Одно обстоятельство действительно мешало выдвижению моей кандидатуры. По недомыслию и неумению предвидеть будущее я открыто проявлял свой, пожалуй, чересчур неумеренный либерализм и в Лос-Сунчосе, и первое время в городе. Многие, наверное, считали, что на завтрак я готов съесть монаха, а к ужину закусить священником. По правде говоря, мне до всего этого не было никакого дела, но я полагал, что такая позиция придаст мне боевой и независимый характер и привлечет на мою сторону тех, кому не нравилась моя покорность властям и безусловная приверженность к правящей партии. Кроме того, скептицизм был тогда в моде.
      Однако достигнутый мною высокий пост вынуждал меня рассматривать факты с точки зрения реальной и положительной. Колебаться я начал еще во времена дуэли с Винуэской, а впоследствии окончательно убедился в своей ошибке. Что, например, сделало возможной попытку свергнуть покойного губернатора Камино? Несомненно, сочувствие духовенства оппозиционному движению и несколько проповедей против «безбожников», которые, подрывая религию, ведут страну к гибели. К речам политических агитаторов в деревне относятся недоверчиво; но те же идеи, провозглашенные с церковной кафедры или переданные из дома в Дом сеньором священником, воспринимаются и воздействуют с необычайной силой. Так всегда бывало в наших краях. Простой человек, даже не будучи богомольным, относится с суеверным почтением ко всему, что исходит от церкви, а столичный скептицизм был скорее веянием моды, чем действительным и глубоким убеждением. Что же говорить о провинциях, которые гораздо больше сохранили испанский характер и где в те времена не было дома, не уставленного распятиями, статуями святых и изображениями богоматери! Как же глуп и неосмотрителен был я, не оценив и даже восстановив против себя такую могущественную власть! Необходимо было решительно исправить эту ошибку, но проявив достаточную ловкость, и тогда, если поступок мой вызовет осуждение, это принесет мне даже большую пользу, чем если бы он остался незамеченным.
      Донья Гертрудис Сапата все больше отдавалась религии, дойдя в конце концов до исступленного фанатизма. Она одевалась, как кармелитка, молилась с утра до ночи по всем церквам, носила из дома в дом изображение младенца Христа в колыбели, собирая милостыню на сооружение храма, украшала алтари, навещала монахинь, мастерила ладанки. Злые языки болтали, будто на страстной неделе она надевала штаны на петуха со своего птичьего двора и сажала его в клетку. Дом дона Клаудио, по-прежнему исполнявшего обязанности мирового судьи, всегда был полон священников и монахов, а по воскресеньям там давали торжественный завтрак – тушеное мясо, паштет, пироги, – на котором присутствовали несколько видных священнослужителей, наиболее известный проповедник, влиятельный приходский священник, церковные власти, а то и сам епископ. Два-три раза он удостоил принять смиренное приглашение мисии Гертрудис, и в эти дня она разорялась в прах, устраивая сарданапаловы пиры. Таким образом, плутоватость дона Клаудио искупалась святостью его жены, и все шло как нельзя лучше.
      Я изредка навещал их, чтобы из уст самого автора выслушать рассказ о каком-нибудь из знаменитых приговоров Сапаты; поэтому, когда мои посещения участились, никто не обратил на это внимания. Постепенно мне удалось завязать более близкие отношения, впоследствии сослужившие мне немалую службу, со старым моим знакомцем отцом Педро Аросой, монахом-францисканцем, жизнерадостным толстяком, который был известен как «златоуст» нашей провинции; с долговязым, тощим, печальным и молчаливым священником Ферейрой и другими более или менее значительными служителями церкви. Вначале я был сдержан, проявлял к ним величайшее уважение, но не теряя при этом достоинства, прислушивался к их мнению, иногда спрашивал совета, позволял себе почтительнейше поспорить с ними, и в конце концов изображал себя побежденным и убежденным. Подобная тактика снискала мне полную их благосклонность, тем более что они не знали или делали вид, будто не знают, куда я гну. Мой план был так безыскусен, так неосознан, что я и сам не мог бы объяснить его иначе как наитием. Я заметил силу, которая могла быть мне полезна, и тут же создал соответствующие условия для того, чтобы она послужила мне в нужный момент. Мои товарищи по партии об этом не задумывались, – тем хуже для них!
      Свидетели моей жизни прозвали меня «ловец обстоятельств». Что верно, то верно: с одной стороны, как вам известно, я никогда не пренебрегал ими, с другой – я обычно распознавал их задолго и никогда раньше времени не вступал с ними в борьбу. Использовать обстоятельства! Да ведь это и значит уметь жить! Предвидеть их появление! Да ведь это и значит обладать даром политика! А что делали все «реформаторы», все «создатели обстоятельств» в нашей стране и где бы то ни было? Или шли на заклание, или выставляли себя на посмешище!..
      Фрай Педро Ароса, наиболее умный из этого общества, решил выяснить, какого поведения держаться со мной, и однажды учинил мне любезнейший допрос, словно беседуя на совершенно безразличные темы.
      – Многие не хотят слепо верить в святые таинства нашей религии, – сказал он, – но также не решаются отрицать их и относятся к ним с глубоким уважением. Они ждут «состояния благодати», которая, судя по их настроению, не замедлит снизойти на них. Тем временем они чувствуют себя «лишенными благодати», – Должен выразиться именно так, – ибо не хватает им неизреченного постоянного душевного покоя, каковой Дается только верой.
      Я поддержал игру, задумчиво сказав, что нахожусь Именно в таком положении: я хотел бы верить, но не могу освободиться от всех сомнений. Я чту церковь – и дал тому доказательства, – но мне трудно принять все ее верования, должно быть, потому, что не снизошло еще на меня то «состояние благодати», о котором он говорил.
      – Почему не приобщаетесь вы святых тайн? – добродушно спросил отец Ароса.
      – Что вы хотите сказать, падре?
      – Почему бы вам не исповедоваться и не причащаться почаще? Когда человек связан с религией только наполовину, ему приходится делать над собой усилие. Благодать нисходит с небес внезапно, как на святого Павла по дороге в Дамаск, но можно удостоиться ее, прибегая к молитве и посещая церковь. Вера возникает вместе с желанием обрести ее и приносит глубокое удовлетворение, моральное и материальное. А что дает вам ваш индифферентизм? Ведь вы ни богу свечка, ни черту кочерга, как говорят крестьяне, а я к этому добавлю, что тот, кто не с богом, тот против него.
      – Святые слова! – воскликнула мисия Гертрудис. – Недаром называют вас златоустом, падре! Сам фрай Марколино не сказал бы лучше. Но только этот Маурисио всегда был еретиком и не даст обратить себя, пока не почует приближения смертного часа.
      – Зачем вы так говорите, мисия Гертрудис? Я поступал и жил, как все другие, но это не значит, что я еретик.
      – Нет. Тут не о том речь, – возразил фрай Педро. – И ересь и неведение – совсем другое дело. А тут перед нами законченный пример индифферентизма. Приобщайтесь святых тайн, и недуги души вашей постепенно, а быть может и сразу, исцелятся небесным врачеванием.
      – Я так и сделаю, падре, и буду надеяться, что это врачевание, как вы назвали его, принесет мне покой и счастье.
      – На земли яко на небеси; не сомневайтесь, сын мой. Бог вознаграждает слуг своих, как щедрый и любящий отец.
      Через несколько дней я пришел вечером к нему в монастырь и исповедался. Париж стоит мессы. К тому же исповедь не очень затрудняла меня, поскольку падре Ароса был вполне осведомлен о всей моей жизни. В самом деле, ничто в моем рассказе не поразило его то ли потому, что он все это уже знал, то ли потому, что за долгое время своего служения он наслушался признаний почище, нежели мои проказы. Был момент, когда я убоялся, так же как при первой исповеди, что он велит мне жениться на Тересе, но он этого не сделал, полагая, несомненно, что брак без любви будет источником всех смертных грехов. Единственным его наказом был совет избегать искушений, ибо случай – любимое оружие дьявола…
      – Тебе надлежит ходить в церковь, вести благочестивые беседы, посвящать себя молитве, читать книги, возвышающие дух. Я не хочу сказать, что ты должен стать анахоретом, мистиком, нет. Были святые и в миру, а дозволенные радости и удовольствия не вредят хорошему христианину. Религии нужны служители в обществе, не только вцеркви. Прочти Confiteor и иди с миром. Ego te absolvo in nomine…
      Новость о моем внезапном обращении полетела из ризницы в ризницу, из монастыря в монастырь и вскоре дошла до широкой публики. Многие либералы сочли ее выдумкой и не придали ей никакого значения. А когда событие подтвердилось, все уже к нему привыкли.
      Итак, мой самый опасный враг стал моим союзником. Путь к конгрессу был открыт и свободен.

      Я ждал этого известия со дня на день, однако прошло немало времени, пока я узнал, что католическая партия негласно поддерживает мою кандидатуру. Я сказал: «негласно» и сейчас объясню почему. Оппозиция давно уже не выступала на выборах, а если пыталась подать какие-нибудь признаки жизни, то терпела позорное поражение. При том что избирательные комиссии, полиция и судьи были целиком в наших руках, полная победа давалась нам без особого труда: счетчикам голосов достаточно было в течение нескольких часов снять копии с избирательных списков. Но если оппозиция не вмешивалась прямо в самые выборы, то все же как политическая партия она была влиятельна, особенно в предвыборное время, то есть при выдвижении кандидатов. В правительственной партии, так же как и в других, была группа людей, в большинстве своем богатых, настроенных консервативно и занимавших высокое положение в обществе, чьи советы всегда внимательно выслушивались и зачастую выполнялись. Их мнение о людях и событиях считалось выражением взглядов, приемлемых для народа. То, что вызывало решительное их неодобрение, неизбежно отвергалось и всеми остальными. Следовательно, они могли выступить с успехом против моей кандидатуры еще до того, как она была выставлена и объявлена в комиссии. Этого я и боялся, пока не произошла у меня беседа с отцом Педро Аросой.
      – Что вы слышали, – спросил он у меня однажды, – насчет проекта закона о разводе, который собираются внести в конгресс вдобавок к безбожному закону о гражданском браке? Не знаете, собирается ли президент поддержать его?
      – Не думаю, – отвечал я. – У президента в настоящее время достаточно других забот. Что же касается проекта, он действительно существует, но я рассматриваю его просто как попытку выяснить общественное мнение, как подготовку к будущему…
      – Даже если только попытка! – закричал отец Ароса. – «Попытки» подготавливают «осуществление»… Эти еретики заслуживают страшной кары! Их покушение должно потерпеть полный, жестокий провал! Они подрывают здание церкви, храм господень, и под его руинами будет погребена вся страна. В тот день, когда погибнет религия, наша республика кончит свое существование, превратится в мертвый народ, покинутый богом! Развод! Знаете ли вы, что такое развод? Распад семьи, разрушение общества, забвение всех традиций, торжество атеизма! Женщина, сбросив узду брака, не придет больше искать утешения и поддержки в церкви, ее увлечет за собой поток распутной жизни, она устремится в погоню за обманчивыми земными радостями, вместо того чтобы думать о счастии небесном, коего только и ждет она ныне… Необходимо добиться, чтобы всеобщее осуждение обрушилось на этот проект, чтобы долгие годы никто не смел возвращаться в нему!.. Хороши «попытки»!..
      – Если я, как надеюсь, пройду в конгресс, я целиком посвящу себя торжеству благого дела и буду самым непримиримым врагом развода, – сказал я проникновенно.
      – Даже если его поддержит президент?
      – Партии не должны вмешиваться в вопросы совести. Я найду способ уговорить президента предоставить нам, его сторонникам, полную свободу в данном вопросе.
      – Это такой либералишка! В своей провинции он всегда выступал как наш враг.
      – Сейчас другие времена. Кроме того, падре, ему, как президенту, важно расположить к себе простой народ… Он не захочет теперь осложнять политический вопрос религиозной войной, а также потерять благосклонность женщин, которых привлекает к нему богатство и роскошь, блестящая жизнь, полная веселья и развлечений… не говоря о прочем…
      – Возможно, вы правы. В общем, раз вы воодушевлены столь благими намерениями, вам необходимо пройти в конгресс. Там очень нужны такие люди, как вы.
      Я не мог скрыть свою радость. Фрай Педро, снова обретя обычное добродушие и приветливость, с улыбкой добавил:
      – Не кажется ли вам, что хорошо бы съездить в Буэнос-Айрес? Я думаю, было бы очень полезно поговорить с президентом и объяснить ему, как будет принят нами проект о разводе. О, просто небольшая информация, не вдаваясь в глубины! Кроме того, будет прекрасно, если президент благожелательно отнесется к вашему избранию.
      Отличный совет! Поддержи меня президент, тогда ни Корреа и никто другой не посмеет стать мне поперек дороги.
      – Отправляюсь на этой же неделе, – объявил я. – Можете на меня рассчитывать, падре.
      – Господь вознаградит тебя!
      Между тем поведение Марии оставалось неизменным… Она была приветлива, ласкова, принимала меня как доброго друга, и только изредка в ее глазах вспыхивал и тут же угасал луч обещания. Однажды вечером, когда я, как всегда, пришел к ней, она сказала с подчеркнутой серьезностью:
      – Вчера папа мимоходом заметил, что вы стали верующим. Это правда?
      – Мне незачем это скрывать: да, Мария, я вернулся в лоно церкви, как говорят священники, – ответил я шутливым тоном.
      – Вы не рассердитесь, если я задам вам несколько вопросов, может быть, нескромных?
      – Да что вы!
      – Тогда скажите: вы действительно верите во все, чему учит религия?
      – Да, верю, – сказал я очень решительно, боясь выдать свои сомнения. – А почему вы опрашиваете?
      – Потому что все это кажется мне немного странным. Не раз я слышала, как говорили вы с неверием, далее с насмешкой и о таинствах, и о церковных догмах.
      – Заблуждения молодости… Дурное чтение… Человек всегда возвращается к первым своим верованиям, к тому, чему учила его мать еще в детские годы…
      – А-а!..
      – В глубине души всегда таится зерно веры, оно прорастает и приносит плоды в предназначенное время. Вы ведь знаете, что я хочу стать серьезным человеком, Мария.
      – Да-да… это тоже может служить причиной… Но разве нельзя быть серьезным, не будучи верующим? Папа не верит, во всяком случае, так он говорит, однако же я считаю его серьезным, добрым, благородным и чистым… Меня огорчило бы, если вы изменили свой образ мыслей без достаточной и убедительной причины…
      – Вы хотите сказать, что нынешние мои взгляды вам не нравятся, Мария? Вы хотите сказать, что тоже не верите?
      – Я верю… Я верю… Правда, я никогда еще до сегодняшнего дня не задумывалась над этим вопросом. Я принимала без спора все, чему меня учили, и сейчас тоже к спору не готова. Заповеди божьи справедливы и святы, этого мне достаточно. Я считаю их правилами хорошего поведения в жизни и подчиняюсь, им как спасительному руководству… Но если бы я дошла до сомнения в правилах веры, думаю, мне трудно было бы вдруг снова уверовать… Однако вопросы эти не слишком занимательная тема для разговора. Оставим их, Эррера, все равно мы ни к чему не придем.
      Меня очень удивил и этот разговор, и недовольное, печальное выражение лица Марии. Неужели ее уязвил «безжалостный демон сомнения»? Не уронил ли я себя в ее глазах? Не может быть. В нашей стране все женщины верующие, и я помню, когда мне случалось в присутствии Марии критиковать или высмеивать церковь, она всегда призывала меня к порядку, говоря, что нельзя издеваться над «предметом, достойным почитания».
      Но кто поймет женщин? Можно было подумать, будто девушка эта сомневается в моей искренности, догадывается о скрытых, корыстных причинах моего обращения и втайне начинает опасаться моего характера и будущего отношения к ней. Я решил выяснить все до конца и, объявив ей о своей поездке в Буэнос-Айрес, сказал, что, по всей вероятности, буду избран в депутаты конгресса.
      – Я знала об этом и поздравляю вас, Эррера. В конгрессе вы можете многое сделать для нашей страны.
      – Вы говорите это без всякого интереса и воодушевления. – Полно! Это не такое уж необыкновенное событие. Быть депутатом еще ничего не значит… Это хорошее место, и только… Если не постараться поднять его до высоты великой миссии и не воспользоваться им как могущественным орудием, чтобы творить добро.
      – Так я и сделаю, если найду друга, который будет поддерживать и вдохновлять меня. Хотите быть моей опорой и вдохновителем? Хотите стать моей женой, как только меня изберут, и об руку со мной появиться в Буэнос-Айресе?
      Она посмотрела на меня пристально, спокойно, сурово.
      – Я вам уже сказала, Маурисио. Ответ я дам через год. Я хочу… быть уверена в себе самой… и в других.
      – Вы приводите меня в отчаяние! – воскликнул я, берясь за шляпу. – Это ваше последнее слово?
      – Нет, конечно. Последнее я скажу через год.
      – И слово это будет «нет»?
      – Я верю, надеюсь, что будет не так, Эррера, – мягко ответила она, протянув мне руку.
      Странная женщина! Я не сомневался в том, что она любит меня, но понимал, что разум в ней сильнее чувства. Между ее умом и сердцем шла борьба, и борьба эта была столь жестокой, что отразилась на ней физически и морально: она похудела, ее снедала печаль. Никогда в жизни я еще не встречал подобной женщины ни среди тех, кого знал близко, ни среди тех, кого наблюдал со стороны. Какое сравнение с Тересой, например! Тереса была сама доверчивость и наивность, немного глуповата, совершенно невежественна; она отдавалась целиком, без оговорок, без размышлений, без условий, как существо примитивное, которое подчиняется чувствам и обстоятельствам. А Мария, тоже чистая и по-своему простодушная, стремилась тем не менее не поддаваться своим чувствам или впечатлениям, остерегалась неизвестных, быть может, воображаемых опасностей и казалась мне созданием неискренним, чуть ли не жестокой кокеткой, потому что она размышляла, и свои размышления применяла к жизни.
      Если она кокетничала, то, надо сказать, делала это умело. Ее поведение еще сильнее влекло меня к ней, и вся моя воля была направлена на то, чтобы победить эту девушку любой ценой.
      Положение усложнилось и стало еще более скользким и неприятным после визита дона Эваристо в мой служебный кабинет, визита, подобного – хотя все было по-другому! – визиту старика Риваса.
      – Дорогой мой Маурисио, – с чувством произнес Бланко. – Я должен поговорить с вами о важном деле. Быть может, разговор этот будет вам неприятен, но прошу вас, не принимайте дурно мои слова и попробуйте поставить себя на место отца, облеченного неукоснительными обязанностями.
      – Говорите совершенно свободно, дон Эваристо! – воскликнул я, не подозревая, о чем именно хочет он говорить, но зная, о ком пойдет речь.
      Ирония судьбы иной раз способна вызвать смех, если человек может наблюдать ее как посторонний, со спокойной душой. Встреча с доном Бланко была даже не иронией, а насмешкой. Он сказал, что, поскольку мои постоянные посещения его дома продолжаются слишком долго и компрометируют его дочь, он считает необходимым, чтобы я объяснил свои намерения и либо просил руки девушки, либо удалился, как подобает кабальеро. Все считают меня женихом Марии, и некоторые серьезные претенденты отступили, увидев, как я с ней близок. Он отнюдь не торопится выдать Марию замуж, напротив, но хотел бы выяснить мои намерения и избавить ее от двусмысленного положения, которого ни она, ни он не заслужили.
      Он говорил с обычным своим наставительным спокойствием, и я не прерывал его, зная, что это было бы ему неприятно. Речь его отличалась провинциальной обстоятельностью, точностью и некоторой витиеватостью, свойственной уже немногим старомодным, позабытым смертью старикам… Когда длительная пауза и вопрошающий взгляд показали, что он кончил, я ответил весьма серьезно:
      – Все это очень хорошо, дон Эваристо, так хорошо, что я не колеблясь тут же просил бы у вас руки Марии и счел бы ваше согласие большой для себя честью, но… Но беда в том, что сейчас я не могу это сделать.
      – Как так? Почему? – спросил он в изумлении.
      – Потому что она сама запретила мне это. Я просил ее выйти за меня замуж немедленно, не откладывая, но на все мои мольбы она отвечала, что решит через год. Не лишая меня надежд, она не хочет и подтвердить их…
      – Это возможно!.. Но я не понимаю, что за прихоть…
      Он резко остановился, поняв, что может заговорить дурно о своей дочери, нескромно вмешаться в ее неотъемлемые женские права, и впал в глубокую задумчивость, словно смущенный неожиданной загадкой. Не сомневаясь в нашей взаимной любви, он не хотел раньше времени расспрашивать Марию из стыдливости, свойственной иным креольским отцам, которые не позволяют себе обмолвиться при дочерях ни словечком об «ухаживании», назовем это так, и тем более неспособны учинять им допрос, всегда нескромный, какой бы такт при этом ни проявить.
      Итак, он беспредельно чтил ее стыдливую сдержанность, ее, как ему казалось, полную наивность, а новоявленная Розина, подобно своей предшественнице, управляла своими чувствами с опытностью женщины, искушенной в любовных боях. Вот что значит хранить тайну!
      – В таком случае, – сказал наконец старик, придя к решению, – в таком случае буду считать, что вы проекте руки Марии. Я поговорю с ней, добьюсь, чтобы она сказала да или нет, либо, по крайней мере, узнаю, что она думает…
      – Боюсь, ваше вмешательство, дон Эваристо, будет бесполезно… простите меня. Мария объявила мне, что не намерена сокращать срок…
      – О, эти девушки!.. Подумайте, в какое положение сна поставила меня!.. Но так это продолжаться не может, надо определить все раз и навсегда… А вас, дорогой мой Маурисио, я попрошу не усложнять нашу задачу столь частыми визитами. Вы при этом ничего не потеряете; напротив, возможно, все разрешится гораздо скорее…
      Славный старик удалился, а я, хотя был взбешен нелепостью нашей беседы, не мог не расхохотаться и дорого дал бы за то, чтобы присутствовать при откровенном разговоре между отцом и дочерью. Но, понимая, что это невозможно, я постарался встретиться на следующий день с Бланко. Повидать его было нетрудно, поскольку он имел обыкновение каждый вечер выходить на прогулку. На мои вопросы он отвечал уклончиво, с притворной откровенностью.
      – Она говорит, что оба вы еще очень молоды, что у вас еще достаточно времени впереди… Она хочет получше узнать вас, чтобы не жаловаться потом на свою ошибку…
      Сейчас я бесконечно радуюсь этим отговоркам и сомнениям Марии. Жена должна доверить себя мужу без всяких условий и не подвергать его постоянному изучению, ибо в противном случае ни он, ни она никогда не будут счастливы. В этом, должно быть, заключалась суть мысли Васкеса, когда он сказал, что хочет победить женщину, не «убедив» ее, а «заслужив ее любовь». Но тогда я склонен был преувеличивать силу своей страсти, и мне казалось невозможным жить без Марии, отступить перед первым препятствием, которое помешало осуществить мою волю, до тех пор неизменно торжествовавшую победу.