Вячеслав Пьецух
      Государственное Дитя
      1
      Над Москвою денно и нощно висела удушливая пелена, похожая на туман оливкового оттенка, которая временами опускалась так низко, что скрадывала город примерно по четвертые этажи и он казался прихлопнутым чьей-то гигантской дланью. Вразнобой звонили по церквям к ранней обедне: в Кремле ровно в восемь часов утра, но уже у Казанской Божьей Матери в пять минут девятого, а у Христа Спасителя ажно в четверть - и перезвон колоколов разносился над Первопрестольной глухо, недостоверно, как под водой. Прохожих на улицах было мало, что называется, по пальцам можно пересчитать: на Покровском спуске виднелась компания пьяных стрельцов в куртках цветов Измайловского полка, на углу Никольской улицы старушки торговали поношенными вещами, у Иверской о чем-то спорили, горячо жестикулируя, двое подозрительных мужиков; изредка проедет по Красной площади извозчик с номерным знаком на спине, нарисованным нитрокраской, или протарахтит автомобиль, отравив воздух злым перегаром, поскольку моторный транспорт давно уже работает на спирту. Между десятым и одиннадцатым зубцами кремлевской стены, если считать от Никольской башни, стоял государь Александр Петрович и показывал "нос" извозчику N_6.
      Позади государя переминались с ноги на ногу окольничие и бояре, все в чинных темных костюмах и крахмальных косоворотках, вошедших в обыкновение после того, как государь Петр IV Чудотворец галстуки запретил. По правую руку от Александра Петровича стоял отрок Аркадий, Государственное Дитя, наследник всероссийского престола, который был вычислен Палатой звездочетов два года тому назад. Дьяк Перламутров читал выборку из газет:
      - ...Чтобы мир развивался абсолютно во всех случаях последовательно, постепенно - этого не сказать. Динозавры, по историческим меркам, вымерли в одночасье, человек тоже народился в одночасье, минуя промежуточное звено между обезьяной и кроманьонцем, парижские босяки взяли в 1789 году Бастилию и тем положили начало буржуазному строю государственности, Зворыкин выдумал телевизор и тем обозначил закат культуры...
      - Во русские дают! - воскликнул государь Александр Петрович. Телевизор и тот между делом изобрели!
      - ...Тем не менее, - продолжал чтение Перламутров, - многое нам говорит о том, что природа вещей не жалует революций, что по мере возможного она избирает пути последовательного развития, через постепенное накопление количества, превращение его в качество, отрицание отрицания, то есть в полном соответствии с законами диалектики, которые подарил миру великий Гегель...
      - А разве не русские выдумали диалектику?
      - Немцы, ваше величество.
      - Это жаль...
      - В этом смысле Великая французская революция была вовсе не революцией, а этапом эволюции, хотя бы и взрывным по своему характеру, что вообще бывает довольно часто. Или взять периодическую систему великого химика Менделеева: его знаменитый карточный сон, из которого развилась периодическая система, был следствием многолетнего накопления знания о материалах природы, и революционного в этом сне было не больше, чем в справке о среднем образовании...
      - Подозрительная какая-то фамилия у этого химика, он часом ее не из Менделя переделал?
      - Вряд ли, ваше величество, он, кажется, из поповских детей.
      - Ну-ну.
      - ...Равно - и возвращение России к самодержавию стало закономерным следствием эволюции русского общества от царизма к царизму через буржуазную республику, так называемый социализм, навязанный народу жидочувашом Лениным и евреем Троцким, через парламентский строй - к самовластью как форме отправления государственности, которая наиболее органична русскому человеку...
      - Что-то туманно они пишут, - перебил чтеца государь Александр Петрович. - Нет ли чего-нибудь позадорнее, например, про борьбу за социальную справедливость?
      - Из Тамбова сообщают: старший повытчик областного правления Вазелинов уличен в получении взятки от купца второй гильдии Кузнецова. Оба приговорены по суду к отсечению правой руки и левой ноги. Приговор приведен в исполнение при огромном стечении горожан. Старший повытчик Вазелинов скончался от разрыва сердца на месте казни.
      - А ты не воруй!..
      На Иване Великом ударили в колокол, напустив на столицу густой, дребезжащий звук, от которого у москвичей вырабатывалась слюна. Государь Александр Петрович, оживясь, взял за руку отрока Аркадия, и они направились в Столовую палату дворца, старательно держа ровный, степенный шаг. Замечательно, что живая походка у них была одинаковая: как будто обоим приспичило по малой нужде, но этого нельзя ни в коем случае показать.
      На завтрак подавали: салат "оливье" с брусникой, заливные телячьи языки с хреном, уху из стерляди, жареного барашка, нафаршированного разными овощами, индейку под белым соусом, а на сладкое гурьевскую кашу и земляничный мусс. Из почетных гостей за царским столом присутствовал только посол Сибирского ханства толстый татарин Руслан Гирин. Во время завтрака, длившегося часа два, завязался приличный спор: судили-рядили, какая форма монархии предпочтительней в рассуждении государственного благоустройства, наследственная или ламаистского образца, когда будущий властелин вычисляется в результате длительного наблюдения за ходом ночных светил. Сибирский посол согласился из политеса, что последняя будет лучше, ибо природа часто дает осечку, а небо не может врать. Но в конечном итоге спорщики пришли к неожиданному заключению, говорившему не в пользу хомо сапиенс как именно что разумного существа, - дескать, сколько воды утечет, сколько берез обдерут на веники, прежде чем люди придут к тому, от чего ушли: баба не человек, простонародью воли давать нельзя, монархия - идеал государственного устройства.
      После обеда государь Александр Петрович беседовал с отроком Аркадием в присутствии ближних бояр, мамки Елизаветы и пестуна Ласточкина, наставника Государственного Дитя.
      - Ты зачем своим котятам глаза выколол, сукин сын?!
      Отрок Аркадий внимательно посмотрел вбок, точно это дело его не касалось, точно он глазами искал того, к кому обращен вопрос.
      - Какой же ты будешь отец своим подданным, если у тебя такие зверские замашки с младых ногтей?!
      Отрок Аркадий молчал, по-прежнему глядя вбок.
      Мамка Елизавета пожаловалась государю:
      - Их высочество и к моим котятам подбирался, да я моих спрятала под замок.
      - Час от часу не легче!
      - И еще кусаться они горазды.
      - Хорошо, ну а кусаешься ты зачем?
      Отрок Аркадий смотрел исподлобья, угрюмо молчал, и государь Александр Петрович скоро остыл к беседе. В четвертом часу дня он отправился вздремнуть в верхние комнаты, а Государственное Дитя послали гулять в сопровождении малолетних жильцов и мамки Елизаветы. Некоторое время молодежь носилась по стенам Кремля, вогнав в испарину бедную женщину, а потом забралась на Спасскую башню полюбопытствовать, нельзя ли сломать куранты. Пока жильцы пытались оторвать языки у колоколов, настроенных на первые такты "Богатырской симфонии", отрок Аркадий подкрался к мамке Елизавете, сказал с недетской злостью:
      - Так ты ябедничать, гадюка! - И укусил ее за правую грудь, опять же с недетской силой.
      Елизавета взвизгнула и что было мочи отпихнула от себя Государственное Дитя. В результате этого толчка случилось непоправимое: сила его была велика настолько, что мальчик перекинулся через каменный парапет и упал на кремлевскую брусчатку примерно с высоты десятого этажа, произведя при падении нехороший, тряпичный звук.
      Первым оповестил народ о трагедии пономарь Архангельского собора, который шел к службе читать часы. На звук набатного колокола тотчас сбежались кремлевские обитатели да прорвались через Спасские ворота десятка три москвичей, сметя караул Семеновского полка. Наследник всероссийского престола лежал, скрючившись, на брусчатке и уже был бел той отталкивающей белизной, какой не бывает в живой природе. Кто-то завел ручную сирену, наполнив воздух тревожно-противным воем, и тем самым, надо полагать, вверг в исступление собравшуюся толпу. Минуты не прошло, как начался свирепый народный суд: пестун Ласточкин, пьянствовавший накануне, с двумя своими братьями, Михаилом и Константином, набросились на мамку Елизавету и, несмотря на то, что она пребывала в обмороке, избили ее поясными ремнями в кровь; в свою очередь, пестуна Ласточкина, насчет которого почему-то моментально распространилась молва, будто именно он погубил Государственное Дитя, насмерть забили прикладами семеновцы, очумевшие от страха и озлобления, а заодно прикончили и его братьев, Михаила и Константина, - этих уже в порядочном отдалении от места действия, за кремлевскими стенами, в подземном общественном туалете, где братья спрятались от ярости народной, то есть от семеновцев и толпы; по неясному подозрению были убиты также помощник главного хранителя государственных бумаг архивариус Клюев, один младший чин Палаты звездочетов и тот самый пономарь Архангельского собора, который первым оповестил народ о гибели Государственного Дитя; всего в тот день так или иначе умертвили четырнадцать человек, в большинстве своем не только не причастных к трагическому событию, но пребывавших в том заблуждении, что кремлевский набат оповещает население о пожаре.
      Между тем останки отрока Аркадия перенесли в дворцовый покой, обмыли, обрядили в государственные одежды и положили на большой обеденный стол головой к иконе Николая Угодника, перед которой задумчиво теплилась рубиновая лампадка. Первый день с усопшим наследником всероссийского престола прощалась семья государя Александра Петровича, придворные чины и служилый кремлевский люд, а затем трупик перенесли в Успенский собор и дозволили проститься с покойником всей Москве. Странное дело: день лежало тело отрока Аркадия в Успенском соборе, два лежало, неделю, другую, - и ничего, тлен не касался плоти, точно для Государственного Дитя не существовало законов органической химии, и только он весь извострился, обсох, словно окаменел. Первое время народ дивился такой устойчивости, но потом стало ясно, что это знак, тем более что подле почившего нежданно-негаданно прозрели трое слепцов, и патриарх Филофей с архипастыри скоропалительно причислили отрока Аркадия к лику святых, просиявших в пределах российского государства.
      Чтобы пресечь вредные толки, касавшиеся обстоятельств гибели отрока Аркадия, была учреждена следственная комиссия, которую возглавил дьяк Перламутров, вообще ведавший многими государственными делами. Толку от этого расследования не ждали, поскольку трудно было рассчитывать, что настоящие свидетели дадут дельные показания: малолетние жильцы окосноязычели от страха, а мамка Елизавета пребывала в длительном столбняке. Однако москвичи навертели таких злостных сплетен вокруг темной смерти, постигшей Государственное Дитя, что дело о происшествии на Спасской кремлевской башне следовало подвергнуть самому тщательному рассмотру, навести в нем какую угодно определенность и, таким образом, утихомирить беспокойный московский люд.
      Таскать свидетелей на допросы начали спустя сутки по смерти Государственного Дитя. Следственная комиссия заседала в Приказе внутренних дел, который занимал 1-ю линию бывшего универсального магазина, выходившего фасадом на Красную площадь, а торцами на Никольскую улицу и Ильинку.
      Поручик Иван Крашенинников, начальник группы телохранителей при особе отрока Аркадия, показал: де, 12 июля, в шестом часу по новому счету времени, он составлял недельный отчет для Приказа государственной безопасности, когда услышал вой ручной сирены и прибежал в Кремль одетым не по форме и даже с пером в руках; тело отрока Аркадия он застал уже бездыханным, лежавшим у цоколя Спасской башни с внутренней стороны стен; тут же находились малолетние жильцы наследника и его мамка Елизавета, валявшаяся без чувств, каковую мамку истязали отроков пестун Ласточкин и его братья, Михаила и Константин; а Государственное Дитя, по слухам, уже распространившимся вокруг неостывшего его тела, давеча забрался с жильцами на Спасскую башню и, расшалившись, будто свалился сам.
      Майор Сергей Прохоров, начальник караула семеновцев, в тот день охранявших Кремль, в свою очередь показал: услышав набатный колокол, он, де, прибежал из кордегардии к Спасской башне, чтобы приказать затворить ворота, но было поздно, - немалая толпа москвичей, несмотря на предупредительные автоматные очереди поверх их дурных голов, ворвалась в Кремль и принялась бесчинствовать вплоть до пролития братской крови; впрочем, пестуна Ласточкина прикончили люди поручика Крашенинникова, что неудивительно, так как поручик был должен Ласточкину пятьдесят рублей; а Государственное Дитя накануне забрался со своими жильцами на Спасскую башню и как будто свалился сам.
      Трое из малолетних жильцов при особе отрока Аркадия показали, что, дескать, в момент трагедии интересовались кремлевскими курантами и не видели ничего, однако жилец Николай Бабенко первое время утверждал, будто он был свидетелем злого разговора наследника с мамкой Елизаветой, но ему поприжали яички в щели между притолокой и дверью, и жилец сознался, что он соврал. Сама же мамка Елизавета, дававшая показания один на один с дьяком Перламутровым, заявила, что Государственное Дитя, расшалившись, вознамерился перебраться по карнизу от одного башенного зубца до другого, оступился и рухнул наземь.
      По этому делу поручик Крашенинников и майор Прохоров были подвергнуты смертной казни, жильцы помещены в Бутырскую тюрьму, тела братьев Ласточкиных отданы на съедение собакам в кинологический питомник, а мамку Елизавету хотя и сослали в Выксу, в Николаевский монастырь, но содержать приказали на полном довольствии и с почетом.
      Результаты следствия по делу о гибели Государственного Дитя были опубликованы во всех российских газетах и, коротко говоря, заключались в том, что наследник престола стал жертвой несчастного случая, а окружение его было виновато исключительно в недосмотре. Однако это сообщение не только не успокоило общественное мнение, но, напротив, способствовало распространению вредных толков: дескать, дьяк Перламутров, давно присматривающийся к месту первого лица в государстве, подкупил стяжателей, застращал малодушных и, таким образом, покрыл страшное преступление, которое как раз состояло в том, что злодей Перламутров подослал к отроку Аркадию наемных убийц, тонко знающих свое дело. Кроме того, поговаривали, будто наследник жив, будто поручик Крашенинников и майор Прохоров, как-то прознавшие о готовящемся злодеянии, нарядили наследником одного из жильцов, а отрока Аркадия спрятали до поры, за что и были подвергнуты смертной казни. Бог весть, отчего у нас возникают иные слухи, но, во всяком случае, офицеров действительно наказали несоразмерно с виной, а государь Александр Петрович действительно назначил дьяка Перламутрова местоблюстителем престола, буде сам он скончается в одночасье и Палата звездочетов не поспеет к тому времени вычислить новое Государственное Дитя.
      Дьяк Перламутров, сразу взявший большую власть, распорядился насчет патрулирования столицы силами гвардейских полков, установил трехлетнее тюремное заключение для нарушителей правил дорожного движения, хотя бы это были пешеходы, переходящие улицы в непоказанных местах, и ввел предварительную цензуру. Нехорошее, тяжелое настроение распространилось меж москвичами, да еще эта мгла, низко повисшая над Первопрестольной, которая угнетала душу и вгоняла людей в беспричинный страх.
      2
      Поезд "Лев Толстой" приближался к Хельсинки. Вася Злоткин, молодой еще человек с хорошим славянским лицом и немного оттопыренными ушами, лежал на нижней полке в своем купе и странными глазами рассматривал потолок. Уже в течение года с ним время от времени происходило что-то неладное: как на одних бедолаг вдруг нападает неясное беспокойство, а на других "куриная слепота", так Вася Злоткин иногда погружался в тяжелую мечтательность, напоминающую прострацию, и его посещали чудные грезы. Замечательно, что эти мечтания сильно смахивали на явь и он даже временами ощущал незнакомые запахи, воочию наблюдал героические картины, слышал нездешние голоса; также замечательно, что его грезы нанизывались на определенную сюжетную линию и всякая из них представляла собой фрагмент одной и той же продолжительной эпопеи; но самым замечательным было то, что Злоткин мог руководить своими видениями, что он как бы в уме сочинял роман. После первого же припадка бедняга напугался и побывал на приеме у самого Наджарова, главного психиатра IV управления; тот, впрочем, ничего серьезного не нашел и назначил только ежедневные продолжительные прогулки, но на прощание сообщил, что вообще психиатрия не столько наука, сколько искусство, и самый авторитетный диагноз есть не более чем набросок карандашом. И Вася Злоткин, успокоившись, смирился со своим недугом; так в преклонные годы люди смиряются с одиночеством и болезнями возраста, вроде гипертонии.
      Поезд нечувствительно плыл по рельсам, - видимо, финны как-то умудрялись их класть без стыков, - за окном тянулись пригороды Хельсинки, присыпанные снежком, именно производственные либо складские помещения, очень опрятные и даже радующие глаз, преаккуратные домики, выкрашенные в пастельные, завораживающие цвета, автомобильные стоянки, первые улицы с редкими пешеходами, словом, приятно оживленная местность, которая предваряет любой европейский город. Вошел, вкрадчиво постучав, проводник в коричневой униформе, сказал:
      - Прибываем... - и мягко задвинул дверь.
      Злоткин положил на столик десять финских марок для проводника, надел теплую замшевую куртку, подхватил сумку с плечевым ремнем и брезентовый баульчик для дипломатической почты, в котором на самом деле помещался пистолет Стечкина и крупная сумма денег, вышел в коридор своего вагона, посмотрел направо, посмотрел налево, осенил себя мелким-мелким крестиком и сошел.
      Несмотря на то что день выдался будний, а также на ранний час, в помещениях хельсинкского вокзала было многолюдно и совершалась прилично-суматошная, привычная и в то же время чужая жизнь; в частности, Вася Злоткин приметил компанию пьяных парней с осоловевшими чухонскими физиономиями, но они не орали песен, не сквернословили, не приставали к публике, не дрались, а только бродили, шатаясь, туда-сюда. И ему подумалось на их счет: "Ну что ты с ними, сукиными сынами, поделаешь северяне!.. Северяне-то они, разумеется, северяне, а все-таки прямо шевалье по сравнению с нашей рванью..."
      Нужно было как-то убить время до часу дня, и Вася Злоткин пустился в разные приятные операции: купил пачку голландского сигаретного табаку и машинку для самокруток, снялся в автоматической фотографии за тридцать марок, перекусил в ресторане на втором этаже, выпив при этом двойную порцию виски и кружку пива. Ровно в час дня он звонил из телефонной будки, попыхивая сладко-приторной самокруткой; когда на том конце провода отозвались, он сказал приглушенным голосом:
      - Здравствуйте, я ваша тетя...
      Ему в ответ:
      - Поезжайте на улицу Алексантринкату. Там найдете туристическое агентство "Матка-Расила Ою". В этом агентстве на ваше имя заказан билет на паром Або-Стокгольм. До Або доберетесь сами, лучше поездом, так спокойней. И будьте предельно осторожны: Асхат Токаев следует по пятам.
      Двумя часами позже Вася Злоткин уже ехал в поезде, который смахивал бы на подмосковную электричку, если бы не чистота в вагонах, не сравнительное безлюдье и нетронутые сиденья, обитые светло-коричневым дерматином. Ближе к тамбуру бесновалась компания юных американок, чуть позади сидел господин в высокой меховой шапке, который вызывал законное беспокойство. Злоткин достал записную книжку и нашел в ней фотографию Асхата Токаева: нет, не он. У него отлегло от сердца, и захотелось вспомнить о чем-нибудь приятном, вроде недавней пьянки в ресторане "Седьмое небо".
      Между тем компания юных американок до того расшалилась, что одна из девушек с разбегу вспрыгнула Злоткину на колени.
      - Фак оф, май дарлинг [отвали, дорогая (англ.)], - сказал ей Вася.
      - Animal! [Животное! (англ.)] - был ответ.
      Вечером, когда на Финляндию пала темень и повсюду зажглись апельсиновые фонари, Злоткин приехал в Або. Прямо у дебаркадера пассажиров парома дожидался роскошный автобус, и через полчаса времени он уже был в порту. За эти полчаса ему в голову пришла только одна мысль. "И чего они там мудрят на Старой площади, - подумал он, - чего сразу не сориентировали на Стокгольм, если известно, что Орхан Туркул находится в столице Шведского королевства? Наверное, следы заметают, иначе понять нельзя".
      Вася Злоткин никак не ожидал, что морской паром "Сильвия лайн" будет таким гигантом, что высотой он окажется примерно в пятнадцатиэтажный дом, а размером с городок районного подчинения, что даже всякая буква, нарисованная на борту, не пролезет в Спасские ворота, как ты ее ни суй.
      Поднявшись на борт, он оставил вещи в одноместной каюте, которая запиралась пластиковым жетоном, и отправился обследовать помещения корабля. В магазине на третьей палубе он купил свитер и бутылку французского коньяку, в кафе для курящих приобрел коробку немецких сигар, а в кафе для некурящих выпил хмельного пива. Паром уже вышел далеко в Ботнический залив, когда Вася Злоткин обосновался в ресторане, просторном и овальном, как маленький стадион. Первым делом он внимательно осмотрелся, прикрывшись от публики картой вин: из числа посетителей ресторана по крайней мере трое могли оказаться Асхатом Токаевым, если принять во внимание возможности гримерного мастерства. Злоткин запечатлел этих троих у себя в памяти и подозвал официанта московским жестом. Подошел официант невзрачной наружности и почему-то стал сдирать со стола скатерть. Вася сказал, забывшись:
      - Ты чего делаешь-то, чудила?!
      - Сам чудила, - последовало в ответ.
      - Ты что, из наших?! - воскликнул Злоткин, радостно удивясь.
      - Из ваших, из ваших, - подтвердил хмуро официант.
      - А чего ты здесь околачиваешься тогда?
      - Работаю, бабки варю, - не видишь, что ли?
      - Так бабки варить и в России можно! Знаешь, какие сейчас у нас открылись возможности для промышленников, коммерсантов, вообще деловых людей?!
      - Три курса отделения искусствоведения - это как?
      - Да и у меня образования никакого, так... среднее техническое, а между тем я не последний человек в государственном аппарате...
      - Слушай, мужик, ты давай делай заказ, а то мне работать надо.
      - Брось чепуху молоть! Лучше присаживайся ко мне, выпьем сейчас, закусим, у меня денег вагон и маленькая тележка!
      - У нас это запрещено.
      - Тогда давай сделаем так: ты постой около меня, с понтом ты записываешь заказ, и мы под эту дудку поговорим.
      - О чем говорить-то?..
      - Да о России, о чем еще!
      - В гробу я видел твою Россию. Мне про эту белую арапию и подумать тошно.
      - Так: подашь салат из креветок, венский шницель и бутылку розового вина.
      Позже он заказывал еще копченую лососину, отбивную из оленины с брусникой, французский сыр, а напоследок выпил чуть ли не целую бутылку "Бурбона", но с официантом больше не говорил и даже принципиально не оставил ему на чай.
      Вернувшись к себе в каюту, Вася Злоткин улегся и наугад вытащил из сумки старое письмо своей бывшей жены, писанное на школьной тетради в клетку; с той самой поры, как Вася начал страдать видениями наяву, на него напала бессонница, и только старые женины письма почему-то вгоняли его в настоящий сон.
      "Милый Вася!
      Сегодня утром (14 июля) проснулась в седьмом часу. Хотя солнце стояло уже высоко, в траве было полно росы, и пока дошла до умывальника, который недавно приколотил мне к березе возле баньки Петрович, совсем промочила ноги. Умываясь, с удовольствием думала о толстых носках из собачьей шерсти, которые на такой случай припасены у меня в корзиночке для грибов. Кстати, о грибах. В нынешнем году этого добра у нас какое-то безумное количество, например, вчера я принесла из лесу сорок четыре белых, не считая подберезовиков и лисичек. Наш старожил Надежда Михайловна говорит, что такое обилие грибов верная примета к войне (в сороковом году, по ее словам, было то же самое), Петрович, в свою очередь, уверяет, будто грибное лето к "сиротской", то есть теплой и слякотной зиме, - уж не знаю, кому и верить.
      Ну так вот... Вода в умывальнике была холодная-прехолодная, несмотря на то, что уже две недели стоит ровная жаркая погода, о которой Петрович говорит "ведренная", и даже ночами душно. От этой воды мурашки пошли по телу, но лицо точно расправилось, распустилось, и руки отошли, - у меня в последнее время от работы в огороде немеют руки. Кстати, про огород. Картошку я в этом году посадила "синеглазку", которую купила в соседней деревне Лески у тракториста Гожева, два раза окучила, потом, когда уже началось цветение, как ненормальная день-деньской снимала с цветков колорадского жука, и вот тебе на: ботва выросла чуть ли не с человеческий рост и толстая-претолстая, точно стебель у лопуха. Надежда Михайловна говорит, что Гожев, подонок, меня надул, что посадочный материал никуда не годится, поскольку он весь ушел в ботву, и картошка будет мелкая, как горох. Но Петрович говорит, что ничего страшного, ботва ботвой, а клубень клубнем, - уж не знаю, кому и верить. Зато удались салат (берлинский курчавый), лук, морковь и особенно кабачки. Огурцы ничего себе, помидоры тоже, а свеклу я в этом году не посадила, потому что в прошлом году, кажется, только два раза готовила себе борщ. Борщ я теперь делаю по-новому, с заправкой и антоновскими яблоками, заправка же делается так: натираешь на мелкой терке несколько ноготков чесноку, а на крупной - кусок соленого сала, замороженного до каменного состояния, потом в эту смесь добавляешь безумное количество красного перца, хорошенько перемешиваешь, и готово дело. Говорят, что в такой борщ нужно класть рубленые сосиски, но это уже, по-моему, чересчур.
      Ну так вот... Умылась я и только обтерлась полотенцем, как вдруг со всех сторон запели клесты (у нас в этом году прямо какое-то нашествие клестов), и на душе сразу стало так хорошо, беспечально, точно я и душу заодно умыла и как будто ко мне вернулись мои восемнадцать лет. А ведь мне, Вася, уже под тридцать, - вот что значит погожее июльское утро, ледяная вода в умывальнике на дворе, пение птиц и вообще благополучная экологическая обстановка. Кстати, об экологической обстановке. Представь себе, у нас в Урче мужики даже раков ловят, а это верный знак чистоты в природе, бабочки кругом так и порхают, как будто листва осыпается на ветру, а этой весной вдруг появились майские жуки, которых я не видела с детских лет. А воздух какой чудный! Дышишь, и не замечаешь, что дышишь, вот уж действительно благорастворение воздухов. Неудивительно, что у меня уже месяц нормальная температура и я позабыла про кровохарканье, как будто у меня его не было никогда.
      После завтрака (ложка меда со стаканом ключевой воды) я часа два ползала в огороде. Кто бы мне сказал еще два года тому назад, что я когда-нибудь буду с наслаждением копаться в земле, я бы тому плюнула в глаза, а сегодня я и мокрицу выполола с двух грядок, и редис посеяла (сорт "ледяная сосулька"), и подготовила почву под озимый посев полтавского чеснока. Наверное, эта новая моя страсть объясняется тем, что я прямо млею от восторга перед сокровенной деятельностью земли. Бросишь в грядку чепуховину какую-то размером с булавочную головку, и вдруг вырастет изящное существо, которым можно украшать - раз, любоваться - два, кормиться - три, обонять - четыре. И вот я еще не знаю, кто достоин называться самым совершенным произведением природы, потому что если, например, меня посеять, не вырастет ничего. Как можно увидеть на каждом кладбище, если человека посеять, из него не вырастет даже несчастная лебеда.
      Ну так вот... После того, как я в свое удовольствие наползалась в огороде, я себе приготовила безумно вкусный обед: на первое салат из свежей зелени под горчишным соусом, на второе суп из цветной капусты, на жаркое маленький кусочек телятины с ханским рисом, на десерт картофельные оладьи с киселем из чернослива и кураги. После обеда я прилегла, нацепила на нос очки, взяла в руки книгу (сейчас я читаю шестой том собрания сочинений Герцена), - и вот оно счастье в его настоящем виде! Все-таки Герцен совершенно отдельное явление в нашей литературе, во-первых, потому, что он остроумен, как десять Бернардов Шоу вместе взятых, во-вторых, потому, что он желчно-любовен по отношению к России, до гадливости, как никто, в-третьих, потому, что он писал публицистику слогом первоклассного прозаика, в-четвертых, потому, что он был самым умным русским писателем после Достоевского, в-пятых, потому, что как политический деятель он не был пошл.
      За чтением я вздремнула, но это, разумеется, не по вине Герцена, а по вине подушки, набитой сеном, от которой идет такой сладкий дух, что, кажется, так и проспала бы остаток дней. Проснувшись, я ходила гулять к реке. Из-за жары наша Урча обмелела так, что несколько валунов, о существовании которых я раньше не подозревала, высунулись из воды. Они какие-то неземные, округлые, точно гигантские яйца древних пресмыкающихся, и сначала были покрыты темно-зеленой слизью, а потом обсохли и как бы покрылись струпьями. И течение реки стало медленнее, вероятно, по причине мелководья, и поэтому отлично видно, как порскают туда-сюда какие-то мелкие рыбешки, похожие на блестящие гвоздики, как вальяжно шевелятся на дне водоросли, а если хорошенько приглядеться, то можно увидеть рака. Я, как Аленушка у Васнецова, сидела на прибрежном камне, разогревшемся на солнце, точно полок в бане, и любовалась на нашу речку. Тишина такая, как будто уши заложило, только какая-нибудь невидимая пичужка запоет на том берегу, овод прогудит мимо, ну кто-нибудь в деревне на ночь глядя станет колоть дрова. И кажется невероятным, что где-то далеко за лесом существуют большие города, мчатся машины, люди ходят туда-сюда, шум, гам, суета сует. Интересно, какой подонок выдумал города?
      Вечером, когда уже садилось солнце, ко мне по-соседски зашел Петрович. Если ты помнишь, Вася, у него в прошлом году сына убили в пьяной драке, и мы говорили о том, как на старости лет радостно одиночество. Стих ветер, стемнело, только на западе образовалось зарево под 96-ю пробу, а мы с Петровичем все пили чай и болтали о том, о сем. Я включила на веранде свет, и так стало уютно, хорошо, что мы одолели целый ведерный самовар.