Поскольку новостей больше не было, а время близилось к двум, они отправились обедать в гостиницу. По дороге захватили пива и в неторопливом лифте поднялись наверх. Фараон в гостинице не обедал, и они сели за столик одни. За соседним столиком сидела пожилая супружеская пара и молодая девушка: разговаривали о свадьбе. За другим – одинокий сеньор, занятый газетой, ел, не глядя в тарелку.
      Покончив с десертом, они перешли в кафе «Универсаль», где договаривались встретиться со священником. Было еще рано, и они выбрали столик у входа, около окна. Из окна хорошо видна была бойкая торговля на Пуэрта-дель-Соль и в самом начале улицы Алькала. Прямо перед ними людской поток растекался с Алькала по улицам Каррера-де-Сан-Херонимо, Эспос-и-Мина и Карретас.
      – Сколько людей, и какие все разные, – заметил задумчиво Плинио. – Смотрите, как они идут по переходу, натыкаются друг на друга и даже в лицо друг другу не взглянут. Будто о вещь споткнулись. Каждый замкнут в себе, у каждого голова болит о своем – о чем, со стороны не поймешь, со стороны только видно, что идут, снуют, никого не замечают. И каждый в этой толпе – чужой.
      – Это правда, в селах люди больше общаются между собой. А тут люди живут в одном городе, а друг друга не знают и, похоже, знать не хотят.
      – Смотрите, вон тот помогает слепому перейти улицу. Ведет его под руку, а на него не глядит. А через минуту и не вспомнит, слепого он переводил или корзину помог перенести.
      – Смотрят только на красивых женщин. Видишь, сколько глаз ну прямо прилипло к ножкам вон той… к ножкам и повыше…
      – И славу богу. Единственное, что еще способно растопить холод, который сковывает такие вот города… – заметил Плинио. – А я слышал, в Европе уже и на это не глядят.
      – А этот медведь на фонтане посреди площади – просто безобразие. Страшное дело, когда чиновник лезет в искусство, – сказал дон Лотарио. – Ты это лучше меня знаешь. Политиков не следует допускать к украшению города – уж очень они грубы и всегда гнул свое. Стоит алькальду или муниципальному чиновнику взяться за украшение села – крышка. Вот и с медведем так же.
      – Да и сам фонтан не из лучших.
      – Прямо сказать, безобразный.
      – Представь, какой простор фантазии дает городским властям такое, скажем, историческое местечко, как Пуэрта-дель-Соль.
      – Первым делом они обычно набрасываются на деревья.
      – А потом испоганят и всю площадь: перегородят стоянкой для автомашин, которая все равно не решит дела, да еще изроют подземными переходами.
      – Друг мой, коммерция есть коммерция, – заметил невозмутимо дон Лотарио. – Если испанец чует, что пахнет деньгами, он не только площадь не пощадит, но и весь город ему нипочем. А поскольку запретить некому…
      – Говорят, испанцы – любители старины. Ложь чистейшей воды. У нас нет вкуса к старине – я не говорю об идеях, тут мы пользуемся старьем времен Мафусаила, – но старины, ее красоты и ценности у нас не понимают.
      – Черт подери, Мануэль, да ты никак начинаешь злиться!
      – Просто все это мне далеко не безразлично. Хоть я и не знаток но то, что сделано предками, уважаю.
      – В этом кафе иногда играет женский оркестр. Лица и бедра у них как у добропорядочных семейных женщин, а играя, они потихоньку разговаривают – наверное, о том, что надо купить, или о том, что ребенок болен корью.
      – Интересно: вы мне все это уже рассказывали в прошлый раз, когда мы тут были.
      Сейчас пустовавшая эстрада под балдахином с кисточками была задернута розовым занавесом.
      За стойкой виднелись два больших куба – в одном автоматически, размеренно перемешивался апельсиновый сок, в другом – лимонный.
      – Весь вечер его перемешивают, – сказал вдруг дон Лотарио. – Перемешали бы в миксере – и довольно, как ты думаешь?
      – Наверное, специально, чтобы вызвать жажду у клиента. Чего только не придумают, чтобы вытянуть у посетителя несколько лишних монет, – заметил Плинио.
      Постепенно кафе наполнялось. Мужчины, судя по виду селяне, собирались группками. Некоторые сидели, нахлобучив шляпу или берет, кто-то скреб затылок, не снимая шляпы, как, случалось, делал это и Плинио, или, подперев подбородок ладонью, зевал во весь рот. Были тут и вполне обеспеченные, которые жили на ренту или же на пенсию, а то и на помощь от детей. На большинстве были коричневые костюмы и зеленые шляпы. Говорили они размеренно, поучающе, воздевая кверху руки, с видом презрительным, в давно вышедшей из моды манере. От ближайшей группки долетели обрывки разговоров, пересыпанные названиями имений: «Луг сеньора священника», «Дом на старой меже», и подробности насчет купли, продажи, налогов. У некоторых, наверное, полно было внуков, скорее всего, они не очень-то ладили с невестками и сюда приходили скоротать остаток дня. Они выглядели ужасно одинокими и все, что ни делали, делали с невозмутимым спокойствием: придвинут кофе, бросят туда сахар, размешают, закурят сигарету. Это было единственное, чем они могли заняться до ужина, и растянуть это занятие они собирались как можно дольше. Некоторые, сдвинув очки на кончик носа, листали и перелистывали утренние газеты. Нередко в таком кружке можно было увидеть молодого человека, судя по виду, только что приехавшего в Мадрид, и он, выбитый из привычной колеи, жался к старшим – односельчанам или родственникам. За одним из столиков сидели две женщины с огромными сумками – волосы забраны в пучок, черные вязаные кофточки; они откровенно дремали, прикрыв глаза и свесив голову с двойным подбородком на грудь. Одна из них ни с того ни с сего вдруг встрепенулась, открыла глаза и схватилась за большую пластиковую сумку, стоявшую на столе, и, убедившись, что все в порядке, опять погрузилась в сон.
      – До чего похоже на сельское казино, – сказал дон Лотарио.
      – Одна разница – это находится на Пуэрта-дель-Соль, а так все точь-в-точь… Это умники не хотят признать, что большинство испанцев – такие… Вернее, – поправился он с усмешкой, – мы такие…
      – Да, мы – дети земли, рожденные у дороги, у самой колеи, выбитой повозками, теперь – тракторами. Когда попадаешь в Мадрид, такое впечатление, будто испанцы – все сплошь служащие. А это вовсе не так, большая часть Испании – крестьяне, которые едва умеют читать и писать, говорят, что верят в бога, а в церковь не ходят и думают, будто монархия отличается от республики тем, что король сам – из крестьян. Испанцы – один из самых темных народов в Европе, и кое-кто немало сил положил на то, чтобы он таким и оставался, – говорил дон Лотарио, точно выступая на митинге. – Слава богу, еще позволяют иностранцам с деньгами приезжать к нам на отдых. Может, со временем все же перестанут считать нас нацией, производящей чистильщиков и сардины в консервах.
      – Тысячи уехали отсюда и, чтобы прокормиться, стали носильщиками.
      – Короче говоря, – подвел итог дон Лотарио, – мы, всегда такие националисты, должны признать, что немногими сдвигами к лучшему обязаны загранице.
      – Смотрите, наверное, этот священник ищет нас, – сказал Плинио, указывая на короткошеего священника, который озирался по сторонам, высоко задирая нос, потому что веки у него почти не поднимались.
      – Вы дон Хасинто Амат? – вставая, очень вежливо спросил его Плинио.
      Они поздоровались, и Плинио представил ему ветеринара. И правда, бедный дон Хасинто не мог сладить с веками. Они все время падали, как оборванные жалюзи, и, чтобы видеть, ему приходилось задирать кверху голову, так, словно он заглядывал поверх довольно высокой изгороди. Когда он сидел, усилия его были не так заметны, потому что сидя он смотрел в лицо собеседнику не прямо, а искоса. Должно быть, удобнее всего ему было смотреть уголком глаза, скашивая зрачок к самому виску. Он был очень смуглый, волосы иссиня-черные; сутана на нем была далеко не новая – полы ее успели побуреть.
      – Итак, чем могу быть вам полезен? – спросил он после того, как они закончили обычный обмен любезностями и заказали кофе.
      – Я говорил вам по телефону, что Управление безопасности поручило нам расследовать дело сестер Пелаес.
      – Да-да, я знаю. Мне сказали в Управлении. Пусть вас не удивляет, что я позвонил и проверил… В таких случаях ничего не известно…
      – Вы правильно поступили, – ответил Плинио очень спокойно, проводя кончиком языка по губам. – Ну ладно. Так что вы думаете об этом странном исчезновении?
      – По правде говоря, дорогой друг Гонсалес, я не знаю, что и думать. Потому что они обе ну просто святые. Обычно причиной таких происшествий бывают деньги или месть. А тут ничего не украдено. Никто, как вы знаете, ничего не тронул. Деньги они держат в банке. А месть – кто им может мстить? Они, что называется, святые, да и только. Какая-то странная загадка!
      – В преступном мире случаются вещи, которые поначалу невозможно понять, а потом обнаруживается – самые обычные причины. Вот я и подумал, что вы, очень хорошо зная их самих и людей, с которыми они общались, вероятно, сможете нам что-нибудь подсказать.
      – Конечно, я знаю их. Я много лет их духовник. И был духовником их матушки.
      – Я думал, вы моложе.
      – Цвет моих волос ввел вас в заблуждение, мне скоро семьдесят. Ну, право же, святые, святые, да и только. У них в доме никогда ничего не случалось. Жизнь Алисии и Марии чиста и прозрачна, как стекло.
      – Вы знаете, что у них в доме – в банке со спиртом – хранится человеческий зародыш? – спросил Плинио для разведки.
      Священник с довольным видом рассмеялся, запрокидывая голову, потому что от смеха веки у него, видимо, совсем закрывались.
      – Ну конечно, знаю. Это выкидыш, который случился у доньи Алисии, их матери, этой святой души. Бедняжка всю жизнь мечтала родить сына. Но ей не удалось доносить, вот она и хранила в банке то, что получилось. Между собою – один я это знаю – они называли его маленьким Норберто. Они часто спрашивали меня, не грех ли хранить зародыш. Я, конечно, говорил, что нет.
      – Значит, вы знаете и про комнату духов?
      – А как же! Я смеялся – в хорошем смысле слова, конечно, – над этой их выдумкой. Сколько времени проводили бедняжки в этой комнате, беседуя со своими близкими.
      – А что это за военный, у которого к форме пришито тряпичное сердце?
      – Я смотрю, вы никакой мелочи не пропустите, друг мой Гонсалес. Это единственная тень, я бы не сказал даже – черная, а скорее серая, в истории семейства.
      – Расскажите, пожалуйста, что это значит.
      – Он был женихом Марии – ко всеобщему неудовольствию. Не то чтобы он был плохим человеком, но, да простит меня бог, не только родителям… мне тоже казалось, что брак этот принесет беду.
      – Почему?
      – По тем временам это было ни к чему. Он был из тех, из злоумышленников. Вы меня понимаете?
      – А именно: коммунист, анархист?
      – Нет, просто республиканец. Может, немного радикальный. Из тех, что были с Мартинесом Баррио или Асаньей. Разница невелика, потому что, вы знаете, тогда от Хиля Роблеса до самых левых все были на один манер. Словом, в церковь не ходил, в тридцать шестом голосовал за левых и стал офицером у красных.
      – А по профессии кто он был?
      – Ветеринар. Ветеринар-республиканец. Это уж вообще ни на что не похоже.
      – Ну, – не выдержал дон Лотарио, – почему же это мы, ветеринары, не можем быть республиканцами?
      – Не знаю, просто мне всегда казалось, что ветеринары и аптекари уважают порядок.
      – Что же с ним случилось? – прервал Плинио.
      – Неизвестно. Пелаесов война застала в Сан-Себастьяне, а он оставался в Мадриде. Больше о нем ничего не слышали.
      – А его семья?
      – Его отец был военный… тоже республиканец… и после войны пропал. Мать умерла, а брат, кажется, живет в Мексике.
      – Ясно.
      – Мария очень была к нему привязана. Как раз в тридцать шестом они собирались пожениться. Он был славный молодой человек. Но счастья ему не выпало, как и всем республиканцам. Что тут говорить – так уж случилось. Да вы сами знаете. В добропорядочной испанской семье республиканец, как бы хорош он ни был – это немыслимо… В мои дела он никогда не лез – что правда, то правда. В церковь не ходил, но со мною всегда здоровался за руку. Случалось, я высказывал ему свое мнение, и он не сердился. Всегда выслушивал очень вежливо, но стоило мне чуть отвлечься, и он тут же менял тему… Однако вся эта история с женихом – вчерашний день и, по-моему, никакого отношения к делу не имеет.
      – Конечно.
      – Я даже подумал, может, их выкрали ради выкупа. Они ведь богатые. Но никто ничего не просит… Если бы в тот вечер у них закралось какое сомнение, они перед тем, как выйти из дому, посоветовались бы со мной. Утром я видел их в церкви, мы даже поговорили немного. Они выглядели вполне довольными, как всегда. И такими просветленными.
      Плинио и дон Лотарио переглянулись, словно утверждение священника, будто сестры Пелаес выглядели просветленными, не укладывалось у них в голове. Да и сам священник, похоже, удивился, что употребил такое слово, и потому очень серьезно посмотрел на них сквозь щелочки век и наконец сказал:
      – Дело в том, что я в жизни не встречал таких опрятных женщин, как сестры Пелаес. Ты можешь беспрерывно сражаться с грязью, и все равно – пятна, все равно – беспорядок. У них же в квартире все было как новенькое, словно только что из магазина. Не заметили? Несколько дней в квартире никто не жил, и все равно – да вы сами видели… Так вот, какие снаружи, такие и внутри, они были чистые, – закончил он со вздохом.
      Плинио разочарованно вынул кисет. Было ясно, что больше света на это дело священник не прольет. Они выудили все. Наступило долгое молчание. Плинио несколько раз притрагивался к галстуку, словно проверяя, на месте ли он. Он привык к плотно облегающей форме и теперь чувствовал себя, пожалуй, слишком «разболтанным».
      Какой-то мужчина из компании за соседним столиком, с зеленым перстнем и в шляпе точно такого же цвета, сказал:
      – Надо же, всю жизнь считал, что у меня повышенная кислотность, а вчера был у врача, лучшего во всем Мадриде, так он сделал анализы и сказал, что кислотность у меня как раз пониженная. И я могу пить коньяк и есть острое… После того как пятнадцать лет я постился, словно монах. Тысячу семьсот песет содрал с меня этот тип за то лишь, что посоветовал мне пить коньяк.
      – Да, я вспомнил еще одно, – сказал вдруг священник, поглаживая пальцами свои непроворные веки. – Только вот никак не уразумею, имеет ли это отношение к несчастью… Было время, кома они хотели взять на воспитание ребенка. Это естественно. Жажда материнства, сами знаете.
      – Разумеется, зародыш в банке ребенка не заменит, – не ко времени пошутил дон Лотарио.
      Священник поглядел на него, словно не понимая. Плинио призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы не рассмеяться. Дон Лотарио смутился, а дон Хасинто продолжал, как бы желая забыть неуместную шутку:
      – Они начали переговоры… вернее, мы начали переговоры с детским приютом, но все оказалось так сложно, столько хлопот, что они отступились. Потом они стали договариваться с одной женщиной, чтобы она отдала им дочку, которую прижила от свекра.