Смерть татиты вручила дону Ихинио Ривасу политические судьбы Лос-Сунчоса, которые до той поры они вершили вдвоем. Он был единственным и общепризнанным каудильо еще и потому, что, зная все тайны управления общиной, держал местные власти в своих руках. Уверенный, что рано или поздно мы с Тересой поженимся, не подозревая о коренной перемене в наших отношениях и зная, что татита оставил нам долгов больше, чем наследства, что мамита совершенно неспособна выйти из создавшегося тупика, а я понимаю в этом не больше, чем она, он предложил безвозмездно взять на себя устройство наших дел.
      – Я добьюсь, чтобы ферма осталась в ваших руках, а долги кредиторам вы сможете погасить, сдав в аренду три четверти земли, благо у вас ее достаточно. На жизнь, на еду, одежду и мелкие расходы не трудно будет выхлопотать у провинциального правительства пенсию для вдовы, я сам поеду в город и займусь этим. Жаль, что Фернандо скончался, не уладив свои дела, и был чересчур расточителен, ведь он мог оставить вам немалое состояние. Но не беда! Так или иначе ферма через несколько лет значительно возрастет в цене, и ты сможешь выгодно продать ее, когда наступят лучшие времена. Маме твоей нужно очень немного, сам ты продержишься на жалованье в муниципалитете – тебе и так уже его набавляли несколько раз, а главное, надо прожить, не попадая в когти к ростовщикам.
      Он умолк и, поколебавшись немного, как будто не очень хотел говорить откровенно, продолжил:
      – То, что я тебе сейчас скажу, мальчик, должно оставаться в тайне между нами двумя и твоей мамой, только между нами! Фернандо очень доверял мне, и не зря, я всегда был ему другом… Опасаясь, что его вынудят продать ферму на плохих условиях, он попросил меня взять ее в залог с правом дальнейшего выкупа. Разумеется, это была фиктивная сделка. Мы заключили в нотариальной конторе ипотечный контракт, а я выдал ему расписку без даты в том, что он выплатил мне залог и ферма остается в его собственности: это лишь на случай какого-нибудь несчастья со мной, потому что при наших отношениях в таких гарантиях не было надобности. Письмо это должно находиться среди бумаг покойного. Отыщи его, я дам тебе другое на твое имя и на имя твоей мамы, по праву наследования, и, таким образом, никому из кредиторов не удастся посягнуть на единственное оставшееся им добро.
      Он опять помолчал и добавил с лукавым и несколько стыдливым смешком:
      – Все это не слишком по закону; но, сынок, каждый отбивается, как может, и я думаю, твой татита был прав, не желая остаться на улице в одной рубашке ради того, чтобы расплатиться с кредиторами, а они к тому же почти все богачи и не нуждаются в этих медяках. И тебе тоже не в чем винить себя, ведь ты постепенно расплатишься…
      Можно представить себе, какой властью должен был обладать дон Ихинио, чтобы так легко справиться с нашими делами. Он сдал в аренду часть имения на выгодных условиях, добился одной пенсии от провинциального правительства и второй от национального – для «вдовы и сына героя парагвайской войны», поладил с кредиторами, испросив у них значительную рассрочку и согласие на погашение долга небольшими суммами ежегодно – «с паршивой овцы хоть шерсти клок», сказал он, – и таким образом положение наше не только не ухудшилось, а, напротив, укрепилось, поскольку не было с нами татиты, которому, при его мотовстве, никаких денег не хватало, а сам я еще не привык бросаться деньгами, отчасти потому, что не так уж много было соблазнов в Лос-Сунчосе, но также благодаря тому, что Тереса тогда еще не потеряла для меня своего очарования. И вот в доме нашем царило довольство и царила бы радость, если бы не мамита, которая, подобно вьюнку, внезапно утратившему опору, будь то даже грубая каменная ограда, сразу увяла и обессилела, стала еще более молчалива и нелюдима, чем раньше.
      – Недолго еще протянет мисия Мария, – шептались соседи, глядя, как проходила она, словно призрак, непохожая и на тень прежней женщины – грустной и покорной, но все же такой милой и приветливой со всеми.
      – Почему ты так убиваешься, мамита? – решился я как-то спросить у нее. – В конце концов, не так уж ты счастлива была с татитой…
      Она посмотрела на меня с ужасом, словно я произнес богохульство, и воскликнула:
      – Маурисио! Это твой отец!
      Культ семьи был для нее выше любого другого чувства, выше всех рассуждений.
      Так тянулось время, медленно и однообразно, пока однажды дон Ихинио не вздумал мастерским ударом завершить оказанную нам великодушную помощь, решительно приступив к осуществлению своего плана «сделать меня мужчиной».
      Случилось так, что в списке официальных кандидатов от нашего департамента фигурировали несколько человек, отнюдь не пользовавшиеся благоволением местных властей. Кроме того, один из них, Сирило Гомес, бывший житель Лос-Сунчоса, уличенный в весьма нескромном пользовании муниципальными фондами и общинной землей, был личным врагом Касахуаны и Герры, которые заразили своей ненавистью и дона Сандалио Суареса, комиссара полиции. Все трое, выйдя из себя, бурно восстали против намерения своих вождей (обычно из города приходили уже готовые списки, и они проводили голосование по воле губернатора) и заявили, что никогда не поставят на голосование этот список, если, согласно их желаниям, из него не будет изъята недостойная кандидатура Сирило Гомеса. Дойдя в своем негодовании до угроз, они поклялись, что в случае неуважения к их справедливому требованию призовут «своих друзей» воздержаться и тем самым предоставят победу оппозиции, которая безмерно обнаглеет от впервые свалившегося на нее неожиданного успеха…
      Все это невероятно взбудоражило мирный поселок Лос-Сунчос, развязав страсти и честолюбивые стремления. В таких серьезных обстоятельствах дон Ихинио выполнил свою роль каудильо, призвав к умеренности и поддержанию строгой дисциплины, и взялся лично уладить дело так, чтобы удовлетворить всех, – всех, кроме кандидата, которого впредь будем называть «бойкотируемый». Он поедет в город, согласует вопрос с руководителями правящей партии, если надо, увидится с самим губернатором! Ему дали все полномочия, и, готовясь к путешествию и проведению политической кампании, он в тот же вечер вызвал меня к себе.
      – Парень! – сказал он. – Твоя судьба у тебя в руках. Я ждал только удобного случая, и уж такого, как этот, не упущу. Хоть ты и не достиг еще возраста, а сделаем тебя депутатом. Да, тем, что ты слышишь, – депутатом.
      Я оторопел. В самых честолюбивых своих мечтах я и надеяться не смел на такую поживу, разве что через несколько лет, и то не наверно. От мелкого муниципального чиновничка, – ведь, хотя жалованье мое после нескольких прибавок выросло, никакой должности мне не давали по той простой причине, что я все равно не справился бы с ней, – от мелкого муниципального чиновничка до депутата законодательной палаты провинции скачок был огромный!..
      – Неужели, дон Ихинио? Вы не смеетесь надо мной? – проговорил я наконец. – По какому праву?
      – Ты сын своего отца, а немного и мой сын, если выйдет по-моему… А оно выйдет. Нет-нет! Я не слепой, и тебе незачем притворяться. Понятно, будь Тереса мужчиной, тебе не выпала бы такая удача… Но получится то же самое… Я все понимаю, и когда придет время… И девочка и ты еще слишком молоды… Ладно, так вот, кроме имени твоего отца и моей поддержки, у тебя есть свои заслуги: ты писал в «Эпохе».
      И в самом деле, будучи близок к редакции, я накропал несколько заметок и шуток, более или менее колких и клеветнических, и высмеял наших противников.
      – Де ла Эспада – галисиец, он не может претендовать ни на что, кроме денежек, это мы ему дадим. Он первый начнет твердить, что ты душа газеты и лучший представитель партии. В общем, дело это в моих руках и можешь быть уверен, что никто его у меня не перехватит.
      Меня била лихорадка. Я сам не понимал, что со мной происходит, я не мог спокойно сидеть, не мог произнести ни слова, мне хотелось плясать, кричать, бегать. Но дон Ихинио готовил мне, пожалуй, еще более потрясающий сюрприз.
      – Ты станешь депутатом, – продолжал он, – и приобретешь состояньице. Я давненько раздумываю об этом и, кажется, наконец попал в точку. Как только ты сядешь на скамью депутатов, я сделаю так, чтобы муниципалитет велел открыть улицы Санто-Доминго, Авельянеда, Пампа, Либерта, Фунес и Кадильяль, которые перерезаны твоими владениями. Разумеется, он должен будет заплатить тебе стоимость земли, которую у тебя отнимут, примерно два с лишним десятка квадратных вар, и заплатить хорошо. Тогда у тебя останется ни больше ни меньше, как двадцать шесть кварталов в поселке, как говорится, в самой сердцевине. Следуя моему доброму совету, ты можешь продать два-три из самых дальних, а на вырученные денежки проложить тротуары и поставить ограды. Эта земля впоследствии даст тебе целое состояние, хотя сейчас стоит немного. Если наш край будет развиваться, ты сможешь сразу стать богаче Анчорены. И больше ни слова.
      Я обнял его, танцуя от восторга.
      – О, дон Ихинио, как мне отблагодарить вас!..
      Улыбаясь, он отстранил меня и, покачивая своей крупной головой доброго льва, принялся неторопливо скручивать из табачного листа сигару. Затем добавил спокойным, но несколько растроганным тоном:
      – Я у тебя ничего не прошу. Я знаю, чего ты стоишь, и верю тебе… Я говорю это также от имени Тересы, она тебя очень любит и будет настоящей подругой… За это я тебе ручаюсь, мы, Ривасы, – народ надежный, воспитанный в старых правилах, преданный… А теперь, парень, наберись терпения и держи язык за зубами, незачем раньше времени открывать карты.
      И, не слушая изъявлений благодарности, он велел мне уходить.

      Вечером Тереса рассказала мне, что дом их превратился в проходной двор, едва лишь стало известно, что дон Ихинио занялся подготовкой к выборам. Зная, что звание депутата в его руках, стар и млад приходили выпрашивать себе это звание, осыпая дона Ихинио дарами, посулами и лестью. Старик не открывал карты. Каждый уходил в надежде на возможный успех, однако не услыхав ни одного определенного слова; дон Ихинио перечислял в присутствии посетителя все его достоинства, восхвалял услуги, оказанные им общему делу, говорил с покровительственным видом: «Поглядим, что думают в городе», – и крепко пожимал одному за другим руки. Сердца всех честолюбцев Лос-Сунчоса бились, как одно, в ожидании счастливого события, многие делились со мной своими надеждами и даже просили о поддержке, полагая, что я имею некоторое влияние на дона Ихинио. Но времена упоения и блаженства вскоре кончились и уступили место негодованию и досаде. Внезапно зародились подозрения, и Лос-Сунчос превратился в рассадник интриг. Половина поселка проклинала другую, каждый стремился очистить поле действий от соперников. Один я оставался в стороне от этой борьбы и грызни, поскольку никто даже отдаленно не предполагал, что добычу могу захватить именно я.
      «Эпоха», инспирируемая доном Ихинио, заявила, что претендентов, как бы законны ни были их домогательства, слишком много, что завязавшееся ожесточенное соперничество ставит под угрозу дисциплину партии, являя печальный пример раздоров, и потому, в доказательство своих благородных чувств и высоких идей, всем следовало бы возложить свои притязания на священный алтарь отечества. Газета добавляла, что новый кандидат должен быть назначен руководителями партии, то есть в столице провинции, ибо ввиду расхождения во взглядах, – иной раз, надо сказать, эгоистических, – обстоятельства требуют вполне беспристрастного решения, каковое может быть принято только там. И тогда ни у кого не будет оснований для жалоб.
      В следующем номере появилась передовая статья де ла Эспады, совершенно отвлеченная и, как поверили читатели, без намеков на определенное лицо. Было ясно одно: учитывая сложности при выдвижении кандидата, официальная газета указывала направление поисков. Однако газета говорила без околичностей, что настало время открыть путь новым поколениям, дать управлению края новых людей, проявивших широту ума, уважение к установленным порядкам, способность к действию, любовь к прогрессу. Если высокие общественные посты, сверху донизу, будут освежены молодой кровью, вся нация как бы снова обретет здоровье и молодость. Во времена потрясений и беспорядков опыт стариков – лучшее орудие правительства; во времена мира и благоденствия энтузиазм молодых приведет нас к еще большему довольству и преуспеванию. Никто не предположил, что эта статейка подготавливала выдвижение моей кандидатуры, – в Лос-Сунчосе интриги велись искусно, и разгадать все эти обобщения было не под силу людям неопытным и в сущности простодушным.
      Дон Ихинио отправился в город и писал мне оттуда почти ежедневно, посылая письма с возницей дилижанса Контрерасом, который был у него доверенным лицом, так же как в свое время у татиты. В этих письмах он пункт за пунктом указывал, что мне следует делать, дабы достойно завершить его собственные труды.
      По его указанию членам местного комитета (вернее сказать, поселковым властям) надлежало созвать митинг для публичного разъяснения позиций партии. На митинге должна быть безоговорочно отвергнута кандидатура Сирило Гомеса, но в доказательство того, что акция эта не бунт, а лишь вынужденное обстоятельствами неповиновение и ничуть не нарушает дисциплины, собравшиеся дадут торжественную клятву, что, если понадобится, вся партия, как один человек, проголосует за нового кандидата, – кто бы он ни был, – выдвинутого центральным комитетом. «Только так, – писал дон Ихинио, – можно легко устранить Гомеса и остаться в милости у правительства».
      И вот утром в просторном коррале Варелы собрались несколько сот человек – главным образом крестьяне и муниципальные пеоны, – под водительством Касахуаны, Герры и Суареса, которым помогали Миро, Вальдес, Мартирена, Антонио Касахуана, доктор Мерино, де ла Эспада, я и другие. Была зажарена целая мясная туша, – телку, я полагаю, забили на ферме одного из членов оппозиции, – а бутыли вина и ящики можжевеловой водки обеспечивали горячее народное воодушевление. В этом увлекательном спектакле я впервые выступил как оратор, повторив более или менее точно несколько передовых статей де ла Эспады.
      «Мы должны пожертвовать всем во имя блага нашего края. Непомерные притязания некоторых граждан угрожают победному шествию нашей партии, самой благородной, чистой, прогрессивной партии, единственной, доказавшей свою способность управлять страной… Притязания эти должны быть вырваны с корнем, как сорная трава. Если честолюбцы не отступят добровольно, настоящие патриоты обязаны разбить их домогательства в их собственных руках, как опасное оружие (роскошная фраза, придуманная мною самим и стяжавшая бурные аплодисменты). Кроме того, настал час открыть дорогу новым людям. В политике, как в военном деле, существует отставной возраст, и правительство, как армия, должно пополняться молодой кровью. В заключение скажу, что сам я ни к чему не стремлюсь, ничего не добиваюсь, но именно моя незаинтересованность дает мне право рекомендовать товарищам по партии самую суровую дисциплину, самое строгое подчинение указам наших вождей. Сеньоры! Да здравствует провинциальное отделение партии! Да здравствует губернатор провинции!»
      Не стану описывать ни устроенные мне овации, ни последующие сцены, достойные даже не Лос-Сунчоса, а самого Паго-Чико. Но должен сказать, что на следующий день «Эпоха» объявила меня блистательным оратором, глубоким мыслителем, самым выдающимся умом нашего края, человеком, от которого можно ждать чуда. Остальные выступавшие, а их было немало, в том числе весьма пылкие, померкли рядом с новой звездой, и в высшем обществе, равно как и в скромных кругах, заговорили о Маурисио Гомесе Эррере как о юноше с большим будущим, зря расточающем свои силы в глухом углу. А поскольку тем самым метили в «видных особ», которые всем уже встали поперек горла, то благоприятное мнение обо мне незыблемо утвердилось, тем более что городские газеты, по настоянию старого Риваса, перепечатали статьи и заметки из «Эпохи», превозносившие меня до небес.
      Я невольно стал напускать на себя таинственный вид и неожиданно оказался серьезным человеком, пожалуй, более серьезным, чем требовалось для соблюдения тайны. Я приобрел огромное влияние, и самые почтенные семьи старались пригласить меня на свои вечеринки, завтраки, обеды, что до сей поры случалось не очень часто. Дома я почти не бывал, к великому огорчению мамиты, которая и раньше могла видеть меня только в час обеда, а теперь уж не видела ни в какой час, разве что утром, пока я еще спал… Таким образом, я получил некоторые навыки светской жизни (в Лос-Сунчосе!), которые так усердно пришлось развивать мне в дальнейшем. Я был весьма неотесан; но женщины, когда хотят, бывают настолько милы и любезны, что я все время поражался, почему до сих пор не посещал общество… Нет, никаких любовных приключений не было. Мне не хватало дерзости, а кроме того, благословенное злословие и священная слежка в маленьких поселках, подобно поясу целомудрия, вынуждают женщин к сдержанности и даже добродетели, пока в дело не вмешается истинная страсть.
      Одним словом, когда возникла моя кандидатура, вдвинутая самим правительством за несколько дней до выборов, это назначение мало кого удивило: мысль о нем носилась в воздухе, посеянная намеками дона Ихинио, де ла Эспады и других друзей. Единственной, кто удивился и испугался, была мамита. Едва она узнала о моем выдвижении, принятом всеми весьма дисциплинированно, без возражений, как, повинуясь своему идолопоклонскому мистицизму, засветила свечи перед образом скорбящей богоматери, но так и не сказала мне, сделала она это ради того, чтобы меня выбрали или же не выбрали депутатом… Подозреваю, что ради последнего.
      Выборы прошли по всем правилам, ведь в Лос-Сунчосе, как и в прочих местах, у оппозиции руки были связаны, и она с незапамятных времен ограничивалась тем, что опротестовывала выборы, хотя это не имело другого результата, кроме нотариального документа, оставленного для истории, которая вряд ли когда-либо им воспользуется. Маурисио Гомес Эррера стал депутатом, о чем было объявлено тем же вечером, в жаркое и ясное воскресенье марта месяца, под взрывы фейерверка и гром муниципального духового оркестра. В комитете состоялся праздник, продолженный в клубе, где были раскупорены несколько бутылок шампанского и великое множество бутылок пива. Мне пришлось чокаться со всеми поздравителями и пить все подряд.
      Поздно ночью, почти на рассвете, я наконец избавился от любезно-назойливых поздравлений с триумфом. Много народу провожало меня до дверей дома, но, уже переступив порог, я вдруг подумал, что Тереса гуляет по саду, невзирая на неурочный час, и поджидает меня, как преданная жена – гуляку мужа. И в упоении победой, смягчающей сердца, мне захотелось, чтобы и эта дурочка тоже была счастлива. Я подождал, пока голоса моих громко распевающих провожатых замерли вдали, и, перейдя улицу, вошел в сад, почти уверенный, что никого не застану, хотя, признаться, это задело бы мое самолюбие… Но девушка была там, взволнованная, возбужденная.
      – Я уж думала, ты не придешь, – проговорила она своим певучим голоском. – Сеньор депутат заставляет себя ждать… Ты прав… А я чувствую только одно: ты от меня уедешь…
      – Да, уеду… Уеду, но буду так часто приезжать. Ведь мы совсем близко от города!
      Она закинула мне руки за шею, встала на цыпочки, и мы увидели в глазах друг у друга отражение бесчисленных звезд, мерцавших на небосводе.
      – Будешь часто приезжать? – ласково прошептала она.
      – Как только смогу.
      – Да! Ты должен приезжать. – И она сделала особое ударение на слове «должен». – Я еще сама не знаю… Но кажется, я должна сказать тебе… одну вещь…
      Меня охватил озноб – такая радость и такой страх звучали в ее словах. Неужели?
      Но наше неурочное свидание больше продолжаться не могло, близился рассвет.
      На следующий день во время нового пьяного чествования де ла Эспада, словно сговорившись с Тересой, улучил минутку, когда мы остались наедине, и заявил с присущей ему одному шутовской торжественностью:
      – Послушай, дружок, не хочу совать нос в чужие дела, но должен тебя предупредить. Слишком много болтают о твоих отношениях с Тересой. Уже не раз видели, как ты ходишь к ней, между прочим, даже сегодня ночью, и пересуды становятся грозными, а станут совсем опасны. Сам не пойму, как это, при таком шуме, дон Ихинио еще ничего не пронюхал… может быть, именно потому, что его это касается больше всех. Но не обольщайся. Подумай, с кем ты имеешь дело, и будь начеку, если только ты сам не стремишься к наилучшему выходу, то есть… освятить свои игры. Дон Ихинио не из тех, кого можно водить за нос, и он тебе это покажет.
      Самое замешательство, в котором я находился, помогло мне ответить Галисийцу шуткой и объявить все дело не стоящим внимания, хотя было оно весьма значительным и чрезвычайно меня беспокоило, а проклятый вопрос преследовал неотступно: «Неужели так?…»
      Так оно и было. На следующую ночь Тереса открыла мне ужасную и радостную для нее тайну.
      – Нам надо скорее пожениться, как можно скорее, миленький, – сказала она, гладя меня по щеке. – Право же, больше никак нельзя ждать… Позже будет такой скандал… А татита! Что скажет татита! Он способен убить меня… А я… я умру со стыда…
      Я избежал решительного ответа и изобразил в виде препятствий именно все благоприятные обстоятельства, – ведь на самом деле время было самое подходящее, – но без дурных намерений и, хотя никто этому не поверит, без задней мысли, – клянусь! – а просто повинуясь внутреннему голосу, в каком-то подсознательном стремлении защититься от непредвиденной опасности, издревле заложенном в тайниках человеческого существа. И покоренная или одурманенная моим красноречием Тереса успокоилась, обняла меня, поцеловала, приласкала и, подчинившись мне душой и телом, пообещала ничего не говорить дону Ихинио, пока я не разрешу ей.
      Оставшись наконец один, я обдумал свое положение и понял, в какой я зашел тупик. Предупреждения де ла Эспады попали в точку. Ах, если бы он сказал это несколько месяцев назад… Но, как говорится, поздно хватился. А впрочем, от этого еще никто не умирал. На самый худой конец не такая уж случится беда. Но…
      По правде сказать, я предпочел бы не жениться. В девчонке этой было мало соблазнительного или, во всяком случае, становилось все меньше. Лишенная тайны и ореола неприступности, Тереса с ее большими глазами ласковой телушки, нежной кожей, детским пришепетыванием и сельским простодушием уже не интересовала меня или интересовала очень мало.
      На некоторое время это было хорошо, но на всю жизнь!..

      В городе меня встретил успех, какого я не ожидал. Многие из бывших соучеников, потешавшихся надо мной в коллеже, те, кому не удалось еще добиться положения или сделать карьеру, явились с визитом в отель «Пас» и осыпали меня поздравлениями, лестью и подобострастными комплиментами, с трудом скрывая свою зависть – зависть, приправленную ненавистью. Это было прелюдией к другим визитам и приглашениям на празднества, обеды, вечеринки, балы, где я всегда был центром внимания и общим баловнем. Все видели во мне восходящую звезду, человека, избранного фортуной для самых высоких постов, но никто не хотел верить ни в мои исключительные достоинства, ни в услуги, которые я мог оказать стране, считая, что я просто родился в рубашке. И однажды, кого бы, думали вы, я увидел у себя в приемной? Самого дона Клаулио Сапату собственной персоной. Но этого было мало, за его спиной возвышалась солдатская фигура мисии Гертрудис в платье с неизменными сборками на груди; из-под пышной каштановой шевелюры едва выглядывало ее лицо, изрезанное глубокими морщинами, сбегавшими к некогда двойному подбородку, теперь похожему на мятый пустой пузырь.
      – О дон Клаудио! О мисия Гертрудис! – воскликнул я, не в силах удержаться от смеха. – Добро пожаловать!
      – Мы пришли, – церемонно произнес дон Клаудио, истолковав мое веселье как проявление радости, – мы пришли, будучи уверены, что ты не забыл тех, кто заменял тебе родителей, тех, кто, воспитывая тебя несколько сурово, это верно, тем самым подготовил тебя к высокому положению, коего ты достиг.
      – О дон Клаудио! Как мог я забыть!
      – Ты был мальчик озорной, очень озорной, но сразу видно было, что ты далеко пойдешь, – добавила мисия Гертрудис. – Я всегда говорила это Клаудио и твоему папе, царствие ему небесное. Бедный дон Фернандо! Кто бы мог сказать! До сих пор у меня лежит его последнее письмо, храню его как зеницу ока. Как нас огорчила его смерть!.. Мы тут несколько месс заказали за упокой его души…
      Несмотря на печальные воспоминания, вызванные ее словами, смех душил меня при виде этого лица и кос, которые я и не предполагал увидеть вновь. Но, взяв себя в руки, я сказал:
      Очень польщен вашим визитом. Какие воспоминания! А?… Ай да дон Клаудио! Ай да мисия Гертрудис! Вы оба прекрасно выглядите! Но садитесь, прошу вас, скажите, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен… И прежде всего, по чашечке мате.
      Началось питье мате. Я был уверен, что пришли они небескорыстно, и вот, прихлебывая по глоточку, донья Гертрудис, как бы подчиняясь моим настояниям, поведала мне наконец, чем могу я отблагодарить их за честь этого визита и полученное мною изысканное воспитание: времена настали тяжелые, – хотя они и не испытывают нищеты, крайней нищеты, все-таки жизнь их далека от благосостояния. Дон Клаудио оказал в свое время большие услуги правительству, и многие, в том числе татита, обещали что-нибудь для него сделать; обещания эти рассеялись как дым, только мой отец выполнил бы их, не умри он так трагически… После его смерти этот долг унаследовал я, его сын и почти приемный сын четы Сапата. Дон Клаудио скромен – слишком скромен, поэтому его всегда и задвигали в угол! – и удовольствуется малым. Хорошо бы, например, если я, влиятельный депутат, которому правительство ни в чем не откажет, испросил для него должность мирового судьи в их приходе. Место это вакантно.
      – Но, сеньора! – возразил я, чтобы заставить ее разговориться. – Во-первых, я еще не депутат, выборы должны быть утверждены.
      – О, это простая формальность!
      – Не такая уж простая!.. Во-вторых, не знаю, велико ли мое влияние, поскольку никогда не проверял его…
      – О! Это ясно! Ты ведь Гомес Эррера!
      – И, в-третьих, эта должность не поможет дону Клаудио ничем, решительно ничем. Мировой судья исполняет свои обязанности бесплатно.
      Мисия Гертрудис взглянула на меня так, будто хо тела сожрать, и, сдерживаясь, чтобы не наговорить кол костей, вертевшихся у нее на языке, медленно произнесла:
      – Это неважно!.. Понятно, должность сама по себе не даст ему ни реала… Клаудио не из тех, кто пользуется своим положением, – правда, Клаудио? – и способен оставить без рубашки бедняка, подающей просьбу… Но как мировой судья он будет больше на виду, сможет оказать немало услуг, а это облегчит ему некоторые дела и выведет нас из затруднения.
      Беседа эта так меня развеселила, что я обещал дать им все, о чем они просили, как только это будет возможно и если я приобрету достаточное влияние. И словно кто-то наворожил – через несколько месяцев я дал дону Клаудио должность мирового судьи и мог забавляться его приговорами, достойными Соломона или Санчо Пансы, и его неслыханным мздоимством. Забегая вперед, скажу, что он брал со всех, с истца и с ответчика, с правого и виноватого, а такое равенство перед законом – лучшее доказательство полной беспристрастности судьи.
      Менее приятна была моя первая встреча с Педро Васкесом, который учился в то время на юридическом факультете университета соседней провинции и по пути заехал в наш город. Подобно всем остальным, он поздравил меня с такой стремительной карьерой, но несколько насмешливым тоном, в котором я уловил скрытое неодобрение или недовольство.
      – Хотел бы сам быть на моем месте, а? – спросил я с досадой, давая ему понять, что он, должно быть, немножко завидует.
      – Я?… Напрасно так думаешь. Тебе потребуется немало труда, чтобы удержаться на высоте своего места!.. Ни за что я не согласился бы в нашем возрасте на такой ответственный пост… Издавать хорошие законы и хорошо править народом! Нет, это огромная задача, безмерная жертва. Солон говорил…