Пробыли мы там почему-то полдня, а когда возвращались, все уже кончилось. Навстречу нам по лесу шли отступающие батареи. Бой был жестоким, это мы поняли еще в дивизии.
      Короче говоря, первая батарея была придана пехотному полку против танков. Вместе с орудиями пехоты она должна была создать противотанковый узел дивизии, преградить немецким танкам доступ на большую, мощенную булыжником дорогу.
      Позиция была выгодная: слева от дороги батарея укрыта деревенскими огородами, маскировкой служили кусты и плетень. Но сама деревня и ее огороды располагались на довольно крутом склоне оврага. Большая дорога, которую должны были перекрыть наши старые трехдюймовки, спускалась в овраг, по мосту шла через речку, затем снова поднималась вверх по заметно более пологому склону и исчезала за холмом, чтобы в конце концов спуститься в низину.
      Позиция в самом деле была выгодная: танки не могли атаковать нас в лоб, берег был крутой, вдобавок впереди река. Им пришлось бы прежде спуститься с противоположного берега и перейти реку через мост или где-нибудь вброд. Нельзя дать им пройти: если бы им удалось прорваться по дороге к деревне, все было бы кончено, они превратили бы нас вместе с колхозными огородами и кустами крыжовника в сплошное месиво.
      Однако мост, черт бы его подрал, был цел, потому что впереди находились еще наши пехотные части и танки.
      ...Стало заниматься чудесное июльское утро.
      Солнце всходило за нашими спинами, на огородах лежала тень. Остро пахло всем тем, чем всегда пахнут огороды: влажной землей, крапивой, свежепритоптанной травой и стеблями хрена. Не пел ни один петух, не лаяла ни одна собака, деревня была пуста.
      Снизу из лощины поднимались космы тумана.
      Солнце начало согревать противоположный склон. Ускоренным шагом спустилась по нему поредевшая пехотная колонна, несколько дней назад это могла быть рота. Однако у нее был "максим".
      Так, значит, скоро начнется.
      Будет первое серьезное сражение.
      Быстро приближается рокот моторов. Командир батареи, переведенный к нам из бывшего бронепоездного полка, богатырского роста старший лейтенант Касванд, прячась за плетнем, подносит к глазам бинокль. Расчеты перестают шевелиться и застывают возле своих орудий.
      - Свои...
      Наши танки отходят назад.
      Значит, немец идет с такими силами, что нашим шести-семи танкам нет смысла идти на самоубийство. Они стремительно движутся по дороге вверх по склону и исчезают. Один, очевидно, сильно поврежден, припадая на одну сторону, он долго ползает перед мостом, пока наконец не заваливается в придорожную канаву, угрожающе выставив орудийный ствол в нашу сторону. Экипаж выскакивает из люков, люди подтягиваются и забираются на передний танк.
      - Вот дьявол, чего они так спешат, - ворчит командир огневого взвода лейтенант Вийрсалу, - шли бы сюда, к нам на помощь, схоронились бы здесь где-нибудь, у них, поди, и бронебойные снаряды есть...
      Но кто знает, какой они получили приказ. Танки скрываются в направлении тыла, только пыль стоит столбом.
      - Мост следовало бы взорвать, - дает кто-то мудрый совет.
      Следовало бы, конечно, но кто даст такой приказ? А вдруг впереди есть еще наши части или боевая техника? Да и чем ты взорвешь?
      - Слушай, опять грохочет!
      Тревога ожидания у людей притупилась, первое напряжение миновало. Может быть, это опять наши отступающие танки?
      Нет.
      Это - они.
      К противоположному склону подходит первый танк с крестом. Он несколько замедляет движение, будто разведчик, поднимающий руку к глазам, и с минуту изучает открывающуюся перед ним местность.
      Потом, лязгая, спускается в овраг, сверкает струей из огнемета и поджигает наш оставленный в канаве танк.
      Так. Значит, грянуло.
      Уже дается команда открыть огонь.
      Первое орудие первой батареи делает свой первый выстрел в этой войне. Снаряд пролетает над танком и разрывается на берегу. Дымящаяся гильза падает на мокрую от росы грядку, новый снаряд дослан в казенник. Затем грохает вторая пушка - и танк подбит, немец вертится с развороченной гусеницей и медленно сползает в канаву.
      Но в овраг спускаются все новые бронированные машины. Пронзительное тявканье трехдюймовок закладывает уши, гарь и пыль скрывают дорогу. То здесь, то там взметается густой черный дым и желто-красные языки пламени.
      Теперь уже никто не подает команду, командиры орудий и наводчики сами стараются прямой наводкой бить по танкам, подошедшим ближе других. Танков у них больше, чем у нас пушек, и вдобавок нередко два наших орудия пытаются поразить одну и ту же тварь с крестом.
      Вот первый танк вползает на мост, его встречает огонь пехотной батареи.
      Дьяволы, они слишком быстро для нас движутся! Русские пушки времен первой мировой войны сделаны не как противотанковые - не поворачивая лафета, ствол можно сдвинуть всего на несколько градусов. Подъем и поворот сошника берет время. Но это необходимо. Ребята пыхтят, обливаются, потом. Возбуждение, горький запах пороховой гари, оглушающие выстрелы, омерзительный грозный грохот и чудовищно стучащая кровь в висках - от всего этого человек становится каким-то странным существом. Быть может, даже бессмысленным существом, пока не приучается убивать и быть убиваемым.
      Однако неизбежное произошло. Батарея обнаружена. Снаряды танковых пушек со свистом пролетают над головой и разрываются, к счастью, в деревне. Но сыплются первые мины, появляется следовавшая за танками пехота и вступает в действие на противоположном склоне. Сейчас прямой наводкой они нам дадут.
      Это конец. Начальники, можете снять нашу батарею со всех видов довольствия! С такими превосходящими силами нам не справиться.
      Тем не менее старший лейтенант Касванд все-таки еще разбирается в обстановке. Он что-то кричит командиру первого орудия и над изгородью указывает новую цель - батарею минометчиков на том склоне.
      Только это его последняя команда. Раздается заложивший уши разрыв мины, и когда дым рассеивается, нет больше ни командира батареи, ни первого орудия... Мина угодила прямо позади сошника и разворотила верхнюю часть щита. Правое колесо торчит спицами кверху... Расчета больше нет... Наводчик рухнул поперек лафета, потная гимнастерка превратилась в кровавую кашу, возле разбитого колеса ничком ткнулся замковый. Чуть подальше распласталось огромное тело старшего лейтенанта Касванда, левая рука на груди, в руке бинокль...
      - Ребята, спасайся, кто может! - раздается чей-то истошный вопль, и расчеты второго и третьего орудий бегут через огороды к обсаженной деревьями дороге, к ржаному полю, надеясь там спастись.
      - Ни с места! - кричит лейтенант Вийрсалу. - Танки прошли...
      Никто уже его не слушает.
      В самом деле, танки грохочут теперь далеко справа. Деревня горит.
      На позицию батареи обрушивается точный и густой огневой удар. Сплошной лавиной рвутся мины. Взлетают трухлявая изгородь, комья земли, картофельная ботва. Воют осколки и барабанят по орудиям, трещат срезаемые кусты.
      Потом наступает тишина.
      Батареи нет.
      ...Из-под куста крыжовника поднимается лейтенант Вийрсалу и с любопытством оглядывает себя. Цел!
      Машинально отряхивает свои офицерские брюки из материи в рубчик, ищет глазами фуражку, которой нигде не видно. От взрывной волны он оглох, ошалел. Так. Револьвер на поясе, планшет на месте.
      Потом еще кто-то становится на четвереньки. Это командир орудия, младший сержант Пяртельпоэг. Тоже оглушенный, весь в земле и навозе, и тоже невредимый.
      Пошатываясь, они направляются к ржаному полю. Они не решаются оглянуться назад, на разбитую батарею, их контуженый мозг не в силах допустить, что другие умерли, а они живы.
      И тут им пришлось еще раз увидеть нечто ужасное.
      Между дорогой, обсаженной деревьями, и деревней был небольшой овраг, в нем, одна на другой, две орудийные упряжки - двенадцать разорванных снарядами лошадей в постромках и под седлами. То ли накрыло минами, то ли танки заметили с дороги, кто знает. Над гроздьями синеватых кишок уже жужжали синие мухи.
      Но что это?
      В деревне одно орудие еще стреляет!
      Выстрел.
      Не прошло и минуты - второй.
      Третий.
      Так ведь это же наша четвертая пушка! Она еще стреляет! Батарея еще жива!
      Вийрсалу и Пяртельпоэг останавливаются посреди ржаного поля. В оглушенном Вийрсалу снова заговорил профессиональный военный.
      - Черт подери, Пяртельпоэг, пошли обратно?
      Обратно они не идут, они присаживаются во ржи, чтобы отдышаться.
      Каждый мысленно спрашивает себя: кто же он, этот сумасшедший?
      А произошло вот что.
      Четвертое орудие батареи стояло немного позади, как раз у крайних домов деревни, так что прямой наводкой могло простреливать дорогу. Орудие было хорошо замаскировано плетнем и наломанными утром молодыми березками, еще не успевшими увянуть.
      По приказу командира батареи эта пушка должна была стрелять по танкам, которые прорвутся. Офицеров там не было, вместо них - лучший в батарее командир орудия, младший сержант Олев Лайсаар.
      Когда появилась первая группа танков, орудие дало два удачных выстрела, и один из танков задымил у околицы.
      Когда бой разгорелся особенно жарко, самый лучший в батарее командир орудия обнаружил, что остался вдвоем с наводчиком... Произошло нечто совсем непредвиденное - ребята просто удрали! Орудийный расчет был у него, конечно, ненадежный: только он сам да наводчик были старого призыва, остальные номера расчета - те славные мальчики, которых только весной привезли в полк. С ними было трудно, потому что они не знали эстонского языка, ногами и руками приходилось им объяснять, что такое пушка. Ах да, один был даже из пополнения, полученного полком в Тарту, так что он вообще не проходил обучения. Когда первый эшелон танков с диким грохотом стал приближаться к деревне, у ребят просто не выдержали нервы. А тут еще прибавился огонь этих проклятых минометов, - лежат сейчас, наверно, где-нибудь на животе, уткнувшись носом в землю.
      Вдвоем они не решились стрелять по прорвавшейся в деревню танковой лавине, бежать в кусты не допускала вколоченная за два года дисциплина. И кроме того, ведь там, впереди, ребята сражаются.
      Наводчик и командир орудия присели за щитом и с пересохшим горлом стали ждать, что будет.
      Все обошлось. Прорвавшиеся танки не заметили хорошо замаскированного орудия и, не останавливаясь, прогрохотали мимо.
      - Что будем делать? Дадим тягу? - прошептал наводчик.
      Тут последовал тот огневой удар, который уничтожил или подавил остатки батареи. Мины упали позади них, и осколком сильно ранило наводчика в левую руку. Лайсаар ловко перевязал ему рану индивидуальным пакетом и приказал, прячась во ржи, пробираться к своим.
      Снизу из оврага с ревом ползли новые танки.
      - Олев, драпай отсюда! - сказал наводчик.
      - Сам уноси ноги, нечего тебе здесь делать! - взревел явно нервничавший командир орудия. - Я сейчас тоже уйду. На всякий случай забери свою невесту, - имел он в виду карабин.
      И тут Лайсаар, совершенно один, дал те три выстрела, которые слышали Вийрсалу и Пяртельпоэг.
      Лайсаара особенно злило, что здесь, среди молодых берез, он, по-видимому, один и совершенно беспомощен.
      Оставляй теперь, за здорово живешь, _свою_ пушку. Два года тебя, шельму, начищали. Сколько часов, дней, недель надоедной тренировки, и все - ради двух настоящих боевых выстрелов. Из Тарту не знаю за сколько километров тащили тебя сюда. По проселкам и болотам толкали тебя, помогая лошадям, тянули за постромки. И все ради этих двух выстрелов.
      Нет, старушка, спокойно, мы еще немного повоюем. Зададим перцу. Мне ведь, голубушка, непременно придется тебя покинуть.
      Был бы приказ отступать - подошла бы упряжка. Одно из двух: либо в нее угодило, либо там, впереди, уже нет того, кто бы дал приказ... Итак, получайте на прощанье...
      Дадим первый. Огонь!
      Младший сержант Лайсаар, объявляю благодарность от лица командования. Ты на самом деле лучший командир орудия в батарее. Танк задымил!
      Скорей, скорей, скорей, открыть затвор, вогнать новую ягодку. Готово. Слава богу, ствол почти вдоль дороги, не нужно поворачивать лафет, одному не сдюжить.
      Ну, ребята, с богом, грохнем второй раз!
      Огонь!
      Младший сержант Лайсаар, благодарю за службу! Второму танку хана!
      Олев, тебе самое время уносить ноги! Эта шутка может скверно кончиться. Тебе не удастся здесь, за кулисой, вечно оставаться незамеченным. Будь мужчиной, бери ноги в руки!
      Спокойно, моя голубушка, сейчас я тебя покину! Последний выстрел... и тут же сразу испарюсь.
      Спокойно, Олев, спокойно. Ну, дадим третий.
      - Четвертое! Огонь! - будто на полигоне кричит Лайсаар и хватается за шнур.
      Огонь!
      Вот дьявол, на этот раз промазал, только в каком-то другом смысле, наверно, стрелял не зря.
      Олев Лайсаар гладит рукой разогретый, покрашенный серой краской ствол, снимает прицел, швыряет в кусты, резко поворачивается и со всех ног бросается наутек.
      Вийрсалу и Пяртельпоэг видят, как по горящей деревне к деревьям у дороги бежит боец. Но они видят и как оттуда, по склону от огородов, где только что были три наших орудия, карабкается цепь немецкой пехоты. Там заметили бегущего и застрекотали автоматные очереди, защелкали карабины. Бегущий падает, цепь движется дальше.
      - Кто бы это мог быть? - спрашивает Вийрсалу.
      - Кто его знает, - отвечает Пяртельпоэг, - наверно, кто-нибудь из четвертого расчета.
      У них нет времени обсуждать. Пригнувшись, они бегут по деревенскому проселку между ржаными полями, спрыгивают в канаву, где их прикрывает рожь и уже можно бежать во весь рост. Не останавливаясь, они достигают леса. Переводят дыхание, приходят в себя.
      - Так. Теперь нам надо круче брать вправо. Километра еще четыре, и должны бы быть в дивизионе.
      Позади все тихо.
      - Наверно, взяли в плен или расстреляли, - рассуждает Вийрсалу. - Кто бы это мог быть? Не Лайсаар ли?
      - Кто знает. Вполне может быть.
      Через час они в дивизионе. Дивизион готов к маршу. Приказано идти на новые позиции.
      В первой батарее теперь полтора десятка человек и ни одного ствола. Уцелевших распределили по другим подразделениям. К нам пришли Вийрсалу и Пяртельпоэг. Кто убит, кто невредимым или раненым попал к немцам - этого никто точно не знал.
      Только о тех, кого Вийрсалу и Пяртельпоэг сами видели мертвыми, о тех известно, их имена войдут в завтрашнее донесение в полк.
      Остальные пропали без вести.
      Насколько помнится, первое сражение называют боевым крещением.
      Ну, что говорить, это торжество помнят крестные сыны, оставшиеся в живых!
      (Я никогда не узнал, что Олев Лайсаар, лучший в батарее наводчик, был взят в плен вместе с еще несколькими ребятами и двумя ранеными командирами своей батареи. В октябре его, как и многих других из Псковского лагеря военнопленных, отпустили домой. Позже, чтобы избежать вербовки в немецкую армию, он бежал в Финляндию, но попал в 200-й пехотный полк. Младший сержант Олев Лайсаар погиб на Карельском перешейке от снаряда трехдюймовой полевой пушки, с которой он сам так хорошо умел управляться.)
      19
      Вчера ночью еще до первого сражения из второй батареи исчезли старшина, младший сержант-сверхсрочник и вместе с ним еще трое парней. Известно куда - перешли, в плен сдались. Непонятным образом из штаба полка бесследно исчез и майор Муст. И без слов понятно, что всем нам, оставшимся, и нашему полку в целом славы это не прибавило.
      Сперва я не понял, почему Сярель с таким волнением спросил:
      - А Кирсипуу все-таки не удрал?
      Почему он это спросил? Ефрейтор Кирсипуу был одним из лучших наводчиков в полку, отличник политучебы, комсомолец. С чего бы он стал переходить?
      - Ты что, не видишь, что на нем лица нет? Никогда веселого слова не скажет, ходит и все делает будто во сне. Даже осунулся...
      Нет, я ничего особенного за Кирсипуу не заметил. У каждого достаточно своих дел, а война всех изменила - сделала серьезными.
      Когда мы с Сярелем остались одни, я узнал от него, что произошло с Кирсипуу.
      За день до начала войны он получил письмо, в котором сообщалось, что всех его близких увезли в Россию: уже пожилых родителей и старшего брата с семьей. Написали соседи. Они считают, что такая жестокая кара последовала потому, что брат его был командиром взвода в одном из отрядов Кайтселийта - союза обороны Эстонии.
      Для Рауля Кирсипуу это было непостижимо, необъяснимо, совершенно за пределами его понимания. Прежде всего сам образ действия: просто увозят, без расследования и суда.
      Он, человек со средним образованием, ни о чем подобном никогда в жизни даже не слышал.
      И разве участие в Кайтселийте было уж таким страшным преступлением, что за него приходится расплачиваться лагерем? Правда, Кайтселийт была организация антисоветская, антикоммунистическая, но она ведь еще в прошлом году сдала оружие и была распущена. Брат же не боролся против советского строя с оружием в руках, это совершенно очевидно. Так почему? Почему?
      Сначала Кирсипуу держал эту страшную новость про себя и только через несколько дней решился поделиться ею с Сярелем. С первого дня службы они всегда были вместе, служили в одной батарее, в одном взводе. По примеру Сяреля и Кирсипуу вступил в комсомол.
      - Но ведь твой брат мог поднять руку на советскую власть... Именно теперь, когда война... Он был _потенциальный_ враг... Помнишь, как в Вырумаа и наших ребят хотели завербовать лесные братья... - пытался объяснить случившееся Сярель, потрясенный несчастьем друга.
      - Да, но где это слыхано, чтобы карали за воровство до того, как его совершили? И как же так? Просто увезли ночью, без суда, без ничего... говорил Кирсипуу с мокрыми от слез глазами и спрашивал, что же ему делать.
      Этого Сярель сказать не мог, потому что и самому себе не мог этого объяснить.
      - Но ведь я комсомолец... Может быть, я должен выйти из комсомола? Или доложить комиссару? Я не знаю, что мне делать, потому что я просто не понимаю...
      - Не будем сейчас ничего предпринимать, - тихо ответил Сярель, посмотрим, подумаем... Тут, наверно, серьезная ошибка допущена...
      - Ошибка, ошибка, - передразнил Кирсипуу, - даже если не считать брата, так все равно остается пять ни в чем не виноватых людей...
      Сперва это было непонятно. Правда, за неделю до войны и в полку было арестовано несколько офицеров, только это как будто другое дело. Тут могли быть серьезные причины, кто знает этих старых кадровых офицеров. Кроме того, никого из ребят лично это не затронуло, здесь же - совсем другое дело.
      Рауль Кирсипуу парень исключительно честный, и в комсомол он вступил честно, потому что в первый советский год пришел к твердому убеждению, что это справедливый строй, неизменно стоящий на стороне таких, как он, работяг. Сам он не был рабочим, как, скажем, Карл Сярель или Ильмар Роос, парни с тартуской окраины, но с малых лет он помогал выполнять тяжелую крестьянскую работу и повидал немало лиха, особенно во время кризиса, когда не было денег, а это совпало с учением в гимназии. Тогда ему помогал старший брат - из того немногого, что сам имел. Кирсипуу очень хотелось поступить в университет, но он хорошо понимал, что это невозможно. А сейчас новый строй открыл перед ним двери университета.
      Можно понять, каким ударом было для него это ужасное письмо и что ему пришлось передумать, прежде чем решить, как ему поступить дальше и чем все объяснить, чтобы снова обрести равновесие. Он чувствовал, что у него вроде бы нет полного права быть по эту сторону, если он не умеет объяснить себе, что случившееся до конца справедливо. Но он же не мог согласиться с тем, что это справедливо, этого он никак не мог. Если бы он признал, это значило бы, что он сам помог выгнать из дому отца и брата с семьей...
      - Ну да... Я об этом нигде не говорил, тут сразу война началась, рассуждал теперь Сярель. - Может быть, все-таки следовало сказать... Но я боялся, чтобы это не бросило на него тень... Дьявол его знает...
      Не знаешь, что и сказать. Просто непонятно. Место Кирсипуу наверняка здесь, да, здесь его место гораздо в большей степени, чем, скажем, лейтенанта Вийрсалу. Нет, ничего дурного про этого командира сказать нельзя: он воюет хорошо и отважно. Больше того, он воюет с радостью и охотой. Только вот, наверно, он с таким же удовольствием воевал бы и в бывшей эстонской армии, воевал бы в американском, французском или турецком мундире, главное - воевать... Потому что война и армия - его призвание, и никакие убеждения, связывающие руки, ему не нужны. Можно допустить, что он даже счастлив.
      Как же тяжело тем, у кого есть убеждения!
      То было жестокое отчаяние, мучительное разочарование, и Кирсипуу, сжав зубы, переживал их.
      - После этого письма он просто был не в себе, - вспоминал Сярель. - В последнюю субботнюю ночь в Северном лагере, в ночь на то воскресенье, когда началась война... Он вышел из палатки, обхватил руками сосну и стал грызть кору, а у самого из глаз текут слезы...
      Однако Кирсипуу не перебежал, хотя у него было бы для этого больше оснований, чем у некоторых других. Он остался, надеясь в душе, что все же увидит победу справедливости. Именно эта надежда, наверно, и вернула ему равновесие. Только как же в таком состоянии идти в бой!
      Каждый раз, когда я потом видел Кирсипуу, вдвойне серьезного и вдвойне усталого, я испытывал не столько сочувствие, сколько глубокое к нему уважение. Потому что, наверно, легче победить врага, чем самого себя.
      Неизбежность вращения огромного колеса истории объяснять просто, но когда ты сам песчинка под этим колесом...
      (Я никогда не узнал, что Рауль Кирсипуу окончил войну со скромными сержантскими погонами на плечах и скромными солдатскими медалями на груди. Два раза его хотели послать в военное училище, но он категорически отказывался, потому что ему было бы трудно заполнить анкету.
      В 1946 году он поступил в университет, учился и жил на одну только стипендию. Окончив университет, он поехал куда-то в сельскую школу, говорили, там появился очень хороший учитель литературы.
      Он не ошибся в том, что победит справедливость: его мать и семья брата были реабилитированы и вернулись, но отец и брат вернуться уже не смогли.
      Иногда он делится в школе военными воспоминаниями, только, наверно, без особого удовольствия: раны, ведь долго кровоточат.
      В шестидесятые годы Кирсипуу вступил в партию.)
      20
      Голова колонны застряла в пробке, последовала вынужденная остановка, которая могла продлиться неведомо сколько. Особой опасности не было, потому что погода стояла облачная, в воздухе парило, наверно, предвещая грозу. В такую самолеты не летают. Мы расположились у реки, где был брод, и в эту удушливую жару сразу потянуло в воду. Я завел своего Ветра на середину реки и стал обливать его водой. Могу поклясться, что от удовольствия Ветер смеялся. Я и сам искупался и должен сказать, что впервые за это лето испытал приятное чувство.
      Купались в основном солдаты и строевые командиры. Когда же в воду вошли фельдшер Маркус и капитан Рулли, двое ужасно волосатых мужчин, покрытых первый черной, а второй - рыжеватой шерстью, я поверил, что в этой речушке нет водяных. Не то бы они с воплями удрали из нее в заросли ивы и ольхи.
      21
      Жара немилосердная. На небе ни одного белого клочка, солнце палит нещадно. Наши гимнастерки давно уже спеклись от пота, а сегодня пот течет даже по ногам в сапоги.
      Ужасно было бы в такую погоду умереть: яркое солнце, зеленеющие, пахнущие сеном холмы, подальше, в знойном мареве, дремлют леса... Все цветет, наливается, начинает созревать, как всегда в середине лета. Но война и смерть не считаются со светлой, зовущей к жизни погодой.
      Сегодня день прошел благополучно, немецкие самолеты, видимо, заняты где-то в другом месте, их не видно. Только высоко-высоко густо прут тяжелые бомбардировщики на восток и обратно, но на передовой они не опасны. Да и на земле сравнительно спокойно: пехота впереди держит фронт, ясно слышна деловая трескотня "максима", реже слышится винтовочная стрельба. Передовая отсюда недалеко, может, километра полтора. Батарея отделена от нее болотистыми лугами, поросшими ивняком, далее тянется столь характерный для этих мест ольшаник, на краю которого и находится наше сегодняшнее пристанище. Далеко на востоке сквозь дымку виднеется большой хвойный лес.
      Сегодня мы нанесли три огневых удара по карте. Один пришелся по перекрестку села, второй - по участку леса напротив нас и последний - по лесистому пригорку, расположенному левее от него, где, по данным пехоты, должен находиться какой-то наблюдательный или командный пункт. Едва ли огонь мог быть особенно точным, потому что и наша собственная позиция не была топографически точно привязана по карте, и данные для стрельбы никак не откорректированы наблюдательными пунктами. Все делалось на глазок, по принципу: эх, была не была. В ответ получили оттуда несколько неточных мин.
      Ждем обеденного перерыва.
      Как ни странно, но он действительно существует и выдуман не нами. Дело в том, что немцы воюют по часам, будто они прежние аккуратные ремесленники: фронт просыпается с восходом солнца, с часу до двух затишье, то есть обед, и вечером работа продолжается до захода солнца. В этой регулярности, честно говоря, есть что-то жуткое: война превращена в организованный труд, как на фабрике или на помещичьих угодьях. Убийство стало повседневным ремеслом.
      Нам этого никак не понять. Если обратиться к истории, то ни о чем подобном ни читать, ни слышать не приходилось. Правда, история и прежде знала профессиональных военных и платных наемников, бывали и армии с твердым распорядком. Только маловероятно, чтобы фаланги Александра Македонского, легионы Цезаря или орды хана Батыя воевали по расписанию: с такого-то до такого-то часа убиваем, потом делаем часовой перерыв, после чего принимаемся снова. Наоборот: смутно помнится, что в Библии один иудейский полководец кричал солнцу, чтобы оно не двигалось с места до тех пор, пока он не разделается с врагами. Или, скажем, чем кончилось бы сражение под Цесисом [город в Северной Латвии, где весной 1919 г. эстонская армия в ожесточенных боях уничтожила немецкую дивизию], если бы наши солдаты, когда дрались с ландесвером, соблюдали обеденный перерыв? Да и вообще: регулярность и распорядок дня при убийствах - это уж нечто совсем бесчеловечное. Война сама по себе - с начала и до конца бесчеловечна, противоестественна, противна человеческой природе, и уж совсем чудовищно превращать ее во что-то повседневное, обыденное, регулярное. Убийство стало профессией с твердым и регулярным рабочим днем...
      Хотя мы никогда между собой на эту тему не говорили, все мы относимся к этому одинаково. Нередко мы пытались нарушить этот ремесленнический распорядок дня: иногда мы наносили огневой удар во время обеда, случалось - и ночью.
      А все же мы ждем наступления обеденного перерыва у немцев. Просто потому, что нет большой опасности и можно заниматься делами, которые предпринимать в другое время гораздо рискованнее.
      Но сегодня в обеденный перерыв произошла совсем непонятная история. Ожидаемая тишина наступила, ко она закончилась несколько раньше установленного времени. Справа от нас, в густом ольховнике, вдруг раздался грохот сражения, застрочили пулеметы и автоматы, забахали минные разрывы, зазвучали слова команды. Инстинктивно мы схватились за оружие, у нас была одна мысль: противник прорвал фронт и пытается взять нас в кольцо, потому что в следующую минуту возник грохот боя и слева.
      - Ребята, странное дело, ведь ни одна пула не просвистела и не щелкнула по дереву, - вдруг заметил Ильмар. Мы прислушались: в самом деле, такой тарарам стоит, а не слышно, чтобы летела пуля или осколок мины, и заросли не трещат от пулеметных очередей или минных разрывов.
      Мы бросились к орудиям. И там обратили внимание на это странное обстоятельство. Командир батареи уже доложил в полк. Выяснилось, что пехотная часть, которую мы поддерживаем, никак не может разобраться, в чем дело, и занимает, как говорится, выжидательную позицию.
      - Ребята, придется выслать разведку, что-то здесь не так, - сказал подошедший к нам лейтенант Вийрсалу. - Пехота сделает то же самое. Пойдем прямо на шум.
      С лейтенантом Вийрсалу отправились три человека.
      Тут ожил и немецкий фронт впереди. Явственно зашелестели мины и, насколько удалось в этом шуме разобраться, впереди застрочили автоматы. Слева и справа, судя по грохоту, сражение продолжалось с прежней силой, не приближаясь и не удаляясь.
      Прошло с полчаса, и на правом фланге все смолкло. Сколь внезапно сражение началось, столь же внезапно оно и прекратилось. Чуть позже смолкло и слева, только впереди шел довольно ожесточенный бой.
      Командир батареи дал новые установки для стрельбы, и наши старые трехдюймовки принялись за дело: стали обстреливать немецкие позиции прямо по фронту.
      Среди этого грохота вернулся лейтенант Вийрсалу со своими ребятами, и теперь между ними весьма неохотно шагал долговязый, белобрысый немецкий унтер в очках. Рууди первым увидел пленного.
      - Kuuten morjen, навозный берлинский соловей. Vii jeets? [Доброе утро... как поживаешь? (искаженный немецкий язык)] - крикнул он немцу.
      - На этот раз ты как нельзя больше прав, - ответил лейтенант Вийрсалу, - он действительно соловей.
      Тут все выяснилось. На ничейную землю, наверняка еще ночью, по слабо охраняемому болоту каким-то образом выполз этот самый унтер с мощным громкоговорителем, оттуда и загрохотала усиленная звукозапись битвы. Немчура так был занят своим шумовым приспособлением, что взять его оказалось совсем легко. Они просто прыгнули ему на спину и скрутили так, что он и охнуть не успел. И в момент обезоружили.
      План у немцев был простой. Звуковые установки на флангах должны были создать иллюзию прорыва, а сами они в это время атакуют в лоб. В создавшейся панике их настоящая атака обещала быть успешной. Но затея провалилась: шумовые машины устранены, а лобовая атака после примерно часового сопротивления была удачно отбита.
      Пленный немец явно очень растерялся, двигался как лунатик.