И вдруг я вспомнила, что сегодня день взятия Бастилии и у французов народный праздник. По Елисейским полям танки едут, впереди конная гвардия с красными султанами на касках, оркестр играет "Марсельезу", публика гордится своей историей. Не знаю почему, но почему-то мне это показалось безумно смешным, и я захихикала, как ненормальная..."
      Нет, не спится. Вася Злоткин убрал письмо в сумку, сделал порядочный хлебок из бутылки с французским коньяком, надел свою серую замшевую куртку и пошел проветриться в надежде нагулять сон. Оказалось, что уже рассвело; на верхней палубе не было ни души, тянуло сырым ветерком, припахивавшим чем-то острым, вроде карболки, по правому борту, вдалеке, отходили Аландские острова. Злоткин сел на банкетку и закурил. Ему припомнилось, что аккордеонист в ресторане два раза играл "На сопках Маньчжурии", и он сказал себе: "Вот! А говорят, финны не любят русских..."
      3
      Паром пристал к берегу вдали от Стокгольма, и еще примерно с час времени Вася Злоткин добирался на автобусе до столицы Шведского королевства. Страна ему, как говорится, не показалась: места плоские, леса жидкие, строения приземистые, да еще ему дорогой попался на глаза ржавый карданный вал, валявшийся у обочины, и он со злорадством подумал, что Швеция от России не так далеко ушла.
      И Стокгольм не произвел на Злоткина сильного впечатления: все серо, раскидисто, как-то несвежо, воды слишком много, а шведов мало, точно москвичей по летней поре в вечер с субботы на воскресенье. Впрочем, ему приглянулась площадь Сергелья, где он наконец-то сошел с автобуса, украшенная празднично-яркими вывесками и чудесной стеклянной башней. Здесь Вася Злоткин первым делом нашел будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собою дверь и набрал свой волшебный номер; когда на том конце провода отозвались, он сказал приглушенным голосом:
      - Здравствуйте, я ваша тетя...
      Ему в ответ:
      - В четырнадцать ноль-ноль по стокгольмскому времени у вас должна состояться встреча с представителем премьер-министра. Место встречи: книжный магазин издательства "Нордстедс". Это на острове Риддархольме, от центра города в двух шагах.
      - Интересно, а как я узнаю этого представителя? - спросил Вася.
      - А его нечего узнавать. У них в книжных магазинах больше одного посетителя не бывает.
      Выйдя из телефонной будки, Злоткин внимательно осмотрелся по сторонам, убедился в том, что поблизости нет никого, хотя бы отдаленно похожего на Асхата Токаева, и направился в сторону центра города, согревая руки в карманах куртки; было не то что холодно по-отечественному, а зябко от непривычно высокой влажности и сырого ветра, временами налетавшего со стороны моря, который, что называется, пронизывал до костей.
      Встретив по пути двух молоденьких полицейских, он справился о местоположении острова Риддархольме, получил обстоятельный ответ и посмотрел на свои часы: до встречи оставалось еще так много времени, что можно было напиться и протрезветь. Именно таким образом Вася Злоткин и поступил: выйдя на улицу Вестерлонгатен, ведущую непосредственно к месту встречи, он заглянул в заведение, выпил несколько стаканов шведской водки по пятьдесят крон порция, а потом зашел в какой-то кинотеатр, рассчитывая вздремнуть до конца сеанса, но вдруг на него напало что-то вроде обморока, и стали являться грезы...
      Вот город Кострома с деревянными заборами, с какими-то замученными особнячками николаевского времени и знаменитой пожарною каланчой, милый, нелепый город на Волге, где родился и вырос Василий Злоткин, - не то чтобы он сам, а он сам, но в качестве персонажа, он сам, но как бы глядя со стороны. По правде говоря, родился и вырос он в двухэтажном бараке по улице Клары Цеткин, где время от времени случались дикие драки и безобразные кутежи, однако теперь ему грезилось, что родом он из новых, хотя и провинциальных дворян, у которых имелся свой каменный домик и загородная усадьба. Будто бы ребенком он был плаксивым и озорным, - что, в сущности, так и было, - а в отрочестве отличался злокачественной чувствительностью, то есть самые сильные переживания в нем вызывали драматические события, например, наводнения и пожары, а также непомерной жаждой по женской части. В юности же это было невидное, какое-то затаившееся существо, склонное к тихим занятиям, вроде клеянья миниатюрных коробочек из картона, и не пышащее здоровьем; во всяком случае, его не взяли на государеву службу по причине плоскостопия и какой-то болезни предстательной железы. В это время он окончил строительный техникум и два раза был под следствием - один раз за поножовщину и другой раз за попытку растления малолетней, но в обоих случаях у дознавателей что-то не сходились концы с концами, и грехи молодости были оставлены без последствий. Отец Василия Злоткина и рад был бы тому, чтобы его отпрыска упекли за решетку на какой-то разумный срок, чтобы он пересидел самые нервные свои годы, хлебнул бы лиха и, таким образом, избежал наихудшей доли, как вдруг Василий Злоткин остепенился, самосильно выучил английский язык и даже поступил было на юридический факультет Саратовского университета, но его отчислили после первого же семестра за академическую неуспеваемость и прогулы. На то, - имеются в виду неуспеваемость и прогулы, - были свои причины. Первая из них состояла в том, что с некоторых пор в нем нехорошее волнение поселилось: ему все не давала покоя мысль, что вот когда-нибудь он умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется под сомнением, и в будущей жизни никто не узнает о человеке, который, может быть, заслуживает известности, как никто. Вторая причина была такая: Василий Злоткин начал писать стихи; вследствие нехорошего волнения он примерно год корпел над своими виршами под Державина, ибо у него завалялась книжка этого стихотворца, исписал ими две общие тетради, но в конце концов оказался не настолько глуп, чтобы не понять - стихи ему славы не принесут. Несколько позже он пытался рисовать, ваять, музицировать и даже надумал опровергнуть теорию относительности, но эти предприятия также не задались. Замечательно еще то, что он испытывал физическую неспособность к какому бы то ни было ручному, в правильном смысле слова созидательному труду.
      После того как Василия Злоткина выгнали из университета, он целыми днями торчал в комнате, которую снимал у одного путевого обходчика, большого любителя тишины, газетного чтения и ягодного вина. Он часами лежал на явно краденой больничной койке и, казалось, жадно прислушивался к току крови в своих артериях, с минуты на минуту ожидая, что сердце встанет, ток крови прекратится, сознание охватит тяжелая пелена, и тогда настанет то ужасное, бесконечно мучительное мгновение, которое полагает предел просвету бытия со стороны будущего, то самое мгновение, когда всеобязательно приходится помирать. Причем, ему не столько помирать было страшно, сколько доводила до исступленья все та же мысль: вот он того и гляди умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется под сомнением, и в будущей жизни никто не узнает о человеке, который, может быть, заслуживает известности, как никто. Неудивительно, что со временем вопрос: как бы выбраться из мрака обыкновенного, пошлого существования на свет европейской славы, - стал его постоянно мучить. Он думал о судьбах знаменитых людей минувшего и между прочим приходил к выводу, что добром известности не добудешь, ибо, например, Юлий Цезарь записан в учебниках истории потому, что он тиранил Римскую республику, а Брут за то, что он зарезал тирана Цезаря, разные же умники, вроде Исаака Ньютона, запоминаются людям исключительно в связи с тем, что им дано предугадать на все предбудущие века: бомбы падают вниз в условиях любого государственного устройства. После он засыпал, утомленный приятной работой воображения, причем ему никогда ничего не снилось.
      В скором времени он покинул Саратов, где ему решительно нечего было делать, и обосновался в Москве, в Тверской части, на Лесной улице, в небольшой комнате, окна которой упирались в чужую стену. Правда, поначалу он бедовал, то есть питался подаяньем и ночевал на заброшенных станциях метро, но потом чудом напал на пустующую комнату и чудом же устроился младшим кассиром в Палату звездочетов, каковая в то время планомерно вычисляла новое Государственное Дитя. Долго ли, коротко ли, но и в Москве ему показалось скучно, да еще так, что он выкрал в кассе немалую сумму денег, пропил их в кабаке на 2-й Брестской улице, был разоблачен и, не дожидаясь ареста, бежал во Псков. На Псковщине, в районе деревни Луевы Горы, он перешел государственную границу; это предприятие ему ни за что бы не удалось, если бы сектор границы в районе деревни Луевы Горы не держали эстонцы, вернее сказать, эстонский контингент Международных Изоляционных Сил, и, к счастью, Василию Злоткину пришлось иметь дело с бывшими соотечественниками, которые когда-то томились под сенью российской державной мысли и настолько прониклись ею, что эстонских солдатиков легко можно было и облапошить, и подкупить. Василий Злоткин дал два доллара часовому, с тем чтобы тот впустил его на территорию эстонского государства, добрался до ближайшего блок-поста и объявил дежурному офицеру, что-де он перебежал из России сообщить некую великую тайну, от которой зависит будущность всей Европы; тайну сию Злоткин соглашался открыть только главе республики, и поэтому его сначала подвергли санитарной обработке, а затем отправили в Таллин на вертолете; дорогой он в корчах творческой мысли выдумывал свою тайну, как вдруг его осенило, и он стал преображаться, что называется, на глазах: сами собой расправились плечи, гордо вскинулась голова, а во взгляде появилось что-то едко-жестокое, как у собаки, которая задумала укусить.
      До Президента республики перебежчика Злоткина, понятно, не допустили, но начальник Генерального штаба Петер Арнольде принял его у себя на вилле. Когда их оставили одних, генерал Арнольде закурил большую сигару и поинтересовался на чистом русском:
      - С кем, как говорится, имею честь?
      Василий Злоткин положил ногу на ногу и сказал:
      - Начать придется издалека. Вы, разумеется, слышали, что некоторое время тому назад в Москве при таинственных обстоятельствах погибло Государственное Дитя?
      Генерал едва заметно кивнул в ответ.
      - Так вот наследник Аркадий жив...
      Делая это искрометное заявление, Василий Злоткин рассчитывал на эффект, но генерал Арнольде продолжал внимательно смотреть ему в глаза, попыхивая сигарой. В камине потрескивали дрова, о стекла окон бился холодный осенний дождь.
      - Один офицер охраны, - продолжал Злоткин, - истинный патриот своего отечества, как-то узнал о готовящемся злодеянии и спас Государственное Дитя. Этот офицер спрятал отрока Аркадия в Свято-Даниловом монастыре, а наследником престола нарядил некоего молодого жильца из свиты, который и был убит вместо Государственного Дитя.
      - Охотно верю, - сказал генерал Арнольде. - Где же сейчас обретается русский принц?
      Василий Злоткин выдержал многозначительную паузу, напустив на глаза влажную пелену, и произнес как-то в нос:
      - Он здесь...
      - То есть вы хотите сказать, что вы и есть Государственное Дитя?
      Злоткин чинно кивнул в ответ. Он, разумеется, ожидал, что уж этим-то сообщением он точно потрясет своего собеседника, но ничуть не бывало: генерал Арнольде только на одно мгновение навострил взгляд, потом медленно поднялся из-за стола, прошелся от камина к окну, уронив на ковер толику сигарного пепла, несколько секунд стоял неподвижно и смотрел на заплаканные деревья, наконец повернулся к Злоткину и сказал:
      - Насколько я понимаю, вы претендуете на политическое убежище.
      - На политическое убежище и убедительный пенсион.
      - Хорошо, я доложу моему Президенту о вашей просьбе. Полагаю, вы будете совершенно удовлетворены.
      Говоря эти слова, генерал Арнольде уже обкатывал в уме формулировку, которую он предложит вниманию Президента: возвращение из небытия наследника Аркадия, будь он хоть трижды самозванец, есть отличный повод посеять в России смуту, между тем Европа только в том случае сможет дышать спокойно, если эта вредная страна будет постоянно ангажирована внутренними дрязгами, пока окончательно не превратится в кантианскую "вещь в себе".
      Три дня спустя Василий Злоткин получил временный вид на жительство, пятьсот крон единовременного пособия и от греха подальше был переправлен на остров Даго. В городке Кярдла, столице этого острова, он один день жил в гостинице на улице Вабадузе, а потом его поселили в доме эстляндского обрусевшего немца Ивана Федоровича Дубельта, бывшего военного коменданта, фанфарона, дылды и усача. Дом был кирпичный, с голландскими окнами, крытый черепицей и окруженный отличным газоном, который со всех сторон огораживал густой можжевельник, стриженный под забор. В доме, кроме хозяина, жила его жена Саския, бессловесная, но вечно улыбающаяся эстонка, дочь Мара, девушка двадцати двух лет, работавшая на перчаточной фабрике, и ее муж Энн Бруус, который в прошлом был боцманом рыболовецкого флота, а теперь служил на той же перчаточной фабрике в сторожах.
      Понятно, что в этом доме Василий Злоткин жил на особенном положении в силу его романтической легенды и величественных, хотя и туманных, видов на будущее; ему говорили "ваше высочество", за столом сажали на председательское место, потчевали изысканными кушаньями, возили по острову на губернаторском "кадиллаке" и предупреждали каждый его каприз. А капризничал он немало: то ему взбредет в голову посетить соседний остров Сааремаа, то приспичит послать дурацкую телеграмму Президенту республики, то подавай ему консервированного угря. Наконец, он раскапризничался до такой степени, что вознамерился склонить к сожительству хозяйскую дочку Мару. Он отослал с глаз долой Энна Брууса под предлогом переписи русских беженцев, годных к военной службе, из которых впоследствии можно было бы сформировать личную гвардию Государственного Дитя, и без помех принялся подбивать женщину на измену. Он ловил ее где-нибудь в укромном уголке, прижимал к стенке и говорил:
      - Мара, будь моею. Озолочу.
      Видимо, комендантская дочка не сильно была привязана к своему боцману, поскольку она довольно скоро дала добро.
      - Хорошо, - как-то сказала Мара, - но только поклянитесь на Библии, что вы станете государем всея Руси.
      Какие-либо резко политические предприятия покуда в планы Василия Злоткина не входили, ему нравилось сибаритствовать и капризничать на острове Даго в качестве чудом спасшегося отрока Аркадия, и поэтому его порядком раздосадовало условие Мары Дубельт, но делать было нечего, и он поклялся, уж очень ему не терпелось залучить Мару в свою постель.
      Между тем Энн Бруус воротился в Кярдлу с парой сотен прошений о зачислении на службу в войско Государственного Дитя. Воленс-ноленс, Василию Злоткину пришлось приступить к формированию личной гвардии, и дом старого коменданта скоро превратился в проходной двор: прибывали целыми компаниями безработные русаки из Таллина и Нарвской губернии, пересекали границу дальние потомки латышских стрелков, являлись какие-то подозрительные личности из эстонцев, так что даже пришлось разбить для них лагерь на окраине городка. Впрочем, Василию Злоткину неожиданно понравился кавардак с вечной толчеей, воинственным духом, канцелярией, преклонением перед ним совершенно чужих людей и той атмосферой какой-то панической деятельности, которая обыкновенно так нравится простакам. Проблем и вопросов каждый день возникала тьма, откуда-то приходили денежные переводы, иногда на весьма значительные суммы, во дворе с утра до вечера дымила походная кухня, поставлявшая к общему столу рассольник и бобы с салом, через правильные промежутки времени устраивались стрельбы по воронью, со всех сторон звучало "его высочество приказали", "его высочество возражают", а ближе к ночи в маленькой спальне на втором этаже, в нагретой постели, его дожидалась Мара; боцман, уже прознавший про эту связь, принял ее как данность, как политическую реалию новых дней, и даже заявил жене, что в любом случае до конца разделит ее судьбу.
      К вечеру 4 ноября в дом коменданта явился посыльный от губернатора: он сообщил, что начальник Генерального штаба просит его высочество пожаловать в ресторан "Летняя кухня" на секретный ужин в кругу друзей.
      Солнце - холодное, багровое, ноябрьское - уже село в море наполовину, когда в пустом ресторане, освещенном точно пожарным заревом, за превосходно сервированным столом собрался якобы круг друзей, а именно: генерал Петер Арнольде, его адъютант, капитан Эрнесакс, Иван Федорович Дубельт, Мара Дубельт и Василий Злоткин, он же Лжеаркадий и Государственное Дитя. За аперитивом и закусками говорили о пустяках, за жарким - о росте цен на нефтепродукты, и только когда подали сыр, генерал сказал:
      - А теперь к делу. Я, ваше высочество, имею негласное поручение от правительства. Собственно, мне поручено узнать, каковы дальнейшие ваши планы. Согласитесь, что когда на территории суверенной страны формируются боевые отряды из людей разных национальностей, это не может не вызвать беспокойства у руководителей государства... А вдруг вы собираетесь взять штурмом Таллин? - впрочем, простите мне эту шутку. Так вот позвольте поинтересоваться: каковы же дальнейшие ваши планы?
      Василий Злоткин внимательно посмотрел на генерала, потом на Мару, прожевал кусок камамбера и объявил:
      - Мне нечем вас удивить, генерал: я всего-навсего намерен восстановить попранную справедливость.
      - А именно?
      - Не позже, чем через две недели, я вторгнусь со своим войском в пределы России, возьму Москву, сяду на престол и немедленно повешу подлеца Перламутрова на первом попавшемся фонаре.
      - Надеюсь, этим не исчерпывается ваша программа по упрочению государственности и общественного порядка...
      - Вероятно, придется устроить нации судный день.
      - Ну уж нет! - строго сказала Мара. - Если вы, ваше высочество, действительно желаете добра себе и своему народу, то нужно будет предъявить что-то другое, - не плохое, не хорошее, а другое. Русских только этим и можно взять, потому что они падки не на хорошее, не на плохое, а именно на другое!
      - Разумно, - согласился генерал Арнольде и раскурил большую свою сигару. - Правитель Перламутров строг, и его не любят, следовательно, новый глава Российского государства должен выказать больше терпимости, обхождения, вообще политичности, если он рассчитывает окончательно и бесповоротно занять престол.
      - Обхождения!.. Вы народа нашего не знаете, это злыдень, а не народ! сказал Василий Злоткин и залпом выпил немалый стаканчик водки; только сейчас ему открылось в полной мере, на какую опасную авантюру его подвигло стечение обстоятельств, и бедняге по-настоящему стало страшно.
      В дальнейшем переговоры носили чисто технический характер: было оговорено, что правительство Эстонской республики умывает руки и знать не знает о готовящейся интервенции, что генерал Арнольде условится с командованием Международных Изоляционных Сил о коридоре для войска Государственного Дитя, что начальником штаба у отрока Аркадия будет капитан Эрнесакс, что в случае успеха к Эстонии отойдет вся Псковская область по город Порхов.
      В следующие две недели было произведено довооружение войска и окончательная его дефиниция на отряды: Иностранный легион возглавил Энн Бруус, Русский легион - отставной генерал Конь, Личную гвардию - сам Василий Злоткин, а общее командование было поручено Ивану Федоровичу Дубельту на том основании, что он показал себя геройским офицером в давней войне с Литвой. Выступление было назначено на 18 ноября.
      Поздно вечером накануне выступления Василий Злоткин долго ворочался в постели, немилосердно пихая Мару, и думал о том, что вот он на пороге новой, необыкновенной жизни, чреватой приключениями и европейской славой, а радости что-то нет...
      4
      Капельдинер тряс его за рукав. Вася Злоткин очнулся от своих грез и сообразил, что находится в Стокгольме, в каком-то кинотеатре, что сеанс уже закончился, и поэтому капельдинер осторожно трясет его за рукав. Злоткин поднялся и вышел вон.
      На улице Вестерлонгатен было так же немноголюдно, так же блестели плиты мостовой, точно их облизали, но ветер прекратился и почему-то запахло мятой. На ближайшем углу, у аптеки, Вася Злоткин остановился и закурил; за то время, что наконец сработала зажигалка и взялась его сигарета, он успел осмотреться по сторонам и с облегчением обнаружил, что никого похожего на Асхата Токаева не видать. Впрочем, из парфюмерного магазина вышел тучный господин восточной наружности, но, судя по стразовой булавке в галстуке и по золотым кольцам на его пальцах, это был скорее всего цыган.
      Солидное здание издательства "Нордстедс", похожее на московскую кондитерскую фабрику "Красный Октябрь", но только темнее, приземистее, как-то собранней, Вася Злоткин увидел издалека, однако ему пришлось еще с четверть часа добираться до издательства мостиками и какими-то переходами, прежде чем он толкнул массивную дверь книжного магазина.
      В магазине и вправду был один-единственный посетитель. Вася Злоткин приблизился к нему и сказал по-английски:
      - Хай! [Привет! (англ.)]
      - Хай! - ответил ему моложавый мужчина, подозрительно брюнетистый, темноглазый, но встретивший Злоткина такой светлой улыбкой, что подозрение в подвохе отпало само собой.
      - Ай эм спешиал енвой оф рашн президент [я специальный посланник президента России (англ.)], - сказал Злоткин.
      - Ай ноу. Вот кэн ай ду фо ю? [Я знаю. Чем могу быть полезен? (англ.)]
      - Ай нид е ассистанс. Кэн ю эррендж фо ми э файв минутс митинг уиз сикрет каунселэ Орхан Туркул? Эз фар эз ай ноу хи из ин Стокхолм нау. [Мне нужна ваша помощь. Не можете ли вы мне устроить пятиминутную встречу с тайным советником Орханом Туркулом? По моим сведениям, он в Стокгольме (англ.).]
      - Ю а лейт. Иестедэй хи лефт фо Амстедам бай джет [Вы опоздали. Вчера он улетел в Амстердам (англ.)].
      - Шыт! [Черт! (англ.)]
      - Самфинг элс? [Что-нибудь еще? (англ.)]
      - Нафинг элс [больше ничего (англ.)].
      - Ай воз глэд ту мит ю [рад был познакомиться (англ.)].
      - Соу дыд ай [я тоже (англ.)].
      Они почти по-братски пожали друг другу руки и разошлись: представитель премьер-министра исчез за боковой дверью, а Вася Злоткин покопался немного в книгах, рассматривая обложки, кивнул на прощание продавцу и вышел на воздух, который уже загустел в предчувствии темноты. Вдруг заморосил дождик, и так Злоткину стало неприютно в этом чужом и ненастном городе, где даже прилечь было негде на полчаса, что до рези в глазах захотелось очутиться в Москве, в своей холостяцкой квартире, на диване у телевизора, и чтобы кошка Белка урчала ему в ухо, на кухне свиристел чайник, а за стеной безобразничал бы сосед. Он еще часа два таскался по улицам и набережным Стокгольма, купил себе новые часы, выпил водки, прокатился на метро интереса ради и подивился на голые станции, которые были вырублены в скалах, окрашенных потом в неестественные цвета, побывал у памятника Карлу XII и еле удержался, чтобы не помочиться на постамент, потом еще выпил водки, взял такси и уехал в аэропорт.
      Между семью и восемью часами вечера он уже летел над проливом Каттегат в сторону Амстердама. Салон самолета был заполнен наполовину, свет попритушен, справа немцы резались в карты, слева читала газету дама в очках с уздечкой и потому похожая на лошадку, где-то поблизости едва слышно звучала фортепьянная музыка, - играли Es-dur'ную сонату Бетховена, но Вася таких материй не различал, - а за бортом стояла непроглядная темень, точно иллюминаторы замазали черной краской...
      В ночь с 17 на 18 ноября все три легиона Лжеаркадия, он же Василий Злоткин, были сосредоточены подле русско-эстонской границы, неподалеку от мызы Выйу. Едва рассвело, Самозванец забрался на башню танка: денек обещал выдаться сереньким, зябким, кисло-будничным, - словом, не подозревающим о том, что он навсегда запечатлится в календарях; по эту сторону границы там и сям бегемотно темнела боевая техника, стояли примолкшими прямоугольниками роты, несильный ветер беспокоил зазимок, взметая снежную пудру на высоту солдатского сапога, и трогал тяжелые знамена, шитые канителью; по русскую сторону границы все было дрема и тишина. Василий Злоткин достал носовой платок и всплеснул им в воздухе, как крылом. Зарычали моторы танков, обдав кустарник черным вонючим дымом, и роты вздрогнули и двинулись вперед, тяжеловесно уминая под собой снег: ать-два, два-ать, ать-два, два-ать, - и впереди каждого прямоугольника тонко заныла флейта.
      Между тем в Москве, за кремлевскими стенами, в алтаре Успенского собора держали совет первые лица Российского государства, именно: сам Александр Петрович, дьяк Перламутров, главнокомандующий вооруженными силами Василий Иванович Пуговка-Шумский и патриарх Филофей; судили-рядили, как бы развести свалившуюся беду. С неделю примерно как до Первопрестольной дошло известие, что в Чухонской земле объявился неведомый баламут, который выдает себя за Государственное Дитя, якобы чудом спасшееся от рук наемных убийц, который поносит московские власти, собирает войско из отребья и головорезов, грозит интервенцией и вообще покушается на престол. По справкам Приказа государственной безопасности вроде бы это был проворовавшийся кассир Злоткин, однако в верхах полагали, что сведения недостоверны и нуждаются в подтверждении. Как бы там ни было, над страною нависла серьезная опасность - это было ясно, как божий день, и уже принимались меры: гвардейские полки были приведены в боевую готовность, правительству Эстонии послали грозную ноту, - ответа, впрочем, не получили, - воеводам западных областей приказали распорядиться, патриарх Филофей разослал по городам и весям наставительное письмо, в котором предписывалось: "...к сему злохищному, Русской земли и православной нашей христианской веры лиходею не приставать, речей воровских не слушать и грамот Васькиных изменнических не читать, и ничем беглому самозванцу Ваське Злоткину не способствовать, ни оружием, ни провиантом, ни делом, ни помыслом, ни мечтой". Трудно было предугадать, в какой степени действенными окажутся эти меры, поскольку Россия уж больно непредсказуемая страна, и поэтому решено было созвать узкое совещание, чтобы хорошенько обмозговать свалившуюся беду. В алтаре Успенского собора удушливо пахло ладаном, горели лампадки, похожие на огромные самоцветы, сияла позолота, матово светилась утварь из электрона. Государь Александр Петрович с мольбою в голосе говорил:
      - Послушай, Перламутров, ведь ты же расследовал это дело, едрена мать! Скажи ты нам на милость: может быть такое, чтобы наследник Аркадий остался жив?!
      - Этого случиться ни в коем случае не могло.
      - Вот и я говорю: ведь я же своими глазами видел его в гробу! Значит, спокойствию страны угрожает прямой жулик, значит, нужно навести в массах ту пропаганду, что на Россию идет войной не Государственное Дитя, а жулик и прохиндей!
      Пуговка-Шумский сказал:
      - У Шекспира в драме "Гамлет" есть такие слова: "Я жулик, но не жулик кто ж?"
      Государь поинтересовался:
      - А этот Шекспир какой был национальности?
      - Англичанин он был.
      - Ну-ну.
      Патриарх Филофей сказал:
      - Ты бы лучше не Шекспиром увлекался, а обороноспособностью государства! А то у тебя поди ни одна пушка не стреляет, а солдаты, вместо боевой подготовки, девкам юбки обрывают и кушают лебеду!..
      - Ты, ваше святейшество, это... не горячись, - отвечал Пуговка-Шумский. - По моему профсоюзу все в полном порядке, и я даю голову на отсечение, что, если самозванец сунется, его один Измайловский полк приведет к нулю.
      - Ох-ох-ох-хо, - тяжело вздохнул государь Александр Петрович. - Может быть, так оно и есть, но что-то на душе у меня неспокойно. Главная причина: народ у нас сволочь, батьку родного выдаст за пятачок!..
      - Уж какой Бог дал, - сказал Перламутров, - не голландцев же на Псковщину завозить.
      - Я бы тебя, Перламутров, послал против самозванца, все мне было бы спокойнее, да у тебя жена молодая, особенно не пошлешь... Ну, тогда так: ты, Пуговка, давай поднимай гвардейский корпус и ступай остерегать чухонскую границу на всякий несчастный случай. Перламутров держит в струне страну. На тебе, монах, пропаганда в массах. Но вообще-то я бы этих звездочетов, сукиных детей, всех бы, к чертовой матери, переказнил. Кабы не они со своей астрономией, жил бы я сейчас у матушки под Калугой и беды никакой не знал...
      Перламутров спросил:
      - Будете слушать выборку из газет?
      - Не... что-то на меня аппетит напал, наверное, это нервное.
      На обед в этот раз подавали: устрицы, рыбный салат, пельмени из трех родов мяса, украинский борщ с заправкой и жареных дупелей. За едой участники узкого совещания сосредоточенно молчали, и только патриарх Филофей обмолвился невзначай:
      - А я, честно сказать, читал прокламации самозванца...
      - Ну и что? - спросил государь Александр Петрович.
      - Ничего... Складно пишет, разбойник, не прокламация, а роман.
      Сразу после обеда государю что-то стало нехорошо. Он некоторое время икал, вопросительно глядя на сотрапезников, точно требовал разъяснить, что такое с ним происходит, потом вдруг ни с того, ни с сего скорчил гримасу омерзения и рухнул на пол. Из ушей его, изо рта и носа потекла, пузырясь, темная венозная кровь, и все присутствовавшие подумали: как, оказывается, много ее водится в человеке. И часу не прошло, как государь Александр Петрович скончался; на столе он лежал с совершенно черным лицом, как если бы православного государя подменили на дикаря...
      Самолет резко ударился шасси о бетон взлетно-посадочной полосы, и Вася Злоткин пришел в себя. За иллюминатором празднично светились многочисленные огоньки и здание аэропорта "Шифоль", подле которого суетились люди и машины, несмотря на позднее время суток. "Голландия, мать твою так!" - сказал про себя Вася, неизвестно что имея в виду. Через четверть часа он уже мчался в такси по многополосной трассе в сторону Амстердама.
      Таксист молчал-молчал и вдруг завел песню:
      Что стоишь, качаясь,
      Тонкая рябина...
      Вася Злоткин сказал:
      - Что-то многовато русских встречается за границей. В Стокгольме одного встретил, - он официантом работает, - теперь вы...
      Таксист в ответ:
      - От нас скоро в Европе вообще проходу не будет. Ну какой дурак захочет жить в нашей похабной стране на воде и хлебе, да еще под властью этих босяков, если можно свалить на волю?