Вячеслав Пьецух
      Дом на Мойке
      В другой раз сделается как-то умственно и печально, когда невзначай приглядишься к какому-нибудь старому дому, предположительно пережившему пять поколений своих жильцов; внезапно придет на мысль: святые угодники! сколько за этими понурыми стенами дышало живых людей, красивых и глупых, знаменитых и несчастных, образованных и больных, которые ели-пили, ссорились, чудили, интриговали и в конце концов растаяли без следа... Кажется, не теодицея какая пришла на мысль, кажется, не родня тебе эти люди, канувшие во тьму, а такой вдруг тоской обольется сердце, что плакать хочется...
      Нет, не то.
      Как известно, нежные и глупые динозавры вымерли в конце мелового периода вследствие какого-то темного катаклизма, и тогда наступило царство крошечных грызунов, первых млекопитающих, давших жизнь, в частности, роду человеческому, именно царство крыс. Коли принять в расчет, что природа не создала более жизнестойкого существа, то по мере вырождения человечества, если что, опять нужно ожидать пришествия царства крыс. Это самое "если что" может быть войной с применением ядерного оружия или вторым всемирным потопом, но, скорее всего, человечество со временем просто изнежится, одуреет и вымрет само собой. Между тем, уже кое-какие симптомы вырождения налицо, например, на весь город Малоярославец только один человек знает, что такое теодицея, да и тот окончательно спился с круга...
      Опять не то.
      Поэт! не дорожи любовию народной.
      Восторженных похвал пройдет минутный шум;
      Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
      Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
      Ты царь: живи один...
      - вот это, пожалуй, то. Эти величественные стихи, как теперь говорится, _в кассу_, хотя они вроде бы не отвечают ни настроению, ни погоде. А погода в Петербурге стоит ленинградская, которую точно сочинили большевики: осень не осень, весна не весна, а что-то недоделанное, частичное, вроде молочной сыворотки или необожженного кирпича. И дождик не то чтобы идет, а висит в воздухе такая противная взвесь, пахнущая гарью и Финским заливом, ветер гонит по светло-серому небу темно-серые облака и хлопает мокрым флагом, который, видно, забыли снять, у пивных ларьков на Мойке куксятся господа, похмеляющиеся по утрам, и рожи у них такие же кислые, как разливное пиво, погода, настроение, Петербург. Ах, где вы, ясные имперские весны, от которых у наших предков чесалась кровь, где вы, пряные осенние деньки, когда до зарезу хотелось писать продолжение "Евгения Онегина" или отравиться шведскими спичками фабрики "Клюев и сыновья"?.. Нету их больше, почили в бозе, вместе с семейным чтением, балетоманией и пирожными от Берре. Что ни говорите, а все хуже идут на Земле дела, все приметнее портится человек, все беднее и проще становится его жизнь. Взять хотя бы опыт нашего поколения: как мы в свое время пили в городе Ленинграде, как пили! - так мы в Москве никогда не пили; бывало, из всех достопримечательностей только и запомнишь что Египетский мост, через который лежала дорога в полуподвальный винно-водочный магазин, где наша компания пополняла свои запасы.
      Но ежели не пьянствовать, а перейдя через Египетский мост, все идти по бывшей Гороховой улице до набережной Мойки, а потом повернуть направо, то долго ли, коротко ли, увидишь трехэтажный, сизого цвета дом, каких множество в Петербурге, с высокими окнами и двумя подворотнями по фасаду. Был он построен еще при государыне Елизавете Петровне, и владел им тогда престарелый барон Черкасов, некогда служивший секретарем кабинета у самого Петра Великого и сумевший себе составить порядочный капитал. Сын его, барон Андрей Иванович, женился на дочери Эрнста Иоганна Бирона, известного воротилы при императрице Анне Ивановне, красавца, лошадника и нашего первого нумизмата. На другой день после свадьбы молодым был пожалован первый этаж дома на Мойке, и они не вылезали оттуда полный медовый месяц, даже кушать им подавали в спальню, просторную комнату двумя окнами на двор, и даже всех разговоров у них только и было что барон Андрей Иванович спросит молодую:
      - Зинд ире хохайт бефридикт? [Вы удовлетворены, ваше высочество?]
      - Ganz befriedigt [совершенно удовлетворена (нем.)], - отвечает ему жена.
      Кажется, в ноябре 1740 года герцога Бирона арестовали, побили и сослали в Сибирь, где он существовал на положении босяка. Автоматически опала коснулась и его зятя, то есть в доме на Мойке определили на постой квартирмейстерскую часть Измайловского полка. Квартирмейстеры безобразничали, обрывали юбки у прислуги, говорили непристойности баронессе, но делать было нечего, - и она терпела, и он терпел. Зато же отлились кошке мышкины слезки, когда воцарился император Петр Федорович: квартирмейстеров, по жалобе барона Андрея Ивановича, разжаловали в обозные и отослали в Астраханский пехотный полк. А тесть, отгоревавший в Сибири ровно двадцать лет и два года, был возвращен в столицу и поселился у _молодых_. Он важно расхаживал по комнатам первого этажа, заложив правую руку за лацкан шелкового шлафрока, и говорил о том, что-де в России нужно жить долго, чтобы сделать головокружительную карьеру, пасть ниже последнего коломенского булочника, претерпеть десятилетия гонений и наконец дождаться торжества справедливости, каковое торжество и есть лютеранский бог.
      - Ach, Vater, - говорила ему дочь, молитвенно сложив ручки у подбородка, - Sie haben so gelitten doch! [Ах, отец, как же вы настрадались! (нем.)]
      Герцог отвечал значительно и туманно:
      - Кто в море не бывал, тот Богу не маливался.
      Барон Андрей Иванович вскоре скончался от гриппа, который тогда назывался испанкой и считался болезнью, неизбежно ведущей к трагическому концу. Вдова сдала два верхних этажа под наем и для утешения завела себе стаю кошек; когда же и она померла, дом на Мойке купила княгиня Волконская, которая подарила России видного бунтаря.
      Молодой князь Сергей Григорьевич как раз живал в одиннадцати комнатах первого этажа. Тогда его образ жизни был отчасти предосудительный, то есть не совсем трезвый, однако еще задолго до декабрьской авантюры 1825 года он водил со своими приятелями опасные разговоры. Бывало, в просторной комнате двумя окнами на двор, при зажженных сальных свечах, хотя и приванивавших, но дававших приютное освещение, за чашей пунша, соберутся юные правдолюбцы и давай молоть грозную чепуху:
      - Первым делом, князь, нужно всех Романовых перерезать, и тогда само собой образуется республиканское устройство, ибо такое устройство у нас в крови.
      - Не скажите, барон. Русский мужик переменчив: спьяну он, пожалуй, республиканец, но с похмелья положительно монархист.
      - Как бы там ни было, господа, а народ нужно будет по-прежнему держать в ежовых рукавицах, не то и нашему брату республиканцу несдобровать. На мой взгляд, la facon moyenne [наиболее приемлемый вариант (фр.)] государственного устройства есть аристократическая республика, когда, стало быть, демос прижат к ногтю.
      - Бог не выдаст, свинья не съест. Главное, господа, это хранить в своих сердцах верность бессмертному учению графа де Сен-Симона, которое поведет нас от победы к победе до самого логического конца!
      Примерно год спустя после поражения декабристов на Сенатской площади в квартире первого этажа поселилась супруга осужденного Волконского, княгиня Мария Николаевна, которая приехала в Петербург хлопотать о разрешении следовать за мужем на Нерчинскую каторгу, в гибельную Сибирь. Поскольку княгиня носила траур, отчетливо было видно сквозь окна, выходившие на набережную Мойки, как она день-деньской бродит из комнаты в комнату, и, кажется, даже слышались ее неженские, размеренные шаги.
      Золовка Софья Григорьевна ей говорила:
      - И что это, Маша, тебе вздумалось, к чему эти простонародные замашки, ведь это только темные бабы сопровождают на каторгу своих поджигателей да воров! Я, разумеется, желаю Сергею добра, однако же он так виноват перед государем, что твоей жертвы не заслужил.
      Мария Николаевна стояла на своем:
      - Кто Богу не грешен, тот царю не виноват.
      Впоследствии дом на Мойке к этой самой золовке и перешел. При Софье Григорьевне, в дополнение к прежним службам, был вырыт просторный ледник и построен новый сенной сарай.
      В сентябре 1835 года первый этаж занял Александр Сергеевич Пушкин. Одиннадцать комнат первого этажа он обставил частью старой мебелью, частью новой от мастера Гамбса, понавез книг на двенадцати подводах и зажил в свое удовольствие вместе с женой, свояченицей и детьми. Покойный был жилец: званых вечеров не давал, не музицировал, разве Наталья Николаевна в другой раз что сыграет на клавесине, прислугу содержал в строгости, своего выезда не имел. Перовский, управляющий делами Софьи Григорьевны, вспоминал о нем:
      - Препустой был человек. Все любил на пожары ездить. Как где случится несчастье, он сейчас сломя голову скачет смотреть пожар. Говорит, потешно наблюдать, как кошки мечутся по раскаленной крыше, смешней этого зрелища ничего нет.
      Как известно, поэт испустил дух в своем кабинете, просторной комнате, выходящей двумя окнами на двор, и по некоторым сведениям... Впрочем, об этом после.
      В феврале тридцать седьмого года Пушкины очистили квартиру в доме на Мойке, она пустовала без малого целый год, пока в ней на короткое время не поселились молодожены: Михаил Волконский и дочка графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, грозы тогдашней русской диссидентуры. Этот союз косвенным образом оконфузил как демократическую идею, так и принцип самодержавия, поскольку он намекал на то, что острое чувство куда сильнее иных семейно-политических разногласий. Первую брачную ночь молодые как раз провели в той самой комнате двумя окнами на двор, в которой Пушкин испустил дух. Вскоре молодые уехали за границу, и дом на Мойке мало-помалу превратился в обыкновенный доходный дом.
      Одно время в помещениях первого этажа квартировал чиновник министерства двора Немухин, который был женат на парижанке темного происхождения и поэтому по вторникам давал французские вечера. После него сюда въехали Сандуновы, отдаленные потомки того самого Сандунова, что завел в Москве бани и магазин; семейство оказалось беспокойное, время от времени устраивало скандалы с битьем посуды, и верхние жильцы нередко жаловались в околоток. Потом в квартире первого этажа разместилась канцелярия контроля Николаевской железной дороги, и в присутственное время тут все говорили о тарифах, злоупотреблениях обер-кондукторов и покражах "больных" вагонов, а в неприсутственное время резались в карты старший дворник и сторожа. С течением времени канцелярия так разрослась, что ей пришлось выехать с Мойки, и квартира была отдана под немецкий пансион Дампфа, который просуществовал без малого десять лет; теперь тут дети в бархатных курточках прогуливались парами по рекреационной зале, шаркали ножками под фисгармонию и хором разучивали рождественские стихи. Через десять лет квартиру первого этажа сняло Охранное отделение: в присутственное время тут занимались донесениями с мест и протоколами допросов, а в неприсутственное время жандармский офицер Знаменский встречался с ренегатами от революционно настроенной молодежи. Перебывали тут и эсеры, и эсдеки, и анархисты, и как-то раз сам Азеф со Знаменским целый вечер гонял чаи. Жандарм ему говорит:
      - Что же вы, Валентин Кузьмич, с "таком" пьете, не угодно ли сахарку?
      Азеф ему отвечает:
      - Социал-революционеры все без сахара пьют, по народному образцу.
      В 1910 году первый этаж поделили на две неравные части: в одной новоотделанной квартирке оказалось четыре комнаты, в другой семь. Меньшую последовательно занимали: Краюхины, Широких, Вайнштейн, Иванов 2-й; большую: Смирновы, Березовичи, отделение ревизий Русско-Азиатского банка, Зинаида Соломеевна, любовница знаменитого хирурга Грекова, склад канцелярских принадлежностей, секта адвентистов седьмого дня. После Февральской революции в обеих квартирах разместился пикет милиции Адмиралтейской части, а после Октябрьской революции сюда самовольно вселились пятнадцать семей питерской бедноты. На общей кухне белье сушилось, хозяйки судачили, едва различимые в клубах вонючего пара, дети блажили, собаки тявкали, слышался матерок.
      Но только весной двадцать четвертого года является в дом на Мойке какой-то незначительный наркомпросовский комиссар, из категории del minori [младшие боги (лат.)], с парусиновым портфелем, в кожаных галифе. Он обходит комнаты первого этажа, не обращая внимания на взлохмаченных мужчин и полунагих женщин, манкируя псами и детворой, брезгливо раздвигая перед собой понавешанное белье, и наконец нехорошим голосом говорит:
      - Мы, конечно, пресечем этот уклонизм в очаге мировой культуры. Тут, понимаешь, Пушкин скончался от руки самодержавия, а они развели цыганский табор, да еще напустили сюда собак! Ну вот что, граждане, выметайтесь отсюда по-хорошему, пока мы вас не скрутили в бараний рог.
      - Какой еще Пушкин?! - вскричал Семен Петухов, бывший таможенный служащий и красный кавалерист, получивший тяжелое ранение в голову при взятии Перекопа.
      - А такой Пушкин, что если вы не очистите помещение в двадцать четыре часа, то я вам обеспечу равноценную площадь на Соловках! Про Пушкина они не знают, сукины дети, который неустанно боролся против самовластья, который ратовал за пролетарские массы и зорким оком гения предвидел двадцать пятое октября!..
      И сразу все девяносто шесть душ жильцов, некогда позанявших комнаты первого этажа, сникли, как-то подобрались, и в сбивчивом их сознании навеки сплелись Пушкин и Соловки.
      Таким образом, в двадцать пятом году текущего столетия в первом этаже дома на Мойке обосновался мемориальный музей нашего великого поэта, который худо-бедно существует и по сей день. Будущее его трудно предугадать, но поскольку русский народ перестали мучить разными победительными доктринами, оставили его наконец в покое и он становится сам собой, то вероятно, что музею долго не протянуть. Не исключено, что со временем его возьмутся опекать какие-нибудь специалисты по идеологическому обеспечению частного предпринимательства, и в просторной комнате двумя окнами на двор будет сочиняться песнь песней бессмертному учению Леонтьева и Чижевского, которое сулит человечеству самую смелую перспективу.
      Так вот, по некоторым сведениям, дух нашего великого поэта изредка является в доме на Мойке, как раз в комнатах первого этажа. Во всяком случае, древний старик Гаврилыч, служивший при музее ночным сторожем в конце пятидесятых годов, утверждает, что он своими глазами видел, как глубокой ночью Пушкин расхаживал по комнатам и убито покачивал головой. Ему бы спросить, старому дуралею: "Эх, Александр Сергеевич, зачем пишем, чего ради мучаемся, кому все это надо, если грядет новое царство крошечных млекопитающих..."
      Нет, не то.
      Надо было бы так сказать: "Эх, Александр Сергеевич, ведь это сколько уходит сил неземного происхождения, чтобы сочинить одну какую-нибудь фитюльку, а между тем оглядитесь вокруг - бледные, неинтересные физиономии, глупые разговоры, слякоть, да еще этот дурацкий флаг плещется на ветру! Двести лет без вас прошло, как одна копейка, шесть войн, включая одну гражданскую, четыре революции, считая одну как бы наоборот, - и что же: русский демос ни шьет, ни порет. Так, может быть, ну их всех к дьяволу, а возьмемся-ка мы освежаться по известному образцу:
      Выпьем, добрая подружка
      Бедной юности моей,
      Выпьем с горя; где же кружка?
      Сердцу будет веселей..."
      вот это будет, пожалуй, то.