Задача была нелегкой, тем более что одновременно следовало наблюдать за действиями оппозиции, а потом, найдя или придумав подходящий повод, арестовать главарей, обезоружить их и, хотя бы на время, отбить им охоту к мятежам. Дни и ночи я проводил в своем кабинете, отдавая приказы, выслушивая рапорты и донесения, принимая осведомителей, распекая не внушающих доверия подчиненных, от которых все же могла быть польза. Я даже спал у себя в кабинете, чтобы всегда «стоять на посту». Оппозиционеры собирались то здесь, то там, никогда не появляясь в одном и том же месте два дня подряд, но мне нетрудно было захватить их в любой момент, так как я всегда располагал нужными сведениями о их сборищах. Однако я не торопил события, опасаясь нанести удар прежде времени и вызвать излишние порицания.
Тем временем произошел разрыв между национальным правительством и правительством Буэнос-Айреса, как будто судьба решила помогать только мне как в личных, так и в политических делах. Сообщение о событиях дошло до меня раньше, чем до губернатора: президент республики, министры и большая часть конгресса покинули столицу. Мятежный город строил укрепления, регулярные войска готовились к осаде. Борьба предстояла жестокая, потому что жители Буэнос-Айреса не собирались уступать и располагали значительными силами, объединяющими национальных гвардейцев, креольских и иностранных добровольцев и несколько отрядов ветеранов. Город был окружен траншеями, рвами и укрепленными аванпостами. Это была настоящая революция, каких уже много лет не бывало, но какой и следовало ожидать, судя по долгим и очевидным приготовлениям… Вся страна была объявлена на осадном положении.
Узнав об этом раньше, чем известие распространилось, я решил не ждать другого случая и отказался от мысли захватить смутьянов во время собрания. Воспользовавшись данными мне полномочиями, я сделал все распоряжения и побежал к Камино отдать отчет в своих действиях.
– В данный момент, – доложил я, – всех вождей оппозиции вытаскивают из домов и по моему приказу доставляют в полицию. Ваше превосходительство, вы можете быть спокойны. Хотя я не опасаюсь ни малейших беспорядков, я поставил для вашей охраны караул под начальством верного человека. Все идет хорошо!
Он хотел получить более подробные сведения, но я отложил разговор на дальнейшее время, ограничившись сообщением, что Буэнос-Айрес, как и следовало ожидать, восстал.
– Вы сами понимаете, губернатор, – добавил я, – события в Буэнос-Айресе оправдывают все, и никто ничего не посмеет сказать. Оружие конфисковано; подержав пленников некоторое время взаперти и отучив от глупостей, мы выпустим их на свободу, и они надолго закаются бунтовать.
– Да, но министры?…
– Вот уж забота! Соберите их и скажите им!.. Они привыкли глотать все молча и не возражать.
Когда я вернулся в свой кабинет, в полицию начали приводить первых арестованных. Одни бурно протестовали против «произвола», против нарушения неприкосновенности жилища без ордера судьи, против насилия над личностью; другие дрожали от страха, словно преступники; немногие держались спокойно и достойно, говоря, что с самого начала знали, на что идут; были, наконец, и такие, кто умолял отпустить их, уверяя, как школьники, что «они ни в чем не виноваты». Обычно в подобных случаях правительства провинций не склонны к мягкости; они всячески оскорбляют заключенных оппозиционеров, сажают их в грязные камеры, заставляют выполнять самые постыдные работы, например, чистить уборные или подметать городские улицы и площади. Это понятно. Власть, особенно полиция, всегда находится в руках людей грубых и необразованных, которые порой таят злобу годами и жаждут отомстить за презрение и пренебрежение, пусть скрытое, но от того не менее жестокое и оскорбительное. Мне же мстить было не за что, и я решил показать себя добрым принцем. Я приказал относиться к пленникам с полным уважением, разместить их как можно лучше в помещении полиции, разрешил доставить им из дома постель, одежду и еду, не допуская, однако, никакой связи заключенных с внешним миром, и даже снизошел до того, что послал одного из своих подчиненных рассказать им о революции в Буэнос-Айресе и объяснить, что правительство было вынуждено принять превентивные меры в интересах безопасности края.
Между тем, пользуясь сообщениями моих осведомителей, а также показаниями, которые дали некоторые заговорщики – одни по слабости характера, надеясь избавиться от наказания, другие из корысти, рассчитывая на вознаграждение, – я узнал, где было спрятано почти все оружие, и приказал отобрать его. Заговор был подавлен: пятнадцать или двадцать видных оппозиционеров сидели под замком, а кроме того, были конфискованы сотня старых, почти негодных ружей и столько же бамбуковых копий с остриями из ножниц для стрижки овец.
В разгар всех волнений я столкнулся с неожиданностью, которая в первую минуту показалась мне пренеприятной, а на самом деле пришлась как нельзя более вовремя, в чем я не замедлил убедиться. В кабинете у меня было полно народа, когда ординарец доложил, что со мной хочет поговорить дон Ихинио Ривас. Час расплаты пробил. Я почувствовал желание оттянуть этот час и не принимать старика, но потом, устыдившись своей трусости, взглянул судьбе прямо в глаза и велел впустить его, даже не удалив из комнаты подчиненных.
Дона Ихинио трудно было узнать. Он очень похудел и ослабел после болезни; заботы, неизвестность, уязвленное самолюбие, вызвав поначалу взрыв ярости, сделали его теперь каким-то беспокойным и неуверенным. Его лицо старого доброго льва вытянулось, сморщилось и выражало уже не гордость, а грусть; черные глазки под нависшими седыми бровями не светились твердым, проницательным взглядом, а нерешительно перебегали с одного человека на другого, с одного предмета на другой.
– Я хотел бы поговорить наедине, – сказал он, сдержанно поздоровавшись.
– Минутку, дон Ихинио, и я буду к вашим услугам. Мне надо отдать еще кое-какие распоряжения… Но садитесь… Положение очень серьезное… К счастью, от вас у меня секретов нет.
И я начал с излишней значительностью давать поздние наказы комиссарам и офицерам, сильно преувеличивая – больше для дона Ихинио, чем для кого другого – воинственный характер своих оборонительных и наступательных предначертаний: я распорядился расположить в нужных местах вооруженных часовых; поставить караулы для охраны резиденции правительства, муниципалитета, полиции, банка, домов губернатора и министров. Тем временем непрерывно входили и выходили полицейские с торопливым важным видом. Пораженный дон Ихинио прислушивался со все возрастающим вниманием, и лицо его начало оживляться, принимая былое решительное и лукавое выражение. В нем просыпался «политик», каудильо. Я не ошибся в своих надеждах.
– Но что происходит? – спросил он наконец, не в силах больше сдерживаться.
– Как? Вы не знаете?
– Я прискакал сейчас галопом из Лос-Сунчоса. Лошадь оставил у дверей; не видел никого, кроме твоей служанки, а она сказала, что ты здесь.
– Так вот, момент в высшей степени напряженный. В Буэнос-Айресе разразилась страшная революция, и здесь тоже неминуемо произошло бы восстание, не предупреди мы его вовремя. Вот почему, дон Ихинио, в моем лице перед вами стоит начальник полиции!
– Начальник полиции!.. Революция!.. А я-то ничего не знал!..
Позабыв о том, что привело его в город, следуя своим врожденным склонностям, он захотел немедленно узнать обо всем происшедшем, стал выспрашивать у меня факты, разъяснения, подробности… Первая встреча, которой я так боялся, была, словно амортизатором, смягчена более чем кстати случившейся революцией, да благословит ее бог! И мне даже удалось предотвратить какой-либо дальнейший опасный удар.
– Вы явились, словно посланец божий, – сказал я тихонько дону Ихинио. – Караулом, который охраняет дом губернатора, командует офицер, не внушающий мне доверия. Вы должны заменить его. Это необходимо!
– Если ты думаешь, что я могу быть полезен…
– Я сейчас же пишу приказ о вашем назначении начальником караула. Вы друг Камино, и под вашей охраной он будет чувствовать себя спокойно.
Тут я решил, что пора поговорить о главном, и, усевшись писать приказ, попросил оставить нас наедине, но (на всякий случай) позаботился, чтобы через некоторое время кто-нибудь вернулся и тем самым прервал нашу беседу.
Вручив дону Ихинио приказ, я смело взял быка за рога.
– Полагаю, что вы приехали не из-за революции?
Он встал, мрачный и взволнованный, прошелся по комнате, как бы раздумывая, с чего начать, и наконец объявил:
– Нет! Не из-за этого! Я приехал по делу очень важному и очень печальному, по ужасному делу, Маурисио!.. Никогда бы я не подумал!
Он замолчал, чтобы овладеть собой, и потом медленно проговорил глухим голосом:
– Ты должен жениться… немедленно.
– Немедленно? Почему?
– Да, немедленно. Тереса призналась мне во всем… Не хочу обвинять тебя в низком поведении или говорить, что я думаю о твоей нравственности. Но это решено: повторяю, ты обязан жениться немедленно!.. Такое оскорбление Ривасы не простят!
Я ответил, стараясь говорить с нежностью, но твердо:
– Вы хорошо знаете, дон Ихинио, что я хочу жениться и давно женился бы, сложись положение иначе. Я люблю Тересу и, раз уж вам все известно, клянусь, что не покину ее в тяжелую минуту… ни ее, ни вас, кто всегда был мне вторым отцом.
Я заметил, что он растрогался. Возможно, его пугал отказ, драматическая развязка, но, не встретив сопротивления с моей стороны, он потерял равновесие, как после нанесенного впустую удара, и настроился на сентиментальный лад.
– Ты женишься немедленно?
– Как только это станет возможно.
– Даешь слово?
– Да.
– Хорошо! – И он со слезами на глазах сжал мою руку. – Тогда завтра же едем в Лос-Сунчос.
– Это невозможно, дон Ихинио! О чем вы думаете? Это не только безумие, это предательство! На моем посту, при нынешнем положении! Я боец, я солдат и не могу дезертировать…
– Да, но честь Тересы!.. Моя честь! Повторяю тебе, дело не терпит отлагательства, разразится скандал, а этого я не потерплю!
Он вспыхнул и поднял свою львиную голову…
Тут я незаметно нажал кнопку электрического звонка… Комиссар для поручений вошел в кабинет. Я сделал ему знак подождать и обратился к Ривасу.
– Будьте спокойны, старина, – сказал я с чувством. – Все устроится по вашему желанию, все! А теперь каждый должен выполнять свой долг. Губернатор ждет вас. Защищайте его, примите все меры по своему усмотрению и держите меня в курсе.
Он хотел было настоять на своем, но присутствие комиссара удержало его. С недовольным видом он вышел из кабинета.
В тот же вечер я уговорил Камино назначить дона Ихинио чрезвычайным военным комендантом Лос-Сунчоса с неограниченными полномочиями и дать ему поручение не пропускать через департамент революционные отряды из других провинций, для чего отпустить с ним группу тюремной охраны как необходимое подкрепление малых сил местной полиции.
Таким образом я выигрывал время. Время! Только это и было мне нужно, ибо я знал и знаю, какова сила свершившегося факта. Как только произойдет событие, которого все мы боялись, как только случится непоправимое, как только начнут думать: «Лучше этого не касаться», – я могу считать себя вне или почти вне опасности. При известной ловкости и известной удаче вся эта мнимая трагедия станет делом давно прошедшим.
Несколько дней спустя я узнал, что дон Ихинио отправил Тересу на ферму к своим бедным родственникам, которые пользовались его доверием и жили далеко от Лос-Сунчоса, на полдороге между поселком и городом. Началось тайное сообщничество, вызванное тем же «спасением чести». Еще одно усилие, и я буду свободен навсегда. Усилие требовалось геройское, но я совершил его. Я поехал к Тересе. Осыпая ее ласками и нежностями, я обрисовал ей свое положение, свое будущее, успехи достигнутые и те, что ждали меня впереди. Но нельзя ставить мне палки в колеса, нельзя компрометировать меня скандалом, необходимо пойти на жертвы ради нашего грядущего общего счастья.
– Какие жертвы? – спросила она с обычным своим простодушием, заранее готовым на полное самоотречение.
Придется отложить нашу свадьбу, пока я не упрочу свое положение. И у меня хватило жестокости – ее неожиданные последствия до сих пор заставляют меня раскаиваться – сказать, что ни по своему воспитанию, ни по своим знаниям, ни по манере одеваться она не годится в супруги выдающемуся человеку. Ей надо переделать себя, учиться, подняться на мою высоту, и тогда…
– Но что я скажу татите?…
– Скажи, что не доверяешь мне, что я слишком легкомыслен, что я сделаю тебя несчастной, что я убью тебя огорчениями… Да говори что хочешь наконец!
Она заливалась слезами, как Магдалина, но так и не сказала, согласна ли на мои уговоры. Однако я уехал спокойно. Слишком хорошо знал я человеческое сердце!
Революция закончилась мирно в моей провинции, но не без крови и страданий в Буэнос-Айресе, осажденном и наконец сломленном – на этот раз навсегда – национальными военными силами.
В те же дни у дона Ихинио родился внук, о чем сперва узнали немногие, а потом прослышали все. Старик больше не являлся ко мне, несомненно по просьбе Тересы, и через несколько месяцев уехал от стыда в Буэнос-Айрес вместе с дочерью и ребенком. Перед отъездом бедняжка написала мне письмо, напоминая о моих «священных клятвах, еще более священных теперь, когда у нас есть сын», и обещая, что постарается стать настоящей сеньорой, которая сделает мне честь в любом обществе… О, надежды! О, наивность! О, иллюзии!
А я тем временем наблюдал окружающую меня жизнь и пользовался ею, зная, что путь наконец свободен.
Часть вторая
I
Прошло, сам не знаю, сколько времени: мне оно показалось очень долгим, ведь я был в том счастливом возрасте, когда часы и дни летят незаметно, а год представляется бесконечным. Правление Камино окончилось, и у нас был уже другой губернатор – дон Лукас Бенавидес, – но и он тоже стал моим другом, и я продолжал исполнять свои обязанности не скажу чтобы с блеском, но с известным достоинством, которое положило конец злым толкам, вызванным поначалу моим неожиданным возвышением. Многие, не высказывая этого вслух, были признательны мне за мягкость и вежливость, проявленную в трагикомические времена революции, вопреки всем принятым в провинции традициям и обычаям. Хотя я догадывался об этом сам, утвердил меня в моих догадках Васкес, который вернулся, получив степень доктора после окончания юридического факультета в университете соседней провинции. Он одобрил мое поведение, объяснив, что я сделал шаг к лучшим политическим и общественным нравам, каких хотели бы для нашей страны все честные граждане.
– Ну уж, не преувеличивай, – возразил я. – Сделал то же, что и всякий другой.
– Нет. Ты сделал больше, чем другие. Ты показал постойный пример.
Благожелательности Васкеса, которая, по правде, сказать, меня не слишком интересовала, несомненно способствовали счастливо сложившиеся для него обстоятельства: почетное звание доктора, достаточные средства, оставленные ему отцом, и прелестная невеста, принадлежавшая к высшему кругу общества, – Мария Бланке Впрочем, слово «невеста» не совсем точно: Мария Бланко, истая аристократка, на самом деле всего лишь «отличала» его, позволяя тем самым предполагать, что, может быть, и согласится стать его невестой. Они не были еще «связаны» никакими узами, признался мне в минуту откровенности сам Васкес. Тем не менее общественные, любовные и денежные дела Педро складывались блестяще.
Я же, напротив, переживал довольно трудные дни: все последнее время я много играл, поскольку, кроме любовных интриг, как я уже, кажется, говорил, других развлечений в этом тихом и сонном городе не было. И чем больше я играл, тем больше проигрывал, пока не исчерпал до конца свой кредит. К тому же я не мог тогда воспользоваться своим состоянием, – велико или мало оно было, – так как мы с мамитой владели землей нераздельно и продавать ее было безумием, которое оставило бы нас на улице.
В довершение всех бед во время большой игры с несколькими приезжими из Буэнос-Айреса я проиграл за один вечер десять тысяч песо (вернее, равную им сумму, так как тогда еще не была принята нынешняя денежная система) и видел полную невозможность расплатиться. Я уже отчаялся получить где-нибудь столь значительную ссуду, когда вспомнил о Васкесе и решил прибегнуть к его помощи как к последнему спасительному средству, почтя за лучшее скрыть от него действительную причину своих затруднений.
– Видишь ли, я хочу прилично устроиться, – сказал я ему, – завести хорошо обставленный дом; кроме того, меня беспокоят некоторые неотложные долги. Ты знаешь, что у меня есть достаточное обеспечение и я не из тех, кто может пойти на мошенничество; ты оказал бы мне огромную услугу, если бы одолжил двадцать тысяч песо, и как можно скорее. Есть они у тебя? Не сомневаюсь, если они у тебя есть, ты мне ссудишь их немедленно…
– Ты прав, что не сомневаешься; но в настоящее время у меня их нет, – отвечал он. – Придется подождать…
– Но это дело срочное! Очень срочное!
– Значит, речь идет не только об устройстве дома?…
– Я ведь сказал, что у меня есть долги чести.
– Полно! Говори откровенно! Ты играл и проигрался?
Тут я не колеблясь сказал ему правду.
– Да, верно! – воскликнул я. – Это я и называю долгом чести. У тебя правильное чутье. Сможешь ли ты, хотя бы пойдя на жертву, добыть мне эти деньги через двадцать четыре часа, вернее, через двенадцать часов, потому что двенадцать уже прошли даром?
– Хорошо. Пойдем со мной, и ты их получишь.
Он отправился к одному из своих родственников, тот без колебаний одолжил ему нужную сумму, – под солидную гарантию, разумеется, потому что старики из моей провинции не выпустят денег из рук ни за что ни про что, хотя бы речь шла о родном отце. Короче, в тот же вечер я расплатился со своими кредиторами, и у меня осталось еще достаточно, чтобы приступить к устройству дома, чего я в самом деле хотел, и, кроме того, попытать счастья, сыграв одну-другую партию. Васкес решительно отказался взять с меня долговое обязательство или даже расписку.
До тех пор я жил в отеле и был устроен неплохо, однако порой испытывал неудобства, так как не имел «своего дома» и за всеми моими действиями постоянно следили не только слуги, в общем более или менее надежные и скромные, но и другие постояльцы. Хотя мое жилище было относительно уединенным, без жильцов по соседству, и находилось в глубине одного из больших патио старинного частного дома, превращенного в отель, все же нельзя было запретить постояльцам проходить через мои владения, а главное, подглядывать, кто входит и кто выходит из моих комнат. И вот я снял небольшой домик на тихой, но расположенной в центре города улице, и обставил его скромно, однако со всеми доступными тогда в провинции удобствами. Кроме того, был приведен в порядок выходивший на другую, еще более тихую улицу садик, в котором росли смоковницы, груши и дикие сливы. Итак, я стал обладателем дома, как говорится, «гарсоньерки», а в качестве мажордома призвал своего старинного приятеля Марто Контрераса – сына моего друга, возницы дилижанса из Лос-Сунчоса, – который, мечтая, как о маршальском жезле, о должности полицейского, не раз просил меня взять его в город; этому человеку я мог доверять так же безгранично, как в былые времена Камино доверял своему помощнику Крусу.
Закончив все приготовления, я снова ощутил нехватку в деньгах и решил наконец серьезно подумать о своих материальных делах и дать себе полный отчет в том, каково же наше состояние.
Дон Ихинио, весьма ловко осуществив операцию с фермой, как отправную точку нашего обогащения, в последнее время выпустил ее из рук, что было естественно, но, к чести его, должен сказать, он не расстроил начатое дело ради мести, возможно, из врожденного благородства, возможно, не теряя надежды увидеть меня своим зятем, а скорее всего, потому, что я был слишком силен, чтобы объявлять мне войну, располагая ничтожным и жалким оружием. Надо было ранить меня насмерть или не трогать вовсе, третьего решения не имелось. И вот, поняв, что никто не займется моими делами, пока я не займусь ими сам, решил я отправиться в Лос-Сунчос и совершить последний взмах кисти, воспользовавшись известием, что оппозиция, направленная на этот путь ловкой рукой дона Ихинио еще несколько лет назад, яростно требует открытия Улиц, в которые вклинились мои владения, сама не подозревая, что играет на руку одному из своих врагов. В моей политической деятельности я не раз имел случай наблюдать подобное явление, более обычное, чем Думают. Нет лучшего помощника, чем враг, если умеешь его использовать.
Итак, в один прекрасный день я отбыл в Лос-Сунчос со всей торжественностью, какой требовало мое положение депутата и начальника полиции, однако соблюдая внешнюю скромность, подобающую креольскому демократу. Я ехал верхом, одетый в шаровары, пончо, мягкую шляпу и сапоги, но сопровождаемый небольшим эскортом, что позволяло думать, будто послан я с «официальным поручением» произвести проверка действий полиции в департаментах, главным образом в нашем. Лучше было не открывать местным «тиграми настоящие мои цели, ведь они способны „ободрать“ даже мать родную, и, хотя я сам решил кое-что дати им, все же щедрость моя не простиралась настолько чтобы позволять им „передергивать“, как принято говорить за зеленым столом.
Извещенные о моем приезде власти Лос-Сунчоса встретили меня с большим почетом. Несколько видных должностных лиц выехали верхами на окраину поселка, как в былые времена выезжали навстречу знатному сеньору, и проводили меня в муниципалитет, где была приготовлена закуска, собрались многочисленные земляки и играл неизбежный духовой оркестр.
Начались объятия, рукопожатия, восклицания, тосты, триумфальные марши; затем – национальный гимн и пространная речь, заранее порученная моему другу галисийцу де ла Эспаде, который назвал меня «гордостью Лос-Сунчоса, любимым сыном провинции, избранником удачи и славы», вызвав восторженные рукоплескания правительственной партии, собравшейся на мое чествование. Я попытался сбежать от этого радушия, слишком по-деревенски грубого для утонченности новоиспеченного городского чиновника, но удалось мне это не раньше чем я обменялся несколькими словами с редактором «Эпохи».
– Ты неблагодарный!
– Почему? – удивился я.
– Я ждал, что ты вызовешь меня в город. Это ведь не жизнь! Тут я только даром растрачиваю свои силы!
– Но что ты будешь делать там?
– Как что! Редактировать газету или, по крайней мере, отдел. Сам знаешь, на это я гожусь! Там я могу быть тебе полезен. А здесь я не полезен ни тебе, ни самому себе и вообще никому. Давай! Шевельни пальцем и устрой мне какое-нибудь местечко!
– Но, дружище! Не могу же я перетащить за собой весь поселок! Сам знаешь, скольких я бы должен был устраивать… неизвестно куда! На меня набросился весь Лос-Сунчос!..
– Тем более! Никто так не поддерживал тебя, как я. И это неблагодарность, Маурисио!
Он говорил не то всерьез, не то с издевкой, и мне оставалось только расхохотаться и пообещать, что постараюсь подыскать ему в городе хорошее место. Наконец мне удалось ускользнуть под предлогом, что я должен поцеловать мамиту, которая, наверно, уже ждет не дождется меня.
Так оно и было. Она бросилась ко мне в объятия, смеясь и рыдая, не в силах произнести ничего, кроме слов «Сыночек! Сыночек!», как будто я только что воскрес из мертвых. Нелегко мне было добиться, чтобы она успокоилась и села со мной в нашей бедной, плохо обставленной столовой, опустелой, но полной воспоминаний. Тут только мне удалось рассмотреть ее. В одиночестве она состарилась невероятно быстро, стала как бы меньше ростом, очень похудела, спина у нее согнулась дугой; бедная моя старушка, такая маленькая, сморщенная, пепельно-седая, высохла как щепочка. Все же она улыбалась сквозь слезы, непрерывно струившиеся по впалым щекам.
– Теперь ты останешься? – спросила она.
– Да, на несколько дней…
– Опять разлучаться!
– Это необходимо, мамита, если только вы не согласитесь поехать со мной в город… В Лос-Сунчосе мне делать нечего…
– Нечего! – И в голосе ее прозвучал упрек. – Это верно!.. Нынешняя молодежь… Но мне-то есть что делать… И в город я не поеду… Я буду ждать… Только появляйся почаще… Я не могу поехать…
Позже я понял, почему она так упорно хотела остаться: память о татите стала для нее каким-то преувеличенным, почти болезненным культом; отдаваясь всегдашним своим мистическим настроениям, она каждый день ходила к нему на могилу, которую превратила в настоящий сад и тем не менее всякий раз осыпала срезанными цветами. Она не делала мне никаких признаний, проявляя сдержанность, характерную для креольских дам старого закала, но, думаю, после смерти татиты она почувствовала, что теперь-то он принадлежит только ей, исключительно ей, и вновь переживала с его тенью быстротечный медовый месяц. А иначе как объяснить ее необычную холодность ко мне, добровольное согласие на жизнь в разлуке со мной? Любовью к Лос-Сунчосу? Страхом, что и я забуду о ней, как забыл о ней при жизни покойный муж? Посмертной любовью, дождавшейся ответной любви из могилы?…
Выполнив сыновний долг и покончив с другим формальностями, я принялся подробно изучать положение в Лос-Сунчосе. За последнее время произошли некоторые перемены, на первый взгляд значительные: дон Сократес Касахуана больше не был муниципальным интендантом, а дон Темистоклес Герра – председателем муниципалитета. Но переворот этот был не таким уж коренным, поскольку дон Темистоклес исполнял теперь обязанности интенданта, а дон Сократес занял пост председателя в результате ряда перестановок, предпринятых еще несколько лет назад. Муниципальный интендант не может быть избран второй раз подряд, поэтому, на благо жителям Лос-Сунчоса, был найден верный способ монополизировать власть, но без любезной поддержки дона Ихинио. Вот они оба и играли в «два угла». Таким образом я оказался на дружественной территории и мог приступить к осуществлению своих планов.
– Дело можно бы сделать, но эта проклятая оппозиция! – воскликнул Касахуана, когда я призвал их на совещание.
– Да они не дают шагу ступить, эти негодяи! – подхватил Герра.
– Полно, дон Темистоклес! Полно, дон Сократес! – сказал я, иронически посмеиваясь. – Ведь оппозиция сама требует открыть улицы. Или вы меня дурачком считаете?
Касахуана, более изворотливый, поспешил ответить, конечно, заранее заготовив возражение, а то и ряд возражений, поскольку еще не видел для себя прямой выгоды:
– О, но оппозиционеры утверждают, будто земля, занятая улицами, принадлежит муниципалитету и должна быть возвращена безвозмездно.
– Как так? Что за нелепость? – возмутился я.
– Они говорят это не без оснований. В первоначальном плане поселка, который хранится в архиве, показано, что улицы открыты на всем своем протяжении.
– Мало ли что! – возразил я. – Ведь неизвестно, может быть, право собственности на земли мы получили раньше, чем сделан этот план.
– Нотариальный акт составлен позже, – заметил дон Сократес. – Я сам проверял даты. А главная помеха в том, что земли-то проданы самим муниципалитетом.
– С обязательством открыть улицы?
– Само собой разумеется. К тому же существует план.
– Надо посмотреть нотариальный акт, я уверен, там ничего не говорится об улицах… И вообще, не знаю, к чему этот план из архива?… Он никому не нужен.
И, пустив в ход самые ловкие обороты, все креольские шуточки, все красноречие, на какое был способен, я дал им понять, что предоставлю им широкое участие в деле, если они покажут себя «настоящими гаучо» и устранят и эту помеху, и те, что еще могут возникнуть. Тут, словно потешаясь над моим миндальничанием и еще раньше, чем я решился на полную ясность, они принялись обсуждать вопрос в открытую, с такой свободой, словно речь шла о самой законной торговой сделке. В результате они оттягали у меня изрядный участок земли и несколько «кусочков» для Миро – муниципального казначея, Антонио Касахуаны – брата председателя муниципалитета, бывшего моего начальника, и других членов совета, чьи голоса были необходимы. Я согласился на все; в конце концов, относительно это было не так уж много: ведь я отдавал им земли почти бросовые, а они возмещали мне деньгами – чужими, если угодно, – но звонкой наличной монетой. И в самом деле, назначенная цена была настолько высока, что муниципалитет должен был уплатить за территорию улиц сумму, вдвое превышающую стоимость всех моих владений.
Теперь мне оставалось преодолеть гораздо более трудное препятствие: получить согласие мамиты, которая ни за что не хотела ни раздела поместья, ни тем более продажи некоторой его части, а в этом и состоял мой план. Она стремилась сохранить ферму такой, какой была она при жизни отца, и любая перемена казалась ей преступлением.
– Но ведь все это твое! – восклицала она. – Дождись моей смерти, и тогда все будет принадлежать тебе, как принадлежит и сейчас, но только не дели и не разбрасывай землю. Фернандо никогда не стал бы продавать или дробить имение!..
– Если бы ему было выгодно, стал бы, мамита! Не сомневайтесь!
Только после бесконечных уговоров она согласилась просить о юридическом разделе совместного владения Иначе мне никогда не удалось бы осуществить столь искусно подготовленное дело. Чувство – дурной советчик в таких странах, как наша, где родовое имение на может целиком передаваться из поколения в поколение, как в Англии или некоторых землях Германии. Впрочем, это и не нужно, поскольку у нас приняты совсем другие пути к достижению богатства.
Наконец я завершил свою кампанию и покинул Лос-Сунчос, выдержав предварительно полдесятка банкетов и вечеринок, которыми почтили меня мои земляки; они окончательно уверились, что я и впрямь оказываю им честь, и не поминали больше о былых моих проделках в подражание подвигам мушкетеров, контрабандистов и разбойников. Но, раз уж я отправился из города в инспекционную поездку для проверки деятельности полиции в департаментах, я не мог не посетить, хотя бы для проформы, комиссариат Лос Сунчоса, которым по-прежнему правил старый мой друг дон Сандалио Суарес, наиболее усердный участник всех устроенных в мою честь приемов.
