Они заблудились. Это было смешно – заблудиться в аллеях дендрария. Впрочем, не очень. Теперь они опоздают на первый вечерний рейс иглолета.
      Аллея маньчжурских аралий сошла на нет, затерялась в зарослях канадского тиса. Дальше, среди частокола стволов бамбука, начиналась трона. Он посмотрел на часы, огляделся и узнал это место. Поблизости должен быть пруд.
      – Ты не устала, малышка? Хочешь, я понесу тебя?
      – Нет, папа, нет, я сама! – Вдруг она присела на корточки: – Гляди, я гриб нашла! Смешной какой! Синий-синий!
      – Это не гриб. Это мяч. Кто-то его потерял. – Он поднял мяч из травы и несколько раз стукнул о землю. – Мой веселый, звонкий мяч, ты куда помчался вскачь?..
      – Красный, желтый, голубой, не угнаться за тобой!.. Пап, гляди! Гуси-лебеди! Там! – Она растопырила ручонки крылышками.
      Да, это был пруд. На темной воде белые лебеди. Высоченные араукарии, кисточки кипарисов, радиально-стрельчатые шары экзотической ксантореи... Красиво. Декоративно красиво. Над белопенными кронами цветущих эндохордий – купол садового павильона, облитый лучами низкого солнца.. Волшебно, ненатурально красиво. Фриз павильона жарко отсвечивал позолотой.
      – Сегодня нам здорово попадет, – сказал он. – От Ирины Леонтьевны.
      – Не попадет, – серьезно сказала она. – Ирина Леонтьевна добрая, она всех детей любит. А их мамов и папов тоже любит. Гляди-ка, цветочек!.. Дай мне, я хочу, чтобы он был мой.
      – Нет, малышка, нельзя. Он живой и растет.
      – А как его зовут?
      – Так же, как и тебя.
      – Лилия Тобольская?
      – Просто лилия. Тобольская – ведь это твоя фамилия.
      – А сколько ему годиков?
      – Дней скорее всего... Не знаю. Зато я знаю, что вон тому дереву – видишь? – столько лет, сколько тебе. Ну, может, чуточку больше...
      Он поднял дочь на плечо и показал ей серебристо-голубоватую жиденькую крону молодого деревца.
      – Его тоже зовут как меня?
      – Его зовут «кавказский холодоустойчивый эвкалипт». Четыре года назад его здесь вырастила твоя мама. Ее дипломная работа...
      Дипломная работа Валентины росла неважно.
      Раздался резкий щелчок, повторенный выхлопом эха над темной водой. Он посмотрел в сторону гор, одетых в лохматые бурки зелени, на заснеженную вершину с башней катапультера местного иглодрома, заметил мелькнувшую в небе продолговатую искру. Он успел привыкнуть к сегодняшней безмятежности, и этот резкий щелчок был некстати. Лучше бы его не было.
      Улетали они вторым рейсом вечернего иглолета сибирского направления.
      До приглашения на посадку оставалось менее получаса, и разыскивать детский сектор на ярусах многолюдного здания иглопорта не было смысла. К удовольствию Лилии. Шар солнца уже коснулся расплавленной полосы горизонта, пылали крылатые облака, и было приятно смотреть, как багровеет небо и сгущается в низких долинах дымчато-сизая мгла. Они наблюдали закат, сидя в остекленном раструбе экспресс-кафе. Лилия выпила целый бокал молочного киселя, он – два бокала кумыса. Закат был роскошный. Кафе называлось «Восход». Потом эскалатор вынес их в галерею с двумя уровнями перронов; снаружи проник сквозь стекло прерывистый вой «виа-виа-виа...», и Лилия, не спросив позволения, соскочила с дорожки и бросилась к смотровому окну.
      Чаша посадочного котлована пульсировала желтыми волнами светосигналов. За пределами чаши – освещенные прожекторами утесы. В трещинах сверкал снег, вспыхивали маяки, а еще дальше и выше громоздились в темное небо дисковидные секции башни катапультера. Вой смолк. Над котлованом золотисто блеснуло длинное тело бескрылого лайнера – хлесткий удар потряс галерейные стекла. Иглолет вертикально скользнул в причальный колодец – оттуда с грохотом вырвался столб пара; объявили прибытие иглолета с Камчатки. Больше смотреть было не на что.
      – Змей Горыныч, – сказала Лилия.
      На ее слова обратили внимание, нашлись комментаторы: «Смотрите, как интересно интерпретирует свои восприятия этот ребенок!» – и он почувствовал отцовскую гордость. Объявили посадку. Он взял дочь на руки я вместе со всеми заторопился к перрону, вдоль которого уже лоснились, как мыльные пузыри, кабины лифтов.
      Стремительный спуск. Вагон тоннельного пневмотранса. Посадочный зал – очень высокий, многоярусный, яркий, с оранжевыми спиралями вокруг эскалаторных виадуков. Тамбур-потерна, в которой всегда стоят запахи перегретых металлопластиков, смазки. Залитый розовым светом люк лайнера, стерильно-белая внутренность салона, мягкие глыбы противоперегрузочных кресел, качающихся на осях и щелкающих при малейшем движении. Наконец, жужжание герметизаторов, холодок вентиляции, последние советы бортового радиоспикера и первые толчки на старте в пусковом канале катапультера. Все это едва уловимо проскальзывало мимо сознания – он приятно был озабочен одним: удобствами для малышки. Даже на взлете все еще не хотел расставаться с ощущением безмятежности, по характерный рывок при выходе из канала, гул водородного двигателя и легкие перегрузки решительно дали понять: сегодняшний замечательный день подходит к концу... Вспыхнула надпись: «Высота 105 хм, приготовиться к невесомости». Он распахнул противоперегрузочный кокон соседнего кресла – Лилия мигом перебралась к нему на руки. Как и всегда после старта, она выглядела несколько ошеломленной. Обхватив его шею ручонками, уткнулась в плечо.
      – Не испугалась, малышка?
      – Н-нет.
      – Молодец. Смотри: включили обзорный экран. Видишь, какие яркие звезды...
      Она посмотрела на звезды, как смотрят дети на снег в разгул метели. Отвернулась, притихла. Загорелое личико стало спокойно-сосредоточенным, веки слипались.
      – Папа, ты завтра уедешь?
      – Да. Завтра... Ты не скучай без меня, ладно? Я постараюсь почаще встречаться с тобой на экране видеотектора.
      Вдруг она встрепенулась, возбужденная какой-то мыслью:
      – Пап!..
      – Ну?
      – А можно, ты возьмешь с собой и меня?
      – Видишь ли, маленькая... Мама приедет и тебя не застанет. Получится нехорошо, ведь правда?
      Она кивнула. Плотнее прижалась к плечу – слева, где сердце.
      Отработав маршевый участок пути, двигатель смолк. Мгновения невесомости – иглолет выбрался на вершину своей баллистической траектории и словно остановился. Повис в пространстве, усеянном глазами звезд. Девочка спит, над ее колыбелью склонилась Вселенная. Будь осторожна и ласкова, Звездная Мать, у тебя на плече молодая звезда – твой ребенок...
 
      Андрей открыл глаза в полумрак спального грота. Вышел из состояния сна легко. Будто и не спал вовсе. Ерунда – спал. И спал, хвала сонотрону, приятно. Сонотроника – превосходная, оказывается, вещь. Жаль, не знал этого раньше... Механически усвоил на лекциях принцип работы сонотронных систем и после экзамена не помнил почти ничего, кроме основных приемов пользования. Помнится, аудиторию позабавил способ нейтрализации навязчивых снов: перед уходом в дремотное царство Морфея надо было, тронув кнопку у изголовья, думать о разных растениях. Лучше всего – о цветах. В итоге фантасмагорический коллаж тяжелых, с переживаниями сновидений, от которых иногда просыпаешься в холодном поту, обязательно подменялся реалиями спокойных воспоминаний. Воспоминаний во сне. Он никогда не пользовался услугами сонотронной техники, но вчера, минуту поколебавшись, решил попробовать Не потому, что побаивался ночного кошмара, а так... Не хотелось видеть во сне Валентину. Нажав кнопку у изголовья, стал добросовестно думать о разных растениях. Ирония обстоятельств: думая о растениях, он не мог не думать о Валентине... Сонотрон не подвел. Она не приснилась, и впервые в жизни он был этому рад. Вот до чего дошли дела.. Ну что ж, дела, значит, дошли теперь и до этого.
      Едкая горечь обиды и гнева разлилась в груди. Сжав зубы, Андрей повернулся на бок, отшвырнул одеяло, приказал себе успокоиться. Без одеяла он чувствовал, как над постелью циркулирует холодный воздух. За пределами грота в лунном сиянии голубела лесная поляна. Таежная. Поляна была под снегом. Под снежными шапками были голые ветви двух старых берез, лапы темнеющих за ними пихт и черный завал бурелома. Рослые пихты стояли стеной, но даже эта стена не могла заслонить богатырских верхушек кедровника. К березам пробиралась рысь. Он долго смотрел на нее. Снег был мягкий, рысь пробиралась с трудом, оставляя в сугробах хорошо заметную борозду.
      Тонко заныл сигнал будильника. Андрей по привычке пружинно сжался перед тем, как вскочить, но вспомнил: торопиться некуда. Вдобавок надо пройти медосмотр. Проходить его лежа в постели менее хлопотно.
      Он провел ладонью по голой груди. Горькая муть еще не осела.
      – Доброе утро, – донеслось со стороны изголовья. – Если позволите – дистанционный вариант медосмотра. – Голос тихий и скользкий, как шелест шелковой ткани. – Вы готовы?
      Из медицинского бокса выполз пенал и, повернувшись, вывалил на постель содержимое. Андрей нашарил мягкий шлем, усеянный бородавками датчиков, молча надел. Ощущая холод металла, натянул довольно тугие носки и перчатки.
      – Музыку? Новости? – заботливо прошелестел автомат.
      Андрей не ответил.
 
      Что-то надо с этим делать, Валентина. Но что? Мне одному все равно ничего не решить. А решать вдвоем ты почему-то не захотела. Чем объяснить твое нежелание встретиться? И это нелепое бегство... Разлюбила?.. Приди и скажи об этом открыто и внятно. За пять лет ты хорошо изучила меня и могла бы не опасаться, что я устрою тебе неприятную сцену – обезумею от ярости или стану валяться в ногах, просить, умолять. Знала, что ничего этого не было бы, ж знала отлично. Не моей, значит, слабости опасалась – своей? Еще не уверилась в правоте своего состояния чувств?.. Похоже. Иначе ты поступила бы по-другому, я ведь тоже знаю тебя... Ладно, подумай и разберись. Время есть. До моего возвращения. Будем обдумывать и разбираться порознь, уж раз ты так захотела. Правда, мне разбираться особенно не в чем. Люблю тебя и безумно боюсь потерять. Понимаешь? Безумно!..
 
      Сдержав стон, Андрей шевельнул головой – эластичный шлем съехал набок Нет, это было не отчаяние. Гораздо проще и хуже. С отчаянием он как-то сразу и довольно решительно справился – без особых раздумий и сантиментов грубо подмял под себя, чтобы можно было нормально... если не жить, то хотя бы работать. Слишком много зависело от качества его работы – жизнь сотен людей. Но бывали моменты (вот как сейчас), когда казалось, будто игра идет только в одни ворота: слабость одолевает силу. Мозг жгло обидой. На нее, на себя... Где-то рядом блуждает одинокий, тоненький и до леденящего ужаса беззащитный голосов дочери: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет...» Андрей почувствовал, как немеет лицо.
      Со стороны изголовья:
      – Извините, Тобольский... вас что-нибудь беспокоит?
      – Нет, – резко ответил Андрей. До него не сразу дошло, что это голос не автомата. – А в чем дело?
      – Сущие пустяки, Андрей Васильевич, сущие... – проворковало изголовье голосом медиколога Грижаса. – Меня позабавила аритмия вашего пульса. Впрочем... Вот теперь почти норма. Никаких претензий к вам не имею. Вы, кажется, что-то хотели сказать?
      – Да. Вы не однажды нас уверяли, что сонотрон – это не столько безвредно, сколько полезно и даже приятно. Вчера мне в голову пришла фантазия проверить ваши рекомендации.
      – Так. Ну и что же?
      – А то, что сегодня, Альбертас Казевич, я ощутил интерес вашего сектора к моей вполне заурядной в медицинском плане особе. Ощутил с понятным недоумением.
      – Рассеивать недоумения – доя святая я приятная обязанность Сонотрон ни при чем, виноват ваш предстоящий отъезд. Когда вернетесь обратно, вам снова придется, увы, потерять на меня до получаса личного времени. Удовлетворены ответом?
      – Пожалуй... да.
      – Могу быть чем-то полезен еще?
      – Пожалуй, нет.
      – Всего вам доброго. Будьте здоровы!
      Андрей сорвал с себя медицинскую амуницию. Накинул на плечи свой старый боксерский халат.
      В холле было светлее, чем в спальне: снежно-лунный ландшафт за пределами грота был здесь раза в два шире. Андрей отодвинул на край стола документы, открыл коробку портативного фотоблинкстера – над зеркалом отражателя пошли, сменяя друг друга, стоп-кадры стереоизображений Лилии. Вот она в белой шубке – обнимает пушистую лайку. Вот на санках: головой в сугроб!.. На празднике проводов русской зимы: счастливая, розовощекая, еле держит обеими руками расписной деревянный ковш в виде жар-птицы – приз за смелость (вместе с мальчишками старшего возраста брала приступом снежную крепость под ужасающий грохот шутих). Валентина боялась, и ему пришлось ее успокаивать, а она не спускала с дочери напряженного взгляда и была такая красивая, что он заново в нее влюбился – четкий профиль, румянец, поджатые от волнения губы, узел темных волос на затылке..
      Сверкнула зарница телевизита. Андрей поднял бровь. В холле стоял блондин в полетной форме координатора: желтые брюки, черный свитер, серебристая эмблема – зигзаг импульса на фоне стилизованного цветка магнолии. Узнав Копаева, Андрей отвернулся. Машинально переключил фотоблинкстер – возникло изображение дочери, сдувающей дух с одуванчика. Он вспомнил, как летел пух и какое это было для нее открытие, захлопнул коробку прибора, сунул в дорожный портфель. Туда же сунул мандат, выданный ему экспертным отделом УОКСа [УОКС – Управление объединенного космофлота Системы], сложил документы. В сторону Копаева он не смотрел. Когда ка столе ничего не осталось, щелкнул замком, отбросил портфель на толстый мшистый ковер. На сегодня с этим покончено. Слегка размяться, позавтракать – и в бассейн...
      Снимая халат на ходу, прошел мимо Копаева (долготерпение визитера выглядело навязчивым), оглянулся. Визитер поднял руку, задумчиво почесал бронзовое от загара ухо. Мгновение Андрей колебался, но именно в это мгновение Копаев исчез. «Вот и ладно», – подумал Андрей, отодвигая дверь бытового отсека. Неделю назад этот бронзовоухий блондин отравил ему радость спортивной победы. В бытотсеке горьковато-терпко пахло сосновым экстрактом, издалека доносилось по трубам биение пульса гидрораспределительного узла. Бросив халат в лючок освежителя, Андрей натянул боевые перчатки и вызвал манекена боксерского тренажера на позицию спарринга.
      Ложный выпад, удар и маневр. Слишком близко, не прозевать бы ответ манекена... Защитный финт, нырок под перчатку. Удар!.. Нет, не достал – реакция у машины отменная. Обмен ударами. Серия. Форсинг!!! Прямой в корпус! Ну вот и отлично!.. В последнее время он делал успехи, и никто не мог понять почему. А ведь это из-за нее... Он выходил на ринг с таким чувством, словно она была среди зрителей, и проводил бой так жестко и агрессивно, будто хотел этим что-то ей доказать. И особенно агрессивно, если вспоминал те два дня прошлогоднего зимнего отдыха под Уссурийском.
      Ей было там все не по вкусу. В первый день она сидела в кресле-качалке на открытой веранде дома турбазы, укутанная в меховой плед, с непонятной печалью разглядывая заснеженные деревья; второй день был не лучше. Он не знал, как себя с ней держать, и ему захотелось уйти на лыжах куда-нибудь одному. В конце концов он так и сделал. По лыжне вдоль дороги в лесу за турбазой, мимо егерского кордона, через поляну с заметенными снегом стожками сена я дальше к речке. Сперва он услышал на берегу лай собаки, потом увидел юношу в большой не по росту егерской куртке, а у берега – тонущего в полынье оленя. Юноша (почти еще мальчик, но уже со светлым пушком на подбородке) бестолково пытался вывернуть из-под снега тяжелый сук. «Помогите! – в полном отчаянии, задыхаясь, выкрикнул бородатый мальчик. – Не поможете – Лехе крышка!..» Этого не надо было объяснять. И без того было видно, что Лехе крышка: животное из последних сил бултыхалось среди осколков льда в черной воде, судорожно вскидывая ветвисторогую голову. Он сбросил лыжи и постоял, оценивая ситуацию. Ничего полезного под рукой. Лед хрупкий и тонкий, как оконное стекло, не подползешь... Он снял свитер: «Подержи», – сунул в руки ошеломленного паренька, разулся и кинулся напролом в ледяную кашу. Вода обожгла огнем.
      Небольшой пятнистый олень был красив, но дела его были плохи: на шее рана, перелом задней ноги. Зверь лежал на снегу и не пытался подняться. «Что делать? Ведь пропадет! Ну что я теперь буду делать?..» – панически причитал паренек. «Прекрати, – сказал он, обуваясь. – Волосы отрастил на липе, а что делать – не знаешь. Это кто твоего Леху на лед загнал?» – «Росомаха». – «А собака куда подевалась?» – «Звать отца побежала». – «Отец где?» – «Ушел на Оленью сопку». – «Далеко отсюда?» – «Километра два... На вас вся одежда обледенела. Возьмите куртку». – «Возьму. Твое имя?» – «Валентин». – «А имя отца?» – «Николай». – «Очень приятно... Надень мой свитер, Валентин Николаевич, и дуй на кордон. Лети стрелой. Эленарты на кордоне есть?» – «Есть! С прицепом!» – «Дай вызов ветеринару, прихвати для рогатого друга теплое одеяло и мигом обратно». Валентин ловко вбил сапоги в эластичные боты подростковых пневмолыж, пропал в снежном вихре. Он посмотрел ему вслед, взвалил оленя на плечи: «Спокойно, Леха, спокойно!» – и, неуверенно переставляя задубевшие ноги, тоже подался на косогор.
      Валентин не подвел – две трети пути до кордона ехали на грузовом снегоходе. Прибывшая на санитарном «блине» ветеринар – маленькая розовощекая женщина по имени-отчеству Валентина Николаевна (мир тесен!) – осмотрела Леху, нахмурилась и сказала, что гарантирует «больному» жизнь «только в стационаре». Он не видел, как увозила «больного», потому что в этот момент парился в сказочно-замечательной баньке, которую спроворил для него подоспевший егерь, отец Валентина (кстати, звали его Николай Валентинович). Они подружились. И какое-то время спустя – уже на Луне, в своем секторе, – он получил от Валентина и Николая радиограмму: «Леха выжил, поправился, шлет привет, благодарность спасителю, с удовольствием присоединяемся, обнимаем», – а поскольку радиограмма была без пометки «Лично», расторопная администрация сектора возбудила ходатайство о награждения Андрея Тобольского медалью «За спасение человека», и ему пришлось объясняться... Но это потом. А тогда, после баньки, он вернулся к жене и застал ее в ультрамеланхолическом настроении. С вымученной улыбкой она вдруг сказала: «Подруги тобой восхищаются и, я уверена, завидуют мне. Но они ведь не знают, что, кроме всего, ты еще очень обыкновенный... Ну почему ты такой обыкновенный?.. Может быть, таким тебя делает заурядная твоя работа?» Гм, работа... Ну что работа? Замечательная работа. Не хуже любой другой.
      В то время странные выпады Валентины не задевали его. Престижный уровень его профессии – один из самых высоких после суперпрестижной профессии космодесантника, и здесь было не о чем говорить. Он решил, что она необдуманно повторила чьи-то чужие слова, удивился, но не подал виду и вскоре про это забыл. И никогда бы не вспомнил, если бы... Н-да... А вспомнил, к несчастью для своих соперников по боксу, в самом начале здешнего чемпионата я три боя подряд выиграл нокаутами. Остальное зависело от финальной встречи с Копаевым (этого парня подбросили им из резерва вместо ушедшего в отставку координатора). Зная манеру Копаева быстро передвигаться и наносить прямые жесткие удары на дистанция, он задумал достать соперника в ближнем бою. Предчувствовал, как это будет. Первый раунд – разведка, второй – уход в защиту с редкими контратаками, начало третьего – сближение, форсинг, переходящий в ошеломительный спурт, выбор момента для ложного выпада левой и правой в корпус – коротко, точно. Задумано было неплохо, но ближнего боя не получилось. Получился балет. Публика потешалась. Они кружили по рингу как танцевальная пара: Копаев обманчиво маневрировал, скользя ужом, играя перчатками, пятясь, легко уходил от инфайтинга, жестких ударов не наносил вообще, а он, сбитый с толку необычными для бокса телодвижениями соперника, никак не мог сосредоточиться на атаке, и слишком поздно дошло до него, что Копаев просто валял дурака. Жаль, что дошло за пять секунд до финального гонга. А когда вручили пояс с чемпионской пряжкой, хотел отказаться, но уловил настроение окружающих я не стал его портить. Настроение было веселое.
      Андрей покончил с бритьем и, выйдя из душевой, так лихо свистнул, что гардеробная перепонка распахнулась во всю длину с треском развернувшегося парашюта. Он натянул синие брюки, вскрыл свежий пакет с белыми свитерами. На груди поблескивала золотая эмблема – цветок стилизованной лилии и парящий над ней альбатрос Постоял перед зеркалом, вызвал на связь диетолога, распорядился доставить завтрак в каюту. Взглянул на часы. Торопиться некуда – до старта люггера больше трех с половиной часов. Возник соблазн: выйти на лыжную горку «поймать ветерок». Нет, Грижас не даст. Поднимет скандал и не даст. Даже пройтись до лыжне не позволит, хотя там ее пропахали настолько, что ездить противно. Вчера не позволил. «Сделайте милость, Андрей Васильевич, разрешите своему организму стабилизироваться после рабочей нагрузки. На двое суток я запрещаю вам все виды силовых разминок. Бассейн и только бассейн. Но и в воде без всяких спортивных фокусов». Ладно, бассейн. Тоже неплохо. А что касается «фокусов» – это Грижас как-нибудь переварит, ему не впервой.
      Андрей рассовал бытпринадлежности в гнезда фиксаторов, вышел.

      Пока он отсутствовал, автоматы-уборщики сделали свое дело: искусственный мох был промыт я аккуратно причесан, свежо и опрятно пахло геранью. Из спального отделения исчезло белье. Рабочие стол и кресло тоже исчезли – в холле, кроме портфеля, ничего не было. Портфель не значился в программном регистре уборщиков.
      – Тринадцать-девять, – произнес Андрей формулу обращения для автомата-бытопроизводителя. – Завтрак.
      Метровый участок ковра вспучился, неприятно зашевелился (словно там задергалось что-то живое), мох сошел пухлыми складками к пропустив наружу матово-белую полусферу, снова сомкнулся вокруг ножки подъемника.
      – Кресло, – добавил Андрей.
      Ковер повторил неприятное шевеление. Усевшись, Андрей ощутил последнюю судорогу кресла, подумал: «Гармония между вещами и человеками». Ударом пальца о край полусферы заставил ее распахнуться: раскрылась подобно бутону нимфеи. Приятный сюрприз: в хрустальном вазоне живая ветка расконсервированного багульника. Не успел он наполнить бокал кумысом – тишину под сводами грота разогнали прозрачные, как весенняя капель, звуки клавира Гайдна. Завтрак был сервирован хрусталем алмазной огранки. Давно бы так. Металл надоел... О, салат из омаров!
      – Тринадцать-девять, будь любезен.. окно.
      (Хрусталь, омары и Гайдн располагали к некоторому изяществу манер.)
      Лунный блеск таежной поляны угас – за пределами грота распахнулась звездно-черная пропасть.
      В стекловидных толщах диковинно вогнутых деталей интерьера каюты потекли ручьи рубиново-красных огней (в спальне – медово-оранжевые). Будто сидишь в огненной полости раскаленного до свечения кварцевого массива. И будто бы свежесть воздуха объясняется тем, что открытая в звездную бесконечность сторона этой полости пропускает сюда космический холод.
      Под прямым углом к траектории орбитального радиус-хода ничего, кроме звезд, не было видно. Андрей пил кумыс и смотрел, как драгоценный ковш Большой Медведицы медленно заваливался вверху дном. Ось этого медлительного, малозаметного для глаза переворота проходила через крайнюю звезду ковша – Дубхе (сегодня как и вчера, она держалась у левого среза окна-экрана). Парадокс профессии космонавта: чаще всего имеешь дело как раз с неподвижными звездами. Во время крейсерского хода практически полная неподвижность звездной сферокартины утомляет молодых пилотов-стажеров больше, чем все остальное, – шестичасовое однообразие крейсерских вахт они пытаются скрасить разными способами. Он старался не вмешиваться. Сами должны усвоить: любые способы бесполезны. Кроме одного: ни на минуту не терять ощущения скорости. Но для этого надо родиться пилотом.
      Три коротких гудка. Андрей поднял глаза на часовое табло: девять утра корабельного времени, смена орбитальных вахт.
      – Тринадцать-девять. Пилотажную рубку. Без обратной видеосвязи.
      Бокал в руке вспыхнул радугой искр – перед столом возникло яркое стереоизображение двух пилотов-стажеров. Тяжелая экипировка (золотистые панцири противоперегрузочных костюмов и шлемы) делала парней похожими на крабов, угнездившихся в малахитовом футляре ложемента-спарки. У обоих позы и выражения лиц одинаковы, в главах любопытство, рты приоткрыты. Андрей усмехнулся: Титан произвел на молодежь сильное впечатление. По лицам, шлемам и панцирям ползли багровые отсветы. Да, красочный лик Титана способен потрясти кого угодно. Тем более на сфероэкране как бы распахнутой в пространство пилотажной рубки.
      – Вахта, связь.
      Глаза вахтенных метнулись по сторонам в поиске изображения говорящего. Ложемент-спарка, блеснув наклонными цилиндрами амортизаторов, моментально совершил на поворотном круге полный оборот для обзора. Секундное замешательство. Привыкшая к видеосвязи молодежь чуточку растерялась:
      – Пилотажная рубка «Байкала», вахта радиус-хода..
      – На вахте?
      Узнали голос – и едва ли не хором:
      – Первый пилот-стажер курсант Алексей Медведев!
      – Второй пилот-стажер курсант Олег Казаков!
      Постарался придать голосу твердость и строгость:
      – Первому доложить параметры орбитального хода.
      Было видно, как стажеры ищут на сфероэкране и обшаривают глазами подвижные строчки цифро-буквенных формуляров полетной экспресс-информации. Медведев докладывал громко, с удовольствием и в основном грамотно.
      – Хорошо, – похвалил Андрей. – Но много. Скажем, радиационная обстановка на витке – забота не наша, предоставим это координаторам. Казаков, скорость сокращения дистанции между «Байкалом» и орбитальной базой?
      – Пять тысячных метра в секунду. Около двадцати метров в час.
      – А допустимая?
      – Не более одного...
      – Почему в докладе об этом ни слова?
      Медведев потупился. И вдруг с плохо скрытой надеждой:
      – Разрешите снять блокировку с двигателей коррекции?
      – Отставить! Коррекция через три с половиной часа. После причаливания и старта люггера.
      – Тогда действительно нет смысла... – признал Медведев.
      – Коррекцию проведете под руководством второго пилота Дениса Федоровича Лапина. Я покидаю борт «Байкала».
      Парни переглянулись. Медведев сказал:
      – Командир, мы не спрашиваем куда и зачем...
      – И правильно делаете.
      – Но есть ли надежда, что вы куда-то не очень надолго?
      – У вас, повторяю, вместо меня пока будет Лапин. Ровно в десять, как обычно, капитанский час, вахтенная перекличка. Докладывать грамотно – не опозорьтесь перед капитаном. В общем, все как на вахтах крейсерского хода. Кроме экипировки. Я понимаю, вам по душе сверкающие доспехи, но другие наши пилоты-профессионалы, боюсь, этого не поймут. На орбитальном дежурстве противоперегрузочная экипировка выглядит несколько.. экстравагантно.
      На лицах стажеров обозначилось состояние, близкое к панике.
      – Разрешаю вам до капитанского часа сбегать в экипировочную по одному. Вы даже не представляете, как вам обоим к лицу обычный полетный костюм. Салют, курсанты! Конец связи.
      – Салют, командир! Связи конец.
      Андрей поставил бокал среди хрустальной посуды, долил кумысом я принялся за еду. Посмотрел на ковш Большой Медведицы в экранном окне, приказал:
      – Тридцать-девять. Передний обзор.
      Всю ширь обзорного поля заполнила собой дымящаяся выпуклость багровой атмосферы Титана. Красновато-оранжевый цвет плотной, как у Земли, газовой шубы создавал иллюзию, от которой сердце невольно сжималось в тревоге, – иллюзию мирового пожара. Казалось, «Байкал» совершает радиус-ход над планетой, застигнутой в момент уничтожительной войны. Крупнейший спутник Сатурна, медленно меняя панораму очень расплывчатых багрово-дымных уплотнений в глубинах газовой – почти полностью азотной – оболочки, неторопливо поворачивался навстречу орбитальному движению корабля. Словно демонстрировал глобальность внутриатмосферного пожарища, а заодно – свою планетарно-громоздкую неохватность. Живописной противоположностью этому царству багровых красок был красиво переливающийся в верхнем, разреженном слое атмосферы шелковистый ультрамарин фотохимической дымки: местами с голубым отливом, местами – с фиолетовым и густо-синим, как павлинье перо. По мере движения корабля голубые, синие и фиолетовые расплывы то вытягивались в широкие, но быстро тающие эфемерные арки, то преобразовывались в гигантские я тоже эфемерные трехцветные пятна. Кое-где сквозь дымку просвечивали самые яркие звезды. Прямо по курсу «Байкала» с опережением в полкилометра шел спутниковый комплекс «Титан-главный» – флагман орбитальных баз лунной системы Сатурна, или попросту ФОБ на языке сатурнологов. Андрею вспомнилось, как вчера утром, после корректировки сближения, штурман «Байкала» Иван Ермаков отпустил по адресу ФОБа: «Сдается мне, эта штука сбежала из духового оркестра». А кто-то добавил: «И по пути разнесла продовольственный склад. Иначе откуда на ней такая прорва бидонов, бутылок, сосисок, колбас и консервных банок!..» Шутка была заразительна: теперь ему тоже казалось, будто безектор [безектор – корпус с главным двигателем] ФОБа «здорово смахивает на ненормальных размеров корнет-а-пистон», окруженный четырьмя бидонообразными громадами боковых корпусов и обильно увешанный пристройками самой причудливой формы, которые портили вакуум-архитектурную композицию этого впечатляющего космотехнического комплекса.
      ФОБ готовился в дистанционной переброске доставленного «Байкалом» груза. С Титаном все будет, наверное, просто. А вот как скоро управятся с челночной разгрузкой у Дионы и Реи – трудно сказать. Работы недели на две... Если не на три.
      Как только «Байкал» провалился в тень планетоида, Андрей перевел взгляд на поверхность Титана. Подсвеченная Сатурном, она по-прежнему имела дымчатый вид, но теперь лишенная богатства пылающих красок, несколько напоминала очень старый, вылинявший и очень потертый ковер. В глубинных слоях атмосферы вздрагивали фиолетовые зарницы. Он пошарил глазами в поисках люцифериды (без особой, впрочем, надежды найти). Явление, говорят, не такое уж редкое, но в прошлый раз увидеть не удалось. Может, сегодня?..
      Полыхнула малиново-красная молния – личный телезапрос Беломора.
      – Телевизит разрешаю, – поспешно сказал Андрей я поднялся. – Салют, капитан!
      В кресле напротив сидел Ярослав Валаев.
      – Сядь, – сказал капитан. – Салют.
      У Валаева были русые волосы, крупные черты лица, большие руки, силы невероятной, и шафрановая от загара кожа. По контрасту с белым свитером и светлыми волосами кожа казалась темнее, чем на самом деле.
      – Поздно поднялся? – спросил Валаев (должно быть, его удивил поздний завтрак).
      – Нет, – ответил Андрей. – Но торопиться мне вроде бы некуда.
      Помолчали. Валаев вертел между пальцами что-то похожее на большую бронзовую монету с дыркой посередине. Размышляя, он непременно вертел или мял что-нибудь в правой руке – к этому давно все привыкли. Прозвищем Беломор капитан обязан именно собственной правой руке. Расхожее мнение, будто прозвище связано с местом рождения капитана, было ошибочным, – он вел свою родословную от потомственных лесорубов на Енисее, а Белое море увидел впервые пять лет назад, во время отпуска, и не любил об этом вспоминать, потому что спортивно-ледовый переход на пневмолыжах с Кольского полуострова на Канин Нос окончился для Валаева плохо: санитарный «блин» вывез его на материк. Сняли с трассы, правда, и всех остальных. Андрей, участник перехода и очевидец «беломорского инцидента», никому, разумеется, ничего не рассказывал, но шила ведь в мешке не утаишь, и прозвище Беломор ушло за Валаевым во Внеземелье, прилепилось – не отодрать...
      – Пять минут тебе сроку, – сказал Валаев. Исчез. К этому тоже давно все привыкли: «получить петуха» – значит иметь максимум времени, которое капитан выделял подчиненным для полной готовности к деловому общению.
 
      ...Когда Валаева увозили на матерях, Наталья Мешалкина, фильмооператор группы спортивно-ледового перехода, плакала в два ручья и все жаловалась, что ей кругом не везет и что «вокруг одни, одни, одни неприятности!». Этого никто не отрицал. Из-за нее экспедицию лихорадило с первого дня. Начать с того, по двое парней (оба – Вадимы) ввязались в поход вовсе не из желания белый свет посмотреть и себя показать и, уж подавно, не из любви к пневмолыжному спорту. Белый свет для Вадимов сошелся на Мешалкиной; друг на друга парни смотрели волком (выяснилось это, к сожалению, поздно) и показали себя паникерами, когда в погоне за «впечатляющими кадрами» Наталья слегка заблудилась среди живописных торосов. Двое суток никто в лагере глаз не сомкнул, пока опять не собрали беспокойную троицу вместе. Мешалкина потеряла свои пневмолыжи, а потом ухитрилась сломать и комплект запасных. Каждый день она что-нибудь теряла на ходу или забывала на стоянках, вечно у нее что-нибудь рвалось и ломалось, постоянно отказывали моторы пневмолыж, радиобраслеты, обогрев палатки. Безотказно работал только видеосъемочный аппарат. Пробовали взять над ней коллективное шефство, однако, наткнувшись на желчное сопротивление влюбленных Вадимов, отступились. Но после того, как они все втроем ухнули с головой в полынью, шефство над Мешалкиной поручили Валаеву. Ярослав сверху вниз вопросительно посмотрел на влюбленных парней. Парни не возражали. Дела у Наталья пошли на лад, я несколько дней группа дышала свободно. До встречи с белым медведем. Никто не заметил, как этот очень опасный гость подобрался к стоянке. Никто, кроме неутомимой охотницы за «впечатляющим кадром». Зверь не оставил ее без внимания, и визг новоявленной фото-видео-Артемиды разбудил Арктику...
      Андрей помнил в деталях, как нагнал в два прыжка и треснул лбами Вадимов, рвавших друг у друга из рук карабин. Свалил их на лед, отобрал карабин, потому что стрелять было поздно: медведя не было видно за широкой, размерами с дверь служебного люка спиной бегущего впереди Валаева, а на крик: «Ложись!» – Ярослав не среагировал, но зато упала Мешалкина, и безоружный Валаев, перепрыгнув через нее, оказался нос к носу с косолапым, и никому, кроме Андрея, не довелось увидеть вблизи валаевский удар. Так ударить можно было только кувалдой! Если бы Андрей не видел этого собственными глазами, никогда бы не поверил, что есть на Земле человек, способный убить крупнейшего хищника суши ударом голого кулака!.. Похоже, не сразу поверил в это и сам Валаев – после того, как зверь осел и медленно повалился на бок, у Ярослава было неузнаваемо озадаченное лицо. Подбежавших товарищей он обвел виноватым взглядом – дескать, видите, как нехорошо получилось... – и, прихрамывая (медведь успел-таки зацепить бедро когтями), побрел в сторону. А получилось действительно нехорошо, и оправдываться перед инспектором спортивно-туристского объединения «Северное сияние» было нечем. Инструкция нарушались, группа отстала от графика, имели место опасные для жизни людей происшествия, человек ранен, медведь издох, оружия с зарядами снотворного действия применять не сумели. Официальное резюме: «Ввиду слабой подготовки к ледовому переходу спортивно-туристскую группу с трассы перехода сиять, инвентарь утилизировать». Неофициально инспектор добавил: «Шуметь не надо, протесты вам не помогут. Ухлопали мишку? Ухлопали. Виновника отправили да материк – там его наградят медалью „За спасение человека“, но это.. (Андрей поймал на себе ускользающий взгляд голубых инспекторских глаз), но это еще не гарантия безопасности для арктической фауны в нашем районе. Всего вам доброго! Желающих принять участие в авиаэкскурсии к Северному полюсу прошу подойти ко мне».
      Лететь из Северный полюс Андрей не захотел. Без Ярослава ему никуда не хотелось. Он вылетел в Шойну и посетил почти совершенно безлюдный госпиталь, где томился Валаев. Погода в Шойне была на редкость плохая (пуржило нещадно), и Валаев, чтобы совсем не испортить другу и без того неудачно начатый отпуск, прогнал его и Черному морю. Андрей улетел на Кавказ в отвратительном настроении. Но все прошло, как только он познакомился с Валентиной... А потом прилетел на Кавказ Ярослав. Прилетел не один. Ее звали Александра Ивановна (в валаевской интерпретации – Ася). Это была очень рослая молодая особа (орлы действительно мух не ловят), чуточку озорная, но бесконечно добродушная. Ее добродушие обезоружило гораздо менее общительную Валентину. Сам себе веря, Валаев придумал легенду о том, что именно Ася, специалист-диетолог шойнянского здравпункта, сумела в недельный срок залечить его «арктическую царапину». Стрела Амура вонзается глубже медвежьих когтей... Едва Ярослав успел поджарить на черноморских пляжах беломорский шрам, из УОКСа пришла депеша: «Валаеву, Тобольскому, первому и второму пилотам балкера „Фомальгаут“, прибыть в Калугу для участия в работе коллегия летного сектора Восточного филиала Управления объединенного космофлота Системы». Как снег на голову. Поскольку снег упал с вершины административного Олимпа, первому и второму пилотам не оставалось ничего иного, как прервать свой лучший в жизни отпуск и сказать любимым: «Прости». В прощальный вечер Валаев сначала вымотал всех декламацией скорбных элегий (самой жизнерадостной в его репертуаре была элегия Пушкина «Безумных лет угасшее веселье...»), а затем неожиданно рассмеялся и выдал идею одновременных свадеб в самом начале зимнего отпуска. Идею подхватили с энтузиазмом. Да, было бы здорово – обе свадьбы одновременно, зимой, с тройками я бубенцами, я чтобы пар от бешеных белых коней, чтобы шумно и весело, и друзья со всех континентов планеты, ковры на снегу, костры, молодецкие игры!..
      Ничего из этого не вышло. Свадьбы состоялись раньше – осенью, потому что о зимнем отпуске не могло быть и речи: в Калуге Валаев дал согласие сформировать и возглавить летный экипаж для ходовых испытаний экспериментального «Енисея», и уже две недели спустя три десятка отборных парней (в том числе и будущий первый пилот «Енисея» – Тобольский) были командированы на Урал в Центр имени космонавта Виталия Севастьянова – самый академический из существующих центров переподготовки летного состава УОКСа. Очень трудно шла переподготовка вначале. На первых порах знакомство с главными техсистемами экспериментального «люстровика» вызывало у курсантов нечто вроде головокружения. Потом освоились, стало полегче, и к сентябрю семьи многих курсантов обосновались по соседству с территорией Центра – в городке с живописным названием Новая Ляля. Живописным, кстати, и красочным тут было все: пузырчатая архитектура городских зданий, забавно разрисованные вагончики старинного монорельса, тронутые багрянцем лесистые берега речки Ляли, голубые купола Дворца Космонавтов, белые – Центра, синеватая вертикаль далекой башни катапультера местного иглодрома. Валентину и Асю Новая Ляля очаровала, и торжества по случаю бракосочетания решено было отметить здесь. С той поры... да, пять с хвостиком. Говорят, брак помогает человеку найти то, что ему нужно. Может быть, это и верно, если искать начинают задолго до брака. Ярослав нашел то, что ему было нужно, счастлив вполне. Любимая работа, Ася, двое сыновей-близнецов и ни одной семейной проблемы...
 
      Андрей взглянул на часы, бросил салфетку на стол и приказал бытавтомату все это убрать. Ковер едва успел успокоиться – Валаев материализовался из воздуха.
      – Как самочувствие? – полюбопытствовал Ярослав, разглядывая монету с дыркой.
      – Самочувствие?.. – переспросил Андрей.
      Капитан пошевелился в кресле – на белом свитере золотом блеснула эмблема: цветок стилизованной лилии и буква К.
      – Самочувствие великолепное, благодарю. Как ваше?
      – Можешь не выкать, мы не на вахте. Как настроение?
      Андрей посмотрел капитану в лицо:
      – А на кой леший тебе мое настроение?
      – Когда первый пилот уклоняется от телевизита координатора, это меня интригует.
      – Он что, пожаловался?
      – Ты должен его принять.
      – А это уж как мне захочется, – сказал Андрей. – По распоряжению Морозова, с сегодняшнего утра я не пилот. Минимум на неделю.
      – Ну за что такое мне наказание – командовать сибирским экипажем? – вслух подумал Валаев.
      – Очень жаль, но с сегодняшнего утра я всего-навсего представитель экспертного отдела УОКСа.
      – А я всего-навсего представитель снабжения. Целое утро пытался втемяшить главе хозяйственной службы «Титана», что пластик с дырками пенится быстрее монолитного и что технологи базовых строев будут в восторге. – Капитан подбросил в ладони дырчатый диск. – А координатор Аверьян Копаев всего-навсего представитель МУКБОПа...
      – Да?! – Андрей поднял бровь. – Чем я вызвал к себе любопытство службы космической безопасности?
      – Вероятно, он сам тебе скажет.
      – Не знаешь?
      – К сожалению.
      – И не догадываешься?
      – По-моему, это связано с твоими экспертными делами.
      – На танкере?! Что за чушь!.. Кому нужен доисторический «кашалот»?..
      – Сатурнологам. Под орбитальную базу.
      – Спасибо за информацию.
      – Переваривай на здоровье. – Валаев там, у себя, смотрел куда-то вбок.
      – Я без иронии, – пояснил Андрей.
      – У тебя на окне передний обзор?
      – Да. Ну и что? – Андрей перевел взгляд на окно. В океане йодисто-коричневой под сиянием Сатурна дымки всплывал, как призрачный остров, громадный, нежно светящийся пузырь.
      – Люциферида... – сказал капитан.
      На аппарелях ФОБа переполошенно замигала светосигнализация; со стартовых желобов упали две ртутные капли и, выбросив параллельно вперед узкие струи лилового пламени, быстро пошли наискось вниз, в атмосферу Титана.
      – Беспилотчики, – определял Валаев. – Ушли на пузырь.
      Несколько мгновений собеседники молча разглядывали друг друга. Валаев поднялся. Следом поднялся Андрей.
      – Ладно, – сказал капитан. – Орлы мух не ловят. Люцифериду видел? Будем считать это хорошим предзнаменованием... Что передать?
      – Копаеву? Пусть приходит. – Андрей посмотрел на часы. – Бассейном придется пожертвовать.
      – Не надо жертв. Все заняты подготовкой к разгрузке, и никого, кроме вас, голубчиков, в воде не будет. Салют!
      – Салют, капитан!

      Андрей приказал бытавтоматике переправить портфель на причал пассажирской вакуум-палубы, шагнул из каюты в зеркальный тамбур, и раньше, чем створки двери распахнулись с другой стороны, инстинктивно сощурился.
      За пределами тамбура искрилась под солнцем водная ширь. Байкальская панорама. Ветер дул прямо в лицо, на горизонте синели горы восточного берега. Было видно, как ветер трогает воду – участками. В этик местах вода морщилась и темнела. Шагая вдоль заметно изогнутой анфилады открытых в сторону озера гротов с высокими сводами, Андрей впервые подумал, что без панорамы Байкала высоченные коридоры тороидальных ярусов корабля наверняка производили бы странное впечатление На однокорпусных кораблях люди привыкли к интерьерам более экономных пропорций.
      Анфилада полузатопленных солнцем гротов окончилась. Андрей вошел в сумеречное пространство ренделя. Постоял у комингса горловины шахты пониженной гравитации, чтобы привыкли глаза; плиты настила вокруг горловины мерцали синими искрами, по стенкам шахтного ствола бродили фиолетовые блики, я почему-то вспомнился «Фомальгаут», на котором шахты-атриумы для межэтажных сообщений всегда были ярко освещены. Правда, атриумы «Фомальгаута» не так глубоки. Он посмотрел на часы и понял, что неосознанно тянет время. Не хотелось быть в бассейновом зале раньше Копаева.
      Автоматика, сбитая с толку неподвижностью человека, дала «окно» во весь купол ренделя. Заслоняя собой обзорное поле, стеной стояло дымчатое полушарие Титана; верхний край атмосферы нежно порозовел. Прямо над головой висел расцвеченный светосигналами ФОБ. Как летучая мышь под сводами звездной пещеры. Андрей покосился влево – на устремленный ввысь иллюминированный алыми и голубыми огнями безектор «Байкала» – и подумал, что после шуточек штурмана эта «индустриального» вида громадина, облитая призрачно лоснящимся защитным слоем стекловидного керамлита, до смешного напоминает пучок многорегистровых саксофонов. Призрачные облака Титана и диковинно-призрачная конструкция в призрачном свете Сатурна... После солнечных гротов нужна была минута-другая, чтобы поставить все на свои места – вернуть этим «призракам» права на вещественность и, наоборот, осознать, что эффектная панорама Байкала – иллюзия, стопроцентный обман. Человек в обнимку с иллюзией тверже в ногах.
      Андрей спрыгнул в атриум. Падая, услыхал, как в глубине зашумел воздух.
      В карпоне среднего яруса воздушный вихрь аккуратно снес его на финиш-площадку. Здесь тоже было безлюдно. В «окне» бокового обзора были видны порозовевшие в свете титанианского утра навесные цилиндры контейнероносных и танкерных корпусов (на жаргоне техников-экзоператоров – «минареты»). Танкерный «минарет» под номером 18 дал течь: переднюю муфту сорвало вместе с импульсным маяком и среди грязно-зеленых потеков на облицовке желтел нарост заледеневшей пены. Химический, видимо, груз. Андрей представил себе, каково приходится каскадным системам на этапах разгона и торможения, и посочувствовал экзоператорам. Пилоты и экзоператоры хорошо понимают друг друга. Общий враг – перегрузки. Во время маневра, когда пилоту невозможно использовать все средства противоперегрузочной защиты (иначе просто не чувствуешь динамику корабельных масс), экзоператоры выполняют функции ассистентов я, бывает, тоже выходят из-под защиты. А после маневра им, беднягам, вдобавок приходится ползать по «люстре» – приводить поле битвы в порядок. Те пилоты, про которых экзоператоры говорят _н_а_ш _п_и_л_о_т_, могут считать себя профессионалами очень высокого класса.
      Андрей еще раз взглянул на часы. Пожалуй, Копаев на месте. Пора...
      В глубину карпона, где светились отверстия ветротоннелей, вел пологий пандус. Разбег под уклон, прыжок головой вперед в гофрированную трубу тоннеля под номером десять, ощущение невесомости и весомый удар плотных струй воздуха сзади. Принудительный ветрополет.
      Тоннель расширился, скорость заметно упала. Андрей летел вдоль прямоугольного коридора с прозрачными полом и левой стеной. Вверху и справа тянулись красочные витражи – композиция на спортивные темы. Сквозь блики на полу просматривались четыре этажа ветротранспортных коридоров – на самом нижнем плыла в обратную сторону фигурка в оранжевом комбинезоне. В спортзалах, проплывающих слева, никого не было. Команда занята работой по авральному расписанию, пассажиры покинули борт еще вчера.
      Финиш-площадка мерцала синими звездами. Андрей по инерции сделал пробежку и, ощущая, как с каждым шагом набирает вес в поле искусственной гравитации, свернул в потерну с кинематическими витражами: пузатые каравеллы по-утиному переваливались с борта на борт среди крутобоких волн, и крутолобые дельфины грузно перелетали над волнами по крутым траекториям. В конце потерны сиял широкий овал. На подходе Андрей привычно сощурился. Овал распахнулся – в глаза ударило солнце...
      В аэрарии он, бросив взгляд на пустующие диванчики и шезлонги, зашел в гардеробный павильон, быстро разделся. Решетчатый потолок пропускал свет и тепло, в павильоне стоял запах нагретого дерева. От жалюзи веяло прохладой – он чувствовал это голыми ногами. Холодок натягивало из бассейна. Температура воды наверняка ниже нормы. И превосходно. Застегивая ремень на плавках, он поглядел в щели между пластинами жалюзи. Сквозь прозрачную воду желтело дно. Противоположной стенки бассейна не было видно, потому что блеск натуральной воды сливался там с блеском иллюзорной лагуны атолла; на круговой песчаной косе торчали высокие пальмы. Непривычно тихо в бассейне – ни единого всплеска.
      Из аэрария он выбрался по винтовой лестнице на трамплин и только теперь увидел сверху Копаева. Представитель МУКБОПа лежал на парапете животом вниз и, подперев голову кулаком, смотрел в воду. Он раскачал доску. Сильный толчок. Тройное заднее сальто, всплеск. Вода была ледяная, как в проруби.
      – Здравствуй, – сказал Копаев. – Доброе утро.
      – Привет. – Андрей ухватился за поручни трапа, выпрыгнул из воды, подошел к Аверьяну Копаеву. Увидел портфель – обыкновенный дорожный портфель – и подумал: «Уж не попутчика ли я себе приобрел? Или, может быть, компаньона?» Сел и спросил: – Так о чем разговор?
      – Мне представляться не надо?
      – Нет, не надо.
      Штурман считал Аверьяна одним ив лучших координаторов. Служба космической безопасности, надо признать, добротно готовит и конспирирует своих людей.
      – До старта люггера два с половиной часа, – проговорил Копаев. – Давай думать, кому лететь на Япет.
      Андрей поднял бровь. Сухо ответил:
      – Полетит тот, крылу поручена работа эксперта.
      – Андрей, тебе поручили мою работу.
      «Жаль, – подумал Андрей. Он был настроен свидеться с капитаном „Анарды“. – Любопытно, однако, чем привлек их внимание старый танкер?»
      – Н-да. Ну что ж... Ведь не стану я, в самом деле, препятствовать работе функционеров космической безопасности. – Андрей поднялся. – Приятного тебе полета, синхронной безекции. Капитану и орбитальной команде теплый привет.
      Перед прыжком в воду он помассировал мышцы плеч и груди. Копаев смотрел на него снизу вверх.
      – Документы!.. – вспомнил Андрей. – Тебе все отдать? И что сообщить Морозову?
      – Прошу, сядь. Разговор впереди.
      – О чем? Я ведь сказал: мешать не намерен.
      – Да. А помочь?
      – Помочь? – Андрей покосился в сторону собеседника. – В каком смысле? Кому?
      – В прямом смысле. Мне, себе, своим детям. Человечеству.
      – Погоди насчет человечества. Ты предлагаешь мне быть твоим ассистентом?
      – Нет. В слова про то, что тебе поручили мою работу, вложен буквальный смысл.
      – Позволь, позволь... Морозов был в курсе?
      – Нет. Но утвердил тебя экспертом по нашей просьбе.
      Андрей молча сел.
      – Правда, это вовсе не значит, что мы затянули последнюю гайку, – продолжал Копаев. – Ты не сотрудник МУКБОПа и... как говорится, вольному воля. Скажу откровенно: я не в восторге от перспективы уступать тебе свое рабочее место и был бы рад твоему несогласию. Но руководство оперативно-следственного отдела считает, что у меня меньше шансов добиться нужного результата на танкере, чем у Андрея Тобольского.
      «Вот это маневр!..» – подумал Андрей, разглядывая собеседника в упор. Вид у Копаева был действительно невеселый.
      – Осталось узнать, – добавил Копаев, – как смотрит на рекомендацию нашего ведомства сам Тобольский.
      Андрей помолчал. Аверьян сидел неподвижно и глядел на воду. Лицо его было теперь совершенно бесстрастным.
      – Серьезное ведомство, – проговорил Андрей. – Если мы не прислушаемся в рекомендациям его руководства, это, по-видимому, не сделает нам чести... Но учти, я ставлю условие. Полная откровенность с твоей стороны, предельная ясность. Я никогда не затевал возни за чужой спиной и терпеть не могу, если ее затевают за моей собственной.
      Глаза Копаева изменили направление взгляда – уставились куда-та в даль.
      – Я обязан предупредить, – сказал он. – Возможно, дело будет для тебя тяжелым.
      – Риск?
      – Не думаю. Вряд ли. Хотя и это не исключено... Нет, я имел в виду сложности иного порядка. Пилоты УОКСа, как правило, плохо себе представляют нашу работу.
      – Кто виноват? Все у вас под замком, под секретом. Я, к примеру, и настоящего паллера никогда в руках не держал.
      – Понимаю. – Аверьян покивал. – В голове у тебя детективная каша. Темные коридоры старого танкера, паллер под мышкой, погони, стрельба... Вот только гоняться будет не за кем. На борту «Анарды» один человек. Да и тот – капитан.
      – Ты... серьезно? На танкере один Меф Аганн?!
      – По данным сектора орбитальной эксплуатации.
      – Да они что там, в секторе, совсем обалдели! – взорвался Андрей. – А куда МУКБОП, леший бы вас побрал, смотрит?
      – Не кричи, – попросил Копаев и повел глазами по сторонам. – Ревешь как мамонт.
      – Плевать на ваши секреты! – прошипел Андрей. – Бросили человека одного на орбитальном приколе! А ну-ка тебя в ржавую, грязную бочку, и чтоб на борту никого и миллионы километров до ближайшей базы?!
      – Вот и составь ему компанию. Повезет – узнаешь причину его добровольного одиночества.
      – Добровольного? – переспросил Андрей. – Чушь! Позволь не поверить.
      – Нет уж, позволь не позволить. Факты.
      – Какие факты? Откуда?
      – Из карманов твоего родного УОКСа. Как желаешь – вразброс, по порядку?
      – Ладно... давай по порядку.
      – Загибай пальчики. Год назад «Анарду» снимают с юпитерианской линии к загоняют сюда – на прикол у Япета. Команда согласно вашим традициям ритуально прощается с кораблем и, уронив скупую мужскую слезу, переходит на борт «Соймы»...
      – С кораблями прощаться тебе приходилось?
      – Бывает, с кораблями прощаются гораздо сентиментальнее, чем с людьми... Так вот, среди тек, кто вернулся на «Сойме» в Леонов, капитана «Анарды» не было. Вашей администрации, которая имела в виду торжественно проводить ветерана Дальнего Внеземелья на заслуженный отдых, оставалось развести руками. Загни первый палец.
      – А что же администрация Сатурн-системы?
      – Ничего. «Титан-главный» несколько запоздало сообщил на Луну, что Аганн самодеятельно развернул на «Анарде» подготовительный комплекс работ. Не дожидаясь актов списания и передачи, проводят очистку танков, стерилизацию и полуконсервацию кают, демонтаж полетного оборудования, мелкий ремонт...
      – И все один? Без участия орбит-команды?
      – От услуг орбитальной команды он вежливо отказался. Загибай второй. Мало того, Аганн обещал к прибытию стройбазовых монтажников закончить подготовительные работы едва ли не в полном объеме.
      – Но ведь «Титан» обязан...
      – А что «Титан»? Им это на руку. Увязли в стройках по горло – монтируют сразу две стационарные базы, шесть орбитальных. Вазу космодесантников «Снежный барс» расширять собираются, на очереди – исследовательская станция «Фермуар» в Кольце. У них тут, кроме проблем и забот, всего не хватает. Времени, мастерских, оборудования, материалов...
      Андрей чувствовал на себе изучающий взгляд Аверьяна, и это его раздражало.
      – В общем ясно, – перебил он. – Не скоро дело у них до «Анарды» дойдет.
      – Андрей, раньше всех это было ясно Аганну.
      – Допустим. В итоге?..
      – А ты загибай пальчики, загибай. В итоге получится кукиш, который продемонстрировал Аганн УОКСу в ответ на предложение выйти в отставку. Он обвел вокруг пальца всю вашу администрацию и добился желанного одиночества без отставки. И теперь – один на один с мириадами звезд и миллионами, как ты уже имел случай отметить, километров до ближайшей базы. Этакий, извольте видеть, Диоген Дальнего Внеземелья... Есть возражения? Что скажешь?
      – Есть – сказал Андрей. – Года полтора назад в Леонове на занятиях по переподготовка я часто видел Аганна. Иногда мы с ним беседовали. Однажды, затронув какую-то профессиональную тему, засиделись в холле гостиницы «Бега» почти до утра. Никаких признаков мизантропия. О своих товарищах по работе он отзывался уважительно и тепло, с ним приятно было общаться.
      – Твоя слова удивили бы экипаж «Анарды».
      – Неправда. Аганн очень знающий профессионал, экипаж относится к своему капитану с почтением.
      – Да. Но все как один считают его нелюдимым.
      – Может, здесь что-нибудь возрастное?
      – Он выглядит старым?
      – Н-нет.. Сначала я даже принял его за ровесника Валаева. Однако Аганн старше нас с тобой лет на... пятнадцать?
      – На двадцать. Ему пятьдесят три.
      – В таком возрасте, говорят, иногда охота побыть одному.
      – Иногда. Но не десять лет кряду.
      – Не знаю, не знаю... Со мной он был общителен я приветлив, был откровенно рад поговорить о том, о сем.
      – Только с тобой. За последние годы – только с тобой.
      – С какой стати? – удивился Андрей.
      Аверьян не ответил. Смотрел в сторону. Подсохшие волосы топорщились у него на макушке стрелками.
      «Особо приятельские отношения возникнуть не успели, – недоумевал Андрей, припоминая встречи с Аганном. – Общался я с ним гораздо реже, чем с любым из своих приятелей...»
      – Ну что ж, – сказал он, – теперь мне хотя бы понятно, почему вы решили меня... А вот за каким лешим прицепился к Аганну МУКБОП? Нелюдимость – черта, конечно, тяжелая, но..
      – Минуту назад ты чуть ли не с кулаками...
      – Я был не прав, извини.
      – Ты был прав. Нашей службе давно следовало бы заинтересоваться Аганном. Еще в те времена... Или хотя бы когда «Сойма» ушла на Луну без него. Надо было немедленно выяснить, по какой причине этот отшельник надел сандалии отчуждения и направил стопы в вакуумную пустынь. И какому богу творит молитвы в своем орбитальном скиту...
      Андрей почти со страхом смотрел Аверьяну в лицо.
      – Наши предки, – сказал он, – с помощью космонавтики прорубили в Пространство окно, и мы всегда считали это великим достижением...
      – Окно они прорубили для нужд космической миссии человечества, – напомнил Копаев. Снял с поручня трапа забытые кем-то солнцезащитные очки. – А вовсе не для того, чтобы всякие там опасные неожиданности Внеземелья заползали через это окно в наши земные дома.
      Андрей, не сводя глаз с лица Аверьяна, облокотился на поручень, спросил:
      – Тебе непременно надо меня пугать?
      – Моя задача скромнее: дать прочувствовать обстановку. – Аверьян протяжно вздохнул. Подышал на стекла очков.
      – Не вздыхай. Не я затеял беседу. Сказал бы прямо: так, мол, в так – наше ведомство намерено вставить палки в колеса многотрудным делам освоения Внеземелья.
      – Я не член объединенного директората МУКБОПа.
      – Свое мнение у тебя есть?
      – Думаю, мы не в силах притормозить маховик внеземной экономики. – Копаев надел очки, я Андрей увидел свое отражение в темных стеклах. – Я уж не трогаю другие маховики нашей сверхрасторопной цивилизация. На данном этапе.
      – На данном... Как будет дальше?
      – Андрей, в последнее десятилетие Внеземелье очень жестко дало нам понять: шутки в сторону. Есть основания для серьезного беспокойства за сохранность природной сущности человека вообще. Что и как будет дальше, никто не знает.
      – Тебя послушать... Земля оскудела умами.
      – Однажды мне довелось побывать на ученом совете института генетики, – вяло, словно бы нехотя проговорил Копаев. – Был любопытный доклад. Двое иммуногенетиков выразили сомнение, что человечество поступает осмотрительно, расширяя колонизацию Меркурия и Венеры. Особенно Меркурия...
      Андрей уставился на собеседника.
      – В чем смысл опасений?
      – Насколько я понял, Солнышко наше – это такая штука, возле которой нам, человекам, следует держаться никак не ближе радиуса земной орбиты, – пояснил Аверьян. – Во избежание.
      – Мутаций?
      – Да. Воздействие всякого рода изученных я неизученных излучений... Дескать, темпы меркурианских мутаций на порядок выше земных. Дескать, на поколениях потомков это скажется неминуемо. Но я о другом. На ученом совете нашлись и такие, кто пытался освистать доклад. Понимаешь?
      – А если докладчики перегнули палку?
      – Встречный вопрос: а если нет?
      – Тогда третейский суд.
      Аверьян покивал:
      – То есть третья группа умов должна рассудить спор двух первых. Такая делаем. Земля не оскудела умами. По любому вопросу безопасности Ближнего Внеземелья создаем ученые советы, комиссии, подкомиссии, комитеты, агентства. Трудно даже сказать, сколько их работает под эгидой МУКБОПа. Международных и региональных. Специальных, функциональных, экспертных, координационных. Всяких. Нагромождаем друг на друга этажи умов, яруса авторитетов. Вдобавок теперь нас прижимают к стене «сюрпризы» Дальнего Внеземелья. Как быть? Уповать на неисчерпаемость интеллектуальных ресурсов родимой планеты? Создавать какие-то новые инструментарии системного анализа?
      – Значит, так обстоят дела... – пробормотал Андрей.
      – Да, – сказал Аверьян. – Лавина. Теперь основная наша забота – сохранить природную сущность людей вообще. Средств, правда, у нас для этого маловато... И знаний. Мелко плаваем.
      «Ну и плавали бы глубже, – с неприязнью подумал Андрей. – Нас, к примеру, некому упрекнуть, что мы низко, дескать, летаем». Сухо напомнил:
      – Мы уклонились от предмета нашего разговора.
      – Я понимаю, когда-то Аганн произвел на тебя приятное впечатление. И превосходно. Там, на «Анарде», ты должен будешь постоянно поддерживать его нем «приятного впечатления».
      – Мне это будет нетрудно.
      – Ошибаешься, – тихо сказал Аверьян. – Именно в этом сложность твоей миссии.
      – Ничего не понимаю, – призвался Андрей.
      – Аганн каким-то непостижимым образом физически ощущает малейшую к себе неприязнь. Вот потому-то тебя... вместо меня.
      – Да? А у тебя что...
      Копаев понял вопрос с полуслова:
      – А я никогда приятно с ним не беседовал. Я его и в глаза не видел. Как полагают наши психологи, имитировать положительные эмоции мне не удастся. Полагают, тебе будет легче.
      – Верно. Я не испытываю к Аганну ни малейшей неприязни. И не думаю, чтобы там...
      – Поводы будут, – загадочно пообещал Копаев. – Кстати, о чем вы беседовали до утра в гостинице «Вега»?
      – Я уже говорил. На профессиональные темы. Вспоминали, конечно, свою альма-матер. Меф тоже учился в иркутском вузе.
      – Аганн упоминал о рейдере «Лунная радуга»?
      – "Лунная радуга"?.. Нет. Это имеет значение?
      – В беседе на профессиональные темы с первым пилотом «Байкала» бывший первый пилот «Лунной радуги» ни словом не обмолвился о рейдере, на котором летал многие годы. А ведь было здесь о чем договорить. Один только рейд к Урану чего стоил.
      – Нет, о системе Урана он не упоминал.
      Аверьян покивал:
      – Упустил из виду. Стоит ли упоминать о всяких там мелочах, связанных с Обероном. Ну подумаешь – поиск пропавшего без вести рейдера «Леопард», катастрофа на Обероне, гибель шести человек из экипажа «Лунной радуги». Экая невидаль...
      – Выходит, Аганн участник этих событий?
      – Профессиональная беседа Аганна с тобой была за редкость содержательной. – Аверьян снял очки, нацепил их на поручень. – Что-нибудь вообще ты помнишь про оберонскую эпопею десятилетней давности?
      Андрей отвернулся и стал смотреть на блестящую воду лагуны. В тот год он летал пилотом-стажером – марсианская линия, танкер «Айгуль». Экипаж был печально заинтригован таинственным исчезновением «Леопарда». Обсуждали на вахтах каждое сообщение с борта «Лунной радуги». Весть о гибели начальника рейда Николая Асеева потрясла пилота-стажера... На лунном ринге Асеев был одним из самых заметных боксеров тяжелого веса, и спортивную молодежь словно магнитом тянуло к этому великану.
      Андрею вспомнились кадры фильма про оберонский гурм. Десантники «Лунной радуги» в разноцветным скафандрах. По цвету, видимо, только и различали друг друга, но Асеева он узнал легко. Он сразу обратил внимание на человека в лиловом скафандре с лиловыми искрами катафотов, потому что этот скафандр превосходил размерами все остальные...
      – Я знал Асеева, – сказал Андрей.
      – Кого еще ты знал из погибших на Обероне? Напомню их имена: Мстислав Бакулин, Аб Накаяма, Леонид Михайлов, Рамон Джанелла и командир группы десантников Юс Элдер.
      – Никого. Я был еще желторотым курсантом.
      – А тех, кто вырвался из оберонской западни?
      – Весть о гибели Асеева так меня...
      – Понимаю. Ну хорошо, Аганна ты теперь знаешь. Тимура Кизимова? Дэвида Нортона? Эдуарда Йонге? Жана Лорэ?
      – Жан Лорэ... Такого не помню. Остальных знаю. Да и кто же не знает – известные космодесантники.
      – После событий на Обероне Лорэ сразу вышел в отставку, – пояснил Аверьян. – Кстати, Нортон, Йонге, Кизимов тоже проявили нервозность и пытались выйти в отставку досрочно. Однако притихли, как только УОКС перевел як из Дальнего Внеземелья в десантный отряд на Меркурии. Что им мешало работать в системах внешних планет – остается неясным. Аганн новел себя по-другому. Дальнее Внеземелье его не пугает. Скорее наоборот...
      – Но Кизимов, Нортон, Йонге теперь, я слышал, отставники?
      – Теперь – да. Внешне все у них выглядит благополучно: ветераны Внеземелья на заслуженном отдыхе. Живут себе уединенно и тихо. Нортон и Йонге в Америке, Лорэ в Европе, Кизимов в Азии. Лишь Аганн почему-то обосновался а системе Сатурна, возле Япета...
      – Дался тебе Аганн! Ну, скажем, характер у него не такой, как у прочих.
      – Ну, скажем, характеры у них у всех разные, – не то возразил, не то согласился Копаев. – Но вот странность: все пятеро обладают общей чертой. Нелюдимостью.
      – Иными словами, в МУКБОПе считают, что нелюдимость пятерки – внеземное «приобретение». Но об этом я уме догадался.
      – А как насчет догадки о том, что до катастрофы на Обероне никто из них не отличался склонностью к отчуждению?
      – А чего вы хотели? – осведомился Андрей. – Чтобы у них после драмы на Обероне все оставалось по-прежнему?
      – Тяжелый вопрос. Но, как минимум, мы не могли не хотеть, чтобы каждая персона ив этой экзотической пятерки оставалась человеком.
      – Как минимум?
      – Да. Они не люди, Андрей.
      – Что?..
      – Не люди, – подчеркнуто внятно сказал Аверьян. – И в этом все дело. – Он с грохотом отпустил поручень трапа, вспрыгнул на парапет и зашагал туда, где были портфель и одежда.
      Машинально поймав на лету падающие очки, Андрей постоял, пытаясь определить свое отношение к словам Аверьяна. Разумеется, он сознавал, что по логике этих мгновений непременно должен быть ошарашен, ошеломлен или хотя бы растерян. Но ничего такого не чувствовал. Ничего, кроме своей беспомощности. Как после нокдауна. Он не мог заставить себя усомниться в человеческом естестве Аганна. Однако считать Копаева идиотом тоже вроде бы глупо. Во всяком случае, сложно. Пришлось бы менять давно устоявшийся взгляд на МУКБОП... Повесив очки на прежнее место, Андрей стал смотреть, как представитель МУКБОПа надевает желтые брюки.
      Копаев вернулся, – портфель в руке, черный свитер на загорелом плече как пляжное полотенце.
      – Беру реванш за проигрыш тебе в финале. – Аверьян кивнул в сторону аэрария. – Пойдем туда, я должен кое-что показать. Здесь слишком светло.
      Уже на ходу он доверительно сообщил:
      – Каждая особь из этой пятерки нелюдей все еще сохраняет в себе ряд истинно человеческих качеств. В общем, в нашей системе понятию «нелюдь» мы пока предпочитаем кодовое название «экзот».
      Андрей почувствовал облегчение.

      В аэрарии Копаев огляделся я молча направился в гардеробный павильон.
      Андрей задвинул за собой бамбуковую дверь и увидел, что Копаев разглядывает штатив с одеждой.
      – Это моя, – пояснил Андрей. Приказал автомату: – Сорок-пятнадцать, верхние светофильтры.
      Решетка потемнела – все в павильоне окрасилось э изумрудный цвет. Андрей сел на жесткий диван, посмотрел на портфель в руке интенсивно позеленевшего Аверьяна. Представитель МУКБОПа сел и, покопавшись в портфеле, выложил на стол коробку фотоблинкстера. Помедлил, что-то соображая.
      – Видишь ли.. Сотрудникам Западного филиала удалось скопировать необычайно важный документ – дневниковые записи бывшего десантника-"оберонца" Дэвида Нортона. Документ заставил нас сделать два, казалось бы, взаимоисключающих вывода. Первый – успокоительного свойства...
      – А именно? – быстро спросил Андрей.
      – О нем я упоминал. Это насчет истинно человеческих качеств. Анализ рукописи... да и поступков Нортона объективно свидетельствует: сознание и нравственные критерии бывшего «оберонца» не выходят далеко за пределы общечеловеческих норм. А что касается второго вывода... Знаешь, мы до сих пор разводим руками в полном ошеломлении. После событий на Обероне природная сущность Нортона разительно изменилась. Она не адекватна биологической сущности землян.
      – Так... В чем это выражается?
      – В том, во-первых, что физиология Нортона, похоже, базируется на энергетике небиологического происхождения. Его организм способен аккумулировать энергию каким-то иным путем, не свойственным человеческому организму. Во-вторых, не только аккумулировать, но и очень эффектно расходовать. Эффекты «расхода» весьма экзотичны, и зачастую их специфика самому Нортону непонятна и неподконтрольна. Чаще всего он просто не понимает, что именно с ним происходит. Причуды своей физиологии... точнее сказать квазифизиологии, бывший десантник переносит мучительно тяжело. Но больше всего он боится «мертвой тишины». Что кодирует Нортон в своем дневнике словосочетанием «мертвая тишина», мы не знаем. Впрочем, не все нам понятно и про особенности, которые открытым текстом...
      – Какие особенности?
      – Буквально нечеловеческие.
      – А конкретнее?
      – Конкретнее... Трудно, видишь ли, языком человеческим об особенностях нечеловеческих... Ну вот, вообрази себе на минуту, будто бы ты ни с того ни с сего вдруг стал способен подолгу не дышать, подолгу обходиться без сна, видеть в полной темноте – даже сквозь плотно сжатые веки. Способен слышать, видеть и обонять ультразвук, радиоволны, пульсацию незаметных для нормального человека электромагнитных полей, чувствовать их...
      – Но это же сила! – вставил Андрей.
      – Не торопись, – возразил Аверьян. – Нечеловеческая сверхчувствительность для человека удовольствие сомнительное. Запусти руки в кучу поваренной соли – что почувствуешь? Ничего особенного, верно? Нечувствительным к соли тебя делает твоя надежная сибирская кожа. А если кожа содрана в двух-трех местах? Пожалуй, взвоешь.
      – Ладно, соль аналогии я уловил.
      – Есть свидетельства, что по такого рода ощущениям Нортон, Лорэ, Кизимов и Йонге – полные аналоги. Сострадальцы-экзоты...
      – Среди них ты не упомянул Аганна. Случайно?
      – Нет. – Копаев поерзал. – Тут есть одна тонкость... Но не обнадеживай себя.
      Андрей спросил:
      – И что... ничем нельзя им помочь?
      – Они страдают уже десять лет, но никто из них не обратился за помощью. Более того, на контакт с нами экзоты решительно не идут. И очень стараются скрыть свое внеземное уродство.
      – С какой стати?
      – Этот вопрос тревожит нас больше всего. Из двух зол нормальные люди выбирают, как правило, меньшее. Почему нашим экзотам страдания в одиночестве кажутся меньшим злом – загадка из загадок. Вот и попробуй тут разобраться, чье сознание берет у них верх. Людей? Или нелюдей?..
      – И медикологи ничего не заметили? – усомнился Андрей.
      – Перед медосмотром экзоты умеют временно избавляться от «чужеродного заряда», – терпеливо пояснил Аверьян. – В результате их физиологические характеристики на некоторый срок приходят в норму. Правда, это из области наших догадок... Природа «чужеродного заряда» я механизм его нейтрализация пока остаются для нас тайной за семью печатями. Но сам по себе метод нейтрализации прост до смешного. Экзот накладывает ладонь на действующий сингуль-хроматический экран – и «чужеродный заряд» как бы стекает на экранную поверхность. Улавливаешь?
      – Да. Продолжай.
      – Структура кварцолитовой поверхности экрана как-то странно видоизменяется – кварцолит совершенно теряет прозрачность в том месте, где прикасался экзот. На экране остается угольно-черный отпечаток ладони. Мы регистрируем такие отпечатки под кодовым названием «черные следы». Именно они дали нам повод впервые заинтересоваться десантниками-экзотами.