На мгновение у меня потемнело в глазах, удар был очень сильный, я еще ободрал правый бок о трухлявый пень.
      Но быстро пришел в себя, и первое, что я увидел, были глаза моего Ветра. Большие, карие, добрые, верные. Шея у него была вытянута, и под потной кожей часто билась жилка, а из грудной клетки, из-под потника, хлестала кровь.
      Я цел, была моя первая мысль, но Ветер ранен, и тяжело. Я хотел вскочить на ноги, но увидел, что от болота нас загораживает только несколько жалких кустиков и высокая трава. Черт бы меня подрал, зачем мне понадобилось вылезть на открытое место! Ползая на четвереньках, отыскал карабин и пилотку. Да, кажется, цел, - пробормотал я еще раз.
      И тут я снова увидел добрые, такие знакомые глаза Ветра. Он попытался поднять голову, собрав все силы, попробовал встать на ноги, но уже не смог. Розовая кровь с воздушными пузырьками сочилась на траву.
      А глаза еще жили. Я лежал на боку на окровавленной траве и смотрел ему в глаза, но только и мог, что похлопывать умирающего коня по шее и, как дурачок, все повторять:
      - Скажи, ну скажи же... скажи...
      Но что он, бессловесное животное, мог мне сказать.
      Жизнь в его глазах угасала. Еще один проблеск мелькнул в них, он попытался приподнять голову, потом в последний раз всхрапнул и... скончался. Он вытянулся на траве на правом боку. Левый глаз, уже ничего больше не видевший, уставился в ясное небо, и в нем как бы застыл укор, обвинение.
      Ах вы, проклятые душегубы, убили невинную тварь! Погодите же, свиньи, это вам так не пройдет! Сатанинские ваши души. Ветер был не какая-нибудь паршивая кляча, это был мой конь! Что он вам, подонкам, сделал?
      Я вытер рукавом гимнастерки глаза и мысленно ругался самыми последними словами. Действительно, тоже мне герои, из засады подстрелить лошадь, тут даже захочешь - не промахнешься! Это же в чистом виде убийство, а не война! Трусливое, омерзительное убийство!
      Ну, скоты, обождите, теперь я точно так же убью вас. Просто убью. Я уже не первый день на войне и давно уже не пай-мальчик. Погодите!
      Я принял решение.
      Немцы видели, что мы оба упали. Они видели, что ни один из нас не встал. Они видели, что из лесу больше никто не приближается. Они непременно придут полюбоваться на дело своих рук. Только сперва они немного выждут. Пусть. Мне тоже потребуется некоторое время, чтобы достойно их встретить.
      Я отполз немного назад, к пню, о который так сильно ушибся. Нет, отсюда болото не очень хорошо просматривается. Еще немного назад. Да, вот отсюда видна эта колея на болоте, будь она проклята, и большая часть самого болота. Слева меня скрывает кочка. А теперь не нервничать и терпеливо ждать. Они придут! Непременно!
      Что там не один человек, это ясно: почти одновременно дали два выстрела. Один, очевидно, предназначался Ветру, второй - мне. Тот, кто стрелял в Ветра, попал, второй, растяпа, промазал. Автоматов у них нет, иначе для большей верности благословили бы нас очередью. На рожон не полезут: не знают, что скрывает лес, это все-таки наша территория. Если худо придется, на помощь мне придут лес и мои быстрые ноги.
      Так. Держись, парень, сейчас у тебя некоторое преимущество перед ними.
      Прошло наверняка четверть часа.
      Мои предположения оправдались.
      Сперва на дороге вдоль болота появился один немец. Пилотка за ремнем, брюки подвернуты выше сапог. Он внимательно осмотрел болото впереди, быстро пробежал несколько десятков метров в мою сторону и бросился под куст, потом отполз между кочками на несколько метров в сторону.
      Точно по уставу, подумал я.
      Наверно, он там перевел дух и оглянулся, нет ли впереди чего-нибудь подозрительного. Лежа, он махнул рукой своим. Теперь из кустов вышел второй дозорный и проделал точно такой же маневр.
      Точно по уставу.
      А сейчас начну действовать я. Когда они снова высунутся, расстояние будет каких-нибудь сто метров.
      Я дам первому сделать перебежку. А когда за ним появится второй, я его убью. Я буду знать, за какой кочкой лежит первый, и сразу пошлю в него свинец. Интересно посмотреть, что он будет делать на этом открытом месте среди болота, когда останется один. Обратно податься страшно, - место открытое и нужно повернуться спиной! Идти вперед тоже опасно - до кустов добрых пятьдесят метров, и он не знает, где я.
      Именно так я и поступил, потому что решил их убить. Голова у меня была ясная, и к убийству я был готов. Эту падаль мне нисколько не было жаль.
      Итак, когда первый сделал перебежку, я засек место, где он залег и откуда поманил друга. Через несколько мгновений тот появился, он шел неторопливо и неохотно. Я его отлично понимал: угрохали одинокого всадника, чего тут еще цацкаться... больше в этом Проклятущем болоте все равно никого нет...
      Как подкошенный упал он на полдороге.
      Новый патрон в ствол - и вторая пуля шлепнулась в кочку, за которой лежал на животе старший дозора.
      Тишина.
      Дьявол, все равно я тебя убью! И кочка тебя не спасет. Я снова выстрелил, еще и еще. Магазинная коробка опустела. В ответ не стреляли. Опять зарядил карабин и почувствовал, что очень устал.
      И вдруг мне стало совершенно безразлично, попал я в него или не попал. Если жив, пускай. Больше я в него не стреляю.
      Пополз обратно к Ветру. Вокруг него, точнее, на окровавленной траве уже жужжали мухи. Отпустил подпругу и стащил у него со спины седло. Честно говоря, это было тяжко. Снял с головы уздечку. И тут меня вдруг обуял страх.
      То был дозор, ясно. Но они же шли впереди какой-то части, как боевое охранение. Торопись, парень, скоро болоте позеленеет от немцев, и ты, как зайчонок, окажешься у них в руках. Через полчаса они атакуют батарею. Скорее!
      Седло и узда на загривок, карабин в правую руку, и поднялся на ноги. Одним духом домчался до леса. Бежал, пока хватило легких. В висках стучало, пот стекал из-под пилотки, заливая глаза.
      На мгновение остановился. Кроме шума крови в ушах и тяжелых ударов собственного сердца, я ничего не слышал. Или все же? Не звучат ли на болоте голоса? Дьявол, мне уже слух отказывает!
      И зачем я тащу это седло, будь оно неладно? Разумеется, так положено по уставу: с павшей лошади следует снять упряжь. В такой же мере по уставу, в какой немцы по уставу пересекали болото.
      Ладно, черт с ними, а седло это с моего Ветра, и если уж я взял его, так дотащу до батареи.
      Попытался сориентироваться на местности и пошел быстрее, потная рубаха липла к телу. Наверно, я так и остался бы с седлом на дороге, если бы меня не нашел младший сержант Пяртельпоэг. Его отправили меня искать. Положили мы на спину его каурому еще одно седло, он вел лошадь под уздцы, я держался за стремя, чтобы легче было идти.
      В лесу уже раздавались характерные для марша звуки. Полк получил приказ к отступлению.
      К нам подъехал капитан Ранд.
      - Товарищ капитан, обнаружил на болоте немецкую разведку... Нашей пехоты не было... В середине болота проходит колея... Ветра застрелили...
      - До этого болота нам дела больше нет, отправляемся на другие угодья, ответил капитан на мой захлебывающийся рапорт.
      - Ветра жаль...
      - Да, жаль, хороший был конь.
      О немцах мы больше не заговаривали. У капитана не было времени для расспросов, а мне не хотелось говорить, что Ветра попросту убили и что поэтому спустя полчаса и я стал убийцей.
      Хороший человек капитан, думал я, шагая за пушкой, все-таки послал меня отыскивать. Не то бы я сейчас еще обливался в лесу потом. Бывает такая суета и такая спешка, когда один пропавший человек ничего не значит.
      Больше я об этом не думал, например, о том, нужно ли было вообще кого-то посылать в это треклятое болото, если все равно приходится уходить. И если бы вторая пуля меня нашла...
      Сунув руку в карман, я нащупал в нем твердый комок, это был кусок сахара в носовом платке.
      Какой же ты подонок, сказал я себе. Ты обманул Ветра. У тебя был сахар, когда он просил. А ты, подлец, ему не дал, и он умер, не получив на этой безотрадной войне даже кусочка сахара. Каким же негодяем может быть человек!
      Я швырнул узелок в кусты.
      39
      Сегодня был ранен старший врач полка, очень толстый человек. Произошло это, когда он ехал в своей коляске по лесной дороге. Именно в коляске, в которой когда-то ездил подполковник, командир нашей войсковой артиллерийской группы, в тех случаях, когда не пользовался своим черным автомобилем. Эту коляску потащили с собой на фронт, и командир полка предоставил ее в распоряжение врача - на рессорах все-таки, возите, мол, в ней раненых.
      Ну да, а тут вдоль дороги на бреющем полете летел "мессер", доктор и ездовой едва успели укрыться в придорожной канаве, лошадь сама понесла в лес. Но в силу того, что доктор был очень толстый, а канава мелкая, два осколка угодили ему в ягодицы. Он приспустил разорванные брюки, ездовой кое-как перевязал ему задние полушария, помог забраться в коляску и уложил на бок.
      У ездового был хорошо подвешен язык, и он рассказывал эту печальную историю с особым удовольствием, что тоже можно понять. Все мы когда-то стояли, спустив брюки, перед этим самым доктором, чтобы тот проверил, в порядке ли наш источник радости. А теперь было наоборот. Само собой понятно, что ездовому задавали немало уточняющих вопросов.
      40
      На этот раз, кажется, обошлось.
      Мы сидим и тяжело дышим - после бешеной стрельбы и ужасного напряжения нервы натянуты до предела. Уши заложены, руки дрожат.
      Я смотрю на своих и едва узнаю. Ты ли это, Ильмар, когда-то застенчивый парень, который сейчас нещадно ругается и неумело сворачивает самокрутку? Подбородок у тебя зарос светлым пушком, руки в тавоте, левая штанина разодрана. Рууди лег, ноги свесив в окоп, тело на откосе. Меньше всех изменился надменный Халлоп, служивший раньше в морской крепости, он жадно курит, уставившись в пространство, вдоль уха в расстегнутый ворот сбегает тоненькая струйка пота.
      Командир батареи, старший лейтенант Рандалу, сдвинул фуражку на затылок, его офицерская рубашка у воротника на спине насквозь мокрая. Он смотрит на часы и расстегивает планшет.
      - Дьявол его знает... может, кое-что и удалось... Так вот стрелять просто по карте, на авось... - говорит он больше самому себе, водя пальцем по карте.
      С трудом узнаю и его, некогда представительного офицера старой армии, блестящего спортсмена-наездника, а сейчас обросшего, в замызганном мундире.
      Да и сам я, когда смотрю на себя со стороны, кажусь себе чужим. Не оттого, что на мне пыльная, грязная одежда и что у меня обломанные ногти...
      Мы как-то постарели, хотя нам по двадцать два года. Что-то в нас навсегда сломалось, что-то прежнее ушло и на смену пришло что-то новое. Что именно, я не знаю. Может быть, у каждого свое. В жарком котле войны мы сразу повзрослели.
      Даже комиссар полка, суровый Добровольский, изменился. И ему, бедняге, нелегко приходится, много было неприятностей, нервы у него натянуты, хотя внешне он старается сохранять спокойствие. Вчера я был у него конным связным. Ездили в тылы дивизии. Дорога шла сквозь густой сосняк. Мы пустили коней рысью; вдруг кто-то у дороги зашуршал ветками. Комиссар рванул поводья, лошадь встала на дыбы, а он выхватил револьвер из кобуры. Просто какая-то большая птица, расправив крылья, взлетела с дерева. Комиссару стало за свой испуг немножко неловко, иначе он бы меня не выругал, что я не схватился за карабин. Разумеется, прав был он: "Солдат всегда должен быть начеку! На войне повсюду неожиданности!" А что за неожиданность эта стерва-ворона! Окажись это враг, выстрелил бы из-за куста, а мы бы даже глазом моргнуть не успели.
      Последнее время комиссар стал более снисходительным. Дело не наше, но сдается, что у него возникли теплые отношения с только что прикомандированной к нашему полку женщиной-врачом. О-о, да-а. Было у нас переживание, когда эта довольно привлекательная особа лет тридцати прибыла в полк. Перед нами как бы возник призрак из какого-то другого, нам недоступного, мира. Красивая женщина, хорошо одетая, говорят, даже из Москвы. Но уже на следующий день на ней была полевая форма с одной шпалой на петлицах. Только вместо брюк - юбка. Все-таки лучше, чем если бы совсем не осталось на что смотреть.
      А то, что у комиссара как будто назревал роман (хотя мы считали, что для _такой_ красивой женщины он слишком стар и очень уж неказист), ничуть его не уронило в наших глазах. Думаю - даже наоборот, прежде он был для нас чужим, суровым и абсолютно непогрешимым, как господь бог местного значения. А теперь, когда мы открыли в нем человеческие слабости, он стал нам казаться гораздо человечнее. Человек и должен остаться человеком.
      41
      Рвало меня так, чуть душу не вытряхнуло.
      Вышло, что опять мы попали в объятия немцев. Я находился впереди, на наблюдательном пункте, и телефонист едва успел крикнуть об этом в телефонную трубку, настолько быстро все произошло. Почти одновременно с немцами мы прибежали на огневую позицию.
      Мы должны были во что бы то ни стало спасти наши драгоценные орудия, поэтому перед огневой позицией развернули в цепь всех, кто оказался под рукой: разведчиков, связистов, хозяйственников, даже номера расчетов, чтобы любой ценой выиграть время, пока не уберем орудия.
      Немцев оказалось не так уж и много, к счастью, с ними не было станковых пулеметов. Видимо, какой-то передовой отряд или разведка, хотя напирали они с каким-то лихим азартом, с заносчивостью, с каким-то приводившим в бешенство сознанием своего превосходства. Впереди нас с Халлопом короткими прыжками, как помешанный, бежал плотный рыжий немец. Явно - матерый волк: он приближался рассчитанными короткими перебежками зигзагом и стрелял из автомата, стараясь попасть точнее. Двоих наших ребят он уже ранил, хотя и не очень тяжело.
      Совсем вблизи, в двадцати-тридцати метрах, когда уже ясно был виден его крючковатый нос, крагеншпигели и пуговицы на мундире, мы этого напористого немца уложили. Мы с Халлопом попали в него, наверно, одновременно (хотя у нас и тряслись поджилки, по крайней мере - у меня). Немцу снесло полголовы, вторая пуля прошила туловище, из него хлестала кровь, как из свиньи на бойне.
      До чего же омерзительное зрелище.
      Атаку мы отбили, к нам на помощь вовремя подоспели со своим ручным пулеметом Иванов и Рябцов. Просто благодать, что нам послали такое подкрепление. Правда, парни еще совсем зеленые, но действовали очень толково и свое дело знают. С одними нашими карабинами нам бы плохо пришлось.
      Только мне было так тошно от вида убитого немца, что, когда мы стали отходить, меня до тех пор выворачивало, пока не пошла зеленая желчь. С такого близкого расстояния я еще никого не убивал. И хотя мы на дело наших рук смотрели какую-то долю секунды (потому что таким способом убитый человек падает мгновенно, как цветок под косой) и приторного запаха крови не успели почувствовать, все равно меня стало тошнить.
      И почему-то вспомнилось, как однажды отец позвал меня, чтобы помочь ему освежевать только что забитую овцу. Она лежала в риге на подставке, и мне нужно было держать ее за ноги, чтобы легче было снять шкуру. Держу, а самого мутит от запаха свежей крови. Подступает и подступает. И моя репутация была спасена чисто случайно: у отца оказался недостаточно острый нож, и он пошел искать оселок. Пока он ходил, меня как следует вытошнило, и дальше дело пошло без заминок.
      Но человек не баран, поэтому и мутит сильнее.
      Вырвало и ладно, будем надеяться, что дальше дело пойдет без осечек. Ко всему привыкаешь.
      У Халлопа, похоже, более жестокое сердце, он и виду не подал. Он постарше нас, плавал несколько лет матросом. В 1939 году ходил на одном норвежском судне, которое немецкая подлодка пустила на дно. После многих приключений он вернулся на родину, и здесь его ожидала срочная служба. Иногда он проклинал себя, зачем не остался, болван, за границей, угодил из огня да в полымя. Вообще он парень хороший, только временами бывает надменен и вспыльчив. Если разозлится, сразу кулаки в ход пускает. Наверно, жизнь моряка научила его. Он, несомненно, смел, но не безрассудно. И упрям. Если уверен, что прав, любого начальника может послать подальше. И, как уже сказано, сердце у него потверже, чем у меня, ему муторно не стало.
      42
      Сегодня почти над самыми нашими головами произошел воздушный бой между двумя истребителями. На этот раз верх одержал наш. Зашел немцу в хвост, и того охватило пламя.
      Комиссар полка и несколько ребят помчались смотреть, что за птица. Видать, опытный был человек, на груди награды.
      Как бы там ни было, а наблюдать такой поединок жутко. Здесь дело идет не о выигрыше или проигрыше, а о жизни и смерти. Как в сказочных поединках, где один должен быть повержен. Наверно, именно такой бой и был бы самым честным на этой войне. И наземным войскам можно было бы раздать дубины и послать людей один на один. Хотелось бы знать, долго ли тогда продлилась бы война!
      - Начать бы с самого верху и столкнуть лицом к лицу двух главных? Не на жизнь, а на смерть, за кем победа, тот и выиграл войну, и делу конец, предложил Рууди.
      Пошел обмен мнениями, кто же оказался бы победителем.
      - Ну, черт подери, чего тут спорить: наш с первого удара свернет голову этому пустельге, - уверял Рууди, и его мнение разделили все, особенно когда он сообщил, что Гитлер начисто лишен мужской силы.
      - Да он еще на той войне без мужских причиндалов остался, с таким справишься одной левой.
      Ребята смеялись. А ведь в самом деле стоило, бы на такой поединок поглядеть. В особенности, если бы он решил исход войны.
      43
      Одним из столпов прежней эстонской армии был унтер-офицер сверхсрочник, тот самый, именуемый "прыщом" сержант или фельдфебель - промежуточное звено между солдатом и офицером.
      У старых сверхсрочников - за спиной была долгая служба, большинство из них - по крайней мере в артиллерии - служили по разным специальностям. Они были командирами орудий, отделений связи и разведки или помощниками командиров взводов, они одинаково хорошо знали лошадей, боевую технику и топографию. О строевом уставе и говорить не приходится. На их плечи ложилась основная тяжесть обучения новобранцев. И нельзя сказать, чтобы у них у всех был безнадежно низкий уровень общего образования, среди тех, кто помоложе, были даже люди, окончившие среднюю школу, которые почему-то не попали в военное училище.
      Поэтому не следует удивляться, что сержант-сверхсрочник мог успешно командовать как огневым взводом, так и разведывательной службой или службой связи батареи и даже дивизиона. Короче говоря, это были отлично обученные, дисциплинированные кадры, на подготовку которых, по сравнению с офицерами, было затрачено значительно меньше средств. В случае необходимости ими вполне можно было заменить младших офицеров.
      И ничего нет удивительного в том, что многие сверхсрочники стали командирами Красной Армии. Вернее, лишь немногие ими не стали, как правило, это были бывшие капралы и младшие сержанты, еще мало прослужившие, среди которых попадались, правда редко, и старые сверхсрочники.
      Одним из таких был лейтенант Рокс, командир огневого взвода. Он прослужил в армии более пятнадцати лет. Сквозь рыжеватые жидкие волосы уже просвечивала макушка. Высокий, худой, прямой. На родине у него осталась семья и выстроенный ценою огромных усилий собственный домик недалеко от казармы, в пригороде.
      Нужно сказать, что в артиллерии и прежней эстонской армии среди "прыщей" редко, наверно, попадались такие типы, которые бы просто придирались к солдатам, орали на них и вообще принадлежали к категории гнид.
      А старший сержант Рокс даже говорил мало, и голос у него был не по-военному тихий. Это был суховатый человек, знавший свое дело и неукоснительно выполнявший свои обязанности. С ребятами отношения только служебные. Он ничем не старался завоевать популярность среди солдат и прослыть стоящим человеком. В перерывах между занятиями он редко пускался в разговоры, молчаливый и замкнутый, он попыхивал сигаретой, чтобы точно по часам продолжить занятия. Он не переменился и когда стал офицером.
      Авторитет, которым пользовался лейтенант Рокс, еще больше вырос в наших глазах во время сражений, он оказался отлично владеющим собой командиром огневого взвода. Иной человек внешне может быть дельным и уравновешенным, а в бою оказаться таким трясогузкой и слизняком, что даже смотреть тошно. Лейтенант Рокс и в сражении был само спокойствие: как будто выполнял самую повседневную работу. Он знал свои орудия и своих солдат, долгая служба научила его десяткам практических приемов, что в сочетании со спокойным характером создавало ощущение надежности. Поэтому ребята не боялись быть с ним ни на огневой позиции, ни на марше.
      Такой был человек лейтенант Рокс.
      Правда, сперва лейтенант Вийрсалу относился к нему несколько свысока. И это тоже было понятно, потому что он-то пришел из военного училища. Но бои довольно быстро стерли это различие.
      44
      У Рууди есть губная гармоника, иногда по вечерам, когда заканчивается дневной труд и стихает суматоха, он наигрывает такие берущие за душу вальсы и хороводные песни, что сердце так и тает.
      И памятью сердце согрето,
      тебя не забыть никогда,
      пока не погасли рассветы
      и в небе сияет звезда.
      Любимая песня старшего лейтенанта Рандалу "Катюша". Ее еще и потому приятно петь, что тут могут присоединиться и русские. Среди них есть очень хорошие певцы. А сверхсрочник сержант Кяпа из штаба бренчит на гитаре и поет шлягеры. Завлекательная эта песенка - "По дороге на Мехико...".
      Однажды в обеденный перерыв я видел Кирсипуу в тени под двуколкой с маленькой книжкой в руке - английско-эстонский карманный словарь Векшина. Ненормальный парень, зубрит английские слова!
      Сярель ведет дневник. Только по вечерам, потому что тут уже более или менее твердо знаешь, что день пережит.
      А Ильмар читает какой-то эстонский календарь, времен, предшествующих первой мировой войне, который мы случайно обнаружили в одной эстонской деревне на Псковщине.
      Это было удивительное событие.
      Колонна шла по дороге, дорога делала поворот.
      За поворотом - деревня.
      И мы обомлели. Хочешь верь, хочешь не верь - перед нами частица Эстонии. Длинные дома, под одной крышей и жилые комнаты, и рига, и крытый ток. Отдельно стоят амбары и бани. Яблоневые деревья и сады. Этого не может быть!
      Но тем не менее это так. Перед нами была деревня эстонских переселенцев, теперь какой-то совхоз, занимающийся травосеянием. И даже было так, что женщины и дети очень плохо говорили по-русски!
      Нас угостили свежесваренной бараниной - хлеба у них не оказалось, его и прежде возили из города. Разговорились, и очень интересный получился разговор, потому что, по их представлениям, Эстония оставалась такой же, как в этом календаре, который Ильмар в какой-то избе выпросил себе на память и сейчас, наверно, уже в сотый раз перечитывает.
      Мне тоже очень хочется что-нибудь читать или писать. Сообщения Информбюро приходят в полк редко, да и те - с большим опозданием, кроме того, по-русски мы читаем по складам. Печорские ребята - Матвеев, Сухарев и Костин могли бы помочь, да только в тех немногих доходивших до нас сообщениях ничего про Эстонию не говорилось. Именно того, что нас больше всего интересовало. Время от времени политрук Шаныгин рассказывает, что делается на фронтах, хорошего там ничего не происходит.
      Про некоторых людей говорят: родился солдатом, как, например, Вийрсалу. Но это не совсем правильно. Человек не рождается для войны. Иначе почему же и на войне наперекор всему он хочет заниматься чем-нибудь совсем другим. Даже более того - он просто жаждет чего-нибудь человеческого.
      45
      Сегодня при отступлении охотились за немецкими парашютистами. Троих подстрелили на деревьях с густыми кронами. Шлепнулись, как гнилые яблоки.
      Четвертый остался жив и даже после того как упал, все еще отстреливался, пока его не обезоружили.
      Перевязали ему рану на плече, и он зашагал, прихрамывая на вывихнутую при падении ногу, в направлении штаба, конвоиром был Антон Касук, самый медлительный и добросердечный человек среди номеров орудийных расчетов.
      Не прошло и получаса, как он вернулся с красивыми немецкими никелированными часами на запястье.
      - Хотел, зараза, драпануть, - спокойно сказал Антон, - пришлось свинец потратить, что поделаешь.
      - Как драпануть? - удивился Рууди. - Он же едва волочил свой растянутый мосол.
      - Симулировал, падло, как только вошли в заросли, так сразу кинулся наутек. Крикнул ему - стой, куда там, пустился, аж кусты трещат... Ну выстрелил вдогонку, по уставу положено...
      Так изложил дело Антон нам, так доложил и командиру батареи, на том все и кончилось.
      А часы и правда красивые, "Омега". Сперва показывали немецкое время, а когда перевели на московское, безропотно стали показывать и его.
      (Я никогда не узнал, что Антон Касук закончил войну командиром орудия, потом был бригадиром в одном Вырумааском колхозе. Выйдя на пенсию, стал выращивать розы. "Омега" и сейчас у него цела и ничего, ходит... Стоящие часы.)
      46
      Сегодня был такой день, что немец не шевелился. Мы его долбали по карте: один огневой удар - по деревне, другой - по оврагу или по лесу. Старший лейтенант Рандалу вошел в раж, только и делал, что вычислял и подавал команду. Видно, мы попадали в немца, раз к вечеру появилась их "рама". Но батарея была хорошо замаскирована, сидели тише воды, ниже травы, так что нас не обнаружили.
      У всех у нас запор: в лесу полно черники.
      Говорят, кто-то приходил из дивизии и повторил, что Наш полк - только какой уж это полк! - единственная артиллерийская часть в дивизии, которая вообще еще на что-то способна. Передал нам это лейтенант Вийрсалу, сам он при этом так и сиял.
      Рууди обнаружил сегодня у себя на рубашке Первую вошь. Мы все ходили поглазеть. Не знаю, откуда они берутся? Видимо, оттого, что спим не раздеваясь.
      Вообще, день сегодня что надо. Так воевать можно.
      47
      Сегодня как-то мимоходом и незаметно, чтобы не привлечь внимания, арестовали и увели из штаба полка капитана Ранда. Куда и почему - этого, конечно, никто не знал, в том числе, наверно, и сам Ранд. Все, кому эта новость становилась известна, приходили в недоумение. Только старшина Раннасте не увидел в случившемся ничего особенного и заметил, что каждый получает по заслугам. Он ликвидировал и капитанский чемодан, снял его с офицерской повозки, иными словами, присвоил себе и поделился с другими его содержимым. Я ничего не взял, хотя Раннасте и предлагал мне совсем новое махровое полотенце.
      Мне этот капитан нравился. Не очень высокого роста, по-деревенски крепкого сложения, образцовый наездник и толковый человек, преподававший артиллерийское дело в военном училище. Прямолинейный, решительный, резкий на слова и невероятно спокойный. С ребятами обходился хорошо. Любимчиков у него не было. Ко всем относился одинаково. Если кто-нибудь делал что-то не так, он сразу объяснял, что к чему, никогда не измывался и не оскорблял. Если дело делалось хорошо, то он так и говорил, не хвалил и не хлопал по плечу. Корректный до мозга костей. Никогда ни одного похабного анекдота, ни одного бранного слова. Никогда не терял головы.
      Единственно, что могло послужить причиной происшедшего, было то, что он всегда честно высказывал все, что думал, и делал это в присутствии бойцов. Он был недоволен отступлением. Несколько раз резко отзывался о пехоте, осуждал панику и запоздалые нелепые распоряжения сверху.
      Но разве это основание? Капитан ведь был прав, Или они никому из офицеров старой армии не доверяют? Нет, это тоже неверно: сколько капитанов осталось, не говоря уже о лейтенантах, и так воюют, что только держись.
      - Какая-то гнида нажаловалась, - решил Рууди и, по-видимому, был прав.
      48
      Вечером Рууди сказал:
      - Теперь я уже не говорю: хорошо, что бог не создал меня навозным жуком.
      - А что, жуком быть лучше, чем солдатом?
      - Лучше.
      - А что бы ты делал, если бы был жуком?
      - Помчался бы что есть духу домой, так, чтобы вода для кофе в заднице закипела.
      - А у немецких лошадей катышки питательные, небось не утерпел бы, попробовал?
      - Даже на зуб не взял бы, - затряс головой Рууди, - пока дома не завидел бы катышей моего старого Каурого...
      Наряду со смертью, тяготами сражений, усталостью от маршей, путаницей, сопутствующей поражениям, и чувством подавленности появился еще один незримый, но неотступный спутник войны, который порою прямо надрывал сердце. То была тоска по дому.
      Мы уже давно ее испытывали, только не умели с такой одухотворенной поэтичностью говорить о ней, как Рууди.
      49
      Ем пшенную кашу с постным маслом и думаю:
      Спасибо, что ты когда-то была у меня. Ты, моя первая и беспредельная, моя великая любовь, чистая и единственная! Такая любовь не ищет наслаждений, потому что она - _чудо_. Не знаю, умру я сегодня, завтра, послезавтра или, может быть, даже останусь жив в этой безумной войне, но того, что между нами было, никто и ничто не может у нас отнять.
      Я ем горячее пшенное варево и не чувствую его вкуса. Может быть, у него и нет вкуса. Я даже не чувствую и того, как оно обжигает мне рот. Два дня я не ел ничего горячего. Только это, наверно, совсем не важно. Важно, что я желаю думать, помнить и чувствовать, то есть быть человеком. Быть выше убийственной усталости и отупляющего голода.
      ...Если я умру, прошлое мое будет таким маленьким, что в него вместишься только ты, моя первая любовь. Так ты велика!
      А помнишь? - конечно же, ты это помнишь - как весной мимолетные поцелуи в темном уголке школьного коридора сменялись долгим уединением на пригородных лугах, где от края до края, от земли до неба - мы были только вдвоем? Мы, подобно цветам вокруг нас, заполняли все мироздание, просто и естественно отдаваясь друг другу.
      Я знаю - никогда это не повторится. Ни у меня, ни у тебя. Наверно, живым я из этого ада не выйду, но в жизни у меня было нечто прекрасное, потому что своей любовью ты сделала меня намного лучше, чем я был. Ты можешь выйти замуж второй, третий, четвертый раз, но это не повторится никогда, уверяю тебя. Я скажу тебе это даже из могилы и не ошибусь.