Парни в гетрах

– Мистер Фиппс, – сообщила она, – мисс Бриско просили передать, чтобы вы пришли немного пораньше. Так, в четверть второго. Очень много дел.

– С удовольствием, – ответил Чайник, немного смущенный, поскольку друг его явно зашипел.

– Я ей передам, – сказала девица.

Когда она ушла, Чайник заметил, что Мартышка прожигает его взглядом.

– Что это значит? – спросил былой друг.

Чайник притворился беспечным.

– Ах, ничего! У них тут школьный праздник. Дочь викария, такая мисс Бриско, хочет, чтобы я зашел ей помог.

Мартышка заскрипел зубами, но не очень успешно, поскольку он ел пюре. Зато по столу он стучал так, что костяшки побелели.

– Значит, ты втерся к ней в доверие? – спросил он.

– Что за тон, Реджинальд!

– Какой еще тон? Нет, какой тон? Как хочу, так и говорю. А ты – мерзавец. Столько лет дружили!.. Заполз, понимаете, сюда и обольщает ту, кого я люблю!

– Да ты…

– С меня хватит!

– Да я…

– Сказано, все!

– Да я ее тоже люблю! Разве я виноват, что мы оба ее любим? Если кто-то кого-то любит, он не обязан убить свои чувства ради еще кого-нибудь. В любви каждый – за себя. Что, Ромео уступил бы Джульетту? То-то и оно. Так что я не понимаю…

– Па-просил бы… – вставил Чайник.

Они замолчали.

– Фотерингей-Фиппс, – сказал наконец Мартышка, – не передадите ли горчицу?

– Пожалуйста, Твистлтон-Твистлтон, – надменно ответил Чайник.

Неприятно поссориться со старым другом. Сидишь в захолустном кабачке, а поговорить не с кем. Так и прошло воскресенье.

В Мейден Эгсфорде, как во многих наших деревнях, в воскресенье не очень весело. Или вы сидите дома, или гуляете по главной улице до водонапорной башни и обратно. Вы поймете, в каком состоянии был Чайник Ф.-Ф., если я скажу, что, услышав вечерний звон, он выскочил из «Кузнечика», словно завидел пожарную машину. Мысль о том, что в Мейден Эгсфорде есть что-то, кроме башни, поразила его. В три прыжка оказался он на церковной скамейке; и странные чувства возникли в его душе.

Есть что-то такое в церковной службе, когда ее служат в деревне, летом, что пробивает самых очерствелых. Дверь была открыта, и через нее доносился запах листвы и вьющихся цветов, жужжание пчел. Чайник преображался с каждой минутой. Слушая Писание, он уже был другим человеком.

Текст был ветхозаветный, из тех, где Авимелех родил Иезонию, а Иезония родил Захарию, и красота слов, как и мирные сельские звуки, вконец сокрушили сердце Чайника.

Он обидел старого доброго Мартышку! Лучший из людей, носивших лиловые носки, верный друг – и что же? Отвергнут, унижен, мало того, разлучен с любимой девушкой. Они дружили с детства, делили последний леденец. Что же это такое?! Допустимо ли это? Праведно ли? Авимелех в жизни не поступил бы так с Иезонией. Или, скажем, Иезония – с Захарией. Нет, не поступил бы.

Лучший, обновленный Чайник вышел из храма после долгой проповеди. Он принял решение. Быть может, оно разобьет ему сердце, перечеркнет оставшуюся жизнь, но от борьбы надо отказаться, отдать Анджелику Мартышке.

Вечером, закусывая, Чайник откашлялся и посмотрел на друга с печальной улыбкой.

– Мартышка, – сказал он.

Тот хмуро взглянул на него поверх картофеля.

– Вы что-то хотите сказать мне, Фотерингей? – осведомился он.

– Да, – отвечал Чайник. – Только что я послал записку Анджелике, сообщая, что вместо меня завтра придешь ты. Бери ее, Мартышка. Она твоя. Я ухожу со сцены.

Мартышка удивился, мало того – он просиял, словно траппист, решивший махнуть рукой на все это молчание.

– Вот это да! Такого благородства…

– Ну что ты, что ты!

– Я просто не знаю, что сказать.

– Желаю вам счастья.

– Спасибо, старик.

– Огромного счастья.

– Помни, у нас всегда будет для тебя нож и вилка. Научим детей звать тебя «Дядя Чайник».

– Спасибо, – сказал Чайник, – спасибо.

– Не за что, не за что.

Тут девица принесла Чайнику записку. Он прочитал ее и смял.

– От нее? – спросил Мартышка.

– Да.

– Все понимает и так далее?

– Да.

Мартышка задумчиво поел сыра. Чайник молчал, ведь он скрыл истину. Анджелика писала, что вместо школьников он может взять местных матерей, тоже участвовавших в празднествах. Кто-то должен отвечать за них, а младший священник вывихнул лодыжку.

Чайник читал между строк. Он понимал, что его роковое обаяние сделало свое дело. Она не может от него отказаться. Да и вообще, школьники – пустяк, а вот эти матери – потруднее. Их она может доверить только тому, кого… хм… э-э… любит.

Он вздохнул. Что ж, от судьбы не уйдешь. Он сделал ради друга все, что мог, но куда ему против нее!

Мне было нелегко (сказал Трутень) выяснить толком, что же случилось на ежегодных игрищах матерей. Чайник говорил об этом так, словно его томит старая рана. Только на четвертом коктейле он мало-мальски раскрылся и, глядя каменным взором, поведал о тогдашних событиях. Правда, каждое слово давалось ему с трудом.

По-видимому, началось все мирно. Шестнадцать особ средних лет сели в автобус и отъехали от викариата. Провожал их сам настоятель, преподобный П.П. Бриско. Под его строгим взором, рассказывал Чайник, дамы были как шелковые. В то время, как ни странно, он боялся только скуки.

И зря. Скуки не было.

Как я говорил, отъехали дамы в тихом, мирном настроении. Поразительно, насколько изменили их какие-то 50 ярдов. Когда викарий уже не мог их видеть, они неожиданно разрезвились. Чайник почувствовал недоброе, заметив, что очень толстая особа в розовой шляпке и цветастом платье внезапно запустила в случайного велосипедиста хорошим спелым помидором, свалив его тем самым в канаву. Все шестнадцать матерей смеялись, как фурии. Они явно решили, что праздник начался.

Теперь, оглядываясь назад, Чайник говорит, что этих матерей понять можно. Сидишь целый год в таком местечке, занятия – два, стирка и церковь, вот и мечтаешь о вакханалии. Но тогда он об этом не думал и ужасно страдал.

Он был человек скромный, публичности не любил, а как от нее скроешься, если ты едешь в автобусе с шестнадцатью особами, которые то распевают сомнительные песни, то на простой домашний манер бранят прохожих? Особенно запомнилась ему особа в очках и в мягкой шляпе, которую она сняла на ходу с другого велосипедиста. Словарь ее приближался к лексикону Рабле.

Наконец она довела несчастного Чайника.

– Ну, знаете… – сказал он, чувствуя, как слабы его доводы. – Все-таки… э…

Однако слова его произвели глубокое впечатление. Особы посмотрели друг на друга, поджав губы, подняв брови.

– Молодой человек, – сказала особа в шляпке, видимо, считавшая себя вождем, – не помолчите ли, часом?

– Нет, это надо же! – возмутилась вторая, а третья заметила: «Вот зануда!»

– Такой сопляк! – поддала жару особа в мягкой шляпе, и все захохотали, выражая согласие.

Чайник скис и жалел только о том, что, презрев советы семьи, не пошел в священники. Тех специально тренируют. Хороший крутой священник, грозно кривящий губы, быстро бы унасекомил этих мамаш. Он играл бы на них как на гуслях или десятиструнной псалтыри. Но Чайник священником не стал и сделать ничего не мог.

Он настолько ничего не мог сделать, что, когда они свернули к Бридмуту, совсем пал духом. Викарий говорил, что едут они в соседнюю деревушку Ботсфорд Мортимер, к руинам древнего аббатства, где зайдут в музей (основанный и подаренный покойным сэром Уондсбери Поттом, мировым судьей), немного займутся рукоделием и поедут обратно. Они же направлялись в Бридсмут, к парку развлечений. Чайник задрожал от одной мысли о шестнадцати вакханках в этом парке, но говорить не посмел.

Примерно тогда, рассказывал он позже, он увидел глазами души, как блаженствует Мартышка среди школьников.

О том, что было в парке, Чайник просил меня не допытываться. Он сказал, что до сих пор содрогается при одном воспоминании. Крайне удивила его и психология матерей. По-видимому, думал он, у этих матерей матери были и, тем самым, они знали различие между добром и злом; и все же… Уточнять он не стал, но заверил меня, что одна особа в лиловой накидке, судя по всему, жила ради наслаждений.

Возникли некоторые трения, владелец парка их выгнал, и они отправились на пляж. Кажется, трения были чисто финансовые – владелец утверждал, что мать в бомбазиновом платье каталась на карусели одиннадцать раз, а заплатила один. Удар пришелся по Чайнику, что совсем уж печально, ибо на пути к морю бомбазиновая мать объяснила, что каталась она двенадцать раз, а заплатила – два.

Однако страдалец был так счастлив, что выбрался из парка, что счел подбитый глаз вполне резонной платой. Особенно вознесся он духом, когда все шестнадцать особ хором заорали и кинулись в лодку, которую услужливый ветер быстро отнес от берега. Хуже всего пришлось тому, кто взялся за весла.

Естественно, то был Чайник. Лодочник, человек разумный, отказался вести к берегу такой ковчег. Чайник несмело к нему подъезжал, но тот ответил, что должен следить за рулем, а когда наш герой намекнул, что и он рулить умеет, сообщил, что не доверит любителю ценную лодку. После этого он закурил трубку и принял позу римского патриция на пиру, а Чайник, повторим, взялся за весла точно того же размера, что и у галерных рабов.

Для человека, знавшего в Оксфорде только легкое каноэ, справился он хорошо, тем более что матери мешали как могли. Они распевали что-то вроде «Эй, бодрей!» (хотя ему казалось, что тут подошла бы песня волжских бурлаков) и очень сбивали его с такта. Семь раз ловил он леща и семь раз все шестнадцать штук, прекратив пение, хохотали. Словом, испытание – на любителя. Прибавьте пляску на песке и обратный путь, и вы согласитесь, что, входя в бар, Чайник заслужил хорошую выпивку.

Он как раз ставил кружку, чтобы налили еще пива, когда дверь открылась, и вошел Мартышка. Если бы Ф.-Ф. был меньше занят своими бедами, он бы заметил, что друг – не в лучшем виде. Воротничок его был порван, волосы взлохмачены, лицо перепачкано шоколадом, а к спине прилеплен бутерброд с вареньем. Увидев Чайника, он так разволновался, что кинулся на него, еще не заказав джину с джинджером.

– Ну, спасибо! – начал он. – Премного благодарен!

– За что? – спросил Чайник, уже обретя дар речи.

– За школьников, – едко ответил Мартышка. – За этих мальчишек с липкими ручонками. За… Что ты смотришь как больная рыба? Я понял твои козни. Это же только выдумать! Вот уж, поистине, бес! Решил, видите ли, унизить меня перед Анджеликой! Конечно, если девушка видит, как эти гады бьют тебя свернутыми газетами, она к тебе изменится. Хо! – закончил Мартышка, спросив наконец джину.

Конечно, Чайник был потрясен, но вежество Фотерингеев не позволило ему продолжить беседу на людях. У девицы, к примеру, уже шевелились ушки.

– Не знаю, о чем ты говоришь, – сказал он, – но пойдем-ка лучше ко мне. Нельзя трепать в баре имя женщины.

– Это кто же его треплет?

– Ты. Если, по-твоему, это не называется «трепать», я уж и не знаю… Однако, слава Богу, есть люди с чувством чести.

Словом, они пошли наверх, и Чайник закрыл двери.

– Так, – сказал он, – что ты бесишься?

– Я уже говорил.

– Ну, повтори.

– С удовольствием!

– Ладно. Нет, минуточку!

Чайник резко открыл дверь и услышал, как катится по ступенькам девица. Потом он дверь закрыл и сказал:

– Ну вот. Теперь – просим.

Мартышка отпил джину с джинджером и начал снова:

– Нет, такой пакости! Нет, такой подлости! Я тебя вижу насквозь, Фотерингей-Фиппс. На-сквозь! Ты знал, во что превращается человек на школьном празднике. Ты не хотел, чтобы Анджелика видела тебя в шоколаде и варенье. А я, дурак, тебе верил!

Сперва Чайник онемел от удивления, потом обрел дар речи. Его благородная душа не могла вынести такой несправедливости.

– Какая чушь! – воскликнул он. – Какой собачий бред! Мои мотивы – чисто рыцарские. Я приносил жертву, не думая о том, что трудно полюбить такое лупоглазое чучело.

Мартышка удивился:

– Чучело?

– Вот именно.

– Лупоглазое?

– А то как же! Если хочешь знать, причина в том, что ты начисто лишен обаяния. Тонкой, чувствительной душе не нужно тебя видеть в шоколаде, чтобы испытать – да-да! – брезгливость.

– Вот как?

– Именно так.

– Да? Разрешите сказать, что Анджелика меня любит.

– То есть меня. Я, слава Богу, разбираюсь в улыбках и взглядах. Ставлю одиннадцать к четырем, что вскоре Анджелика будет Фотерингей-Фиппс. Нет, тридцать три к восьми.

– В какой монете?

– В десятках.

– Идет.

Тут дверь приоткрылась.

– Простите, – сказала девица.

Соперники воззрились на нее. Она была толстой, добродушной и потирала левое ухо. Лестницы в «Гусе и кузнечике» крутые.

– Простите, – повторила она, – я случайно услышала ваш разговор и должна внести ясность. Какое пари? Мисс Бриско выходит замуж.

Нетрудно представить эффект этих слов. Мартышка упал на единственный стул, Чайник привалился к умывальнику.

– Что? – сказал один.

– Как? – сказал другой.

– Да вы сами с ним разговаривали, – сказала девица Чайнику. – Вчера, у нас в баре.

– Не говорите глупостей, моя дорогая, – возразил он. – Это ее брат.

– Нет, что вы!

– Вы же сами сказали, что он живет у викария.

– Гостит, сэр, он их родственник. А помолвлены с мисс Анджеликой они с Рождества.

Чайник сурово посмотрел на нее:

– Что же вы молчали, несчастная? С вашими привычками должны были знать, что мы в нее влюблены. Если бы не вы, мой бедный друг не страдал бы на школьном празднике…

– Мистер Бриско боялся именно школьного праздника. В прошлом году он там намучился, сам мне говорил. И очень просил, чтобы я вам ничего не рассказывала, и теперь взяли вас, а не его. Очень приятный человек, мы его уважаем. Ну, заговорилась я! А кто будет в баре?

Она ушла, Чайник первым нарушил молчание.

– Что ж, – сказал он, – у нас осталось Искусство. – Он похлопал Мартышку по плечу. – Конечно, удар тяжелый.

Мартышка отнял руки от лица и потянулся за портсигаром. Вид у него был такой, словно он очнулся.

– Тяжелый? – повторил он. – Это как посмотреть. Стоит ли страданий девушка, которая сознательно толкнула человека на школьный праздник?

– И верно! – удивился Мартышка. – Или, скажем, загнала его к этим матерям.

– Вот я тебе опишу игру «Мистер Смит дома?». Суют твою голову в мешок, а сами…

– А у нас была мамаша в лиловой накидке…

– А такой Хорес…

– А мамаша в мягкой шляпе…

– Словом, – сказал Мартышка, – мы сдуру влюбились во властную, жестокую личность без капли жалости. Чайник, старикан, держись подальше от дочек викария!

– Верно, – согласился Фиппс. – А не взять ли нам машину и не махнуть ли в Лондон?

– Взять и махнуть. И тут же начать репетиции.

– Точно.

– Времени в обрез.

– Вот именно. Значит, так: у моей тетки ревматизм.

– А у моей – болонка. Отец не может видеть своих должников.

– А он хочет? Дядя Джо опустился на самое дно.

– Ай-я-яй! Что же он делает?

– Работает водолазом. Вот что, Мартышка, возьми себе зеленые баки.

– Нет, что ты!

– Бери, бери. Я давно хотел уступить их.

– Чайник!

– Мартышка.

Они обнялись. Их дружба вышла из горнила.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Неприятности в Тадсли

Три Трутня ушли в курилку. Вскоре туда явился четвертый и предложил купить практически новый томик Теннисона. Судя по тону, он не очень надеялся на успех; и не ошибся. Трутни сказали: «Нет». Один из них даже сардонически хмыкнул.

Пришелец поспешил объясниться:

– Он не мой. Он Фредди Виджена.

Старший из Трутней был искренне шокирован:

– Фредди купил Теннисона?

Младший сказал, что это подтверждает его подозрения. Фредди спятил.

– Ничего подобного! – сказал Трутень-с-Теннисоном. – Мотивы у него безупречные. То был стратегический ход, на мой взгляд – очень тонкий. Он хотел улестить девушку.

– Какую?

– Эприл Кэрроуэй. Жила она в Вустере, в местечке под названием Тадсли. Фредди собирался ловить там рыбу. Уезжая из Лондона, он встретил дядю, лорда Блистера, который посоветовал ему непременно зайти в Тадсли-корт, где обитала его давняя приятельница леди Кэрроуэй. Так Фредди и сделал сразу по приезде и, проходя по саду, услышал девичий голос, такой мелодичный, что заглянул в беседку, откуда он доносился. Тут он покачнулся и чуть не упал.

По его словам, девица была совершенством. Он был потрясен; он бы и сам не выдумал такой красоты. Ему и в голову не приходило, что в этих местах живут столь прекрасные дамы. Мысли о рыбной ловле поблекли; он понял, что находиться надо в Тадсли-корте, словно фамильный призрак.

Немного придя в себя, он расслышал, что девица читает стихи небольшой суровой девочке с зелеными глазами и вздернутым носом. Естественно, ему захотелось узнать, что это за стихи. В ухаживании очень важно единство вкусов. Выясни, что любит она, и – глянь! – в тебе видят родственную душу.

Тут ему повезло. Девушка замолчала, положила книжку в подол, переплетом кверху, и уставилась в сторону северо-северо-востока, как свойственно ее полу, когда он устал от чувств. Увидев название, Фредди кинулся на почту и послал в Лондон телеграмму, чтобы ему прислали собрание сочинений лорда Теннисона. По его словам, он испытывал облегчение. Кто их знает, девушек! Могла она читать и Браунинга.

На следующий день, явившись в Тадсли-корт, Фредди зашел к леди Кэрроуэй и был представлен Эприл, ее дочери, а также зеленоглазой особе, которая оказалась младшей сестрой по имени Пруденс. Прекрасно. Однако не успел он бросить на Эприл пламенный взгляд, хозяйка произнесла что-то вроде «капитан Бредбери», и, как ни прискорбно, оказалось, что есть еще один гость. В кресле, с чашкой чаю и крупным пончиком, сидел корпулентный субъект.

– Капитан служит в Индии, – пояснила леди Кэрроуэй. – Он в отпуске. Снял домик выше по реке.

– Да? – сказал Фредди, явно намекая на то, что это очень неприятно.

– Мистер Виджен, – сообщила хозяйка, – племянник моего старого друга лорда Блистера.

– Да? – сказал и Бредбери, прикрывая зевок огромной ладонью. Становилось ясно, что дружба не заладилась. Капитан ощущал, что мир, достойный героев, не подходит для всяких Видженов; Фредди тоже не радовался загорелому усатому субъекту с глубоко посаженными глазами.

Однако он быстро оправился. Когда прибудет Теннисон, каждый займет свое место. Усы – еще не все, и загар – не все, не говоря о глубоко посаженных глазах. Для утонченной девушки главное дух, а за следующие дни Фредди ощутил, что этого духа в нем – на шестерых. Тем самым, он стал душой общества, и до такой степени, что вскоре капитан отвел его в сторону и посмотрел на него, как смотрел бы на афганца, который крадет полковые ружья. Только теперь оценил Фредди его размеры. Он и не знал, что наши воины так крупны.

– Скажите-ка, Приджен…

– Виджен, – поправил Фредди.

– Скажите, Виджен, вы тут надолго?

– О да!

– Я бы вам не советовал.

– Не советовали?

– Ни в коей мере.

– Но мне нравится пейзаж.

– Без глаз все равно его не увидите.

– А куда они денутся?

– Да так, утратите…

– Почему это?

– Не знаю. Такое у меня чувство. Бывает, Приджен, бывает. Ну пока, – и капитан вскочил в двухместную машину, как цирковой слон – на бочку. Фредди же пошел в «Голубого льва», где находилась его ставка.

Стоит ли отрицать, что эта недолгая беседа навела Фредди на размышления. Он размышлял в тот же вечер над бифштексом с картошкой, размышлял и ночью, хотя лучше бы спать. Когда утром принесли яйцо, бекон и кофе, он все еще не унялся.

Человек он чуткий, и заметил в словах капитана угрозу. Что же делать? Такого с ним еще не бывало. Влюблялся с первого взгляда он двадцать семь раз, но все шло обычно – несколько дней порхал вокруг барышни, а потом, устав от него или почему-либо обидевшись, она его отвергала. Но тут было иначе. Тут в игру вошел новый фактор, ревнивый соперник, и это Фредди не нравилось.

С появлением Теннисона он приободрился. Случилось это на следующее утро, и Фредди сразу отмахал две трети «Девы из Шалотта». Позже он пришел в Тадсли-корт, готовый к действиям. Представьте его удивление и радость, когда среди гостей не оказалось капитана Бредбери.

Иметь соперником военного вообще-то плохо, одно хорошо – эти военные иногда уезжают в Лондон, чтобы пообщаться с кем-нибудь из своего министерства. Капитан уехал в этот день, и это все изменило. Фредди с веселым спокойствием ел тосты. «Деву» он кончил и был набит ее строками по самые гланды. Оставалось ждать случая.

И он наступил. Леди Кэрроуэй, уходя писать письмо, спросила Эприл, не хочет ли та передать что-нибудь дяде Ланселоту.

– Передай привет, – сказала Эприл. – Надеюсь, ему нравится Борнмут.

Дверь закрылась. Фредди покашлял.

– Теперь он там? – спросил он.

– Простите?

– Как вы помните, он жил в Камелоте.

Эприл воззрилась на него, уронив от полноты чувств хлеб с маслом.

– Вы читали Теннисона, мистер Виджен?

– Я? – удивился Фредди. – Теннисона? Однако! Господи, я его знаю наизусть!

– И я! – оживилась девушка. – «Бей, бей, волна, о хладный серый камень…»

– Вот именно. А возьмем «Деву из Шалотта».

– «Причастен правде тот, кто петь умеет…»

– Золотые слова. А вот «Дева»… Да, удивительно, что и вы его любите.

– Он прекрасен!

– Мягко сказано! К примеру, в «Деве»…

– Как глупо, что над ним иногда смеются!

– Идиоты! Что им еще нужно?

Они восхищенно взглянули друг на друга.

– В жизни бы не подумала! – сказала Эприл.

– Почему же?

– Ну, вы такой, словно любите танцы, ночные клубы…

– Кто? Я? Клубы? О Господи! Для меня нет большего блаженства, чем читать допоздна Теннисона.

– Вы любите «Локсли-холл»?

– Еще бы. И «Деву из Шалотта».

– А «Мод»?

– Нет слов. А вот «Дева»…

– Она вам нравится больше всего?

– О да!

– И мне, конечно. Река всегда напоминает о ней.

– Вот именно! То-то я смотрю, что мне она напоминает. Кстати, не хотите завтра покататься на лодке?

– Завтра?..

– Найдем лодку, возьмем бутербродов с курицей… да, и с ветчиной…

– Понимаете, я обещала поехать завтра в Бирмингем. Капитан Бредбери хочет купить удочку. Может быть, в другой день?

– Прекрасно.

– И попозже.

– Великолепно. Зачем кататься утром? Лучше – в час, у моста. Дивно. Божественно. Полный блеск. Буду точно к часу.

Остаток дня Фредди провел в блаженстве, можно сказать – на небе. Но к ночи, попивая виски с содовой в «Голубом льве», он заметил, что на стол упала тень.

– Добрый вечер, – сказал капитан Бредбери.

Если верить Фредди, описать капитана могло бы только слово «зловещий». Брови его сомкнулись, подбородок увеличился на четыре дюйма, мускулы странно двигались, и в придачу слышался звук, напоминающий о вулкане. Так и казалось, что раскаленная лава вот-вот хлынет изо рта; и Фредди это не понравилось.

Однако он старался быть приветливым.

– А, Бредбери! – вскричал он с неестественным смехом.

Правая бровь капитана настолько слилась с левой, что разнять их могла бы только машина.

– Насколько мне известно, – сказал он, – сегодня вы были в Тадсли-корте.

– Да-да! Очень вас не хватало, но вообще – приятно провели время.

– Так я и думал. Мисс Кэрроуэй сообщила, что вы пригласили ее на пикник.

– И верно. Пикник. Именно – пикник.

– Конечно, вы пошлете ей записку с отказом, поскольку вас срочно вызывают в Лондон.

– Не вызывают!

– Ну, отсылают. Лично я.

Фредди пытался встать выше оскорблений, что нелегко, когда ты сидишь.

– Я не понимаю вас, Бредбери.

– Хорошо, объясню. Утром в 12.15 есть прекрасный поезд. Вы на нем уедете.

– Да?

– Да. Я зайду в час. Если я вас застану… Кстати, я не рассказывал, что победил недавно во всеиндийских соревнованиях по боксу, в тяжелом весе?

– Д-да?

– Да.

– В любительских?

– Естественно.

– Как-то я от бокса устал, – заметил Фредди, зевая. – Слишком скучно, я бы сказал – никаких эмоций. Сейчас собираю старый фарфор.

Смелые слова, не спорю, но собеседника они не тронули, и настолько, что Фредди чуть не задумался о достоинствах поезда 12.15.

Но слабость прошла. Мысль об Эприл прогнала ее. Пригласил на пикник, значит – не дрожи, как кролик, из-за всяких капитанов. Лучше – беги. Такая махина тебя и не поймает.

Словом, ровно в час он сидел в лодке у самого моста. День был прекрасный, со всем, что надо – синим небом, серебристой речкой, птицами, пчелами, ветерками. Корзина стояла на траве, Фредди листал свою «Деву», когда услышал голос и увидел строгие зеленые глаза.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответило дитя.

Пруденс мало значила для Фредди. Конечно, он видел ее и приветливо улыбался, поскольку считал нелишним улестить друзей и родственников Прекрасной Дамы. И сейчас он испытывал чувство типа «Чему обязан?».

– Ничего погода, – начал он.

– Эприл не придет, – отвечала юная Пруденс.

Солнце нырнуло куда-то, словно утка.

– То есть как!

– А так.

– Не придет?

– Именно. Очень извиняется, но тут заедут мамины друзья, надо быть дома.

– О-о-о!

– Она просит, чтобы вы покатали меня. Пикник устроим у Григгз Ферри, а там, глядишь, она и вырвется.

Небо стало посветлее. Может быть, Эприл вырвется… Что же до Пруденс, в ней тоже есть смысл. Если ее получше умаслить, она расскажет сестре… в общем, ясно.

– Ладно, – сказал он. – Прыгай.

Дитя прыгнуло в лодку, и они отплыли. Первые десять минут разговор не клеился, Пруденс интересовалась техникой процесса – когда тянуть какую веревку и т. п. Однако пресловутая удача Видженов помогла выбраться на простор, и все пошло легче. Пруденс, которой было уже нечего делать, заметила книжку.

– Ого! – сказала она. – Читаете Теннисона?

– Читал, поджидая тебя, – ответил Фредди. – Я вообще постоянно обращаюсь к строкам великого барда. Только выпадет минутка…

– Вы его что, любите?

– Конечно. Кто его не любит?

– Я. Эприл заставляла меня его читать. Слюни какие-то!

– Ничего подобного. Чистая красота.

– Все девицы – зануды…

Кроме старой подруги, Девы из Шалотта, Фредди этих девиц не знал, но верил, что если они хороши для Эприл, сгодятся они и зеленоглазой веснушчатой девчонке.

– Героини Теннисона, – сказал он, – образцы чистейшей и нежнейшей женственности. Так и запомни, наглое дитя. Бери с них пример, не прогадаешь.

– С кого это?

– С любой. Выбирай сама. Далеко нам еще?

– Да нет, за поворотом.

Григгз Ферри оказался не только прекрасным, но и пустынным местом. За деревьями виднелся домик, вроде бы пустой. Из живых существ он заметил только лошадь, жевавшую траву у реки. Словом, если бы не дитя, они с Эприл были бы совершенно одни и могли бы читать Теннисона сколько влезет.

Однако проснулся голод, и он стал распаковывать корзину, после чего, минут двадцать, тишину нарушало только чавканье. Наконец Фредди решил, что пора и побеседовать с чадом.

– Наелась? – осведомился он.

– Нет, – отвечала она, – но больше ничего нету.

– Ты прямо чемпион какой-то. Раз – и пусто.

– В школе, – не без гордости заметило чадо, – меня зовут Солитерихой.

При слове «школа» Фредди подумал, почему она – не там. Каникулы, кажется, начинаются позже.

– Почему ты не в школе? – спросил он.

– Меня выгнали.

– Вот как? За что же?

– Стреляла свиней.

– Свиней?

– Да, из лука. То есть одну свинью, Персиваля. Это боров нашей директорши. Вы любите представлять, что вы – герой из книжки?

– Нет. И не отступай от сути. Что с этой свиньей?

– Я не отступаю. Я представляла Вильгельма Телля.

– Это с яблоком?

– Да, и где? На голове у сына! Я хотела уговорить одну девочку, но она уперлась, и я пошла в свинарник. Но Персиваль яблоко сбросил и стал есть, так что я ему попала в ухо. Они с мисс Мейтланд обиделись, а я еще как раз накануне подожгла дортуар…

Фредди немного поморгал.

– Дортуар?

– Да.

– С особой целью или так, причуда?

– Я представляла Флоренс Найтингейл.

– Флоренс Найтингейл?

– Она же Дама со светильником. Вот я его и уронила.

– Скажи мне, – попросил Фредди, – ваша директорша седая?

– Мисс Мейтланд? Да.

– Так я и думал. А теперь, будь любезна, утихни. Я подремлю.

– Дядя Джо говорит, если кто спит после еды, у того бывает жировое перерождение сердца.

– Ну и дурак, – сказал Фредди.

Когда он проснулся, мы не знаем, но чада поблизости не было. Это озадачило его. Подумайте сами: девчонка, которая, по ее собственным словам, стреляет в свиней и поджигает спальни, может практически сделать что угодно. Фредди поднялся, громко вопя:

– Пру-у-уденс!

Он говорил мне, что очень смущался, потому что на случайного прохожего это может произвести неприятное впечатление. Как вдруг, взглянув на реку, он увидел небольшое тело.

Не думаю, что он обрадовался. Нет, смотрите: ему поручили ребенка, а что он скажет? «Спасибо, все в порядке, только ваша сестра утонула на горе всем, особенно мисс Мейтланд». Не то, совсем не то! И он прыгнул в воду. Как же он удивился, когда оказалось, что плавает не тело, а платье. Куда делось содержимое, он понять не мог.

Что же делать? Солнце приопустилось, ветер поднялся, и прежде всего надо было сменить одежду, а то, неровен час, схватишь воспаление легких. Думая о том, где же взять костюм, он снова заметил домик.

При обычных обстоятельствах Фредди никогда не пошел бы к человеку, которому не был представлен, тем более – за костюмом. Но тут случай особый; и он не колебался. Подбежав к двери, он заколотил в нее, крича: «Эй! Эй!» Промучившись минуты три, он понял, что в домике никого нет.