2. «Смиренная петиция и совет»

— Я не собираюсь здесь, подобно некоторым краснобаям, расточать перед вами слова. Наша обязанность — говорить дело; сам бог от нас этого требует.

Этими словами открыл Кромвель 17 сентября заседания нового парламента. Он говорил долго, больше двух часов. Главной мишенью его нападок был теперь внешний враг — Испания. Она целиком предалась антихристу-папе и служит его интересам. Она наносит огромный урон англичанам в Вест-Индии. Она помогает английским роялистам. Войну с ней необходимо продолжать с энергией и силой, и потому протектор просил парламент утвердить новые налоги.

Он защищал также майор-генералов, против которых, он знал, очень многие роптали. Разве не справедливо, говорил он, что они, майор-генералы, заставили роялистов оплачивать восстановление порядка, ими же самими нарушенного? Разве эти новые стражи спокойствия не работали денно и нощно для уничтожения всякого зла, для усмирения республиканцев, бессовестно объединившихся с кавалерами, для утверждения истинной религии?

Он говорил о молодежи, о необходимости доброго и разумного ее воспитания, о нравственном совершенствовании. Он призывал к любви и милосердию.

— Если что-либо нам нужно, если от чего-либо зависит наша свобода и наше благосостояние, — так это, я уверен, реформа нравственности. Пусть будут заклеймены позором те, кто скор на грех и нечестивость, и бог благословит вас. Вы станете благословением для нации и этой работой сможете лучше всего заживить наши раны, ибо она касается души и духа, то есть самой сущности людей. Человек есть дух. И если дух чист, то и человек достоин своего предназначения, а если нет, то я не вижу разницы между ним и скотом.

Длинная речь наконец окончилась, четыреста депутатов с распаренными лицами поднялись со своих мест в Расписной палате и торжественно направились в зал заседаний. Но тут их ждала неожиданность: возле дверей зала стояли стража и несколько клерков. Один из них сверял со своим списком имена входивших в зал и выдавал им именные билеты с печатью Государственного совета. Те, кого не было в списке, билетов не получали и в зал пройти не могли. Таковых оказалось более ста человек. Кромвель и офицеры перед открытием парламента воспользовались своим правом, записанным в «Орудии управления» — проверять полномочия депутатов. Эта своеобразная чистка удалила из палаты республиканцев, бывших членов «охвостья», людей, связанных с левеллерами и сектантами, и других подозрительных лиц, избранных вопреки стараниям усердных майор-генералов.

Исключенные члены попробовали было сопротивляться. Они составили ремонстрацию, в которой обличали тираническую власть (их выражения удивительно напоминали протесты против королевской власти перед революцией), и заявляли, что парламент ныне находится под давлением со стороны протектора и армии и потому не может называться народным представительством. Парламент не внял этим нападкам. Умеренные и добропорядочные депутаты, которых допустили в него, не хотели осложнять свою жизнь. Они посоветовали исключенным обратиться к Государственному совету. А сами занялись текущими делами.

Поначалу они выпустили вполне лояльные постановления: отказали роду Стюартов в праве на английский престол, провозгласили государственной изменой всякое покушение на протектора и его правительство, вотировали налоги на продолжение испанской войны. В октябре Уильям Джефсон, полковник из «железнобоких», предложил внести поправку к «Орудию управления»: сделать должность протектора наследственной и просить Кромвеля назначить себе преемника. Было ясно, что протектор уже немолод. Телесные недуги все чаще посещали его, руки по временам заметно дрожали. Вопрос о том, кто будет его преемником, уже сейчас обсуждался в кулуарах парламента.

Но Кромвель отказался. Его убеждал согласиться близкий друг, лорд Брогхилл; Десборо, наоборот, отговаривал. Сам Кромвель смеялся. Он с размаху хлопнул Джефсона по плечу:

— Иди ты, сумасшедший малый!

Придирчивый Ледло, однако, отметил про себя, что скоро сыну Джефсона поручили командование отрядом пехоты; сам он также пожалован был доходной должностью в армии. Поговаривали, что какие-то перемены в образе правления все-таки назревают.

Парламент меж тем принялся за другое дело — неприятное и скандальное. В Англии с недавних пор объявился новый мессия, которого невежественные фанатики принимали чуть ли не за самого Иисуса Христа. Звали его Джеймс Нейлор. Он сражался в парламентских войсках при Денбаре, а потом обратился в веру «друзей внутреннего света» и стал квакером. Внешне он действительно напоминал изображение Христа: негустая темно-русая борода, длинное аскетическое лицо, рассыпанные по плечам волосы. Он переходил из города в город и то ли кротостью своею, то ли проповедническим даром так околдовывал слушателей, что толпы бродили за ним и поклонялись ему как учителю. Одна женщина даже утверждала, что он воскресил ее из мертвых.

Его посадили в тюрьму, а когда выпустили, почитатели устроили небывалое и кощунственное действо. Они обставили въезд Нейлора в Бристоль подобно тому, как происходил вход Христа в Иерусалим накануне страстей и крестной смерти. Молодого осла достать не удалось, и новоявленный мессия ехал на муле. Восторженные толпы бежали перед ним, устилая его путь цветами и ветвями. «Осанна! Осанна!» — раздавались крики.

Нейлора арестовали и привезли в Лондон. Ввиду особой важности дело его было решено разбирать в парламенте, хотя по конституции палата не имела судебной власти — ею в прежние времена обладали только лорды.

Нейлора обвинили в кощунстве, самозванстве, учинении соблазна. Дебаты по его делу шли несколько дней; только большинство в 14 голосов избавило его от смертной казни. Ненависть и возмущение добропорядочных депутатов усугублялись тем, что Нейлор, как было в обычае квакеров, отказался снять шляпу перед высоким собранием, поклониться спикеру и произнести слова установленной присяги. Его приговорили к выставлению на два часа у позорного столба в Вестминстере; затем к бичеванию на всем пути от Вестминстера до Старой биржи, где он снова должен был простоять два часа у позорного столба; после этого на лбу у него решили выжечь клеймо, язык проткнуть раскаленным железом. Но и этим злобная пуританская фантазия не ограничилась. После экзекуции, говорилось в постановлении, Нейлора следует отправить в Бристоль, провезти по всему городу голым, наказать плетью на базарной площади и отправить в тюрьму без права читать, писать и видеться с родственниками.

Так вот каким было милосердие и веротерпимость этого парламента! Кромвель возмутился варварским способом наказания. Он мог быть жестоким в гневе (свидетели тому — многострадальные стены Дрогеды), но холодное изуверство было ему чуждо. 25 декабря он написал спикеру: «Узнав о приговоре, недавно вынесенном вами некоему Джеймсу Нейлору, хотя мы и чуждаемся оказывать малейшую поддержку людям, думающим и поступающим подобно ему, но все-таки, поскольку нам вверена власть защищать интересы народа этих наций, и не зная, как далеко могут зайти подобные процессы (проводимые без нашего участия), мы желаем, чтобы палата поставила нас в известность, на каких основаниях и по каким причинам она действовала».

Палата не ответила. Длинная цепь пыток была проделана с педантической точностью. Кромвель почувствовал себя бессильным. Единственное, что он смог сделать, — это несколько облегчить положение измученного узника в тюрьме уже после экзекуции. Нет, такая конституция ему не годилась. Парламент опять забирал всю власть себе, и протектор не мог вмешаться, не мог даже помиловать человека. Между ним и парламентом нужен посредник. Может быть, соорудить нечто вроде палаты лордов?

Через несколько дней после суда над Нейлором в палате встал вопрос о майор-генералах. Под рождество Десборо внес билль о продолжении их функций и соответственно налога на их содержание в размере десяти процентов со всех доходов роялистов. Он надеялся, что депутаты, спешившие к праздничному пудингу, быстро утвердят билль, не обсуждая. Но он ошибся. Один за другим депутаты выступали против непопулярного режима. Зачем разделять нацию на военные округа, подобные швейцарским кантонам? Зачем выжимать налоги на содержание власти, притесняющей народ? Дебаты продолжались в январе. Зять Кромвеля, муж его любимой Бетти Джон Клейпол, горячо осуждал военно-полицейскую власть. Ему вторили лорд Брогхилл и родственник протектора полковник Генри Кромвель, внук старого сэра Оливера. Им возражали сами майор-генералы — Десборо, Батлер.

Неожиданно для всех Кромвель поддержал оппозицию. Он пожаловал Генри Кромвелю мантию со своего плеча и перчатки. 28 января 1657 года билль о майор-генералах провалили 124 голосами против 88. Кромвель вынужден был признать, что установление военно-полицейского режима в Англии явилось ошибкой.

В самом деле, перемены назревали. Это чувствовалось и в настроении парламента, и в настроении народа. «Настали последние времена, — кликушествовали на площадях „люди Пятой монархии“, — грядет, грядет господь Иисус на красном коне сразиться с нечестивым выродком, со Змеем, сидящим на престоле Англии». Из печати вышел анонимный памфлет под названием «Умерщвление — не убийство». Среди его возможных авторов называли бывшего левеллера Сексби. Памфлет доказывал, что умерщвление тирана на благо народа — святое и правое дело, и прямо называл Оливера Кромвеля тираном.

В январе Терло доложил палате о раскрытии заговора на жизнь протектора. Некто Майлс Синдеркомб, бывший солдат, подкарауливал Кромвеля на дороге из Уайтхолла в Гемптон-Корт, как три года назад два роялиста, подосланные Карлом Стюартом. Он (говорят, что по наущению Сексби) снял домик, примыкавший к дороге в том месте, где она была узкой и грязной, и выжидал, сидя у заряженной пушки. Протектор снова спасся, избрав водный путь. Синдеркомб был схвачен и осужден; он умер в тюрьме, накануне казни, отравившись мышьяком. Были раскрыты замыслы убить протектора во время прогулки в Гайд-парке. А в подвалах Уайтхолла обнаружили бочонки с порохом — кто-то пытался поджечь обиталище владыки Англии.

Судьба страны зависела теперь от слепого случая — так казалось многим. Не узнай протектор вовремя о заговоре, прогляди злоумышленника вездесущий Терло — и единственный человек, в руках которого покоится власть и порядок, будет умерщвлен, а страна снова ввергнута в анархию и разбой. Быть может, все же лучше поставить вместо странного, отдающего военной диктатурой титула «протектор» более знакомый, привычный и величественный титул — «король»?

Так думали многие, особенно те, кто хотел закрепить уже достигнутое, гарантировать завоеванные права, земли, льготы; кто боялся реставрации короля Карла Стюарта, с одной стороны, и разгула народной стихии — с другой. Поздравляя протектора со счастливым избавлением от опасности, богатый торговец сукном Джон Эш сказал во всеуслышание в парламенте: «Я хотел бы добавить еще кое-что, что, на мой взгляд, приведет к сохранению и протектора, и нас самих, и к подавлению всех злоумышлений наших врагов: чтобы его высочество соблаговолил принять на себя правление по образцу древней конституции — это положит конец надеждам наших врагов на переворот».

23 февраля купец Кристофер Пэк, представитель Сити и бывший лорд-мэр Лондона, поднялся в палате и прочел документ, известный под названием «Смиренная петиция и совет». Там предлагалось установить в Англии правительство, состоящее из короля (Оливера Кромвеля), палаты лордов и палаты общий, то есть возвратиться к прежней, дореволюционной форме правления. За что же велась война?! Палата зашумела, посыпались негодующие протесты, Пэка вызвали к решетке. Но раздались и иные голоса. Государственный секретарь Терло осторожно поддержал предложение. В его пользу высказались и юристы, и Уайтлок, и лорд Брогхилл, и адмирал Монтэгю — приближенные Кромвеля. Страсти улеглись, и палата через некоторое время как ни в чем не бывало приступила к обсуждению законопроекта.

Иной была реакция офицеров и майор-генералов. 27 февраля, через четыре дня после выступления Пэка, они целой депутацией явились к Кромвелю. Особенно злобствовал Ламберт. Возможно, этот карьерист мечтал заменить Кромвеля на посту протектора. Во всяком случае, он резко возражал против принятия королевского титула, говорил, что это вызовет протест в армии, навлечет несчастья на страну и самого Кромвеля и в конце концов приведет к восстановлению на престоле Стюартов. Ламберту вторили Десборо и Флитвуд, Сайденхэм и Скиппон, майор-генералы и высшие чины. Всего их явилось больше сотни.

Протектор слушал их со всевозрастающим раздражением и наконец заговорил с той грубостью и прямотой, с какой обычно обращался к своим солдатам. Они недовольны? Они пришли с новыми требованиями? Ему самому королевский титул не нужен, сказал он, — это игрушка, мишура, не более чем перо на шляпе. Но не они ли сами первые заговорили об этом титуле? Не Ламберт ли предлагал ему стать королем еще в 1653 году, перед принятием «Орудия управления»? А сейчас они недовольны?

Они вечно чем-нибудь недовольны. Кромвель чувствовал, как голос его напрягается и переходит в крик, но не мог уже остановиться. Это они, армейские офицеры, виноваты во всем! Он всегда подчинялся их желаниям, даже когда сознавал, что они вредны. Все изменения в конституции — дело их рук. Они заставили его распустить Долгий парламент, потом потребовали, чтобы он принял «Орудие управления», эту несовершенную конституцию, и стал диктатором; они вынудили его распустить парламент за то, что он попытался поправить дело; изобрели режим майор-генералов, а когда он был установлен, им снова понадобился парламент. И он все выполнял.

— Вы могли дать мне пинок в зад и толкать меня куда угодно! — бушевал Кромвель. — А последний парламент! Вы заставили меня созвать представителей, а когда они были избраны, вы перетасовали их — кого выбросили, а кого поставили туда, куда вам заблагорассудилось! И от меня требовали, чтобы я все одобрял, хорошее и дурное! Но довольно. Так дальше продолжаться не, может. Я никогда не заискивал перед вами и никогда не буду! У меня есть верное прибежище. Если палата делает хорошие предложения, я должен и буду стоять за них. Они честные люди и действуют хорошо. Я не знаю, в чем еще вы можете их обвинить, кроме того, что они меня слишком любят!

Он предложил депутации избрать из своего числа шесть или семь человек; с ними он еще поговорит. А теперь доброй ночи.

Обескураженные офицеры разошлись по домам. Палата продолжала обсуждать «Смиренную петицию».

Кромвеля одолевали мучительные сомнения. Предложение Пэка его порадовало и испугало. Да, мысль о том, чтобы принять на себя тяжесть и величие древнего королевского сана, приходила ему давно, и он иногда ловил себя на том, что мысленно примеряет корону — для себя, для Элизабет и детей, для Англии… Но никогда королевский титул не казался таким возможным.

Он внимательно вчитывался в статьи новой конституции. Ясно было, что высокое имя и почет давались ему не даром: он должен был уступить часть своей нынешней диктаторской власти парламенту. Правда, он сам мог назначить преемника; он по своему выбору называл лордов — членов верхней палаты, и они, эти 50 или 70 человек, служили бы ему пожизненно. Однако все полномочия по проверке депутатских мандатов вручались только нижней палате. Ее члены могли быть удалены из зала заседаний лишь по суду и с согласия остальных депутатов. Лишь она могла разрешать сбор налогов, утверждать государственный бюджет. Под ее контроль переходили милиция и вообще все вооруженные силы. Государственный совет, который теперь, как встарь, именовался Тайным советом, терял значительную часть своих полномочий.

И все же эта конституция нравилась Кромвелю. Она ставила правительство на старую, традиционную, веками испытанную дорогу: король, лорды, общины. Она делала его власть не чрезвычайной, а узаконенной, стабильной. Она поднимала его престиж в глазах иностранных государей. Поэтому когда 25 марта палата 123 голосами против 62 утвердила «Смиренную петицию» вместе с самым спорным первым параграфом — «чтобы ваше высочество соблаговолило принять на себя звание, величание, титул, сан и должность короля», — он был удовлетворен. 31 марта в Банкетном зале Уайтхолла ему торжественно вручили «Смиренную петицию», и он с достоинством ответил, что новая конституция накладывает на его плечи тяжесть, великую тяжесть, которая не ложилась еще на плечи ни одного человека. Он должен подумать, рассмотреть ее со всех сторон. Он уже стар, и, быть может, дни его сочтены. Лучше бы ему не родиться на свет, чем сделать сейчас непоправимую ошибку. Он сказал, что ему нужно время на размышление — «спросить совета у бога и у собственного сердца».

Нелегким было это размышление. На него нажимали с разных сторон, убеждали, разрывали на части. Брогхилл шептал: «Право английское не знает никакого протектора; нация любит монархию; соглашайтесь». Терло, хитрая лиса, рассуждал: «Не так важен сам титул, как должность, которая знакома праву и народу. Люди знают свои обязанности по отношению к королю и его обязанности к ним. Любой другой сан — не более как временное установление, чуть что — его снова попытаются изменить». Офицеры, наоборот, возражали. Ламберт интриговал вовсю, Флитвуд, когда парламент утвердил «Смиренную петицию», разрыдался. Народ был неспокоен. Квакер Джордж Фокс предсказывал, что те, кто наденет на Кромвеля корону, лишат его жизни. Пророчица из милленариев в дурацких стихах, которые ходили по Лондону, заявляла: «Дух и глас божий объединились против Кромвеля и его короны…»

3 апреля он спросил, можно ли принять петицию в целом, отвергнув один из ее пунктов — пункт о короне. Нет, ответил парламент, петиция неделима: либо все принять, либо все отвергнуть. Тогда он отказался: «Вы вынудили меня ответить категорически; вы не оставили мне свободы выбора… Я не могу принять такой ответственности, такого бремени…»

Ламбертовцы радовались. Сторонники королевского титула продолжали уговоры. Парламент настаивал. Это было невыносимо. В конце апреля Кромвель заболел и встретил очередную депутацию полуодетым, с черным шарфом, обмотанным вокруг шеи. Он все не давал ответа, его настроение колебалось: от крайней мрачности он переходил вдруг к неуемной веселости и, отбросив все свое величие, шутил с друзьями — Терло и Брогхиллом, сочинял вместе с ними смешные стихи, курил трубку; потом опять становился серьезным. Иностранные послы недоумевали.

Наконец он решился. Титул короля — детская игрушка. Пусть народ играет в нее, если хочет. Он согласится, чтобы принять всю конституцию, которая казалась ему разумной. 6 мая он сообщил нескольким приближенным о своем решении. Он хотел объявить о нем на следующий день и назначил у себя встречу с представителями парламента в одиннадцать часов утра. В этот день он должен был бы стать «Его величеством Оливером Первым».

6 мая он отправился по своему обыкновению на прогулку в парк святого Иакова. Первые, кого он там увидел, были Ламберт, Флитвуд, Десборо. По их виду он понял, что встреча не случайна. Все трое без обиняков заявили, что они не потерпят, если он примет королевский титул. Они не будут бунтовать против него, но тут же оставят свои посты. Пусть он на них больше не рассчитывает.

В тот же вечер Десборо рассказал о решении протектора бесшабашному полковнику Прайду, который однажды уже явил свою удаль, расправившись с Долгим парламентом.

— Ну нет, этого он не сделает, — заявил Прайд.