В палате отлично это понимали. Разговоры о том, как быть с армией, велись уже давно. 18 февраля 1647 года приняли решение: армию распустить, оставив только десять тысяч пехоты и 6400 кавалерии для гарнизонной службы. Главнокомандующим этих сил назначался генерал Фэрфакс, а кроме него, генералов в армии быть вообще не должно. Из числа уволенных солдат набирается новая армия в 12 тысяч человек для отправки в Ирландию. Все офицеры обязаны принять Ковенант, то есть присоединиться к пресвитерианской церкви. Членами парламента они более быть не могут.

Как ловко они это проделали! Одним махом все генералы-индепенденты — Кромвель, Айртон, Ламберт — из армии удалялись. Другой пункт — другой удар: все кромвелевские полковники и капитаны, члены индепендентских сект: Оки, Прайд, Гаррисон, Хортон, да мало ли их еще! — выбрасывались тоже; слепцу было ясно, что они не подпишут никакого Ковенанта. А на пребывание офицеров в парламенте или членов парламента в войсках налагался окончательный запрет. А кто пошумливее, кто осмеливается выражать недовольство, удаляется в Ирландию, подальше от Лондона.

Придумано было великолепно, но одно звено из цепи выпало: желание и воля самой армии. Не такие это были Солдаты, чтобы, подобно стаду овец, безмолвно подчиняться любым приказам «сверху». Они воевали за святое дело и теперь были вправе требовать того, что им полагалось. Когда 21 марта парламентские комиссары явились к войску, чтобы обсудить предварительные условия роспуска и набора сил в Ирландию, им была вручена петиция. Ее подписали многие индепендентские офицеры, в их числе Оки, Прайд, Айртон. Они требовали немедленной выплаты жалованья, амнистии за содеянное в ходе войны, обеспечения солдатских вдов и сирот. Они требовали не принуждать их идти сражаться в Ирландию.

Трудно было Кромвелю в эти дни! Он понимал всю низость, всю злонамеренность парламентских решений и в душе не одобрял их. Он сознавал, что армия — единственная сила, способная отстоять то дело, за которое она сражалась. Но дисциплина! Не сам ли он учил своих солдат беспрекословному повиновению? Не сам ли безжалостно карал все признаки своеволия, расхлябанности? И потом главное и самое страшное: если армия взбунтуется против парламента, что будет со страной? Новая война? До каких пор? К чему она приведет?

22 марта Кромвель поднялся со своего места в палате общин и, сознавая всю значительность своих слов, слов победоносного вождя и кумира армии, сказал:

— В присутствии всемогущего бога, перед которым я сейчас стою, заверяю вас: армия разойдется и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей прикажете.

Его рука лежала на сердце, в глазах стояли слезы, он говорил искренне. Он был уверен в тот момент, что так и надо: смиренно подчиниться этому приказу, чтобы предотвратить еще худший хаос, возмущение, может быть, кровопролитие. Но на душе лежал камень. Что ему оставалось делать в Англии? Часть его солдат забирали в Ирландию, его собственный полк передавали другому командиру. Может быть, лучше совсем уехать? Отправиться в Германию, на помощь Фридриху Пфальцскому, вот уже который год ведшему протестантское воинство против католиков? Сам Фридрих звал его на помощь…

Но события в Англии не давали опомниться. Узнав о решении распустить армию, солдаты и младшие офицеры вышли из повиновения. Среди них появились агитаторы — самые смелые, непримиримо настроенные; они вели за собой всю массу. В войсках начались митинги. «Распускайте всех или никого, — говорили агитаторы. — Всех в Ирландию — или никого!» От каждого полка избрали по два агитатора, и они составили совет для защиты солдатских интересов.

Они быстро нашли общий язык с лондонскими ремесленниками, подмастерьями, проповедниками. Еще в сорок пятом году в Лондоне появилось несколько памфлетистов, которые стали писать о свободах и правах народа. Особенно выделялся Джон Лилберн, в прошлом ремесленный подмастерье, потом офицер в армии, тот самый Джон Лилберн, которого выставили у позорного столба еще в 1638 году за распространение нелегальных пуританских сочинений; это о нем ходатайствовал Кромвель перед парламентом. Теперь неистовые, почти скандальные писания Лилберна имели большой успех. «Свободнорожденный англичанин» — называл он себя. Он доказывал, что высшей властью в стране является не король, не лорды, а палата общин, которая получила свои права от народа. Народ же — верховный суверен в стране и имеет право смещать негодных правителей. Парламент должен делать не то, что ему захочется, а то, что полезно для блага народного. Он заявлял, что все люди по природе равны и никто не имеет какого-либо превосходства или власти над другими. «Свобода, — писал он, — единственное сокровище, заслуживающее, чтобы люди подвергали себя любым опасностям для сохранения и защиты его против всякой тирании и гнета, откуда бы они ни исходили».

Лилберну вторили другие: Овертон, Уолвин, Уайльдман. Они обращались к палате общин и осмеливались диктовать ей свою волю. «Мы вас избрали членами парламента, — писали они, — для освобождения народа от всякого рабства и для сохранения государства в мире и счастье. Для этого мы наделили вас своею властью… Мы ваши хозяева, а вы наши доверенные лица». Конечно, они все дружно отвергали за лордами право на власть — ведь они не избраны народом, а заседают в верхней палате по праву рождения. Кое-кто осмелел настолько, что требовал осудить Карла и уничтожить монархию. «Мы ожидаем, — писал Овертон членам палаты общин, — что вы в первую очередь раскроете перед всем миром безнравственность короля Карла и, кроме того, покажете невыносимые тяготы, преступления и насилия королевской власти… Мы также ожидаем, что вы объявите короля Карла врагом и обнародуете свое решение больше не иметь королевской власти…»

В объединении этих людей с армией Кромвелю виделись страшные опасности для мира и порядка в стране. Агитаторы в армии связались с северными и западными частями; они смещали с должностей и брали под стражу несогласных с ними офицеров, подавали скандальные петиции в парламент, все время будоражили солдат. На рукавах у них появлялись алые ленты в знак того, что они кровью готовы защищать свои свободы. И не только свои, но и свободы всего народа. «Мы не сложим оружия до тех пор, — говорилось в одной из их петиций, — пока права и свободы граждан не будут защищены и утверждены». В мае они писали генералу Фэрфаксу: «Мы прошли сквозь все трудности и опасности войны ради того, чтобы завоевать для народа и для самих себя обильную жатву свобод… Но вместо этого, к великому огорчению и скорби наших сердец, мы видим, что угнетение теперь столь же велико, как и раньше».

Нужно ли говорить, с какой ненавистью отнеслись парламентские пресвитериане к таким речам и действиям. После 28 апреля они вынесли решение о запрете солдатских петиций. Трое солдат, которые вручили очередное прошение палате, были вызваны к решетке.

Их лица выражали твердость и уверенность в своей правоте.

— Где сочинили это письмо? — спросил их спикер.

— На общем собрании полков.

— Кто написал его?

— Выборные от каждого полка.

— А ваши офицеры? Они его одобрили?

— О нем знали только немногие.

— Знаете ли вы, что только роялисты могли позволить себе подобную выходку? Не принадлежали ли вы сами когда-либо к кавалерам?

— Мы поступили в парламентскую армию еще до Эджхилла; и с тех пор не оставляли ее.

— А что значит то место в вашей петиции, где вы говорите о каких-то новых тиранах?

— Мы всего лишь депутаты от наших полков. Если палате будет угодно сделать письменные запросы, мы их доставим в полки и принесем на них ответ.

Как они были умны, как дерзки, как бесстрашны! Адский шум поднялся в палате, посыпались угрозы, брань. Кромвель наклонился к Ледло:

— Этот народ не уймется до тех пор, пока армия не схватит их за уши и не выбросит вон из палаты.

Ледло сочувствовал героям и ничего не ответил.

В мае Кромвель вместе с генералами Айртоном, Скиппоном, Флитвудом едет в армию. Необходимо срочно договориться, иначе беды не избежать. Совещание происходит в старой церкви в местечке Сафрон Уолден. Его ведет Скиппон, рядом сидит Кромвель. Бунтующих офицеров около двухсот человек. Голоса то и дело повышаются, переходят на крик, все возбуждены. Скиппону приходится все время одергивать самых горячих — то Ламберта, то Уолли призывает он к умеренности: «Да выслушайте же друг друга, господа!»

Армейцы требуют уплаты жалованья, разбора мартовской петиции, разрешения публиковать свои обращения. Пока в этих требованиях нет ничего опасного, но тон их резок, нетерпим. Кромвель встает. Он обещает, что добьется от парламента выплаты денег за две недели. Но офицеры должны помнить, что они стоят во главе войска и подают пример солдатам. Они должны помнить, что именно парламент наделил их полномочиями, и убеждать солдат всемерно поддерживать власти предержащие. «Если власть падет, — говорит он, — ничего из этого не выйдет, кроме беспорядка». Он еще уверен, что парламент, несмотря на засилье пресвитериан в палате общин, — истинный хранитель порядка и мира в стране. Его надо во что бы то ни стало помирить с армией.

Но пресвитериане мириться не желали. Мириться — значит идти на уступки, а уступить требованиям солдат — значит поставить под угрозу собственную власть и благополучие. Армия ни за что не позволит им вернуть Карла, а они сейчас стремились именно к этому. И, нарушив обещание Кромвеля и генералов, не удовлетворив ни одного из солдатских требований, пресвитериане приняли решение немедленно, с 1 июня, начать роспуск армии по частям, чтобы избежать мятежа.

Это было уже предательством и грабежом. Овертон в очередном памфлете заявил, что роспуск армии — дело «кучки обманщиков, предателей и лжецов». 29 мая агитаторы в письме к Фэрфаксу официально отказались подчиниться приказу. Лилберн одобрил решение армии и назвал власть парламента несправедливой и тиранической. 1 июня солдаты одного из полков при приближении офицеров, несших приказ о роспуске, закричали: «Вон идут наши враги!» Они захватили оружие, вскрыли подвалы с амуницией и покинули свой лагерь, расположившись в соседнем селении. Армия назначила всеобщий съезд в Ньюмаркете.

Что было делать командованию? Не только Кромвель, но и Айртон, и сам Фэрфакс, и другие дальновидные генералы должны были выбирать: либо подчиниться власти парламента и порвать с разбушевавшейся армией, которая сметет их — в этом не могло быть сомнения, — либо встать на сторону бунтовщиков. Выбор был нелегким. И кто знает, какой путь они бы избрали, если бы не известие о переговорах пресвитериан с шотландцами. С негодованием Кромвель услышал, что лондонская милиция готовится к борьбе с армией, что пресвитериане ведут тайные переговоры с королем: он должен встать во главе объединенных сил роялистов, пресвитериан и шотландцев и вернуть себе трон.

Теперь особа короля приобрела вдруг невероятно важное значение. Всего год назад и индепенденты и пресвитериане дружно сражались против него. Теперь же, как признал Фэрфакс, он стал «золотым мячом, брошенным между двумя партиями». Кто схватит этот мяч первым? Кромвелю иногда приходила мысль, что, если бы Карл согласился даровать народу свободу совести и гарантировал ему, Кромвелю, личную безопасность — тогда армия могла бы вернуть его на трон и навсегда разделаться с пресвитерианами…

Элизабет, как всегда, молчала, но удивление и тревога все больше охватывали ее. С тех пор как они переехали сюда, в Лондон, не было ей покоя. К Оливеру на Друри-Лейн постоянно приходили какие-то люди, они засиживались далеко за полночь и все что-то обсуждали горячими приглушенными голосами. Она выносила им, как всегда, хлеб, масло, немного домашнего пива и слышала обрывки фраз: «Короля опять передадут шотландцам…», «Если им не помешать…» «Если кавалеры и пресвитериане договорятся с шотландцами…» «Пока у нас есть солдаты…»

Иногда ее охватывал ужас: Оливер втянут в какой-то заговор, и это заговор против короля. Потом заботы о детях, привычные хозяйские хлопоты отвлекали ее, и она немного успокаивалась. Оливер был с ней нежен, как всегда, болезни его, которых она больше всего страшилась, отступили. Когда она поднимала на него полные тревожной мольбы глаза, он говорил непонятно, но успокаивающе:

— Ничего, ничего, подождем… Господь сам поведет нас…

Солнце, опускаясь за лес, вызолотило причудливые украшения, лепившиеся на карнизах замка, сверкнуло зайчиком в чердачном окошке, окрасило в розовый цвет трубы на крыше. Карл после вечерней прогулки воротился в свои покои. Слуги хлопотали над ужином, стража несла дозор в угловых башенках.

Внезапно из-за холма послышался резкий звук трубы, и топот сотен копыт сотряс землю. Стражники переглянулись. Им было приказано охранять особу короля, который с тех пор, как шотландцы выдали его парламенту, жил здесь, на севере, в замке Холмби. При нем неотлучно находились пресвитерианские комиссары. Гарнизоном командовал полковник Грейвз.

Топот копыт приближался. Скоро на дороге показался передовой отряд кавалеристов. Они подъехали к воротам.

— Кто идет? — окликнули их с башни.

Ответа не последовало. Из вечернего тумана появлялись все новые ряды кавалеристов.

— Эй, кто у вас главный? — осторожно крикнули с башни.

— Все главные. — Голос не сулил ничего хорошего.

Человек в пропыленном мундире армейского корнета выехал вперед и крикнул:

— Мое имя Джойс, со мной пять сотен драгун. Мне приказано арестовать полковника Грейвза. Раскрыт заговор: особу короля хотели похитить и перевезти в Лондон. Мне надо срочно видеть его величество.

На башне заколебались, пошептались. Потом спросили:

— Чьим приказом вы посланы?

— Приказом армии, — был ответ.

Меж тем кавалеристы все прибывали, они плотной массой сгрудились у ворот, стали вытягиваться вдоль стен, окружая замок. Быстро темнело.

Загремели цепи, заскрипело колесо, и мост, уже поднятый на ночь, стал опускаться. Передовой отряд, возглавляемый Джойсом, въехал во двор.

Когда Джойс захотел видеть коменданта, оказалось, что он исчез. Стражники, почувствовав себя свободнее, обступили прибывших, спеша узнать последние новости. Кто-то встретил знакомых, раздались приветствия. Парламентских комиссаров попросили пройти в их комнаты, у дверей поставили стражу.

Джойс и еще несколько человек, держа пистолеты наготове, прошли в дом и приказали перепуганным камердинерам провести их к его величеству. Их повели длинными коридорами на второй этаж, к спальному покою. Звон шпор тонул в мягких коврах, сапоги оставляли пыльные следы.

Королю уже доложили о случившемся и о том, что Грейвз бежал. Он, полуодетый, встал с постели и велел принять корнета. Тот вошел, по-прежнему сжимая в руке пистолет.

— Какой властью вы врываетесь ко мне в ночной час? — спросил король. — Какой властью вы требуете, чтобы я, законный монарх, подчинился вашим приказам?

Джойс указал на свой пистолет.

— Властью армии, — снова повторил он.

Солдаты уже кое-как улеглись на коврах и соломенных тюфяках, раздобытых в кладовой, а Джойс все еще не ложился. От его самоуверенности не осталось и следа. Короля он захватил, это так, но что делать с ним дальше? Точных приказов на этот счет он не имел.

Он взял клочок бумаги, обмакнул перо и написал:

«Генералу Оливеру Кромвелю.

В случае его отсутствия — сэру Артуру Гезльригу или генералу Флитвуду.

Сэр, мы захватили короля, Грейвз бежал… Поспешите ответить нам, дайте знать, что нам теперь делать. Мы решили не подчиняться ничьим приказам, кроме генерала Фэрфакса. Пока мы здесь, мы будем следовать указаниям парламентских комиссаров, если найдем их разумными… Умоляю вас, как можно скорее рассмотрите это дело и решите, как нам дальше поступить; ни днем ни ночью мы не будем иметь покоя, пока не получим от вас вестей…»

На рассвете все были уже на ногах, Лицо Карла казалось бледнее обычного, когда он, одетый, впрочем, как всегда, тщательно, вышел на крыльцо замка. Кавалеристы уже стояли перед ним ровным каре, две кареты, запряженные четверками лошадей, были готовы к отправлению. Корнет Джойс вышел вперед с почтительным, но полным достоинства поклоном. Карл снова спросил:

— Мистер Джойс! Скажите, кто дал вам полномочия ворваться ко мне и увезти меня отсюда?

— Армия, ваше величество, — еще раз повторил Джойс. — Армия, которая хочет предупредить своих врагов и помешать им произвести новое кровопролитие.

— Но армия не есть законная власть. Я признаю законной лишь свою наследственную власть, а после нее власть парламента. Скажите мне, где и каковы ваши полномочия?

Джойс оглянул стройное каре солдат и широким жестом указал на него:

— Вот мои полномочия.

Усмешка скривила нежные чувственные губы Карла.

— Да, признаюсь, — ответил он, — мне никогда не приходилось видеть полномочий, написанных столь четким почерком. Господа эти вооружены на диво и с виду все молодцы. Обещайте, однако, что со мной будут обращаться почтительно и не потребуют от меня ничего, что было бы противно моей совести или чести.

Обещание было дано, и странный поезд не то грабителей, не то заговорщиков, не то законных и полномочных властителей двинулся на юг, к Ньюмаркету — главной ставке армии.

В следующую ночь после этих событий некий тайный гость посетил спальню хозяина дома на Друри-Лейн. Содержание их разговора осталось тайной. Известно только, что Кромвель получил от своего ночного посетителя очень важные сведения. Пресвитериане пронюхали о заговоре. Против Кромвеля возбуждается дело. Как только он утром войдет в палату общин, его арестуют и отправят в Тауэр.

Время выжидания кончилось. Выбора, всегда мучительного для Кромвеля, уже, слава богу, не оставалось. Быстро собрав вещи с помощью испуганной, но крепящейся Элизабет, Кромвель на рассвете в сопровождении одного лишь слуги выезжает из Лондона. Завтракает он уже в Уэре, в графстве Гертфорд. В тот же день он достигает расположения армии.

Армия бурлила. Как только Кромвель увидел возбужденные лица солдат, вдохнул новый воздух радостной свободы и уверенности в своей силе, которым дышала армия, он сразу понял: еще немного — и она совсем выйдет из повиновения. Ее движение надо было ввести в законное и спокойное русло и твердой рукой руководить им, иначе будет поздно. Первым его предложением было создать Всеобщий совет армии. Если уж в каждом полку и так действуют советы агитаторов, их надо объединить и поставить под контроль офицеров. Всеобщий совет должен состоять из командиров: сам Кромвель, Айртон, Фэрфакс и другие генералы войдут в него, из представителей офицерства — по два от каждого полка, и из агитаторов тоже по два. Решения будут приниматься сообща; ясно как божий день, что большинство получат офицеры и командование. В то же время армия будет объединена, а совет станет внушительным противовесом парламенту.

Это предложение было встречено приветствиями. Армия приняла торжественное обязательство не расходиться до тех пор, пока требования ее не будут удовлетворены.

Пресвитериане в парламенте ответили контрударом: они создали Комитет безопасности, который начал переформировывать лондонскую милицию, готовить вооруженные силы для борьбы с армией. Лазутчики донесли, что палата общин связалась с северной армией генерала Пойнтза, желая направить ее против главных сил армии.

Узнав об этом, солдаты потребовали похода на Лондон и расправы с предателями-пресвитерианами. Одиннадцать из них, самые ретивые, те, что в мае выступали за безусловный роспуск армии по частям, были обвинены в измене и провоцировании новой войны. 23 июня агитаторы выпустили «Новую ремонстрацию» — настоящий ультиматум парламенту, где требовали прекратить сбор вооруженных сил, уплатить жалованье солдатам и прервать интриги с королем. Если армия не получит заверений, говорилось в ремонстрации, в том, что все, на чем она настаивает, будет выполнено, она вынуждена будет пойти на чрезвычайные меры.

Солдаты хотят идти на Лондон. Кромвель снова перечитывал петицию, поданную ему агитаторами 16 июля. «Нельзя больше медлить, — писали они. — Нельзя дать возможность врагам собрать силы для возбуждения смуты и вовлечения несчастного королевства в новую и еще более кровопролитную войну… Пребывание армии вдали от Лондона дает возможность враждебной партии оскорблять нас и действовать против нас… Пока армия не займет столицу, ничего не будет сделано для благополучия народа и самой армии…»

Он снова был в затруднении. Идти на Лондон своей волей? Свершить новое беззаконие, расправиться с парламентом? Не лучше ли сначала договориться с королем, благо он находится в руках армии, и двинуться против пресвитериан уже во главе с законным монархом?

Они уже имели несколько разговоров с Карлом, и надо признаться, что разговоры эти оставили благоприятное впечатление. Кромвель в первый раз видел короля вблизи. Это было в Чилдерли, где Карл согласился принять Фэрфакса и других генералов. Красивый, роскошно одетый человек небольшого роста с тщательно расчесанными кудрями и холодновато-величественным выражением лица сидел в богато убранном покое. Генералы вошли, и он протянул им руку для поцелуя. Фэрфакс шагнул вперед, согнулся, бережно взял руку, приложился. Кромвель и Айртон молча склонили головы, но целовать руку не стали.

Король вел себя вежливо и милостиво. Он согласился ехать вместе с армией, которая медленно передвигалась к Лондону. Но отказался принять какое-либо определенное соглашение. Он все еще чувствовал себя владыкой нации, законным вершителем ее судеб. Он видел свой главный долг в том, чтобы защищать интересы короны.

— Сэр, — воскликнул Айртон, — вы хотите быть судьей между парламентом и армией! Но вы ошибаетесь, это армия будет судьей между вашим величеством и парламентом.

Карл вежливо и холодно улыбался. Аргументы армейских офицеров не имели для него значения.

Тогда прибегли к посредникам. Из Франции вернулся приближенный королевы сэр Джон Беркли, и с его помощью переговоры пошли веселее. Кромвель загорелся: он вдруг поверил в успех. Кузен Сент-Джон даже упрекнул его, что он слишком рьяно взялся за «королевское дело». И правда, в разговоре 4 июля обе стороны уже казались вполне довольными друг другом. Кромвель устроил Карлу свидание с младшими детьми и с умилением наблюдал, как этот достойный отец играет с малышами, сколько нежности и заботы он им выказывает. «Да, это честнейший и самый добросовестный человек в своих трех королевствах», — прошептал он Беркли, утирая навернувшуюся слезу. Незадолго до того Беркли поведал ему, что ее величество Генриетта-Мария хочет, чтобы король согласился на требования армии, насколько ему позволят совесть и честь. Кромвель горячо ответил, что армия желает лишь подчиниться ему как своему законному владыке.

— Ни один человек, — сказал он, — не сможет спокойно пользоваться своей жизнью и собственностью, пока королю не будут возвращены его права.

Он и в самом деле так думал. Новые веяния в армии, желания некоторых бунтарей установить народное правление без короля и лордов вопреки от века существующим законам, гражданским и религиозным, вопреки самому духу нации ужасали его. Столько веков в стране существовало монархическое правление — и вдруг одним махом его уничтожить?

Но армия думала иначе. 16 июля, в день вручения Кромвелю солдатской петиции, в Ридинге состоялся военный совет. Агитаторы наступали. Сексби с бешеной яростью кричал, что поход на Лондон необходим, иначе пресвитериане возьмут власть, и все погибло. Изгнать одиннадцать предателей из палаты! Освободить из тюрьмы Джона Лилберна и других борцов за свободу! Общий вывод агитаторов был таков: «Мы ничего не добьемся до тех пор, пока не двинемся на Лондон».

Кромвель и Айртон возражали. Разгул солдатской стихии страшил их. Идти на Лондон надо, но не так, не в слепой ярости, сметая и круша все препятствия. Их путь должен быть разумным, законным. Кромвель выступал снова и снова. Он убеждал:

— То, что достигнуто договором, будет прочно и продолжительно, это можно будет передать потомкам. Так мы избежим серьезных обвинений, которые выдвигаются против нас: что мы силой добились уступок от парламента, а это пятно не шуточное…

Он говорил, что парламент нужно реформировать, очистить от предателей и использовать на благо народное. Это мудрый, честный и справедливый подход.

— Право же, право, — он уже готов был выйти из себя, — то, что вы захватите силой, — это ничто для меня. Я не знаю, какую силу тут нужно применить. Наша сила — это добиться блага для всего королевства без всякого насилия…

Ему на помощь пришел Айртон. Его цепкий холодный ум был здесь как нельзя более кстати. Речь должна идти не о походе на Лондон и не о том, в чьих руках окажется власть. Надо подумать, что армия будет делать со своей властью, если она ее получит. Какие права и свободы для народа она установит?

Он предложил составить манифест, что-то вроде конституции, где излагались бы основные принципы нового государственного устройства. Это был очень удачный ход: шел уже первый час ночи, и вопрос о походе на Лондон решено было отложить до того момента, когда выработан будет манифест.

Кромвель, Ламберт, Айртон приступили к составлению манифеста на следующий же день. Его назвали «Главы предложений, выдвинутые армией». Существующий парламент распускается. Новые парламенты собираются раз в два года. Выборы происходят таким образом, «чтобы каждое графство могло иметь число членов парламента, пропорциональное размеру его участия в общей сумме налогов и повинностей королевства, чтобы сделать палату общин (насколько это возможно) правильно составленным представительством всего королевства». У пришедших в упадок городишек право посылать депутатов в парламент отнимается, чтобы дать больше мест новым людям. Кто не платит налогов вообще, то есть не имеет собственности, в выборах участия не принимает.

Монархический строй и палата лордоз сохраняются. «После того, — гласил пункт XIV, — как изложенные ранее предложения для обеспечения и установления прав, вольностей, мира и безопасности королевства будут осуществлены, его величество король, королева и их королевское потомство восстанавливаются в условиях безопасности, почета и свободы…» Однако управление милицией и вооруженными силами передается на десять лет в руки парламента. Епископы и все прочие церковные должностные лица лишаются всякой принудительной власти; никто не должен заставлять других молиться по «Книге общих молитв», подписывать Ковенант, исполнять ту или иную форму богослужения.

На руку «новым людям» — предприимчивым джентри средней руки, купцам, сквайрам, желавшим умеренных реформ, были пункты, где требовалось установить свободу подавать петиции, которые «должны быстро рассматриваться и получать надлежащее удовлетворение»; отменить налоги на предметы первой необходимости; упразднить монополии и ограничения в торговле; реформировать судебное законодательство, «чтобы судебные процессы не были столь утомительны и дороги, как теперь…». Армии же должно было понравиться требование уплаты всех задолженностей по жалованью. Наконец, предлагалось объявить всеобщую амнистию — простить всем зло, кровопролитие, ожесточение гражданской войны.

23 июля «Главы предложений» были неофициально представлены королю. Он обещал рассмотреть их без задержки, но новые события, грозные и тревожащие, изменили ход дела. В Лондоне пресвитериане призвали на помощь толпу, и разношерстный люд — сынки роялистов, несмышленые юнцы ученики, подговоренные хозяевами, уличный сброд, всегда падкий до драк, ворвались в Вестминстер, требуя изгнания индепендентов из парламента. Спикер Ленталл, граф Манчестер и 60 депутатов-индепендентов бежали, опасаясь за свою жизнь, и прибыли в расположение армии. Одиннадцать пресвитериан, удаленных по требованию солдат, вернулись на свои места, и парламент спешно принялся реорганизовывать милицию и собирать кавалерию для обороны столицы. Разнузданные толпы бродили по улицам, требуя возвращения короля.

От этих новостей Карл воспрянул. Сам народ выступил на его защиту! Ободренный к тому же поддержкой шотландцев — в эти дни к нему прибыл граф Лодердейл, глава могущественного клана, с секретной миссией от шотландского парламента, — Карл решил отвергнуть армейские предложения. Пусть эти грубые люди поймут, что суверену не след предлагать ультиматум!

28 июля он бросил в лицо Айртону «Главы предложений», позволив себе выказать всю силу монаршего гнева.

— Вы не сможете сделать этого без меня! — кричал он. — Вы все погубите, если я не поддержу вас!

Он еще долго кричал на них, обвинял, угрожал. Напрасно Беркли пытался шепотом его успокоить, напоминал о приличиях, подобающих сану. Король бушевал. Армейские комиссары вышли от него красные, униженные, рассерженные. Полковник Рейнсборо, новая восходящая звезда в совете армии, быстро разнес по войскам новость о том, что Карл разгневался на армейские предложения.

Вопрос был решен. Во главе армии стоял теперь не король — спикер парламента Ленталл, призвавший ее к защите. Фэрфакс с одобрения Кромвеля дал приказ выступать. В ночь на 4 августа несколько полков под командованием Рейнсборо без единого выстрела овладели Саутуорком.

6 августа утром армия триумфальным маршем, с лавровыми ветвями шествовала по улицам, ведущим к Вестминстеру. Кромвель ехал во главе кавалерии. У Гайд-парка процессию поджидали мэр и олдермены. Завидя Фэрфакса, они сделали несколько шагов вперед, почтительно приветствовали его и смиренно просили извинить за недавние непорядки. От имени города они поднесли ему большую золотую чашу.

Генерал отвечал неприветливо, чашу взять отказался и проехал мимо. Кавалерия, пехота и артиллерия шествовали за ним в идеальном порядке. Никому из жителей или властей не было причинено ни малейшего вреда, никто не был оскорблен даже словом. Еще много дней спустя лондонцы с восхищением говорили о замечательной выдержке и дисциплине солдат. По решению парламента Сити предоставило заем на 100 тысяч фунтов стерлингов для покрытия нужд армии. Самые ярые враги ее в парламенте скрылись.