28 августа, четверг
      Допросы начались на другой день после завершения всех формальностей с обыском. Петров до самого конца так и остался как бы любопытным наблюдателем. Все происходящее в его доме вроде и не касалось хозяина, хотя и было крайне интересно. И только под конец обыска он ввел в свою роль несколько стыдливых ноток деликатного раскаяния.
      Первый допрос Ковачев и Консулов проводили вместе. Роли распределили так: Ковачев будет вести официальный допрос, а капитан, удобно расположившись в кожаном кресле возле стола, станет наблюдать за резидентом, вмешиваясь лишь в крайних случаях.
      Когда старшина ввел Петрова, тот смиренно застыл в дверях, взглядом уперся в ковер, руки вытянул по швам, точно ему предстояло выслушать смертный приговор. Сел лишь после третьего, резкого приглашения Ковачева, да и то лишь на самый краешек стула.
      На формальные вопросы по установлению личности отвечал четко, гораздо подробней, чем требуется для протокола. А когда Ковачев предложил ему рассказать о своей преступной деятельности, он опустил еще ниже голову, прошептав еле слышно: «Виновен!» Казалось, от отчаяния он готов биться головой о стену.
      Столь скорое признание вины было, разумеется, обнадеживающим, но явный налет театральности не обещал ничего хорошего.
      – Я знаю, слышал, читал в криминальных романах, – спокойно начал Петров, – что в данной ситуации положено обращаться к вам казенным словом «гражданин». И все же прошу вас от всего сердца, позвольте называть вас «товарищи». Поверьте, я искренне чувствую вас товарищами в испытании, которому меня подвергла судьба.
      – Хорошо, хорошо, – поспешил его успокоить Ковачев. – Не возражаю. Чем же вы хотели бы поделиться с вашими новыми «товарищами»?
      – Я человек чистосердечный. И сам не могу понять, почему ранее не пришел к вам с повинной. Но за ночь я все переосмыслил и понял, что единственный путь для меня – чистосердечное раскаяние.
      – Похвальная идея, – уже серьезно сказал полковник. – Приступайте к чистосердечному раскаянию.
      – Два месяца тому назад я случайно бродил по Русскому бульвару и возле магазина иностранной литературы познакомился с двумя иностранцами, похожими на супружескую пару. Я искал одну техническую книгу, они – альбом с красотами Рильского монастыря или с болгарскими иконами. Я постарался подобрать им подходящие издания. Они довольно сносно говорили по-болгарски. Когда мы вышли из магазина, я предложил им посидеть в кафе-мороженом при гостинице «Болгария». Говорили мы, как водится, о разных пустяках и условились встретиться на другой день. Встретились. Я предложил осмотреть на моей машине живописные окрестности Софии. Была, помню, суббота, и поездка удалась на славу. Обедали в мотеле «Белые березы». Расплачивались за обед они. По этому пункту я с ними чуть было не рассорился, но в конце концов уступил этим милым людям. Я рассказывал за обедом о Софии, они интересовались, чем я занимаюсь, с кем живу. Уверен, я был первым болгарином, с которым они разговаривали здесь. И я не видел оснований скрывать что-то о себе или о своем образе жизни…
      Фатальный разговор состоялся на следующий день, в воскресенье. Ах, если б можно было вычеркнуть из моей жизни это воскресенье! Мы поднялись на Витошу и провели на горе весь день. Обедали в ресторане. Но на этот раз я настоял и платил сам. После обеда жена легла позагорать на солнышке, мы прогуливались поблизости. И тогда ее супруг начал совершенно особенный разговор – о пользе сотрудничества между народами, против ненависти, разъедающей нынче весь мир, и националистической, и расовой, и классовой. Он был убежден, что самые добрые, самые культурные, самые интеллигентные люди, где бы они ни жили, братья и должны служить гуманной идее предотвращения войны, идее мира и взаимопонимания. В общем, он предложил мне оказывать некоторые мелкие услуги одной державе, как он выразился, «дружески настроенной к судьбе многострадального болгарского народа». Великой державе, знаменосцу свободы и демократии во всем мире…
      Петров, опустив голову, смиренно смотрел в одну точку, молитвенно сложив стиснутые руки.
      – И я, можете ли вы поверить, я, глупец, я, простофиля, я, всю жизнь честно прослуживший моему народу, согласился. Ничтожество! Глупец! Преступник!
      – Постойте-постойте! – пресек это самобичевание Ковачев. – Лучше скажите, откуда были эти иностранцы?
      – Я не знаю. При начальном знакомстве они пробормотали имена, но я не запомнил, как водится. А друг друга они называли то «дорогой», то «дарлинг». Но давайте вернемся к вопросу, который не дает покоя моей душе. Я согласился не только во имя свободы и демократии. И вовсе не потому, что мне было предложено на выбор ежемесячно по сто долларов или триста левов за те мелкие услуги, которые я им должен был оказывать. Я и без того неплохо зарабатываю, к тому же мы с моей благоверной обходимся без излишеств. Нет, я решился, ибо меня уверили, что в моей услуге нет ничего, упаси боже, противозаконного. Единственное, что от меня просили, – соорудить в доме два тайника. В общем, все то, что вы открыли. Мне объяснили, где и как я должен их сделать. В тайники я должен был загрузить контейнеры с вещами, которые мне пришлют. И по особому указанию передать эти вещи лицам, которые явятся с паролем.
      – Каков пароль?
      – Мне сказали, что при необходимости сообщат его по телефону. Но позвольте мне продолжить исповедь. Мои знакомые отбыли в понедельник. Прошло пятнадцать дней – последние спокойные дни в моей жизни. И вот однажды голос с иностранным акцентом сообщил мне по телефону, что надо немедленно приехать на вокзал и из ячейки А-34 в камере хранения забрать черный чемодан. Шифр я помню – 1681. Что я и сделал. В чемодане были все необходимые приспособления и подробные указания для монтажа тайников. Там же, в чемодане, я обнаружил и деньги, что описаны в протоколе, и всю эту непонятную аппаратуру. В записке, которую я немедленно уничтожил, говорилось, что я должен взять себе тысячу левов – аванс за три месяца – и сто левов – в покрытие расходов на монтаж тайников. Что я и сделал. С тех пор никто мне не звонил и не появлялся. А доллары я даже в руки не брал… И последнее. Уверяю вас, моя жена тут ни при чем. Она ничего не знает, ничего!
      – Очень интересно. Но как вы объясните, что такой честный, ничем не запятнанный гражданин, как вы, без колебаний согласился служить иностранной разведке?
      – Какая разведка? Я просто хранил их вещи!
      Тут уж смиренный Петров явно перебрал с наивностью. Переигрывает, подумал Консулов.
      Картина окончательно прояснилась: резидент сообщал заранее вымышленную версию. Он явно не подозревал, что был под наблюдением, начиная со сцены на вокзале. Но тут-то и крылась загвоздка. Ковачева смущало, почему он рассказывает о чемодане, если они ничего о нем вроде бы не знают… Был ли это симптом разоружения или Петров поддался первой ассоциации? Известно ведь, что камера хранения удобна для негласной передачи вещей.
      Поскольку на первом допросе Петров ни разу не упомянул о своих разговорах по автомату, Ковачев тоже решил не касаться пока этой темы. Он твердо придерживался формулы: «Стремись получить максимум информации при минимуме с твоей стороны». Это правило, на его взгляд, отражало древний закон биологии. Тиф обладает превосходной чувствительностью, чтобы обнаружить свою жертву, но даже он, всесильный, раскраской шкуры сливается с джунглями.
      Дальнейшие допросы должен был вести Консулов, придерживаясь все той же линии: слушать, уточнять, вылавливать противоречия.
 
       1 сентября, понедельник
      – Как и вчера, ничего нового? – спросил Ковачев у капитана на утреннем докладе.
      – Если и есть новое, то не в словах, а в контексте. Нет, даже не в контексте, а в целостной оценке всех проведенных допросов. Я основываюсь даже не столько на фактах, сколько, скажем… на интуиции, хотя и не привык полагаться на этот ненадежный реквизит парапсихологии.
      Все в кабинете молчали, и Консулов, выждав, продолжал:
      – Я уверен, агентура у Петрова не маленькая, руководил он ею активно. Вопрос в том, как она была завербована. Не могу представить, что вербовал лично он. Ведь, судя по всему, агенты ни разу не видели его в лицо. Значит, вербовал другой. Как? Когда? Кто? Все еще он в Болгарии? Или передал свою агентурную сеть Петрову? Я убежден: Петров принял агентов из рук в руки уже здесь, в Софии. Бессмысленно искать следы и в Провадии, и в Русе, и в Видине. А играет он с нами в кошки-мышки, не только чтобы прикрыть свое резидентство. Ставка у него покрупней.
      – Что может быть покрупней его шпионской деятельности? – удивился полковник.
      – Его личность. Три дня, проведенных в его компании, убедили меня, что перед нами вовсе не провинциальный электротехник, а человек с высшим образованием, с огромной эрудицией и богатым житейским опытом. Именно интуиция подсказывает: перед нами птица высокого полета. Сколько можно слушать его причитания о так называемом раскаянии? Не пора ли заняться биографией героя?
      – Может быть, и пора, – протянул Ковачев. – Хотя бы для того, чтобы высветить все стороны его жизни. Даже если вы не правы.
      – Я прав, – отвечал капитан с подчеркнутой уверенностью. – И для начала посвятил целый допрос уточнению его жизни в провинции и службе в армии. К сожалению, товарищи, урожай не богат. Он словно бубнит чужую автобиографию. До последней запятой вызубренную, однако чужую. На эти допросы я ухлопал целый день. А в воскресенье, когда вы отдыхали, я кое-что сочинил.
      Консулов извлек из папки несколько исписанных страниц и протянул полковнику.
      – Здесь все тонкости его биографии, все детали, которые позволяют установить личность. И план дома, где он обитал с покойной супругой, и план улицы, и расположение близлежащих магазинов, где он бывал сотни, тысячи раз. В общем, множество бытовых подробностей, могущих его изобличить. Потому что чужую биографию можно вызубрить до запятой, а бытовые подробности – это как сказать…
      – Как же он реагирует на ваши дотошные расспросы о житье-бытье? Понимает ведь, что интерес не случаен?
      – А никак. Как всегда, невозмутим. Не удивляется даже самым пустяковым вопросам. Хотя для меня это тоже сигнал.
      – Вы что же, не допускаете, что Петров – это действительно Петров? – спросил Петев.
      – Речь не о том. Дело проще. Достаточно иметь хотя бы одну его фотографию тех лет.
      – Почему вы так уверены? Подмена – слишком рискованная игра, разоблачить при этом можно быстро и легко.
      – Моя уверенность покоится на одном косвенном, но достаточно красноречивом доказательстве. Еще при обыске я заметил, что в доме нет ни одной фотографии хозяина до его переезда в Софию. Ни на стенах, ни в столе, ни в семейном альбоме. Чего не скажешь о тете Еве – ее жизнь представлена с младенчества… Лично я не знаю никого, кто не имел бы фотографий детства и юности. Допускаю, что Петров все свои фото однажды потерял. А если нет?
      Консулов оказался прав.
      Выяснить личность резидента поручили Дейнову, снабдив его сочинением капитана, нынешними снимками кающегося преступника и его паспортом. И Дейнов для начала полетел в Русе, где паспорт был выдан. В паспортном столе с фотографии в личном деле смотрел совсем другой человек. Разница была слишком очевидной. Настоящий Петров был с пухлыми щеками, курнос, с круглыми добродушными и чуть глуповатыми глазами под дуговидными бровями. Лицо же на паспорте было слегка удлиненным, напоминающим лица раннехристианских аскетов, брови прямые, взгляд острый, уверенный, нос тонкий и довольно длинный…

       5 сентября, пятница
      Утром Консулов явился на работу не просто чисто выбритым, в белоснежной рубашке, с черным галстуком, как он являлся всегда, но и подстриженным, благоухающим парфюмерией. Настроение его вполне соответствовало жениховскому обличью. Он таинственно молчал и многозначительно усмехался.
      Ковачев вслух расписывал день для каждого, будто ничего не замечая, и лишь в самом конце спросил как бы между прочим:
      – А вы, капитан Консулов, чем занимались вчера? Забыли заглянуть утром к своему непосредственному начальнику.
      – Я был вчера в библиотеке. Весь день, – так и встрепенулся Консулов. – И вчера, и позавчера. Аж до самого вечера.
      – Гляди-ка, – искренне удивился Петев. – До сих пор я знал, что некоторые научные работники под видом сидения в библиотеке шастают по магазинам. Но чтоб шастали представители нашего ведомства? Что-то не верится…
      – В публичной библиотеке, дорогой Петев, сосредоточены мудрость и знания, которые человечество – заметь, мыслящее человечество! – копило тысячелетиями. Библиотека находится возле университета. Для тех, кто и этого не знает, поясняю: здание университета – на углу Русского бульвара и бульвара Толбухина…
      – Достаточно, достаточно, – вмешался полковник в намечающуюся перепалку. – Расскажите, чем вы утоляли голод по тысячелетней мудрости, накопленной человечеством.
      – Я читал и записывал в надежде, что вы оцените мои старания. – Консулов достал из кармана сложенный вчетверо листок, развернул, внимательно оглядел всех присутствующих и начал читать: – «Правила скромности.
      Первое. Повсеместно выказывай скромность, даже смиренность. Второе. Не крути легкомысленно головой – поворачивай ее медленно, держи прямо, слегка наклонив вперед. Третье. Глаза должны быть потуплены: не следует смотреть без нужды в сторону или вверх. Четвертое. Когда разговариваешь, особенно с лицом, обладающим властью, смотри не в лицо, а чуть ниже его подбородка».
      Тут Консулов сделал небольшую паузу, как бы давая коллегам возможность усвоить прочитанное. Ковачев, поначалу изумленный, после четвертого правила вдруг поймал себя на мысли, что вспомнил резидента… Это же его описание, слепок его своеобразного поведения, не иначе.
      – «Пятое. Не морщи лоб и особенно нос. Лицо твое всегда должно быть беззаботным, отражающим внутреннее спокойствие. Шестое. Губы не стискивай, но и широко не раскрывай. Седьмое. На лице твоем должно быть выражение скорее веселости, нежели печали или некоего иного необыкновенного чувства. Восьмое. Твой внешний вид и одежда должны быть опрятными и приличными. Девятое. Руки держи спокойно. Десятое. Ходи спокойно, не торопясь, если нет особой необходимости. Но и при необходимости соблюдай приличия. Одиннадцатое. Все твои слова, жесты, движения должны быть всеобщим примером. Двенадцатое. Выходить наружу следует вдвоем-втроем, как предпишет начальство. Тринадцатое. При разговоре не забывай о скромности, как в словах, так и в манере поведения». – Консулов опустил бумагу и закончил тише обычного: – Таким вот образом, товарищи. Вызывают ли ассоциации эти тринадцать правил?
      – Это, несомненно, описание манер нашего резидента, – сказал Ковачев.
      – Но если бы вы знали чье! Словесный портрет нашего героя – всего лишь копия с оригинала. А оригинал жил больше четырехсот лет назад! Это небезызвестный Игнатий Лойола – основатель и первый генерал ордена иезуитов. Тринадцать заповедей Святого Игнатия обязательны для братьев иезуитов и доныне определяют их поведение.
      Сообщение Консулова всех крайне удивило. Задуманный капитаном эффект, безусловно, удался. Первым нарушил молчание Петев.
      – Что же, выходит… резидент наш еще и иезуит?
      – Получается так. Если это не случайное совпадение между поведением его и тринадцатью правилами… Впрочем, я должен объяснить, как наткнулся на сию премудрость. С первого дня знакомства с этим субъектом что-то мне постоянно не давало покоя. Слишком уж особенным, слишком необыкновенным было его поведение – и вечное смирение, и постоянно потупленный взгляд, и размеренные, как бы сдерживаемые движения рук. Все свидетельствовало о том, что в человеке есть нечто чуждое нам – не болгарское, не социалистическое, если угодно. Он из другого теста. Но какого? И где оно замешено? Мейд ин Ю Эс Эй? Сделано в США? Или где-то еще? Тогда-то я и решил порыться в библиотеке. Сознаюсь, сначала пошел по ложному следу. Вы, верно, слышали такое выражение – протестантское лицемерие? Так вот, вбил я себе в голову, что он из породы протестантов, может быть, даже тайный пастор, работающий, допустим, не только на американскую церковь. Более того, как вы знаете, его благоверная, госпожа Евлампия, субботница, адвентистка, из клана фанатиков, чье главное в жизни занятие – ожидание Страшного суда. При такой подруге был резон предположить, что и он протестант. Но я ошибся, и ошибка эта стоила мне целого дня сидения в библиотеке. Однако тот день не прошел впустую. Не знаю, насколько вы знакомы с различными протестантскими течениями: лютеранством, кальвинизмом, цвинглианством и так далее. В одной только англиканской церкви несколько сект: баптисты, методисты, квакеры, пятидесятники, адвентисты вроде нашей Евлампии. Каково было разобраться всего лишь за два дня в этом религиозном хаосе, это знаю только я – хорошо бы за это получить надбавку за вредность. За вредность моральную… Залез я, значит, в протестантский лабиринт, долго плутал, но все же выбрался. Тогда-то меня и осенило божье провидение. Разве лицемер и иезуит – не синонимы? И пошло дело, пошло. Особенно помогло мне сочинение Алигьеро Тонди, бывшего иезуита, варившегося в котле святой конгрегации, вкусившего с лихвою иезуитской премудрости и сбежавшего от духовных своих собратьев, когда увидел всех изнутри. Кстати, труд его читается как увлекательный роман. В нем-то я и нашел тринадцать правил. Игнатий Лойола сочинил их еще в середине шестнадцатого века, а его последователи, божьи служители, вылепили нашего героя сообразно этим правилам. Для вящей славы господней, или, если перейдем на латынь: ад майорем деи глориам!

       5 сентября, пятница
      Завершив разбор странного открытия Консулова, полковник позвонил генералу Маркову и попросил немедленно его принять. Причем вместе с капитаном Консуловым – не только потому, что генерал, возможно, захочет услышать подробности из первоисточника, но и ради справедливости: Консулов заслужил похвалу и должен был получить ее лично от генерала.
      На сей раз Консулов чуть приглушил свои сценические эффекты, но от первоначального сценария не отказался: и тринадцать правил прочел, и пространно все объяснил. Генерал слушал терпеливо, не перебивая, а в конце встал и по-отцовски обнял Консулова.
      – Браво, капитан. Скоро вы станете майором. Нравитесь вы мне. Я тоже голову ломал над загадкой этой личности – лже-Петрова, но дальше душевных терзаний дело не пошло. А надо было, оказывается, посетить библиотеку. Еще раз поздравляю!.. А теперь, товарищи, давайте думать, как использовать открытие Консулова. Не пора ли сбросить маску и заставить этого иезуита играть в открытую?
      Игра по телефону-автомату 70–69 все еще продолжалась, хотя и безрезультатно. Сравнив фонограммы голосов работников управления, установили, что самый подходящий голос у фотографа-эксперта Петра Маначева. В установленные часы он выходил на агентов Петрова, давал новые задания от имени резидента, выслушивал доклады, но практической пользы это не приносило. Ибо новых агентов не раскрыли.
      – И все же он болгарин, – воспользовался наступившим молчанием капитан. – Я твердо уверен!
      – И я уверен, – сказал Ковачев. – Но как он оказался в 1975 году в Софии? Вот вопрос. Мы установили, что он приехал из Видина. А до этого? Кем он был, прежде чем стать Георгием Петровым? Чем занимался? Пока мы это не установим, откровенничать с ним не стоит.
      – Вопрос в том, когда он стал иезуитом. Сейчас ему под пятьдесят. В таком возрасте роль иезуита вызубрить невозможно. Он, видно, пропитался этим духом еще в юности, лет тридцать назад.
      – Значит, где-то в начале пятидесятых годов, – подхватил полковник Марков. – Помню я эти времена, ох как помню. И процесс пасторов, и процесс кюре. Но иезуитов у нас в стране были считанные единицы. Кто же и зачем сделал из него иезуита?
      – Именно сделал, вылепил, – сказал Ковачев. – Такое возможно лишь в молодости, когда психика еще не устоялась.
      Марков жестом остановил полковника.
      – Погодите, погодите! У нас же было целое гнездо иезуитов! Их французский коллеж в Пловдиве… Как же он назывался? Там еще раскрыли одного старого шпиона, Анри д'Ампера, небезызвестного в свое время пэра Озона… трудный был человек. Ученики дразнили его пэром Бизоном. До сих пор помню. Ах да, заведение называлось коллежем святого Августина, принадлежало оно конгрегации «Успение Богородицы»… Вот какие номера откалывает склероз: выплывают из памяти историйки, вроде бы уже канувшие в Лету. Этот коллеж ежегодно выпускал альбомы с фотографиями своих питомцев и абитуриентов. Возьмите эти альбомы в нашей библиотеке, поройтесь в них. Не удивлюсь, если и эта змея выползла из гнезда Озона…
      Архив бывшего французского коллежа святого Августина действительно сохранился. Среди огромного количества книг отыскались и упомянутые генералом альбомы с фотографиями и краткими характеристиками. Дальнейшее было делом техники. Из пяти представивших интерес фотографий следовало найти одну. Эксперты зафиксировали 28 опорных точек на голове – анфас и профиль – и сравнили их с соответствующими точками на фото теперешнего Петрова. Измерения и вычисления показали, что это – Стефан Мирославов, окончивший коллеж в 1947 году.
      Генерал распорядился проверить биографии и четырех остальных заподозренных. Двое жили в Пловдиве, один в Русе, четвертый умер два года назад, а пятый… Пятый безвестно канул еще в 1954 году, и с той поры никто о нем ничего не слышал. Несомненно, он-то и играл роль Петрова. Понадобилось всего несколько дней, чтобы навести нужные справки. Биография резидента была короткой, но содержательной.
      Стефан Мирославов (все называли его Стив) родился в 1928 году. Он был единственным сыном Йозо Мирославова – богатого католика, владельца обширных земельных угодий, нескольких доходных домов на главной улице Пловдива, столь же обширных лесных массивов в Родопах и двух лесопилок. Религиозен был до фанатизма и вместе с супругой Марией регулярно посещал католический собор святого Людвига. Неудивительно, что их единственный сын оказался в коллеже иезуитов, который и закончил с золотой медалью.
      В гимназическом архиве оказалось немало материалов о молодом Мирославове, характеризующих его с самой лучшей стороны. Как известно, отцы иезуиты обращали особое внимание на детей из высших слоев общества – благодаря своим родителям они могли занять со временем видное место в обществе. Особенно если, ко всему прочему, были трудолюбивы, интеллигентны и тщеславны. Всеми этими качествами как раз и обладал Стив. Почти все годы обучения он был не только лучшим учеником класса, но и усердно посещал богослужения в гимназической капелле и в соборе святого Людвига. Поэтому никто не удивился, когда на выпускных торжествах ему вручили «При д'экселанс» – «Награду достойнейшему». Помимо грамоты, получил он и роскошный альбом с цветными видами знаменитых замков Франции. Но гораздо важнее было другое: высокая награда обеспечивала Стиву не менее высокую стипендию во французском университете.
      Да, до этого момента все развивалось самым прекрасным образом. Но только до этого момента! После 1947 года началось стремительное падение Мирославова. Во-первых, ему не разрешили поехать во Францию на учебу. Официальным мотивом отказа послужила необходимость отслужить в армии. И Стив оказался в казарме. Через два года его демобилизовали, но жизнь в стране к этому времени разительно переменилась. Все богатства его семьи были конфискованы или национализированы – начали действовать революционные законы народной власти. Родителям, владевшим дотоле многими домами, оставили одну комнату, где они и прозябали без каких-либо доходов. Отец вскоре скончался от инфаркта – судя по всему, не смог вынести столь решительной перемены в своем общественном положении.
      Стив и его мать остались вдвоем. Жили они хоть и без прежнего довольства и блеска, но все же прилично, хотя и не работали. Возможно, помогал кто-нибудь из прежних друзей – но и все они тоже находились в незавидном положении. Скорее всего, у госпожи Марии Мирославовой была припрятана шкатулка с драгоценностями, которые она потихоньку сбывала. Так или иначе, но Стив поступил на юридический факультет Софийского университета. Скоро и здесь он оказался в числе первых студентов…
      Второй сокрушительный удар в судьбе Мирославова последовал в 1952 году. При очередной чистке его исключили из университета как социально чуждый элемент, как сына «бывших». Исключили перед самой летней сессией, когда он готовился сдать (как всегда, с блеском) экзамены. Можно представить, какая буря разразилась в душе честолюбивого юноши, какой бурлил в нем вулкан ненависти к новой власти.
      Начался новый этап в его жизни. То ли не найдя более подходящего занятия, то ли из-за оскорбленного самолюбия и всем назло, но многообещающий молодой юрист переквалифицировался в чернорабочего. Несколько месяцев работал возчиком, свозя кости из мясных лавок на фабрику, вырабатывающую клей. Затем довольно долго был землекопом – рыл песок и гравий на берегах Марицы.
      При раскрытии шпионско-диверсионной организации католических кюре в июле 1952 года органы засекли встречи Стефана Мирославова с Павлом Джиджовым, священником, бывшим главой католическо-униатской семинарии при коллеже святого Августина. По архивам оказалось трудно установить, насколько эти связи были серьезны, противозаконны, во всяком случае, на процессе Стив не фигурировал. Либо следователь проявил небрежность, либо Мирославов тогда и впрямь не лез в политику.