно считать, ты сдал.
      — Он говорил, что сегодня придут какие-то учителя.
      — Правильно. Учись и ни о чем не думай. Стать вампиром можно только тогда, когда всосешь все лучшее, что выработано мыслящим человечеством.
      Понял?
      — Понял.
      Как только я положил трубку, раздался звонок в дверь. Выглянув в глазок, я увидел двух человек в черном. В руках у них были темные акушерские саквояжи.
      — Кто там? - спросил я.
      — Бальдр, - сказал один голос, густой и низкий.
      — Иегова, - добавил другой, потоньше и повыше.
      Я открыл дверь.
      Стоявшие на пороге напомнили мне пожилых отставников откуда-нибудь из ГРУ - румяных спортивных мужиков, которые ездят на приличных иномарках, имеют хорошие квартиры в спальных районах и собираются иной раз на подмосковной даче бухнуть и забить козла. Впрочем, нечто в блеске их глаз заставило меня понять, что этот простецкий вид - просто камуфляж.
      В этой паре была одна странность, которую я ощутил, когда увидел их. Но в чем именно она состоит, я понял только тогда, когда Бальдр и Иегова стали приходить поодиночке. Они были одновременно и похожи друг на друга, и нет.
      Когда я видел их вместе, между ними было мало общего. Но, встречая их по отдельности, я нередко путал их, хотя они были разного роста и не особо схожи лицом.
      Бальдр был учителем гламура. Иегова - учителем дискурса. Полный курс этих предметов занимал три недели. По объему усваиваемой информации он равнялся университетскому образованию с последующей магистратурой и получением степени Ph.D.
      Надо признаться, что в то время я был бойким, но невежественным юношей и неверно понимал смысл многих слов, которые, как мне казалось, знал. Я много раз слышал термины "гламур" и "дискурс", но представлял их значение смутно: считал, что "дискурс" - это что-то умное и непонятное, а "гламур" - что-то шикарное и дорогое. Еще эти слова казались мне похожими на названия тюремных карточных игр. Как выяснилось, последнее было довольно близко к истине.
      Когда процедура знакомства была завершена, Бальдр сказал:
      — Гламур и дискурс - это два главных искусства, в которых должен совершенствоваться вампир. Их сущностью является маскировка и контроль - и, как следствие, власть. Умеешь ли ты маскироваться и контролировать? Умеешь ли ты властвовать?
      Я отрицательно покачал головой.
      — Мы тебя научим.
      Бальдр и Иегова устроились на стульях по углам кабинета. Мне велели сесть на красный диван. Это был тот самый диван, на котором застрелился Брама; такое начало показалось мне жутковатым.
      — Сегодня мы будем учить тебя одновременно, - сказал Иегова. - Знаешь почему?
      Я отрицательно покачал головой.
      — Потому что гламур и дискурс - на самом деле одно и то же, - сказал Бальдр.
      — Да, - согласился Иегова. - Это два столпа современной культуры, которые смыкаются в арку высоко над нашими головами.
      Они замолчали, ожидая моей реакции.
      — Мне не очень понятно, о чем вы говорите, - честно сказал я. - Как это одно и то же, если слова разные?
      — Они разные только на первый взгляд, - сказал Иегова. - "Glamour" происходит от шотландского слова, обозначавшего колдовство. Оно произошло от "grammar", а "grammar", в свою очередь, восходит к слову "grammatica". Им в средние века обозначали разные проявления учености, в том числе оккультные практики, которые ассоциировались с грамотностью. Это ведь почти то же самое, что "дискурс".
      Мне стало интересно.
      — А от чего тогда происходит слово "дискурс"? - спросил я.
      — В средневековой латыни был термин "discursus" - "бег туда-сюда",
      "бегство вперед-назад". Если отслеживать происхождение совсем точно, то от глагола "discurrere". "Currere" означает "бежать", "dis" - отрицательная частица. Дискурс - это запрещение бегства.
      — Бегства от чего? - спросил я.
      — Если ты хочешь это понять, - сказал Бальдр, - давай начнем по-порядку.
      Он наклонился к своему саквояжу и достал какой-то глянцевый журнал.
      Раскрыв его на середине, он повернул разворот ко мне.
      — Все, что ты видишь на фотографиях - это гламур. А столбики из букв, которые между фотографиями - это дискурс. Понял?
      Я кивнул.
      — Можно сформулировать иначе, - сказал Бальдр. - Все, что человек говорит - это дискурс…
      — А то, как он при этом выглядит - это гламур, - добавил Иегова.
      — Но это объяснение годится только в качестве отправной точки… - сказал Бальдр. -…потому что в действительности значение этих понятий намного шире, - закончил Иегова.
      Мне стало казаться, что я сижу перед стереосистемой, у которой вместо динамиков - два молодцеватых упыря в черном. А слушал я определенно что-то психоделическое, из шестидесятых - тогда первопроходцы рока любили пилить звук надвое, чтобы потребитель ощущал стереоэффект в полном объеме.
      — Гламур - это секс, выраженный через деньги, - сказал левый динамик. - Или, если угодно, деньги, выраженные через секс.
      — А дискурс, - отозвался правый динамик, - это сублимация гламура.
      Знаешь, что такое сублимация?
      Я отрицательно покачал головой.
      — Тогда, - продолжал левый динамик, - скажем так: дискурс - это секс, которого не хватает, выраженный через деньги, которых нет.
      — В предельном случае секс может быть выведен за скобки гламурного уравнения, - сказал правый динамик. - Деньги, выраженные через секс, можно представить как деньги, выраженные через секс, выраженный через деньги, то есть деньги, выраженные через деньги. То же самое относится и к дискурсу, только с поправкой на мнимость.
      — Дискурс - это мерцающая игра бессодержательных смыслов, которые получаются из гламура при его долгом томлении на огне черной зависти, - сказал левый динамик.
      — А гламур, - сказал правый, - это переливающаяся игра беспредметных образов, которые получаются из дискурса при его выпаривании на огне сексуального возбуждения.
      — Гламур и дискурс соотносятся как инь и ян, - сказал левый.
      — Дискурс обрамляет гламур и служит для него чем-то вроде изысканного футляра, - пояснил правый.
      — А гламур вдыхает в дискурс жизненную силу и не дает ему усохнуть, - добавил левый.
      — Думай об этом так, - сказал правый, - гламур - это дискурс тела…
      — А дискурс, - отозвался левый, - это гламур духа.
      — На стыке этих понятий возникает вся современная культура, - сказал правый. -…которая является диалектическим единством гламурного дискурсА и дискурсивного гламурА, - закончил левый. /при наборе - "дискурсА" - заменить на "дискурса" с ударением на последнем "а". Так же и с "гламурА"/ Бальдр с Иеговой произносили "гламурА" и "дискурсА" с ударением на последнем "а", как старые волки-эксплуатационники, которые говорят, например, "мазутА" вместо "мазута". Это сразу вызывало доверие к их знаниям и уважение к их опыту. Впрочем, несмотря на доверие и уважение, я вскоре уснул.
      Меня не стали будить. Во сне, как мне объяснили потом, материал усваивается в четыре раза быстрее, потому что блокируются побочные ментальные процессы. Когда я проснулся, прошло несколько часов. Иегова и Бальдр выглядели усталыми, но довольными. Я совершенно не помнил, что происходило все это время.
      Последующие уроки, однако, были совсем другими.
      Мы почти не говорили - только изредка учителя диктовали мне то, что следовало записать. В начале каждого занятия они выкладывали на стол одинаковые пластмассовые рейки, по виду напоминающие оборудование из лаборатории для тестирования ДНК. В рейках стояли короткие пробирки с резиновыми пробками. В каждой пробирке было чуть-чуть прозрачной жидкости, а на длинную черную пробку была налеплена бумажка с надписью или номером.
      Это были препараты.
      Технология моего обучения была простой. Я ронял в рот две-три капли жидкости из каждой пробирки и запивал их прозрачной горьковатой жидкостью, которая называлась "закрепителем". В результате в моей памяти вспыхивали целые массивы неизвестных мне прежде сведений - словно осмысленное северное сияние или огни информационного салюта. Это походило на мою первую дегустацию; разница была в том, что знания оставались в памяти и после того, как действие препарата проходило. Это происходило благодаря закрепителю - сложному веществу, влиявшему на химию мозга. При длительном приеме он вредил здоровью, поэтому обучение должно было быть максимально коротким.
      Жидкости, которые я дегустировал, были коктейлями - сложными препаратами из красной жидкости множества людей, чьи тени в моем восприятии наслаивались друг на друга, образуя призрачный хор, поющий на заданную тему.
      Вместе со знаниями я загружался и деталями их личной жизни, часто неприятными и скучными. Никакого интереса к открывавшимся мне секретам я не испытывал, скорее наоборот.
      Нельзя сказать, что я усваивал содержащиеся в препаратах знания так же, как нормальный студент усваивает главу из учебника или лекцию. Источник, из которого я питался, походил на бесконечную телепрограмму, где учебные материалы сливались с бытовыми сериалами, семейными фотоальбомами и убогим любительским порно. С другой стороны, если разобраться, любой студент усваивает полезную информацию примерно с таким же гарниром - так что мое обучение можно было считать вполне полноценным.
      Сама по себе проглоченная информация не делала меня умнее. Но когда я начинал думать о чем-то, новые сведения неожиданно выныривали из памяти, и ход моих мыслей менялся, приводя меня в такие места, которых я и представить себе не мог за день до этого. Лучше всего подобный опыт передают слова советской песни, которую я слышал на заре своих дней (мама шутила, что это про книгу воспоминаний Брежнева "Малая Земля"):
 
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю.
Что-то с памятью моей стало,
Все что было не со мной, помню…
 
      Сначала происходящее казалось мне жутким. Знакомые с детства понятия расцветали новыми смыслами, о которых я раньше не знал или не задумывался.
      Это происходило внезапно и напоминало те цепные реакции в сознании, когда случайное впечатление воскрешает в памяти забытый ночной сон, который сразу придает всему вокруг особое значение. Я уже знал, что примерно так же выглядят симптомы шизофрении. Но мир с каждым днем делался интереснее, и вскоре я перестал бояться. А потом начал получать от происходящего удовольствие.
      К примеру, проезжая в такси по Варшавскому шоссе, я поднимал глаза и видел на стене дома двух медведей под надписью "Единая Россия". Вдруг я вспоминал, что "медведь" - не настоящее имя изображенного животного, а слово-заместитель, означающее "тот, кто ест мед". Древние славяне называли его так потому, что боялись случайно пригласить медведя в гости, произнеся настоящее имя. А что это за настоящее имя, спрашивал я себя, и тут же вспоминал слово "берлога" - место, где лежит… Ну да, бер. Почти так же, как говорят менее суеверные англичане и немцы - "bear", "b?r". Память мгновенно увязывала существительное с нужным глаголом: бер - тот, кто берет… Все происходило так быстро, что в момент, когда истина ослепительно просверкивала сквозь эмблему победившей бюрократии, такси все еще приближалось к стене с медведями. Я начинал смеяться; водитель, решив, что меня развеселила играющая по радио песня, тянул руку к приемнику, чтобы увеличить громкость…
      Главной проблемой, которая возникала поначалу, была потеря ориентации среди слов. Пока память не приводила фокусировку в порядок, я мог самым смешным образом заблуждаться насчет их смысла. Синоптик становился для меня составителем синопсисов, ксенофоб - ненавистником Ксении Собчак, патриарх - патриотическим олигархом. Примадонна превращалась в барственную даму, пропахшую сигаретами "Прима", а enfant terrible - в ребенка, склонного теребить половые органы. Но самое глубокое из моих прозрений было следующим - я истолковал "Петро-" не как имя Петра Первого, а как указание на связь с нефтяным бизнесом, от слова petrol. По этой трактовке слово "петродворец" подходило к любому шикарному нефтяному офису, а известная строка времен первой мировой "наш Петербург стал Петроградом в незабываемый тот час" была гениальной догадкой поэта о последствиях питерского саммита G8.
      Эта смысловая путаница распространялась даже на иностранные слова: например, я думал, что Gore Vidal - это не настоящее имя американского писателя, а горьковско-бездомный псевдоним, записанный латиницей: Горе Видал, Лука Поел… То же случилось и с выражением "gay pride". Я помнил, что прайдом называется нечто вроде социальной ячейки у львов, и до того, как это слово засветилось в моей памяти своим основным смыслом - "гордость" - я успел представить себе прайд гомосексуалистов (видимо, беженцев с гомофобных окраин Европы) в африканской саванне: два вислоусых самца лежали в выгоревшей траве возле сухого дерева, оглядывая простор и поигрывая буграми мышц; самец помоложе качал трицепс в тени баобаба, а вокруг него крутилось несколько совсем еще юных щенят - они мешали, суетились, пищали, и время от времени старший товарищ отпугивал их тихим рыком…
      В общем, избыток информации создавал проблемы, очень похожие на те, которые вызывало невежество. Но даже очевидные ошибки иногда вели к интересным догадкам. Вот одна из первых записей в моей учебной тетради:
 
        "Слово "западло" состоит из слова "Запад" и формообразующего суффикса "ло", который образует существительные вроде "бухло" и "фуфло". Не рано ли призывать склонный к такому словообразованию народ под знамена демократии и прогресса?"
 
      Я развивался быстро и без особых усилий, но одновременно терял свою внутреннюю незаполненность. Иегова предупредил, что эти занятия сделают меня старше, так как реальный возраст человека - это объем пережитого. Воруя чужой опыт, я платил за него своей неопытностью, которая и есть юность. Но в те дни происходящее не вызывало у меня сожалений, потому что запасы этой валюты казались мне безграничными. Расставаясь с ней, я чувствовал себя так, словно я сбрасываю балласт, и невидимый воздушный шар поднимает меня в небо.
      Обучение дискурсу, по заверениям Бальдра и Иеговы, должно было раскрыть передо мной тайную суть современной общественной мысли. Важное место в программе занимали вопросы, связанные с человеческой моралью, с понятиями о добре и зле. Но мы подходили к ним не снаружи, через изучение того, что люди говорят и пишут, а изнутри, через интимное знакомство с тем, что они думают и чувствуют. Это, конечно, сильно пошатнуло мою веру в человечество.
      Глядя на разные человеческие умы, я заметил одну интересную общую особенность. В каждом человеке была своего рода нравственная инстанция, к которой ум честно обращался каждый раз, когда человеку следовало принять сомнительное решение. Эта моральная инстанция была устроена таким образом, что давала регулярные сбои - и я понял, почему. Вот что я записал по этому поводу:
 
       "Люди издавна верили, что в мире торжествует зло, а добро вознаграждается после смерти. Получалось своего рода уравнение, связывавшее землю и небо. В наше время уравнение превратилось в неравенство. Небесное вознаграждение кажется сегодня явным абсурдом. Но торжества зла в земном мире никто не отменял. Поэтому любой нормальный человек, ищущий на земле позитива, естественным образом встает на сторону зла: это так же логично, как вступить в единственную правящую партию. Зло, на сторону которого встает человек, находится у него в голове, и нигде кроме. Но когда все люди тайно встают на сторону зла, которого нет нигде, кроме как у них в голове, нужна ли злу другая победа?"
 
      Понятие о добре и зле упиралось в религию. А то, что я узнал на уроках религии ("локального культа", как выражался Иегова), искренне меня поразило.
      Как следовало из препаратов рейки "Гнозис+", когда христианство только-только возникло, бог ветхого завета считался в новом учении дьяволом.
      А потом, в первых веках нашей эры, в целях укрепления римской державности и политкорректности, бога и дьявола объединили в один молитвенный объект, которому должен был поклоняться православный патриот времен заката империи.
      Исходные тексты были отсортированы, переписаны и тщательно отредактированы в новом духе, а все остальное, как водится, сожгли.
      Вот что я записал в тетрадке:
 
        "Каждый народ (или даже человек) в обязательном порядке должен разрабатывать свою религию сам, а не донашивать тряпье, кишащее чужими вшами - от них все болезни… Народы, которые в наше время на подъеме - Индия, Китай и так далее - ввозят только технологии и капитал, а религии у них местного производства. Любой член этих обществ может быть уверен, что молится своим собственным тараканам, а не позднейшим вставкам, ошибкам переписчика или неточностям перевода. А у нас… Сделать фундаментом национального мировоззрения набор текстов, писаных непонятно кем, непонятно где и непонятно когда - это все равно что установить на стратегический компьютер пиратскую версию "виндоуз-95" на турецком языке - без возможности апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами, да еще с перекоцанной неизвестным умельцем динамической библиотекой*.dll, из-за чего система виснет каждые две минуты. Людям нужна открытая архитектура духа, open source. Но иудеохристиане очень хитры. Получается, любой, кто предложит людям такую архитектуру - это антихрист. Нагадить в далеком будущем из поддельной задницы, оставшейся в далеком прошлом - вот, пожалуй, самое впечталяющее из чудес иудеохристианства."
 
      Конечно, некоторые из этих сентенций могут показаться слишком самоуверенными для начинающего вампира. В свою защиту могу сказать только то, что подобные понятия и идеи всегда значили для меня крайне мало.
      Дискурс я осваивал легко и быстро, хотя он и настраивал меня на мизантропический лад. Но с гламуром у меня с самого начала возникли сложности. Я понимал почти все до того момента, когда Бальдр сказал:
      — Некоторые эксперты утверждают, что в современном обществе нет идеологии, поскольку она не сформулирована явным образом. Но это заблуждение. Идеологией анонимной диктатуры является гламур.
      Меня внезапно охватило какое-то мертвенное отупение.
      — А что тогда является гламуром анонимной диктатуры? - спросил я.
      — Рама, - недовольно сказал Бальдр, - мы же с этого начинали первый урок. Гламуром анонимной диктатуры является ее дискурс.
      На словах у Бальдра с Иеговой все выходило гладко, но мне трудно было понять, как это фотки полуголых теток с брильянтами на силиконовых сисях могут быть идеологией режима.
      К счастью, был эффективный метод прояснять вопросы такого рода. Если я не понимал чего-то, что говорил Бальдр, я спрашивал об этом на следующем уроке Иегову, и получал альтернативное объяснение. А если что-то было неясно в объяснении Иеговы, я спрашивал Бальдра. В итоге я двигался вверх, словно альпинист, враспор упирающийся ногами в стены расщелины.
      — Почему Бальдр говорит, что гламур - это идеология? - спросил я у Иеговы.
      — Идеология - это описание невидимой цели, которая оправдывает видимые средства, - ответил тот. - Гламур можно считать идеологией, поскольку это ответ на вопрос "во имя чего все это было".
      — Что - "все это"?
      — Возьми учебник истории и перечитай оглавление.
      Я к тому времени проглотил уже достаточно концепций и терминов, чтобы продолжить разговор на достойном уровне.
      — А как тогда сформулировать центральную идеологему гламура?
      — Очень просто, - сказал Иегова. - Переодевание.
      — Переодевание?
      — Только понимать его надо широко. Переодевание включает переезд с Каширки на Рублевку и с Рублевки в Лондон, пересадку кожи с ягодиц на лицо, перемену пола и все такое прочее. Весь современный дискурс тоже сводится к переодеванию - или новой упаковке тех нескольких тем, которые разрешены для публичного обсуждения. Поэтому мы говорим, что дискурс есть разновидность гламурА, а гламур есть разновидность дискурсА. Понял?
      — Как-то не слишком романтично, - сказал я.
      — А чего ты ждал?
      — Мне кажется, гламур обещает чудо. Вы ведь сами говорили, что по первоначальному смыслу это слово значит "колдовство". Разве не за это его ценят?
      — Верно, гламур обещает чудо, - сказал Иегова. - Но это обещание чуда маскирует полное отсутствие чудесного в жизни. Переодевание и маскировка - не только технология, но и единственное реальное содержание гламура. И дискурса тоже.
      — Выходит, гламур не может привести к чуду ни при каких обстоятельствах? - спросил я.