Четвертый Рим

А тут еще поди чекисты за ним гоняются по Москве, благо он сбежал от них в самом, кажется, нелогическом направлении... "Чего теперь делать-то, делать-то чего?" - нервно спрашивал он себя и перебирал в уме спасительные пути. Можно было поехать к тетке в Житомир, да только органы в конце концов прознают про эту тетку, можно было отсидеться у крестного в Бирюлеве, да только и до крестного со временем доберутся, можно было махнуть в Сибирь и устроиться там на какое-нибудь строительство, но для этого требовались документы, а документов у него не было никаких...
      Поднявшись со скамейки, Ваня накинул на себя материно пальто и побрел парком в сторону Сокольнической площади, опасливо глядя по сторонам. У пожарной каланчи он сел на трамвай, по обыкновению до отказа набитый публикой, потом, у Красных ворот, пересел на другой трамвай и сошел у Сретенского бульвара. Кругом как ни в чем не бывало сновали неопрятные пешеходы, красно-желтые вагоны трезвонили и противно скрипели на поворотах, лошади звонко цокали своими подкованными копытами, и даже ему встретилась большая компания ровесников, которые беззаботно хохотали на всю округу. "Вот как странно, - подумал Ваня, - биография загублена безвозвратно, неведомая рука вычеркнула меня из обыкновенной счастливой жизни, а кто-то может еще смеяться, словно ровным счетом ничего не случилось и безоблачные дни идут своим чередом..."
      За этими мыслями он незаметно дошел до огромного роскошного дома, когда-то принадлежавшего страховому обществу "Россия", остановился у ближней подворотни и посмотрел во двор: там, среди чахлых кустиков и деревьев, бесновалась здешняя ребятня, дворник в переднике, как заведенный, махал метлой, кто-то орал, оглашая колодец двора как бы небесным гласом: "Петрович, сволочь, гони пятерку!" Поскольку время было не раннее, Ваня подумал-подумал и решил в этом доме заночевать.
      Да: на углу улицы Мархлевского и Сретенского бульвара ему опять встретилась давешняя женщина в темно-зеленом платье, и он подивился, что в таком большом городе можно дважды встретить одного и того же незнакомого человека.
      8
      Завернув во двор, Ваня Праздников вошел в ближайший подъезд и поднялся по черной лестнице на чердак; вне дома он сроду не ночевал, но, видимо, знал неким родовым знанием, что бродяги ночуют на чердаках.
      Пространство, которое предстало перед ним после того, как он толкнул невысокую дверь, покрытую жирным слоем кубовой краски, оказалось полутемным, замусоренным и настолько затхлым, что дышать поначалу было невмоготу. В ближнем углу чердака, наверное, временами сушили белье, поскольку тут были протянуты веревки, подпираемые шестами, дальше валялось разное барахло, как то: плетеные детские коляски без колес, дырявые тазы, негодные утюги, пара сгнивших хомутов, какие-то металлические изделия, принадлежность которых за ветхостью уже трудно было определить, и почему-то крыло от аэроплана; пронзительно пахло кошками, столетней пылью, а также чем-то похожим на хлебный дух.
      В дальнем же углу чердака Иван, к своему изумлению, обнаружил нечто вроде каморки, слепленной из досок и кусков толя, в которой нашелся прибитый матрас толщиной в больничное одеяло, а подле него табурет, пачка газет и керосиновая лампа-молния; самым удивительным ему показалось то, что газеты все были относительно свежие, третьеводнишние, и, значит, в этом загончике кто-то жил. О том, кто именно обитает в странной каморке, гадать ему не хотелось, а хотелось развалиться на матрасе и заснуть непробудным сном, что, собственно, он и сделал.
      Оттого что Ваня Праздников с непривычки наволновался и вообще ему тяжело дались последние часы жизни, он проспал до глубокой ночи, а проснулся внезапно и моментально, словно кто-то его толкнул. Ваня сразу сообразил, почему он проснулся посреди ночи: некто шел по чердаку явно в сторону каморки, шел медленно и осторожно. Сначала Ваня с ужасом подумал, что это его выследила бригада ОГПУ, однако шаги были какие-то невоенные, и скоро страх его отпустил. Между тем ночной посетитель настолько приблизился, что было слышно его дыхание; вот он уже в каких-нибудь двух шагах, и вот он вошел в каморку, присел со вздохом и чиркнул спичкой. Квело, точно неохотно, зажглась керосиновая лампа, и Ваня увидел старуху, обыкновенную старорежимную старуху в ситцевом платке и залатанной кацавейке, какие носят пожилые московские жительницы из крестьян; у старухи был предлинный мертвецкий нос, до странного маленькие светящиеся глаза, да еще, как потом оказалось, она хромала. Старуха прибавила фитиля, и, когда каморка озарилась темно-оранжевым, ржавым светом, они уставились друг на друга с настороженным любопытством, переходящим в легкую неприязнь.
      - Ты кто, старая? - спросил Ваня.
      - Я-то? - переспросила старуха и призадумалась. - Я, по правде говоря, Акимова, Прасковья Карповна, а ты кто?
      - Я - Ваня Праздников, я в техникуме учусь.
      - Что же ты тут делаешь, учащийся, разве тебе здесь место?
      - Да и тебе, старая, здесь не место, потому что советская власть давно окружила вашу инвалидную команду вниманием и заботой... Бездомных-то у нас нет как нет, большевики покончили с этим пережитком капитализма, а ты антисоветски проживаешь на чердаке...
      - Я гляжу, совсем вам задурили головы эти большевики, - проговорила старуха и села на табурет.
      - Не понял... - настороженно сказал Ваня.
      Старуха уклонилась от объяснений.
      - Что-то глаза у тебя какие-то не такие, - перевела она разговор на другую тему, - ты, может быть, нездоров?
      - Да есть немного, - ответил Ваня и помолчал, как бы прислушиваясь к собственному организму. - Что-то я действительно не в себе.
      - Простыл, должно быть?
      - Именно что простыл. Я, бабушка, выкупался сегодня.
      - Вроде бы рано еще купаться.
      - Да я не по своей воле в воду полез - как говорится, обстоятельства выше нас.
      И вдруг Ване донельзя захотелось рассказать собеседнице про эти самые обстоятельства, начиная с того момента, когда ему пришла мысль о библиотеке в голове у Владимира Ильича; и выговориться нужно было хоть перед кем, и старушка уже показалась ему симпатичной, заслуживающей доверия, и, судя по смутно неодобрительному взгляду на большевиков, они, кажется, волей-неволей принадлежали к одной компании. Ваня помялся немного и все рассказал старухе. К концу рассказа он почувствовал сильный жар, во рту у него пересохло, и язык ворочался как чужой. Старуха, увидев, что Праздникову совсем нездоровится, вызвалась сбегать в аптеку за горчичниками и каким-нибудь жаропонижающим, наподобие аспирина; она погасила лампу и удалилась.
      Оставшись один, он некоторое время смотрел в темноту, вонючую и густую, слушал непонятные шорохи, вздохи и думал о домовых. Потом перед глазами у него пошли огненные круги, тело как-то отвратительно полегчало, и он стал медленно засыпать; во сне его донимало что-то осязаемое, округлое, мучительно изменчивое и жгучее, как горчичник. Однако, проснувшись, он почувствовал себя лучше, и только в голове у него было неопрятно, словно там кто-нибудь насорил. За перегородкой голуби ворковали, сквозь дыру в кровле пробивался смуглый столб света, в котором парили бесчисленные пылинки, а старуха читала газету, сидя на табурете.
      - Долго я спал? - справился у нее Ваня.
      - Да уж шестой час на дворе, - последовало в ответ.
      - Утра или вечера?
      - Вечера.
      - Во поспал!
      - Да нет, я тебя несколько раз будила. И лекарства ты принимал, и клюквенный морс пил, и керосином я тебя мазала, потому что советская власть горчичники отменила.
      - Керосином-то зачем?
      - От простуды первое снадобье - керосин.
      - Нет, а чего вы все-таки живете на чердаке? Как-то это действительно странно, не по-советски...
      Старуха вздохнула и утерлась концом платка.
      - Где же мне еще жить, - сказала она после этого, - если я нахожусь на нелегальном положении с Кровавого воскресенья, если я чистыми скрываюсь двадцать четыре года!
      Праздников обомлел; что-нибудь с минуту он теребил свой нос, а затем спросил:
      - От кого же вы скрываетесь, не пойму?!
      - Сначала от Охранного отделения, а после от архаровцев из ЧК.
      - Положим, я в данный момент тоже от чекистов скрываюсь, только мне нечего бояться, потому что совесть моя чиста.
      - А мне есть чего бояться, потому что большевики убирают настоящих революционеров. Хотя и мне бояться нечего: на истинных врагов у них сейчас времени не хватает.
      - Это кто же, по-вашему, настоящий революционер?
      - Кто действует, сообразуясь с возможным, а не с тем, что желательно немецким профессорам.
      - Что-то я вас, бабушка, не пойму.
      Старуха опять вздохнула.
      - Дело в том, - завела она, переходя на новый, строптивый тон, - что никакая я не Акимова, а знаменитая Фрума Фрумкина, - слыхал когда-нибудь про такую?
      - Нет, кажется, не слыхал.
      - Оно и понятно, потому что большевики терпеть не могут настоящих революционеров и нарочно замалчивают об их деятельности, чтобы легче было дурить народ.
      Ваня сказал:
      - Это прямо какая-то антисоветская агитация!
      - Вот всегда у вас так, у большевиков: как только правда, то сразу не правда, а эта самая антисоветская агитация!
      - Ну ладно, давайте дальше.
      - Так вот перед тобой Фрума Мордуховна Фрумкина, знаменитая террористка, член Боевой организации социалистов-революционеров!
      - Ну, тогда все понятно! - с облегчением сказал Ваня. - Понятно, откуда что берется, потому что эсеры - первые враги коммунистического учения.
      - Первые враги коммунистического учения, - возразила Фрумкина, - как раз будут большевики, которые затеяли пролетарскую революцию в глубоко крестьянской стране, из-за чего вместо социализма у них получилась дикая чепуха. А эсеры - это была светлая молодежь, которая под лозунгом "В борьбе обретешь ты право свое" шла на подвиг, в каторгу, в казематы, на эшафот! Однако ты слушай дальше...
      И Фрума Мордуховна рассказала Ване свою историю, которая опиралась на такие кардинальные обстоятельства... В 1903 году минская мещанка Фрумкина была арестована в Киеве за организацию подпольной типографии, в которой между тем не печаталось решительно ничего; при аресте она оказала бешеное сопротивление и пыталась пырнуть ножом жандармского офицера по фамилии Спиридович. Уже сидя в тюрьме, Фрумкина напросилась на допрос к генералу Новицкому, и, как только генерал начал записывать ее фальшивые показания, она бросилась на него, обхватила за голову и попыталась перерезать перочинным ножиком сонную артерию, но это не удалось. В результате Фрумкину сослали на каторгу в Зарентуй, откуда она сбежала и вдругорядь была арестована уже в Белокаменной, на представлении "Аиды" в Большом театре, при попытке покушения на московского градоначальника Рейнбота посредством дамского браунинга и пуль, отравленных синеродистым кали, каковая попытка также не удалась. В Бутырской тюрьме она с помощью одного одесского уркагана обзавелась револьвером и стреляла в тюремного начальника Багрецова, за что по совокупности преступлений и была приговорена к смертной казни через повешенье. Однако за день до казни, во время прогулки, ее подменила ненормальная уголовница из галицейских евреек, даже не то чтобы разительно похожая на нее; уголовницу и казнили, а Фрумкина в 1909 году вышла на волю и сразу попала в Мариинскую больницу для бедных, так как у нее открылся тяжелый душевный недуг. По частичном выздоровлении она эмигрировала в Швейцарию, весной семнадцатого года, после февральского переворота, вернулась в Россию, готовила покушение на князя Львова, потом на Урицкого и в конце концов отправилась на жительство в город Дмитров. Когда же в двадцать втором году прошли процессы над партией социалистов-революционеров, Фрумкина переехала в Москву, так как она считала, что надежнее всего будет укрыться под самым носом у архаровцев из ЧК.
      Как только Фрума Мордуховна закончила свой рассказ, Ваня сделал ей нагоняй:
      - А все-таки вы изменили делу революции, не полностью, но частично. Вот почему вы сидели за границей до самого великого Октября?
      - Так и ваш Ульянов-Ленин аж с шестого года сидел в эмиграции, его уж в России как звать забыли!.. В России у большевиков всем заправлял Хрусталев-Носарь.
      - Гм... - промычал недовольно Ваня. - А вы видели Владимира Ильича?
      - Как же, видела, много раз. Я даже через его внешность на время от революции отошла. Понимаешь: на внешность он был не совсем человек или человек, но как бы с другой планеты. Голова огромная, как у ребенка, лицо китайское, умно-злое, и все такое в мелкой сеточке из морщин, какие еще у скопцов бывают. А сам маленький, от горшка два вершка, на стул сядет, а ноги до полу не достают... Одним словом, ужасающей внешности человек! Да еще он ходил по Женеве в пальто самарского пошива и с тамошним пролетариатом бузил в пивных. В музей или в галерею его - товарищи рассказывали - не затащить, но зато он мог часами глазеть на разные шествия и слушать ораторов из простых...
      - Нет, я решительно протестую против этой антисоветчины! - с сердцем воскликнул Ваня.
      - Ты не кипятись, - сказала ему Фрумкина, - при твоем самочувствии это вредно. Тем более что наш Гершуни... ты про Гершуни-то слышал когда-нибудь?
      Ваня ответил:
      - Нет.
      - Тем более что наш Гершуни - он у нас то же, что Ленин у большевиков, - на первый взгляд был такой же монстр. Ноги у него плохо ходили, и поэтому он передвигался так, как будто танцевал матчиш, да еще лицо синюшное, как у негра. Я к чему клоню-то: к тому, что повидала я их обоих в Ницце, и мою революционность на целых девять лет как рукой сняло, словно я заново народилась!
      - А дальше что?
      - Дальше я гляжу - не туда заворачивает русская революция, ну и опять вступила на тираноборческую стезю. Прежде я думала, вот скинем царя, и наступит рай, а тут то Керенский введет смертную казнь на фронте, то министры-капиталисты выступят против аграрных преобразований, то большевики единолично захватят власть и начнутся цензурные притеснения, расстрелы рабочих демонстраций, повальные грабежи... - словом, гляжу, та же самая песня, что и при Романовых, разницы практически никакой!.. А потом пришел к власти Иосиф I. Пока он раскачивался, это еще было туда-сюда, но как только почувствовал свою власть, то сразу сделал разворот на триста шестьдесят градусов и взял курс на личную диктатуру. Конечно, он пошел на это из высших соображений и подал монархический принцип под новым соусом, да только народу не стало легче: как раньше трудящийся мирился с убогой жизнью, надеясь на воздаяние за гробом, так и сейчас он корячится ради социалистического послезавтра и еще будет корячиться триста лет. То есть, по существу, ничего-то, Ваня, не изменилось, и революционный террор опять на повестке дня. Ну, разве что царь гноил по тюрьмам врагов или на полном пансионе держал их в ссылке, а Сталин убирает своих соратников, тех самых борцов, которые совершали Октябрьский переворот, когда он гонял чаи в квартире у Аллилуевых и дулся в карты с Авелем Енукидзе. И голос у него какой-то старушечий - терпеть его не могу!
      - Нет! - решительно сказал Ваня. - Я, Фрума Мордуховна, отказываюсь с вами разговаривать, потому что мне эта контрреволюционная пропаганда не по душе!
      Но Фрумкина не обратила внимания на протест; наверное, прежде у нее не было возможности основательно высказаться, и она держалась за этот случай.
      - Я давно, еще до Ленина, поняла, - продолжала она, - что сей повар будет готовить только острые блюда. И вот он, словно по писаному, всюду сеет насилие и раздор.
      - Это что же, Ленин сказал про блюда?
      - Именно что даже Ленин этого тарантула раскусил, политик вообще наивный.
      - Да что же Сталин такого сделал?!
      - Баржи с пленными в Волге потопил, вырезал в Петрограде нейтральное офицерство, из-за чего, собственно, и началась братоубийственная война, заложников из интеллигенции по его приказу расстреливали, как ворон, - да мало ли чего, все так сразу и не припомнишь. А сейчас безжизненность советской экономики он выдает за происки вредителей и троцкистов. Ну ничего, найдется и на него управа, слава Богу, еще не перевелись в России боевики!
      Ваня спросил:
      - А вы не боитесь, Фрума Мордуховна, что я на вас донесу?
      - Ты еще выживешь, нет ли, это вопрос открытый.
      И с этими словами она улыбнулась некоторым образом контрапунктно-ласково и лукаво.
      - Да нет, - сказал Ваня, улыбнувшись в ответ, - конечно, не донесу. Куда мне на других доносить, если у самого рыло, можно сказать, в пуху.
      - Я, искренне говоря, потому перед тобой и открылась, что у тебя рыльце в пуху, ведь современная молодежь - все больше малахольные дураки: им скажут, что белое - это черное, они и верят. А ты - другое дело, ты эту народную власть уже попробовал на зубок. Погоди: мы еще с тобой возродим Боевую организацию социалистов-революционеров и зададим хорошую трепку этой самой народной власти!
      - Ну, это вы уже, Фрума Мордуховна, слишком! - заявил Ваня, и они что-то временно замолчали.
      Поскольку Праздников был еще нездоров, ему особенно больно давалась мысль, что он ненароком связался с самой настоящей эсеркой и боевичкой, которая, судя по всему, готовила покушение на товарища Сталина, и эта связь так далеко зашла, что обратной дороги нет. Но потом он подумал, что раз уж ему написано на роду заделаться социалистом-революционером с уклоном в персональный террор, то придется смириться с этим предначертанием, тем более что террористы - тоже борцы за правду, и даже их методика забористей, веселей. И разве не они в разное время уходили императора Александра II, великого князя Сергея Александровича, министра Плеве, и разве не те же самые террористы - большевики, если они убивают заложников и целыми баржами топят пленных?.. Да еще у Сталина, оказывается, старушечий голос, ну куда ему управлять страной?!
      Мысли были эти мучительны, и Ваня предложил Фрумкиной, чтобы от них отвлечься:
      - Давайте я вам лучше расскажу про Дворец Советов. Вы представляете, Фрума Мордуховна, через несколько лет в районе Волхонки поднимется грандиозный монумент победившему пролетариату, который станет самым высоким сооружением на планете! Вокруг него будет разбита площадь, вымощенная гранитом, которая возникнет за счет того, что мы снесем в радиусе нескольких километров все эти хибары времен царизма...
      Фрумкина спросила:
      - Вплоть до Румянцевского музея?
      - Вплоть до Румянцевского музея!
      - Туда ему и дорога.
      - Ну так вот... на крыше Дворца Советов будет воздвигнут памятник Ильичу высотой с колокольню Ивана Великого, который будет виден со всех концов Москвы, даже, может быть, из Мытищ!..
      - Я вот только сомневаюсь, что его вообще будет видно, по крайней мере, полностью и всегда. Ведь по московскому климату, Ваня, у нас триста дней в году стоит пасмурная погода, и облачность обыкновенно бывает такая низкая, что триста дней в году будут видны одни только ленинские ботинки...
      Услышав про это, Праздников опечаленно призадумался, закусив губу и как бы вопросительно вскинув брови. Фрумкина продолжала:
      - Неприглядная получается картина: стоит постамент, а на нем ботинки.
      Уже было довольно поздно. Солнечный луч, пробиваемый сквозь дыру в кровле, давно растаял, чердак заполнила какая-то разбавленная мгла, угомонились жившие тут голуби-сизари, звуки, прежде долетавшие с улицы, кажется, совсем стихли, и на город опустилась, что называется, мертвая тишина. Фрумкина зажгла лампу, и ее больной свет отчего-то вернул Праздникову сильное ощущение нездоровья: руки и ноги ломило, кровь, словно ее подогрели, распространяла по всему телу излишнее, изнурительное тепло, а на лбу выступила неприятно пахнувшая испарина. Фрумкина опять натерла его керосином, заставила принять жаропонижающий порошок и в заключение сообщила, что ей нужно кое-куда понаведаться по делам.
      - Ну, выздоравливай, - сказала она Праздникову на прощанье.
      - Ни за что! - в полубреду отозвался он.
      Как и следовало ожидать, во сне ему пригрезился образ, накануне особенно поразивший его молодое воображение: постамент, а на нем ботинки, обыкновенные кожаные ботинки, зашнурованные доверху, но только каждый размером с эскадренный миноносец.
      9
      Керосин оказался действительно верным снадобьем от простуды, потому что наутро Ваня Праздников проснулся совершенно здоровым и даже бодрым.
      Фрумкиной не было, и он в ее отсутствие заскучал: он лежал на матрасе, прикрытый какой-то тряпкой, и думал о том, что в теперешних обстоятельствах у него нет на Москве более близкого человека, чем эта эсерствующая старуха, так как среди нескольких миллионов строителей социализма только они двое некоторым образом протестанты, изгои и отрезанные ломти.
      Пробыв на чердаке еще с четверть часа, Праздников отправился прогуляться. Он бегом спустился по черной лестнице, пересек двор, миновал подворотню и, выйдя на бульвар, первым делом внимательно огляделся по сторонам: ничего подозрительного, намекающего на слежку, он не заметил, только папиросница в смешной кепочке торговала неподалеку да играла в пристенок компания пацанов.
      Идти было решительно некуда, и веселое чувство свободы мешалось в нем с ощущением неприкаянности, которые соединялись в курьезную композицию и подбивали его на непродуманные поступки.
      Время было около одиннадцати утра, и в столице империи уже вовсю совершалось коловращение москвичей. Автомобилей в тридцать втором году еще появилось мало, так что пешеходы вольготно чувствовали себя на проезжей части, заполняли площади, сновали с тротуара на тротуар, опасаясь только пьяных извозчиков и трамваев. Толпа была нешумная, черно-серая, сосредоточенная, потому что граждане четвертого Рима не столько жили, сколько созидали новый общественный строй, основанный на принципах абсолютной справедливости и равенства всех людей, хотя русский мужик еще когда говорил, что-де "Господь и леса не уровнял", намекая на один непреложный закон природы. Эти недоедающие романтики, которые мнили себя новыми римлянами, меж тем как настоящие новые римляне сидели в отдельных кабинетах по райкомам да наркоматам, от Прибалтики до Аляски все что-то рыли, прокладывали, сооружали, покоряли и окультуривали, искренне полагая, что счастье складывается из электрификации и учета, как первые римляне были уверены, что раб - это не человек, как вторые римляне считали императора живым богом, даром что среди византийских василевсов попадались черные алкоголики, садисты и жулики из армян, как, наконец, третьи римляне насмерть держались пословицы "Баба с возу - кобыле легче". То есть все четыре Рима изначально опирались на отчасти фантастические предрассудки, служившие им своеобразным иммунитетом от разлагающей трезвости и губительного расчета, каковые, предположительно, могли удержать в рамках здравого смысла императоров, василевсов, царей и генеральных секретарей, каковые, предположительно, отвадили бы их от безрассудного расширения территорий, христианского фундаментализма, белого монголизма и стремления насильственно осчастливить миллиарды мужчин и женщин, хотя бы они желали совсем иного, скажем, сексуальной революции или бесплатной водки.
      На последнем пункте было бы желательно задержаться... Кажется, ничего нет нелепее принудительного счастья для миллиардов мужчин и женщин, которое к тому же и невозможно, как два одинаковых дактилоскопических отпечатка, но поскольку счастье не в счастье, а в поисках такового, и поскольку очень хочется - то возможно. Для этого нужно взять несчастную и беспутную нацию, которой управляли бы по преимуществу остолопы, внедрить в ее жировую прослойку заграничное - обязательно заграничное - учение о метаморфозах, к которому немедленно присосется все героическое, самоотверженное, неудовлетворенное и наивное, что только есть в жировой прослойке, вычленить группу мрачных фанатиков, способных даже неразделенную любовь выразить в логарифмах, которые вообще готовы на все, вплоть до уголовного преступления, позволить им монополизировать заграничное учение о метаморфозах, извратить его по национальному образцу и сочинить методику, входящую в противоречие с идеалом, потом необходимо довести до белого каления народную гущу, которая смирно страдает под владычеством остолопов, например, втравив ее в беспочвенную войну, и вот уже целая страна, вопреки евклидовой геометрии, готова под палками двинуться в светлое послезавтра.
      Правда, для вящего успеха этого предприятия нужно освободить людей от такого строптивого заведения, как общечеловеческая мораль, потому что операции на истории - дело грязное и предполагающее девственный образ мыслей, вернее, нужно таким образом перекроить общечеловеческую мораль, чтобы она толкованиям поддавалась по принципу завета "Вообще красть нехорошо, но если у буржуев, то на здоровье", даром что в скором времени жертвенная нация сделается похожей на озлобленного подростка, которого евреи подучили лениться и воровать.
      10
      Павел Сергеевич Свиридонов сидел за своим столом в директорском кабинете, а напротив него покуривал секретарь партячейки Зверюков в застиранной толстовке с коротким галстуком, который качал ногой и наставительно говорил:
      - Я тебя предупреждал, что политическая расхлябанность до хорошего не доводит. И вот теперь пожалуйте бриться - пропал, как сквозь землю провалился, учащийся Праздников, а почему, спрашивается, он пропал?!
      - Да мало ли почему... - сказал с легким раздражением Свиридонов. Может быть, он уехал в Саратов к тетке!
      - Я бы, наверное, тоже подумал, что он уехал в Саратов к тетке, если бы не такая каверзная деталь: третьего дня в квартире Праздникова был арестован его сосед инженер Скобликов, который обвиняется во вредительстве на фабрике "Кожимит".
      - Да ну?!
      - Вот тебе и "да ну"! Я же недаром намекал на политическую расхлябанность, а ты все кобенишься, как невеста перед венцом... Стало быть, наш Праздников испарился, а испариться он мог только по двум причинам: либо он находился в стачке с инженером Скобликовым и входил в его вредительскую банду, либо он собирался эту шушеру разоблачить, и за это его убили. Нам, конечно, сподручнее, чтобы Праздников оказался в стане вредителей и шпионов.
      - Это почему же?
      - А потому, что у людей, согласно установке партии, крепчает классовая борьба, а у нас в техникуме как будто собрались одни уклонисты и ротозеи! Да: еще надо провентилировать, кто там находился с Праздниковым в связи.
      - Двое у него приятелей, - сообщил Свиридонов, - учащиеся Понарошкина и Завизион, но оба - ребята честные и мыслящие партийно.
      - А вот мы их возьмем на цугундер, и сразу станет ясно, какие они ребята! Ну-ка, вызывай их на расправу по одному!
      Свиридонов кликнул секретаршу Полину Александровну и велел ей позвать Понарошкину с Завизионом в директорский кабинет.
      Мысли, которые ему навеяло сообщение Зверюкова, были неприятно волнующие и тяжелые: по его мнению, Ваня Праздников был, конечно же, непричастен к делу вредителя Скобликова, и если парню действительно стоило что-то вменить в вину, так только взбалмошность и неуемный юношеский задор, которые частенько толкали его на легкомысленные поступки; и тем не менее Праздников оказался без вины виноватым, ненароком попал впросак, и, значит, "что-то неладно в Датском королевстве", если такое, пусть даже в принципе, может быть; вообще, по его мнению, происходило не совсем то, о чем мечталось на берегу Женевского озера и думалось в двадцатых числах великого Октября. Но самая неприятная мысль его была та, что коли ни сном ни духом не виноватый юнец и двое его товарищей могут с бухты-барахты попасть под тяжелое подозрение, то, следовательно, и он сам не гарантирован от пертурбаций такого рода...
      Когда в кабинет вошел Сашка Завизион и Зверюков стал ему задавать вопросы, Павел Сергеевич отчего-то насторожился; впрочем, молодой человек был до того напуган, что нес сущую околесицу, и его отпустили с миром. Но Соня Понарошкина отвечала дельно и хладнокровно.
      - Ты, кроме как в техникуме, с Праздниковым встречалась? - спрашивал Зверюков.
      Соня в ответ:
      - Фактически каждый день.
      - И чем же вы занимались?
      - Да ничем. Гуляли, разговаривали, то да се...
      - А разговаривали о чем?
      - Обо всем. О событиях в Китае, о Дворце Советов, о поэзии Маяковского - дальше перечислять?
      - Не надо. А ничего такого ты от Праздникова не слыхала?
      - Чего "такого"?
      - Ну, невыдержанного в смысле марксистской идеологии?
      - Нет, ничего такого я не слыхала. Ваня Праздников был настоящий комсомолец, беззаветно преданный делу великого Ильича.
      - А почему ты говоришь - "был"?
      - Потому что всем известно, что он исчез.
      - "Исчез" - это одно дело, а "был" - другое. Кстати, как ты думаешь, чего это он исчез?
      - А я почем знаю...
      - Все-таки ты с ним компанию водила и, наверное, была в курсе текущих планов.
      - Про свои планы он как-то не говорил. Ой, нет!.. Он говорил, что хочет куда-то послать заявку, чтобы в голове у Ленина устроить библиотеку.
      - Чего, чего?
      Свиридонов в некотором замешательстве объяснил:
      - Это наш Праздников до того заучился, что начал бредить. Ему, видите ли, пришла мысль разместить библиотеку в голове у статуи Ленина, которая увенчает Дворец Советов.
      - А-а... - сообразил Зверюков. - Вообще подозрительная какая-то идея, в чем-то несовместимая с обликом советского человека.
      - А по-моему, - сказала Соня Понарошкина, - наоборот.
      Зверюков согласился:
      - Или наоборот.
      После того как девушку отослали, Зверюков достал из кармана брюк помятую пачку "гвоздиков" и сказал:
      - Кровь из носа, а я эту команду разоблачу! Если партия прикажет, то я собственных внуков разоблачу!
      Свиридонов было собрался ему возразить, что если оседлать естественное политическое развитие и понукать его то и дело, это может выйти себе дороже, поскольку такое отношение чревато искусственными тенденциями, перечеркивающими самое революционную справедливость, и нужно быть особенно осторожным с такой тонкой штукой, как классовая борьба, чтобы она не обернулась борьбой за власть; однако, зная, что Зверюков этого не поймет или поймет превратно, он сказал только: