Немного чьих-то чувств

Пелам Гренвилл Вудхаус

Немного чьих-то чувств

Рассказы

Тук земли

Хотя Фредди Виджен никому не поверял свою мечту, полагая, что той не воплотиться в реальную политику, он давно подумывал о конкурсе «Жирный дядя». Лорд Блистер, находившийся с ним в этом виде родства, был жирен; и он заметил, что такие дяди есть у многих Трутней. Зачем им пропадать попусту? Почему не устроить соревнований, которые, пусть в меньшем масштабе, повторят спортивные соревнования, происходящие в Индии и в Ирландии?

Процедура проста. Кладем в одну шляпу фамилии дядей, в другую – игроков, и тот, кто вытянет самого жирного дядю, получает банк. Куда проще!

Однако есть и закавыка – как определять жирность? Нельзя же пойти к лорду Блистеру и сказать: «Ты, часом, не взвесишься, дядя Родни? Надо показать судьям, что ты толще герцога Данстаблского». Точнее, можно, но небезопасно, еще лишит довольствия. Словом, тупик; и он смотрел на свой замысел как на одну из утопий, пока, войдя в клуб, не увидел оживленную группу Трутней и не услышал, как Макферри, их буфетчик, твердо говорит: «Десять стоунов».

Разузнав, в чем дело, он выяснил, что у Макферри обнаружился редкостный дар. Он определял на взгляд, сколько в чем веса, от кабачка (в данном случае – овощ) до модного тенора.

– Ошибка – максимум в пол-унции, – сказал один Трутень. – Друзья называют его Человек-весы. Какой талант, а?

– Очень полезный, – сказал Фредди, – снимает главную проблему.

И коротко, но точно, он изложил свой замысел.

Приняли его мгновенно, образовали комитет и решили, что конкурс назначат на первый день соревнований «Итон» – «Харроу», когда все дяди обедают в клубе со своими племянниками. Провести их перед Макферри – плевое дело, поскольку они сразу устремляются в бар, как бизоны – на водопой. Билеты оценили высоко, не всякому по карману, но худо-бедно, сбиваясь в синдикаты, набрали кругленькую сумму. Общее мнение склонялось к тому, что получит ее счастливчик, вытянувший лорда Блистера. Да, участники были солидны, мало того – корпулентны, но блекли перед дядей Родни. Как заметил образованный Трутень, «другие пребывают, он парит».

Конечно, вытянул его Пуффи Проссер, единственный человек (если слово это здесь применимо), которому деньги не нужны. Фредди достался дядя Проссера по имени Хорес. Он о нем не слышал и после розыгрыша пошел выяснить, в чем дело.

– Какой еще Хорес, Пуффи? – спросил он. – Не знал, что у тебя есть дядя.

– Не знал и я, – ответил Пуффи, – пока не получил письма за подписью «Дядя Хорес». Видимо, я его упустил, потому что он двадцать лет прожил в Аргентине. Вернулся на той неделе и живет в Холрок-Мэнор, Хартфордшир. Мы еще не виделись, но обедать он придет.

– А он жирный?

– Вряд ли. От жары худеют. И потом, эти пампы, они там вечно ездят верхом. Нет, Фредди, надежды мало. Куда ему до дяди Родни! Прости, старик, мне некогда.

Фредди печально удалился, а Пуффи вернулся к письмам, одно из которых пришло именно от дяди. Прочитал его он с интересом, особенно – постскриптум.

«Р.S., – писал дядя. – Тебе, наверное, интересно, какой я сейчас, мы так давно не виделись. Вот фотография, сняли ее вчера утром у нас в саду».

Фотографии не было, но, взглянув ненароком вниз, Пуффи увидел ее на полу. Он ее поднял; и тут же плюхнулся в кресло, глухо вскричав.

Перед ним был пожилой человек в купальном костюме, которого, судя по виду, кормили с младенчества крайне калорийной пищей. Он был так округл, так объемист, так огромен, что Шекспир, едва взглянув на него, пробормотал бы: «Какими же субстанциями вскормлен, чтобы достигнуть этих очертаний?» Приходилось удивляться, что рукотворные трусы давно не лопнули по шву. Дядя писал, что хочет сложить свои кости в Англии. Судя по изображению, костей у него не было.

Словом, мы не удивимся, что Пуффи испытал именно то, что испытал бы, свались на него этот дядя с высокого здания. Да, денег у него хватало; но он так не думал. Трутни резонно полагали, что ради двух пенсов он охотно пройдет десять миль в тесных ботинках. Некоторые считали, что сумма эта завышена.

Сколько просидел он в беспамятстве, он бы и сам не сказал, но, рано или поздно, его хитрый ум очнулся, заработал и понял, что не все потеряно. Пуффи знал, что Фредди Виджен исключительно доверчив, он верит даже газетам; и, разыскав Фредди, положил ему на рукав ласковую руку.

– Фредди, старик, – сказал он, – не уделишь мне минутку?

Фредди на это согласился.

– Ты на меня сейчас не смотрел? – осведомился Пуффи.

Фредди на него не смотрел.

– А если б смотрел, ты бы заметил, что я думаю. Ты был бойскаутом?

Фредди бойскаутом не был.

– Понимаешь, они каждые сутки делают доброе дело. Это их держит.

– Ясно, ясно. Как не держать!

– Ну вот. А когда они вырастают, они их не делают. Это неправильно. Хорошо, ты больше не ходишь в бурой рубашке, со свистком – но дела-то делать можно! Возьмем этот конкурс. Честно ли, справедливо ли, чтобы мне достался верный номер, а неимущему другу, скажем – тебе, досталась практически пустышка? Ответ один: нечестно, несправедливо. Значит, мы это исправим.

– То есть как?

– Очень просто, поменяемся билетиками. Да-да, не спорь, – сказал Пуффи, подметив, что неимущий друг смотрит на него, как удивленная треска.

– Конечно, тебе кажется странным, что я действую себе во вред. Но ты упустил то, что доброе дело – само по себе награда. Как приятно, как отрадно знать, что ближний счастлив!

– Но…

– Никаких «но»! И не благодари. Побуждения мои корыстны. Я стремлюсь к большей, лучшей радости.

И Пуффи ушел менять билетики, действительно радуясь.

Только очень ленивый племянник не поспешит к столь дорогому дяде, хотя бы проверить, хватает ли тому картошки, хлеба, масла, пива и пирожных. На следующее утро, предварив свой визит телеграммой, Пуффи направился в Холрок-Мэнор, предвкушая обильную трапезу и представляя себе старинный красивый дом с просторными угодьями.

Дом оказался старинным и красивым. Дядя вышел к нему, и почти сразу они очутились в столовой. Пуффи с удовольствием заметил, что, хотя дядя в кресло влез, оно страдальчески квакнуло. Все-таки фотографии могут что-то исказить. Теперь, увидев дядю воочию, он понял, что, как Соломон в случае с царицей Савской, не знал и половины. Одно удивляло его – почему они не спросят коктейль.

Когда подошел лакей, дядя объяснил свое эксцентричное поведение.

– Прости, дорогой, что я не спросил коктейля. Их тут нет. Вот, прошу, превосходный сок петрушки. Не хочешь? Итак, заказываем. Что тебе, тушеный латук или апельсин? Минутку, нам повезло! Сегодня есть тертая морковка. Давай так: отвар калия, морковка и чашечка одуванчикового кофе. А?

Еще в начале этой речи челюсть у гостя поникла, как усталая лилия.

– Где мы, собственно? – выговорил он.

– Раньше здесь жил какой-то лорд, не помню титула. Но после войны нелегко содержать поместье. Как это грустно!

– Грустней этого отвара?

– Ты не любишь калий? Тогда возьмем суп из водорослей.

– Нет, я не понимаю. Это – гостиница?

– Скорее, больница. Здесь сбавляют вес.

– Сбав-ля-ют вес?..

– Именно. Доктор Хейлшем гарантирует: «Один день – один фунт». Конечно, если соблюдать режим. Я надеюсь сбавить три стоуна.

– Три стоуна?

– Или больше.

– Ты с ума сошел!

– Кто?

– Ты. Зачем тебе это нужно?

– Тебе не кажется, что я полноват?

– Да что ты! Авантажен, не более!

Хорес Проссер засмеялся, что-то припомнив:

– Авантажен, э? Ты снисходительней Лоретты.

– А кто это?

– Такая миссис Даленси, мы познакомились на пароходе. Она назвала меня бегемотом.

– Наглая дура!

– Попросил бы! Эту женщину я люблю.

– Что-что?

Трудно сказать, что дядя Хорес зарделся, он и так был темнее вишни, но он явственно смутился. Оказалось, что лунными вечерами они с миссис Даленси, прелестною вдовой, гуляли по палубе, и в результате этих прогулок он сделал ей предложение, а она ответила, что единственное препятствие – его объем. Неприятно, сказала она, идти к алтарю с бегемотом в человеческом образе.

Дядя Хорес опять засмеялся.

– Со свойственным ей остроумием, – поведал он, – она говорит: «Еще обвинят в многомужестве!» Я ей очень нравлюсь, но, по ее словам, зачем получать свою мечту в удвоенном виде? Такая шутница…

Пуффи, давясь, съел ложку желтоватой гадости, стоявшей перед ним.

– А по-моему, хамка, – возразил он.

– В общем, – продолжал дядя, – мы договорились, что я еду в санаторий и сажусь на диету. Если сбавлю тридцать фунтов, переговоры возобновятся, так сказать, в атмосфере крайней сердечности. Скоро она меня навестит. Возьми еще морковки! Она разрушает жировую клетчатку. Кроме того, в ней очень много витаминов А, В, С, О, Е, О и К.

Переварив еду, дядя Хорес ушел на массаж, а Пуффи, по дороге в Лондон, вздрагивал, вспоминая его рассказы о том, как массажисты бьют их, месят, трясут, а также осуществляют effleurage, petrissage и tapotement[1]. Он был в ужасе. Если так пойдет, да при этих отварах и одуванчиках, дядя явится на конкурс в виде тени. Лорд Блистер, в самой средней форме, с легкостью его обойдет.

Многие махнули бы на все рукой, многие – но не Пуффи.

«Спокойно, – сказал он себе, подходя назавтра к клубу, и, действительно в полном спокойствии, окликнул в баре Фредди Виджена, который ел бутерброд.

– Как хорошо, что ты здесь! – сказал он после приветствий. – Ты заметил, что я дрожу?

– Нет, – отвечал Фредди. – А ты дрожишь?

– Еще как!

– Почему?

– А кто бы не дрожал, если он чуть не загубил старого друга? Я получил письмо от дяди Хореса, там есть фотография. Смотри.

Фредди посмотрел и так взволновался, что выпустил бутерброд.

– Черт знает что!

– Вот именно.

– Жуть какая!

– Да, жуть. Ты видишь, что у лорда Блистера шансов нет.

– А как же аргентинская жара?

– Вероятно, невосприимчив. Что-то с порами. И насчет памп я ошибся – какие там лошади! Слава Богу, я все это вовремя узнал. Остается одно. Меняемся билетами.

Фредди ахнул.

– Ты правда… Ой, спасибо! – сказал он проходящему Трутню, который поднял бутерброд. – Ты правда хочешь поменяться?

– Естественно.

– Какой ты благородный!

– Что поделаешь, бойскаут! Это не проходит, – сказал Пуффи и побежал сообщить, что они снова поменялись.

Когда лондонская жизнь ему приедалась, а беседы с Трутнями теряли свою прелесть, Пуффи обычно ездил ненадолго в Париж; что и сделал вскоре после описанного разговора. Попивая аперитив на Шанз-Элизэ, он думал о дяде Хоресе и удивлялся, как можно себя изводить из-за женщины. Лично он не отказался бы от порции масла ради Прекрасной Елены, а если бы брак с Клеопатрой предполагал отвар калия, пресек бы приготовления на корню. Взглянув на часы, он представил, как дядя пьет в этот час свою петрушку, готовый съесть любую мерзость ради всепобеждающей любви.

Размышления его прервал громкий треск, и он увидел, что стул у соседнего столика рухнул под бременем какого-то джентльмена. Он засмеялся, но смех замер на его устах. Джентльмен, выбиравшийся из-под обломков, был его дядей, тем самым дядей, которого он представлял среди петрушки и водорослей Холрок-Мэнора.

– Дядя! – крикнул он, кидаясь на помощь.

– А, это ты, мой мальчик! – сказал мистер Проссер, отряхиваясь. – Ты тоже здесь? Какие теперь хрупкие стулья! А может, – прибавил он более приятным тоном, – может, я немного потолстел. Французская кухня! Одни соуса… Да, что ты тут делаешь?

– Что ты тут делаешь? – спросил Пуффи. – Почему ты не в этом жутком месте?

– Я давно уехал.

– А как же та женщина?

– Женщина?

– Ну, которая назвала тебя бегемотом.

– А, Лоретта Даленси! Я с ней порвал. Так, пароходный флирт. Все они хороши в море, а вот на суше – другое дело. Приехала она ко мне, смотрю – что я в ней нашел? Ради этого лопать такую дрянь? Нет уж, увольте! Написал ей вежливую записку, посоветовал броситься в ближайшее озеро, сложил вещички и уехал. Приятно с тобой встретиться. Такие обеды закатим! Ты надолго?

– Сегодня уезжаю, – отвечал Пуффи. – Надо увидеться по делу с одним человеком.

С человеком он не увиделся. Буквально не выходя из клуба, он встретил там Бинго Литтла, Кошкинкорма, Барни Фипса, Перси Уимболта, Нельсона Корка, Арчибальда Муллинера, весь цвет, но Виджена среди них не было, словно его постигла та же судьба, что и «Марию Целесту».

Наконец один Трутень, особенно друживший с Фредди, открыл ему тайну.

– Он прячется от букмекеров, – сказал Трутень, – в Восточном Далидже.

– Где именно?

– Букмекеры тоже хотели бы это знать, – завершил беседу Трутень.

Восточный Далидж плох тем, что густо населен и нелегко отыскать в нем человека, если у вас нет адреса. До последнего дня Пуффи рыскал по улочкам, но Далидж хранит свои секреты. И в день долгожданного конкурса несчастный стоял на ступенях клуба, вглядываясь в горизонт, как сестра Анна из «Синей бороды». Он верил, что Фредди не сможет остаться вдали.

Трутень за Трутнем входили в двери, равно как и дядя за дядей, но ни Виджена, ни лорда Блистера среди них не было. Давление у Пуффи достигло своих высот, когда подъехал кеб, а из него выскочило что-то бородатое и юркнуло в клуб, а там – и в умывальную. Поистине спасение приходит в последнюю минуту.

Пуффи кинулся за Фредди и застал того перед зеркалом, что странно, – посмотреть в таком виде на себя не всякий бы решился. Что до преследователя, более слабый человек бежал бы в страхе. Покупая бороду, его друг явно предпочел количество качеству. Вероятно, продавец предложил что-нибудь в духе Ван Дейка, как у самых высоких дипломатов, но загнанный олень всегда предпочтет дух викторианских романистов. Тот, кого Пуффи так долго искал, мог явиться в их лежбище, и Уилки Коллинз с собратьями приняли бы его как родного, возможно – спутав с Уитменом.

– Фредди! – крикнул Пуффи.

– Привет, – сказал Фредди, с трудом отдирая бороду.

– Дери посильней.

– Не могу, очень больно. Чем-то таким присобачили…

– Ладно, не в том суть. Хорошо, что я тебя нашел! Еще четверть часа – и мы бы опоздали!

– Куда?

– Поменять билеты.

– Как, еще раз?

– Конечно. Помнишь, я говорил, что дядя – в Холрок-Мэнор? Я думал, там роскошная гостиница, где он услаждается пивом, шампанским, ликерами. Но это не так.

– А как?

– Он в санатории. Какой-то сумасшедший доктор держит их на режиме. Дядя туда лег, чтобы угодить женщине, которая сравнила его с бегемотом.

– Правда похож!

– Да, на той фотографии, но это давно, а сейчас он живет на яблочном соке, томатном, ананасовом, апельсиновом, не говоря о петрушечьем, на тертой морковке, отваре калия и супе из водорослей. Кроме того, его каждый день подвергают effleurage, petrissage и другим пыткам.

– Чтоб мне треснуть!

– Ничего, ничего. Дай мне твой билетик, а я дам тебе свой, и все в порядке. Подумать страшно, я тебя чуть не погубил из самых лучших побуждений!

Фредди погладил бороду, как-то странно колеблясь.

– Знаешь, – сказал он, – если твоя дядя потеряет стоун-другой, он все равно толще дяди Родни. Мне очень важно выиграть. Я должен пятьдесят фунтов ясновидящему букмекеру, который считает, что если я их не отдам, что-нибудь со мной случится.

Пуффи за неимением бороды погладил подбородок.

– Вот что, – сказал он не сразу, – пятьдесят фунтов я дам.

То, что было видно сквозь заросли, внезапно осветилось, словно кто-то улыбался кому-то из-за стога.

– Пуффи! – воскликнул Фредди. – Неужели дашь?

– Для друга не жалко.

– Себе в убыток!..

– А радость, старик, а радость?

Прибежав наверх, он кинулся к ответственному Трутню, попросил кое-что изменить – и тот нахмурился.

– Сколько можно! – сказал он. – Значит, теперь у тебя Блистер, а у Фредди – Проссер?

– Да-да.

– Именно так?

– Так, так.

– Хорошо, я на вас извел целую резинку.

В эту минуту швейцару удалось привлечь внимание Пуффи.

– Вас спрашивают, мистер Проссер, – сообщил он.

– А, это мой дядя! Где он?

– Прошел в бар.

– Естественно. Дай ему коктейль, – сказал Пуффи еще одному Трутню. – Я сейчас.

Сверкая радостью, он спустился вниз. Как и при Ватерлоо, все чуть не сорвалось, но он победил и ликовал. Резервируя столик, он не пел, но это как бы входило в солнечную улыбку и сияющий взор. Выйдя в холл, он удивился, увидев там последнего Трутня.

– Ты не в баре?

– Я там был.

– Не нашел его?

– Нашел.

Пуффи показалось, что тон у него какой-то странный.

– Знаешь, – сказал Трутень, – я сам люблю шутки, но есть и предел.

– Что?

– Нельзя же выставлять на бега борзую!

– О чем ты?

– О том, что этот шар – не твой дядя.

– Да дядя он!

– Ничего подобного.

– Его фамилия Проссер.

– Это верно.

– Он подписался «Дядя Хорес».

– Очень может быть. Но он тебе не дядя, а пятиюродный брат. Видимо, в детстве ты называл его дядей, он старше, но это ничего не меняет. Если ты всего этого не знал, прости за грубость. Тогда тебя надо пожалеть. Его дисквалифицировали, победил лорд Блистер. Возьми себя в руки. Здесь нельзя. Пуффи не был в этом уверен. Ему казалось, что тошнить может везде.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Гандикап-0

Молодой человек в штанах для гольфа благоговейно посмотрел на Старейшину, с которым сидел над газоном. Словно фокусник, вынимающий кролика из цилиндра, он извлек из нагрудного кармана фотографию и протянул ее собеседнику. Тот внимательно в нее вгляделся:

– Об этой девушке вы и говорили?

– Да.

– Вы ее любите?

– Безумно.

– Как это влияет на игру?

– Я иногда ударяю немного в сторону.

Старейшина кивнул.

– Простите, – сказал он, – но я не удивлен. Или это, или легкий удар, что-нибудь да портится. Видимо, игроки в гольф не должны влюбляться. Они дорого за это платят. И как иначе? Думают о девушке и не смотрят на мяч. С другой стороны, есть Харольд Пикеринг.

– Кажется, я его не знаю.

– Он был до вас. Снимал тут домик. Гандикап – четырнадцать, но через месяц любовь свела его к нулю.

– Быстро, однако!

– Да. Позже он вернулся к десяти, но факт остается фактом. Если бы не любовь, ему бы в жизни не стать классным игроком.

Я встречал его в клубе (сказал Старейшина), прежде чем мы познакомились, и что-то мне подсказывало, что рано или поздно он откроет мне душу. По какой-то причине, быть может – из-за седых усов, я привлекаю людей, стремящихся поведать историю своей жизни. Сижу как-то здесь, тихо пью джин с джинджером, а он подходит, кашляет, словно овца с бронхитом, и начинает свою повесть.

Она была занятна и романтична. Наш герой служил в издательстве, точнее – был его совладельцем, и незадолго до приезда повел переговоры с Джоном Рокетом о покупке его мемуаров.

Конечно, это имя вам знакомо. Если вы изучали историю, вы вспомните, что Рокет дважды победил на Британском Любительском чемпионате и трижды – на Открытом. Он давно оставил соревнования, предпочитая свободную, привольную жизнь, и Харольд Пикеринг явился к нему, когда он праздновал серебряную свадьбу. Там была вся родня – бабушка, когда-то прекрасно игравшая в гольф; жена, бывшая чемпионка Британии; три сына – Бункер, Кубок и Ниблик, две дочери – Лу и Клу, от «Лунка» и «Клюшка». Гандикап у всех равнялся нулю.

Можете себе представить, как чувствовал себя человек с гандикапом четырнадцать. Но любовь не знает различий. Через десять минут Харольд влюбился в юную Лу, а через неделю открыл ей свои чувства.

– Несомненно, я сошел с ума… да, с ума, – сказал он, задумчиво жуя сандвич. – Как мог я помыслить, что девушка без гандикапа, сестра истинных звезд, дочь чемпионов, снизойдет к такому ничтожеству? Произнося первые слова, я увидел на ее лице удивление и ужас. «Произнося» сказано сильно, я, скорее, квакал. Но и этого хватило. Она поднялась и вышла из комнаты. А я приехал сюда…

– Чтобы забыть ее?

– Одумайтесь! Чтобы стать ее достойным. Я решил свести гандикап к нулю, чего бы это мне ни стоило. Мне говорили, что у вас – прекрасный тренер, так что я снял домик, взял свои клюшки и кинулся к нему. А он…

– Сломал ногу?

– Вот именно. Понять не могу, зачем ее ломать хорошему, разумному тренеру. Но ничего не попишешь. Сломал.

– Как неудачно!

– Да уж. Я было совсем отчаялся. Но сейчас забрезжил свет. Вы не знаете такую Эгнес?

Конечно, я ее знал. Эгнес Флек была местной достопримечательностью. Ее показывали туристам наравне с водопадом и причудливым камнем неподалеку от двенадцатой лунки. Сложением она напоминала сельского кузнеца и много сезонов подряд держала первенство клуба. У нее были плечи борца, апломб старшего сержанта и голос человека, провозглашающего тост. Я нередко видел, как наши старцы трепетали, словно листья в августе, когда она издавала предупреждающий оклик. Словом, своеобразная и примечательная личность.

– Она согласилась со мной заниматься, – продолжал Харольд. – В первый же день меня поразила ее виртуозность. Шевельнет рукой, а мяч ложится в футе от флажка и подрагивает, как яйцо-пашот. Я сразу подумал: «Вот то, что мне нужно!» Кистевой удар – мое слабое место. Десять дней я ходил на нее смотреть, а вчера мы разговорились, и я признался ей в моей мечте. От души смеясь, она ответила, что я пришел туда, куда надо. Ей ничего не стоит свести к нулю гандикап у крошки сыра, если та хоть как-то двигается, и привела пример: некий Сидни Макмердо под ее руководством превратился из полного мазилы во что-то вроде игрока. Я его не видел.

– Его нет. Он уехал к больному дяде. Вернется и будет играть в клубном чемпионате.

– Даже так?

– Он у нас – один из лучших.

– Гандикапа нет?

– Есть. Кажется – один.

– А до занятий с мисс Флек?

– Вроде бы пятнадцать.

– Ну-у? – сказал Харольд, явно приободрившись. – Пятнадцать? Тогда дело в шляпе. Значит, есть шанс и у меня. Мы начинаем заниматься завтра.

После этого мы какое-то время не встречались, у меня был приступ люмбаго, но слухи проникали ко мне, и я знал, что Эгнес не посрамила его веру. Небольшой матч он выиграл с такой легкостью, что гандикап немедленно снизился до восьми. Вскоре он упал до четырех. А когда я встал и пришел в клуб, я сразу увидел список участников чемпионата. Возле его фамилии стояло «О».

Меня это очень обрадовало. Все мы сентиментальны, и рассказ его тронул мое сердце. Я поспешил найти его и поздравить. Он отрабатывал легкий удар неподалеку от девятой лунки. Когда я взял его за руку, она напомнила мне влажную рыбу. Вид у него был такой, словно в него ударила молния. Я удивился, но вспомнил, что исполнение мечты может поначалу пристукнуть. Так было с Гиббоном, когда он закончил свой труд, и с одним моим другом, сорвавшим банк.

– Наверное, – весело сказал я, – скоро вы нас покинете, чтобы сообщить мисс Рокет потрясающие новости.

Он заморгал и сердито ударил по мячу.

– Нет, – отвечал он, – я никуда отсюда не уеду. Невеста хочет, чтобы я жил здесь.

– Невеста?

– Да, Эгнес.

Я был потрясен. Мне всегда казалось, что Эгнес выходит за Макмердо. Был я и смущен – не так давно он распинался в любви к Лу Рокет. Такая быстрая перемена свидетельствует о непостоянстве. Если уж ты влюблен, ты влюблен, сиди и не рыпайся.

– Желаю счастья, – все-таки сказал я.

– Не шутите, пожалуйста! – Горестно морщась, он снова стукнул по мячу. – Произошло недоразумение. Когда мой гандикап сравнялся с нулем, я пошел поблагодарить наставницу.

– Естественно.

– Расчувствовавшись, я поведал ей, почему так счастлив. Дело в том, сказал я, что девушка, которую я люблю, безупречно играет в гольф, и я хочу стать ее достойным. Тут Эгнес ударила меня по спине, чуть хребет не сломала, и сообщила, что догадалась еще в те дни, когда я ходил за ней по пятам и смотрел преданным взглядом. Да-а… Вы бы меня сбили с ног короткой клюшкой.

– Потом она обещала выйти за вас замуж?

– Вот именно. Что я могу поделать?

Я чуть не сказал: «Разорвать помолвку», – но вовремя удержался. Женщины делятся на два класса – те, кто в этом случае прольет слезу, и те, кто прогонит вас нибликом через все графство. Эгнес относилась ко второму типу. Порвать с ней мог только Аттила, и то, когда он в форме.

Итак, я не сказал ничего и оставил несчастного.

В чемпионатах клуба обычно мало участников. На сей раз их было четверо. Харольд легко победил Руперта Уотчета; Сидни, вернувшийся вечером, – Джорджа Бантинга. После полудня предстоял финал, Пикеринг против Макмердо.

Утро Эгнес провела с женихом, потом они закусили, потом ей нужно было съездить в город. Напоследок она дала ему совет.

– Главное, – сказала она, когда он провожал ее к машине, – не терять спокойствия. Забудь, что это финал, играй как обычно, и ты из него сделаешь котлету. Это я гарантирую.

– Ты хорошо знаешь, как он играет?

– Неплохо. Мы играли три раза в день, когда думали пожениться.

– Пожениться?

– Да. Разве я не рассказывала? Мы, можно сказать, уже подошли к алтарю, препятствий в поле зрения не было, но тут он взял клюшку № 3, хотя я велела взять № 4. Ну, я не смолчала. «В жизни, – сказала я, – не выйду за человека, который берет не ту клюшку. Всего хорошего, Сидни». Он заскрежетал зубами, выкатил глаза… Ка-ак я посмеюсь, когда сообщу этому верзиле…

– Верзиле?

– Да.

– Он высокий?

– И широкий. Мог бы убить быка одним ударом, но он их очень любит.

– Понятно, – сказал Харольд. – Поня-ятно…

Он впал в задумчивость, но очнулся от зычного крика:

– Эй, Сидни!

Тот, к кому она обращалась, находился сзади. Харольд обернулся и увидел чрезвычайно крупного субъекта, который хмуро глядел на Эгнес Флек.

– Познакомься с мистером Пикерингом, – продолжала она. – Сегодня ты с ним играешь. Мистер Макмердо. Мистер Пикеринг, мой жених. Ну, пока. Спешу.

Она горячо обняла Харольда, машина уехала, а мужчины остались один на один, как в фильме, где единственный закон – сила.

Сидни Макмердо пристально смотрел на Харольда. В глазах его мерцал неприятный огонь. Руки величиной с крупный окорок сжимались и разжимались, словно готовясь к какому-то делу.

– Она сказала «жених»? – хрипло спросил он.

– Да, знаете ли, – отвечал Харольд с беспечностью, которая стоила ему дорого. – Сказала…

– Вы обручились с Эгнес?

– Да как-то, вроде бы…

– Та-ак, – сказал Сидни, глядя еще пристальней.

Харольд задрожал, и мы его не осудим. Издатели – тонкий, чувствительный народ. Взгляните на Голланца. Взгляните на Хэмиша Хамилтона. Взгляните на Чепмена с Холлом, на Хейнемана, на Дженкинса. Даже в веселые минуты Сидни выглядел грозно. Статус его и вид доказывали, что он достоин своих предков-горилл. Слабых и нервных людей обычно предупреждали перед встречей. Харольд подумал, что дядя, который хочет видеть вот это у одра болезни – большой чудак. Однако беседу он продолжал как можно приветливей.

– Какая погода! – заметил он.

– Ы-ыр-р, – отвечал Сидни.

– Вашему дяде лучше?

– При чем тут дядя! Вы сейчас заняты?

– Нет.

– Это хорошо, – сказал Сидни. – Я хочу свернуть вам шею.

Они помолчали. Харольд сделал шаг назад. Сидни сделал шаг вперед. Харольд сделал еще один шаг, равно как и Сидни. Харольд отскочил в сторону. Отскочил и Сидни. Если бы он не издавал звуков, наводящих на мысль о том, что неопытный испанец учится щелкать кастаньетами, можно было бы подумать, что они собираются исполнить красивый старинный танец.

– Или, скорее, – уточнил Сидни, – разорвать вас на части.

– Почему? – спросил Харольд, склонный к дотошности.

– Сами знаете, – отвечал Сидни, двигаясь к востоку, тогда как его визави двигался к западу. – Потому что вы крадете чужих невест, как последняя змея.

Харольд кое-что знал о змеях и мог бы поспорить, но не получил такой возможности. Его собеседник протянул вперед руку, и спасти шею удалось, очень быстро втянув ее в плечи.

– Минуточку, – сказал он.

Я говорил, что издатели нервны. Кроме того, они умны. Ходдер и Стаффтон не нашли бы лучшего хода.

– Вы хотите разорвать меня на части?

– И поплясать на них.

Харольду было нелегко усмехнуться, нижняя челюсть дрожала, но он это сделал.

– Ясно, – сказал он. – Тогда победа вам обеспечена. Играть не надо… Очень хитро, Макмердо, очень хитро. Хотя и не совсем прилично.

Сидни покраснел. Руки его упали. Он растерянно жевал губу.

– Об этом я не подумал, – признался он.

– А люди подумают, – заметил Харольд.

– Понимаю… Значит, отложим?

– Да, как-нибудь выберем время…

– Нет, сразу после матча. Ждать недолго.

Именно в эту минуту я подошел к ним. Тогда я часто бывал судьей в финальном матче.

– Готовы? – спросил я.

– Мягко сказано, – отвечал Сидни. – Рвемся в бой.

Харольд промолчал, только облизнул губы.

Мои друзья (продолжал Старейшина) по своей доброте говорят иногда, что я бесподобно описываю матч со всеми деталями, от первой лунки до последней, показывая, как фортуна клонится то туда, то сюда, пока не увенчает лаврами потный лоб победителя. Хотелось бы сделать это и сейчас; но, как ни жаль, материал не дает такой возможности. С самого начала схватка была до безнадежности односторонней.

Я сразу подметил, что Харольд – не в лучшей форме, но приписал это естественному волнению. Даже когда он прошляпил две первые лунки, я верил, что он соберется и покажет класс.

Тогда я не знал, какие чувства его терзали. Он рассказал мне об этом спустя несколько лет. Меня удивляло, что он играет с безупречной деликатностью. В подобных ситуациях самые милые люди нет-нет да и сорвутся, но он ни на секунду не терял учтивости. Могло показаться, что он заискивает перед Макмердо.

Однако все было напрасно. Три раза мрачный соперник отверг сигарету и без должного пыла принял слова о том, что проиграть самому Сидни – уже большая честь, а смотреть на его игру – истинное наслаждение.

Именно при этом комплименте ушел последний зритель. Когда Макмердо выиграл на десятой лунке, мы были одни, если не считать кэдди. Оплатив их услуги, соперники пошли домой.

Проигрыш, да еще такой, способствует молчанию, и я не ждал от Харольда пространных речей. Однако, взойдя на мостик у одиннадцатой лужайки, он стал воспевать победителя, что показалось мне очень благородным.

– Разрешите сказать, – начал он, – что я потрясен вашей игрой. Это было истинным откровением. Редко встретишь человека, который играет безупречно, делает короткие удары, где бы ни оказался мяч. Не хотел бы показаться льстивым, но, на мой взгляд, у вас есть решительно все.

Казалось бы, слушай это, как музыку, но Сидни мрачно заворчал, словно бульдог, подавившийся бифштексом.

Я заметил, что Харольд несколько разочарован, но, глотнув раза два, он радостно продолжал:

– А вот скажите, вам не приходило в голову описать свой опыт? Методы, советы новичкам, в таком, знаете, легком разговорном стиле. Я бы это охотно издал. Об условиях договоримся. Прямо сейчас и начните.

Сидни Макмердо впервые открыл рот.

– Сперва, – сказал он, – я другое дело сделаю.

– Да?

– Надо распотрошить одну змею.

– Тогда вы должны побыть в одиночестве. Ухожу, ухожу.

– Нет, – возразил Сидни. – Идемте-ка за эти кустики.

Я сразу все понял и остро пожалел Харольда, как оказалось – зря. Пока я жалел, он действовал.

Как вам известно, мы шли через мостик, именно мостик, поскольку тогда нынешнего, стального моста еще не было. Так, перекладина с ненадежными перилами, которым не выдержать тяжести.

Тяжестью Сидни обладал; и когда хитроумный Харольд боднул его головой в живот, перила мгновенно подломились. Раздался треск, потом всплеск, потом – какое-то цоканье, и я увидел, что X.П. скрывается за горизонтом, тогда как С.М., по грудь в воде, выпутывает из волос угря.

Как гласит старинная поговорка, издатель опасен, когда он в опасности. Если вы загоните его в угол, пеняйте на себя.

Сидни мрачно побрел к клубу. Судя по тому, что он сердито бил себя по спине, в него вцепилась какая-то водная тварь.

Кажется, я говорил, что после этого мы с Харольдом долго не виделись. Когда же увиделись, он мне поведал, чем кончилась эта душераздирающая драма.

Поначалу, что вполне понятно, ему хотелось оказаться как можно дальше от Сидни. Он прыгнул в машину, оставленную неподалеку, нажал на акселератор и быстро проехал 70 миль в сторону Шотландии. Там он зашел в кабачок перекусить и обнаружил, что у него есть пять шиллингов с мелочью.

Конечно, можно было найти гостиницу, снять номер, объяснив свои обстоятельства, и послать телеграмму в банк. Однако ему это не пришло в голову. В смятении чувств он решил вернуться домой, взять деньги, вещи, чековую книжку, а потом уже ехать в закат.

Насчет заката он не ошибся, домой он приехал затемно, но в окнах горел свет. Прокравшись к одному из них, он увидел Сидни, который глядел в потолок, явно кого-то ожидая.

Не успел Харольд юркнуть в кусты, чтобы обдумать ситуацию, как гравий затрещал под тяжелыми ногами. Только у Эгнес была такая походка. Вскоре раздался еще один звук, громкий стук в дверь, и на фоне света появился Сидни.

И он, и она молчали. Кроме кратких минут у клуба, разлученные сердца не общались с самого разрыва. Мужчина в пятнадцать стоунов и женщина – в одиннадцать тоже могут смущаться.

Первой заговорила Эгнес.

– Ты тут? – сказала она.

– Да, – отвечал он. – Жду эту змею.

– И я к нему.

– Да? Все равно от меня не спасешь.

– А кто его хочет спасать?

– Ты.

– Ну, нет. Я пришла расторгнуть помолвку.

– Расторгнуть?

– Вот именно.

– Я думал, ты его любишь.

– Разве можно любить человека, если он блистает и сверкает в простой игре, от которой ничего не зависит, и просто гаснет на матче? А почему ты на него сердишься?

Сидни заскрежетал зубами.

– Потому что он увел тебя.

Если бы Эгнес была на фут короче и фунтов на тридцать легче, мы бы сказали, что она хихикнула. Кончиком объемистой туфли она ворошила гравий.

– Тебе это неприятно? – спросила она со всей доступной ей мягкостью.

– А то! – вскричал Сидни. – Я тебя люблю, старушка, и не разлюблю. Когда я играл с этой змеей, твое лицо, можно сказать, плавало передо мной. И знаешь, ты права. Надо было брать № 4. Что говорить, уже поздно…

Эгнес вывела вензель на гравии носком другой туфли.

– Почему? – довольно тихо спросила она.

– А разве нет?

– Нет.

– Ты что, меня любишь?

– Люблю.

– Чтоб мне лопнуть! А я-то думал…

– Совершенно зря.

– Мы созданы друг для друга! – вскричал Сидни.

Они упали друг другу в объятия, как мастодонты – в болото. Когда шум немного улегся, послышался голос:

– Простите…

Харольд подскочил в своих кустах, словно наступил на мину. Он узнал этот голос.

– Простите, – повторила Лу, – здесь живет мистер Пикеринг?

– Да, – отвечал Сидни.

– Его вроде нет, – сказала Эгнес. – А может, есть. Поищите где-нибудь.

– Спасибо, – отвечала гостья, – поищу.

Она пошла в комнаты. Сидни снова обнял Эгнес.

– Старушка, – сказал он, – давай поженимся, пока ничего не случилось. Во вторник, ладно?

– Не могу. У меня игра. Двое мужчин, две женщины.

– А в среду?

– Небольшой матч.

– В четверг я сам играю в Сквэши-Хит. Когда же мы оба свободны? Давай посмотрим…

Они ушли по дорожке. Когда шаги их затихли, Харольд вылез и двинулся к коттеджу. В гостиной сидела Лу, целуя его фотографию. Он удивленно вскрикнул, она обернулась.

– Харольд! – вскричала она, кидаясь к нему на шею.

Он очень удивился, но, как мы знаем, был издателем, а всякий издатель разберется, что делать, если к тебе кинулась прелестная девушка. Я спрашивал двух-трех представителей этой профессии, и они подтвердили мою мысль. Харольд поцеловал Лу шестнадцать раз подряд. Макмиллан или Фейбер и Фейбер поступили бы точно так же.

Потом он сказал:

– Я не совсем понимаю…

– Чего именно?

– Нет, я не против, но почему вы… э… кинулись ко мне?

– Потому что я вас люблю.

– Почему же тогда вы надменно вышли?

– Я не вышла.

– Вышли-вышли. Сам видел.

– Я выбежала. Вы как-то странно дышали, и я решила вызвать врача. Дня через два один знакомый стал объясняться мне в любви, тоже задышал, и я все поняла. У вас на службе мне сказали, где вы живете, и я приехала объясниться в любви вам.

– Значит, вы меня любите?

– Конечно. С самого первого взгляда.

Мгновение-другое он ликовал так, словно выпустил «Унесенных ветром». Но вдруг помрачнел и сказал:

– Это невозможно.

– Почему?

– Сегодня я проиграл.

– Со всеми бывает.

Он покачал головой:

– Нет, не «бывает». Я вообще такой. Нервы не выдерживают. Я думаю, у меня гандикап так это десять. Вы не можете выйти за посредственного игрока.

– Почему?

– Вы! Дочь двух чемпионов! Правнучка самой матушки Рокет! Сестра Бункера, Ниблика, Кубка…

– Вот именно. Я всегда мечтала об обычном человеке. У меня тоже было бы десять, если бы они не заставляли меня тренироваться по пять часов в день. Я ненавижу тяжкий труд. Какое счастье соскользнуть к десяти! О, Харольд! Только представь, сделали три коротких удара – и все, хватит. Нет, какое блаженство!

– Ты в этом уверена?

– Еще бы!

– И выйдешь за меня?

– Хоть сейчас.

Харольд лишился дара речи, но тут же вспомнил Макмердо. Не очень приятный человек, но словом владеет.

– Мы созданы друг для друга! – вскричал он.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Правильный подход

Тема журнальных рассказов возникла в зале «Отдыха удильщика» с той внезапностью, с какой там обычно возникают темы, ибо в том, как мысли нашего маленького общества перепархивают от предмета к предмету, есть что-то от альпийской серны, перелетающей со скалы на скалу. Мы, если я не запамятовал, беседовали об антитринитаризме[2], когда некий Виски С Содовой, листавший страницы «Сатердей ивнинг пост», собственность нашей любезной и всеми любимой буфетчицы мисс Постлетуэйт, громко фыркнул.

– Gesundheit[3], – сказал Эль Из Бочки.

– Я не чихал, я фыркал, – объяснил Виски С Содовой. – С презрительным отвращением, – добавил он. – И зачем только они печатают эту чушь?!

– А какую чушь?

– Да эти рассказы с великолепными цветными иллюстрациями, где типус встречает девушку на пляже, они начинают обмениваться колкостями, и через двадцать минут после того, как впервые увидели друг друга – бац! – они уже помолвлены.

Мистер Муллинер пригубил свое горячее виски с лимоном.

– Вы находите такую ситуацию неубедительной?

– Да, нахожу! Я женат, и мне понадобилось два года и столько коробок шоколадных конфет, что вспомнить больно, чтобы убедить ту, которая теперь моя супруга, поставить свою подпись в церковной книге. И хотя не мне об этом говорить, но я в те дни был очень даже обаятельным. Спросите кого хотите.

Мистер Муллинер кивнул:

– Ваш довод очень весом. Но вы должны понять редактора «Сатердей ивнинг пост». Он живет в своем особом мире и искренне верит, что двое не знакомых между собой могут столкнуться друг с другом в пляжных костюмах и завершить свой первый разговор помолвкой. Однако, как вы и сказали, в реальной жизни такое встречается редко. Даже Муллинеры, в большинстве влюблявшиеся с первого взгляда, не завершали ухаживания так безоблачно и быстро. Им приходилось натягивать носки и проводить отнюдь не такую уж легкую предварительную подготовку. Не могу не вспомнить моего племянника Огастеса.

– Он встречался на пляжах с девушками в купальных костюмах?

– Очень часто. Однако любовь настигла его на благотворительном базаре в особняке, носящем название Балморал[4], в лондонском предместье Уимблдон, ибо именно там он увидел Гермиону Бримбл и влюбился так, что у него только в ушах захлюпало.

В сад Балморала Огастеса привела любовь его крестной матери к благотворительным базарам (продолжал мистер Муллинер), и ирония заключается в том, что он был весьма раздосадован, когда она потребовала, чтобы он сопровождал ее туда, тогда как он намеревался отправиться на ипподром, дабы словами и жестами подбодрять лошадь, в чьей судьбе был заинтересован. Впрочем, скорбь его длилась недолго. Рассеяла же ее девушка, столь божественная, что, едва он взглянул на нее, как цилиндр закачался у него на голове, и лишь судорожное движение в самый последний миг помешало его зонтику упасть на землю.

– Ну-ну, – сказал он себе, благоговейно ее созерцая, – это, бесспорно, меняет дело.

Она царила в киоске под развесистым дубом на краю лужайки, и едва ноги вновь начали его слушаться, он поспешил туда и начал покупать все подряд. Когда колпак на чайник, два плюшевых медвежонка, перочистка, вазочка с восковыми цветами и резная подставка для курительных трубок перешли в его владение, он почувствовал, что получил право считать себя членом клуба и завязать дружескую беседу.

– Прелестный день, – сказал он.

– Чудесный, – сказала девушка.

– Солнце, – сказал Огастес, тыча в светило зонтиком.

Девушка сказала, что да, солнце она тоже заметила.

– Я всегда считал, только поймите меня правильно, что все выглядит светлее и веселее, когда сияет солнце, – сказал Огастес. – Страшно рад, что познакомился с вами. Моя фамилия, если вас она интересует, Муллинер.

Девушка в ответ назвалась Гермионой Бримбл, а дальнейшие вопросы помогли установить, что она проживает здесь у своей тетушки, миссис Уиллоби Гаджен. И Огастес как раз взвешивал, может ли он уже называть ее Гермионой или тактичнее будет выждать минуту-другую, когда внушительная дама класса линейных крейсеров приблизилась к ним на всех парах.

– Ну, милочка, – сказала она, – как твои дела?

Девушка, назвав новоприбывшую тетей Беатрисой, ответила, что поначалу в торговле ощущался застой, но в последние минуты он сменился оживлением, благодаря появлению оптового покупателя.

– Мистера Муллинера, – добавила она, кивая на Огастеса, который с искательным видом стоял на одной ноге.

– Муллинер? – сказала миссис Гаджен. – Вы не родственник епископу Богнорскому? Он был преподобным Теофилом Муллинером, когда я была юной девушкой, и мы были большими друзьями.

Огастес впервые узнал о существовании этого прелата, но он не собирался упускать ни единого шанса, который мог бы поспособствовать его надеждам.

– Ну еще бы! Мой троюродный. Впрочем, я всегда называл его «дядя Фил».

– Я довольно давно его не видела. Как он теперь?

– Да замечательно. Так и брызжет энергией.

– Я очень рада. В свое время он очень страдал от болей в горле, обычного недомогания священнослужителей, – как и отец моей племянницы Гермионы, – сказала миссис Гаджен, и вот тут-то Огастес и принял решение, которое ввергло его в море бедствий, как выразился Шекспир.

Эта девушка, сказал он себе, дочь епископа и словно сошла с церковного витража: чистейшая белоснежнейшая душа, какую он только видел. Ее тетка принадлежит к тем дамам, которые якшаются с шайками прелатов. Следовательно, чтобы зарекомендовать себя достойным ее поклонником, ему требуется одеться ореолом моральной святости. До этой минуты жизнь он вел довольно непутевую, включая три штрафа за нарушение общественного порядка вечером после гребных состязаний Оксфорда и Кембриджа, но теперь он положил себе преисполниться с этого мгновения такой святости и такой моральности, чтобы и Гермиона, и ее тетушка затаили дыхание с благоговейным «ух ты!», когда он выступит со своим номером.

Взяв за точку отправления слова последней, что базар этот устроен в помощь Уимблдонской Лиге Общественной Чистоты, он нагрузил воздухом диафрагму и дал себе волю. Он в восторге, начал Огастес, что они ставят на Общественную Чистоту, так как сам за нее и всегда был за нее. Есть молодые типчики, продолжал он, которые не узнают Общественную Чистоту, даже если ее подадут им на вертеле, и лично он всегда сторонится таких типчиков. Дайте ему хорошую погоду да чуточку Общественной Чистоты, сказал он, и можете о нем больше не беспокоиться. Можете спокойно оставить его с ней, зная, что ничего другого ему не требуется. И не прошло и пяти минут, как он получил от миссис Гаджен радушное приглашение бывать у них запросто – приглашение, которое твердо решил использовать на всю катушку.

Подробно описывать события следующих недель особой нужды нет. Достаточно сказать, что при каждом своем посещении Балморала Огастес просто исходил святостью, которая всеконечно привела бы в восторг какой-нибудь панангликанский синод. Он приносил девушке нравоучительные книги. Он рассказывал о своих идеалах. Несколько раз за вторым завтраком он отказывался от второй порции жареной утки с горошком или другого подобного блюда, всем своим видом давая понять, что подобные добавки мнятся ему чем-то слишком уж материальным и бездуховным. И он ясно видел, что не ошибся, выбрав такой путь. Иногда он замечал в глазах Гермионы особенный задумчивый взгляд, словно она спрашивала себя, неужели он и вправду такой, и уже не сомневался, что бутон любви вот-вот развернет свои лепестки.

На первых этапах своего ухаживания он пережил много тревожных минут из-за постоянного присутствия в Балморале Освальда Стоукера, пасынка миссис Гаджен, молодого человека, который пописывал романы и в отличие от подавляющего числа романистов выглядел отнюдь не как нечто, которое притащила в дом не слишком брезгливая кошка, но весьма элегантно. Еще он был веселым и мило остроумным. Он жил не в Балморале, но очень часто туда заглядывал, и всякий раз, когда его визит совпадал с визитом Огастеса, этот последний страдал, замечая теплоту отношений первого с Гермионой.

Разумеется, он приходился ей чем-то вроде кузена с подветренной, так сказать, стороны, но все равно Огастесу это очень не нравилось, а потому он испытал огромное облегчение, в один прекрасный день узнав, что Освальд уже застолблен, будучи помолвлен с девушкой по имени Ивонна, отец которой имел какое-то отношение к телевизионной промышленности. И романист сразу же предстал перед ним в ином свете. Освальд Стоукер, убедился он, был отличнейшим типчиком, с которым у него вполне могла завязаться чудесная дружба, и когда однажды под вечер он явился в Балморал запросто и застал Освальда в гостиной с Гермионой, то тепло пожал ему руку и справился о его здоровье.

– Здоровье у меня, – сказал Освальд Стоукер, поблагодарив его, – в настоящий момент превосходное, но кто может предсказать, как я буду чувствовать себя в этот час завтра? Сегодня вечером мне предстоит тяжкий труд, Муллинер. Рассел Клаттербак, мой американский издатель, сейчас в Лондоне, и я обедаю с ним. Вы когда-либо обедали с Расселом Клаттербаком?

Огастес ответил, что не имеет удовольствия быть знакомым с мистером Клаттербаком.

– Это нечто! – мрачно сказал Освальд Стоукер и вышел за дверь, покачивая головой.

Новоявленная симпатия к романисту побудила в Огастесе опасения за него. Он сказал, что Освальд как будто чем-то расстроен, и Гермиона вздохнула:

– Он думает о том, как в последний раз обедал с мистером Клаттербаком.

– И что произошло?

– Он ничего толком не знает. Говорит, что вечер стерся из его памяти. Помнит только, как на следующее утро проснулся на полу своей спальни и тут же взлетел до потолка, потому что с подоконника на него чирикнул какой-то воробушек. Набил огромную шишку, жаловался он мне.

– Вы хотите сказать, что накануне вечером он переложил?

– Все как будто указывает на это.

– Ай-яй-яй!

– Вы шокированы?

– Должен признаться, отчасти да. Никогда не мог понять, какое удовольствие люди находят в спиртных напитках. Лимонад освежает куда больше.

– Но ведь вы совсем другой.

– Наверное.

– Вы такой безупречный и уравновешенный, – сказала Гермиона, устремив на него тот особый задумчивый взгляд.

Огастес решил, что большего ободрения ему не требуется. Он попытался – безуспешно – взять ее маленькую ручку в свои.

– Гермиона, – сказал он, – я люблю вас.

– Да? – сказала Гермиона.

– Вы согласны стать моей женой?

– Нет, – сказала Гермиона.

Огастес в изумлении уставился на нее:

– Нет?

– Нет.

– То есть вы хотите сказать, что не согласны стать моей женой?

Гермиона сказала, что это точнейшее резюме того, что она хотела сказать. Потом задумчиво поглядела на него, слегка содрогнулась и вышла из комнаты.

Весь день напролет и добрую часть ночи Огастес сидел у себя дома и угрюмо размышлял о необъяснимом поведении любимой девушки. И чем больше он размышлял, тем более загадочным оно казалось. Она поставила его в тупик. Он произвел ревизию своего поведения за последние несколько недель, но вывод мог быть только один: если существовало поведение, которое могло убедить дочь епископа, что перед ней ее суженый, то это поведение, пришел он к выводу, было тем самым поведением. Если уж ее не удовлетворил Огастес Муллинер в его уимблдонский период, значит, она дожидается чего-то сверхсуперного.

Где-то к часу ночи он понял, что она вовсе не имела в виду того, что сказала, а из-за девичьей стыдливости перепутала реплики, и он вознамерился немедленно проверить эту теорию на практике. Час был несколько поздний, но пылкие любовники на часы не смотрят. Огастес, как все Муллинеры, был человеком действия. Он выпрыгнул из кресла, одним прыжком добрался до шляпы, выпрыгнул на улицу, впрыгнул в проезжавшее мимо такси и минут через сорок уже звонил в дверь Балморала.

После порядочной паузы дверь отворил Стайнифорд, дворецкий, в пижаме и халате. В нем чудилась какая-то неприветливость, но Огастес не понял причины. Дворецкий почти отрывисто объяснил моему племяннику, что миссис Гаджен и Гермиона отбыли на бал Общественной Чистоты в ратуше и вернутся еще не скоро.

– Так я подожду в гостиной, – сказал Огастес.

Но он ошибся. Его слова заглушил стук захлопнувшейся двери, и он остался один в безмолвии ночи.

Пламенный поклонник, которого оставляют стоять в одиночестве в безмолвии ночи в саду тетки той, кого он любит, не говорит себе: «Хм-хм. Ну, пожалуй, пора и на боковую». Он пятится от дома, останавливается и благоговейно взирает на ее окно. А если, подобно Огастесу, он не знает, которое окно ее, то благоговейно взирает на все окна поочередно. Огастес как раз этим и занимался и только-только перевел взгляд от верхнего второго окна слева на верхнее третье окно слева, когда позади него раздался голос, понудивший его побить европейский рекорд по прыжкам в высоту с места.

– А, Муллинер, дружище, – сказал Освальд Стоукер, ибо голос принадлежал именно ему. – Так и думал, что застану вас тут. Взираете на ее окно, э? Вполне естественно. В мои ухажерские дни я немало времени уделял взиранию на окна. Нет занятия более оздоровляющего. Проводишь время под открытым небом, проветриваешь легкие свежим воздухом. Рекомендуется ведущими светилами медицины. Но достаточно ли одного взирания на окна? Вот какой вопрос должны мы задать себе. Я отвечаю: нет. Необходим более действенный подход. В том, что касается ухаживания, заявляю авторитетно, все зависит от правильного подхода, а вот его-то, мой дорогой Муллинер, у вас и нету. Я отечески следил за вашей страстью к моей неединокровной кузине, или кем там она мне приходится, и меня поразило, что вы абсолютно упускаете из виду один из решающих факторов в завоевании сердца девушки. Я подразумеваю серенаду. Вы когда-нибудь стояли под ее окном и под аккомпанемент банджо молили бросить вам розу из ее волос? Насколько мне известно – нет и нет. Вам следует устранить этот дефект производства как можно раньше, Муллинер, если вы намерены добиться успеха в своем начинании.

Огастесу совсем не понравилось, что его великую любовь анализирует человек, который, что ни говори, был ему относительно мало знаком, но его мысли в тот момент сосредоточивались на совсем другом аспекте ситуации. Видимость была слишком плохой и не позволяла ему разглядеть лицо своего собеседника, но в тембре этого голоса было нечто позволившее поставить диагноз почти мгновенно. У Огастеса были неисчислимые возможности изучить подобные симптомы, и ему было ясно, что этот человек если и не нализался в стельку, то был, во всяком случае, вполне набравшись. Уступив требованиям низменной стороны своей натуры, он явно накачивался несколько часов, не жалея никаких усилий.

Освальд Стоукер, казалось, почувствовал его немую критику, так как тут же перешел на эту тему:

– Возможно, от вашего внимания не ускользнуло, Муллинер, что я слегка под мухой. А как же иначе после вечера, проведенного в обществе Рассела Клаттербака из фирмы «Уинч и Клаттербак», Мэдисон-авеню, Нью-Йорк, издателей прекраснейших книг? Полагаю, не найдется индейца более дикого, чем американский издатель, когда он смывается из резервации. На краткий срок избавившись от тошнотворной ежедневной обязанности вести беседы с американскими авторами, большинство которых носит роговые очки, он отдается бодрящему ощущению полной свободы. Он ширится. Он дает себе волю. Ну, когда я скажу вам, что за какие-то несколько часов Рассел Клаттербак сумел добиться, чтобы его лично и гостя вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного бара, вы в полной мере постигнете сказанное мной. Справедливо это или нет, но он убежден, что вентиляторы там установлены для того, чтобы швырять в них сырые яйца, и, прежде чем мы отправились в обход злачных мест, он позаботился запастись этими метательными снарядами в достатке. Он наглядно демонстрировал мне, как в бейсболе подающий закручивает и посылает мяч. Быстрота и расчет, объяснил он мне, вот что тут требуется.

– Наверное, вы рады, что распростились с ним?

– Вовсе я с ним не распростился, а привел сюда показать садик, где играл ребенком. На самом деле я здесь ребенком не играл, так как мы жили в Челтенхеме, но ему-то это без разницы. Он там где-то. Прогуливает собаку.

– Собаку?

– Он купил собаку вскоре после нашей встречи. В подобных случаях он обычно делает покупки. Помню случай, когда он обзавелся страусом. Но пожалуй, мне следует пойти поискать его, – заключил Освальд Стоукер и исчез в ночи.

Примерно через две минуты упомянутая собака внезапно ворвалась в жизнь Огастеса.

Это был большой нескладный пес, телосложением и манерами схожий с Баскервильской собакой, хотя, разумеется, фосфором он вымазан не был. Зато его явно что-то раздосадовало. Он выглядел как пес, который раскрыл заговор против своей персоны и находился под впечатлением, что Огастес принадлежал к главным заговорщикам, – во всяком случае, двинулся он на него весьма грозно. Несколько спокойно сказанных слов могли бы убедить животное в непричастности моего племянника ни к чему подобному, но Огастес счел за благо не тратить времени на слова. Вскарабкаться по стволу ближайшего дерева было мгновенным делом. Как ни странно, дерево это оказалось тем самым дубом, в тени которого в более счастливые дни Гермиона Бримбл продала ему колпак на чайник, двух плюшевых мишек, перочистку, вазу с восковыми цветами и резную подставку для курительных трубок.

Он скорчился среди верхних ветвей, а пес в явном недоумении – видимо, не привыкнув к тому, что члены преступного мира упархивают от него на крыльях голубки, – расхаживал взад и вперед, как человек, разыскивающий оброненную запонку. Затем он оставил поиски и зарысил прочь с приглушенным проклятьем, и почти сразу же Огастес, поглядывая вниз со своего насеста, увидел, что Освальд Стоукер возвращается в сопровождении весьма дородного мужчины, который сжимал горлышко бутылки с шампанским и пел про звездно-полосатый флаг. Они остановились прямо под дубом.

В этот момент Огастес вполне мог бы дать знать о себе, но внутренний голос шепнул ему, что чем меньше он будет иметь дела с Освальдом Стоукером в его нынешнем неуравновешенном состоянии, тем лучше. А потому он продолжал сидеть в безмолвии, и тут Освальд Стоукер заговорил.

– Ну-ну, – сказал он, – мой юный друг Муллинер, о котором я вам только что рассказывал, как будто нас покинул. Если помните, я поведал вам о его великой любви к моей неединокровной кузине Гермионе и о моем желании поспособствовать ему в меру моих сил. Ваше пение напомнило мне, что первый шаг – спеть серенаду – еще предстоит сделать. Без сомнения, вы хотите привлечь мое внимание к тому обстоятельству, что он спеть ей серенаду не сможет, поскольку его тут нет. Справедливо. Но как поступают в театре, когда звезда отсутствует? Заменяют ее дублером. Я намерен закрыть пролом грудью и продублировать его. Конечно, было бы эффектнее, если бы я мог аккомпанировать себе на каком-нибудь музыкальном инструменте, вроде клавикордов или цевницы, но, если вы будете тянуть басовую ноту, исполнение, мне кажется, будет вполне и вполне. Прошу прощения?

Мистер Клаттербак уже некоторое время бормотал что-то о крещении корабля и теперь помотал головой, словно отказывался тянуть басовую ноту.

– Сначала корабль окрещу, – сказал он. – Старинная традиция. – И, замахнувшись бутылкой, ловко швырнул ее в одно из окон верхнего этажа. – Доброй удачи всем, кто поплывет на тебе, – пожелал он.

Теперь настала очередь Освальда Стоукера помотать головой.

– Ну, послушайте, дорогой мой, если мне будет дозволено высказать некоторые соображения, вы, по-моему, отступили от общепринятой процедуры. Конечно же, разбивают бутылку о корабль, а не корабль бутылкой. Однако, – продолжал он, когда из окна показались верхние склоны Стайнифорда, дворецкого, – это принесло плоды. Мы собрали зрителей. Вы что-то сказали? – добавил он, обращаясь к Стайнифорду.

Дворецкий, как до него пес, был, казалось, чем-то раздосадован.

– Кто, – вопросил он, – там внизу?

– Говорит Огастес Муллинер или, вернее, – сказал Освальд Стоукер, приступая к этому действию, – поет.

Зрелище торчащей головы подвигло мистера Клаттербака показать себя сполна. Вновь Освальд Стоукер имел удовольствие увидеть, как он изображает бейсболиста, раскручивающего мяч, что, по сути, мало отличалось от начала эпилептического припадка. В следующий миг точно посланное сырое яйцо нашло свою цель.

– В яблочко! – с удовлетворением сообщил мистер Клаттербак. И побрел прочь с приятным чувством исполненного долга, а Освальд Стоукер едва успел закурить сигарету и насладиться несколькими освежительными затяжками, как к нему присоединился мажордом миссис Гаджен с дробовиком в руках.

Примечания

1

Разные виды массажа (фр.).

2

Христианское учение, отрицающее триединство Бога.

3

Будьте здоровы (нем.).

4

Название резиденции английских королей в Шотландии.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.