Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Лунная радуга. Книга 2. Научно-фантастический роман

Сергей Павлов
ЛУННАЯ РАДУГА
Книга 2. МЯГКИЕ ЗЕРКАЛА

      — Устала, малышка? Взять тебя на руки?
      — Нет, папа, нет. Пап, привези мне, пожалуйста, тайну.
      — А зачем тебе тайна?
      — Самое интересное на свете, вот!
      — Кто сказал?
      — Мама сказала.
      — В следующий раз ты ей ответь: самое интересное на свете — жизнь. А тайна… просто она делает интересную жизнь еще интереснее.

 

 

 

ИЛЛЮСТРАЦИИ ЮРИЯ МАКАРОВА

 

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЦА
Вместо пролога

      За окном бесновалась пурга. Где-то там, во тьме кромешной, с разбойничьим посвистом закручивались и налетали на стекло тугие снежные вихри. В холле было тепло, сумеречно и уютно. Поверхность стекла, словно широкое черное зеркало, отражала трепет каминного пламени. На деревянной стене тикали ходики — обыкновенное цифровое табло, оснащенное звуковым имитатором тиканья и ежечасного боя. Трещали поленья, пахло сосновой смолой.
      Наслаждаясь уютом просторного кресла, покрытого медвежьей шкурой, Альбертас Грижас, вытянув ноги в домашних туфлях, перечитывал Гоголя. Ноги приятно гудели. На лыжной прогулке ветер выдул из головы все сегодняшние заботы. А в операторской (после вечерней настройки аппаратуры на потребу завтрашнего утреннего медосмотра) заодно вылетела из головы и половина забот на сутки вперед. Легкость в мыслях необыкновенная. Думать о собственно медицинских делах не хотелось. Чего ради? Здешние витязи одинаково безнадежно здоровы. Как на подбор. С ними дядька Беломор. В секторе К медицина сместилась в спортивную плоскость: велотреки, лыжи, бассейн, бокс… и все остальное. В секторе П обстановка почти адекватная. В разговорах с коллегой из сектора П медицинская тема давно соскользнула в область профессиональных воспоминаний. Так недолго и квалификацию потерять… Хорошо было Гоголю. Перо и бумага — вот все, что ему было нужно для ежедневной практики.
      Знакомая с детства, но подзабытая в зрелые годы повесть «Вий» увлекала теперь не сюжетными перипетиями, но музыкальностью литературного ритма. Музыка в прозе. Были в ней и свои аллегро эмоциональной напряженности и адажио спадов. «Гроб грянулся на середине церкви… Сердце у философа билось, и пот катился градом; но, ободренный петушьим криком, он дочитывал быстрее листы, которые должен был прочесть прежде.» Книга выпущена давно — одно из последних изданий на бумаге целлюлозного происхождения, — и было занятно при свете камина разглядывать моноплоскостные, с примитивной техникой озвучивания иллюстрации. Пейзажи, красивый и статный философ Хома, совершенно прелестная панночка-ведьма, «групповые портреты» каких-то оккультных существ — от преисполненных высокомерия демонов тьмы до некротической нечисти рангом ниже…
      Под потолком блеснула зарница.
      — Телевизит разрешаю, — произнес Грижас обычную формулу для автоматики двусторонней видеосвязи.
      Визитер не явился.
      Грижас обвел глазами слабо освещенный пламенем камина холл, посмотрел в потолок; резные деревянные балки, казалось, подрагивали под натиском непогоды. В конце концов, кто-то мог ошибиться в выборе индекса абонента видеосвязи. Но в таких случаях телевизит отменяется вспышкой синего светосигнала. Ни визитера, ни вспышки.
      Грижас взглянул на розовые цифры часового табло и с сожалением отложил книгу — время позднее, без малого полночь. Взялся за подлокотники, собираясь покинуть кресло, да так и замер с открытым ртом и поднятыми бровями. Перед ним прямо из воздуха вылепилось рослое, широкоплечее привидение…
      На первый взгляд это был классический средневековый фантом, от макушки до пят укутанный в белое. Неровные (сделанные, видимо, наспех) прорези для глаз несколько портили общее впечатление.
      — Добрый вечер, — проговорил фантом на английском. Голос глухой, неприятно гундосый — будто от сильной простуды.
      — Добрая полночь, — поправил Грижас. На русском. Из принципа. И, развлекаясь, добавил: — Милорд.
      Двуязычная речь побудила к действию (в этих стенах, пожалуй, впервые) автоматику экспресс-переводчика. Было слышно, как лингверсор, шурша и вибрируя, в панике подбирал для голоса визитера адекватную матрицу простудно-гундосого тона. Деликатный фантом (явно вразрез с обычаями нагловатых призраков англосаксонской замковой популяции) бормотал извинения:
      — Прошу простить великодушно. В столь поздний час…
      И в этот момент зазвучал имитатор часового боя: бам… бам… бам… Полночь. Грижас с удовольствием ощутил себя в атмосфере милого домашнего телеспектакля.
      — Ничего, — сказал он. — Возникли вы даже чуть раньше срока, традиционного для некротических таинств. Приветствую вас в моем… гм… на моей охотничьей вилле. Садитесь. Присядьте там… э-э… у себя в преисподней.
      — Спасибо, я постою. Поверьте, я чувствую неловкость…
      — Пустое, сударь, пустое! — Беспечным взмахом руки Грижас поторопился смягчить ситуацию. — Меня как медика больше волнует ваш носоглоточный дефект. Надеюсь, не простудного характера?
      — Нет, к медицине это не имеет касательств. Зажатый пальцами нос — вот и все.
      — Баба с возу — кобыле легче. — Прощупав взглядом белую фигуру гостя, Грижас спросил: — Балахон, сооруженный вами из постельного белья, и все другое наводят на мысль, что вопросы типа «с кем имею честь?» бесполезны, не так ли?
      — Сожалею, но пусть мое имя останется в тайне. И пусть мой английский вас не смущает. Я вынужден камуфлировать свою речь неродным языком. Не надо, чтобы вы опознали мой голос.
      Тройная мера предосторожности: искаженный «простудой» неродной язык в сочетании с переводом. Остроумно. Однако не слишком ли много для телеспектакля домашней режиссуры?…
      Заинтригованный Грижас чувствовал: визитер до конца намерен упорствовать в этой игре. Тем любопытнее было бы попытаться его опознать. Полночный курьер потустороннего мира стоял спокойно и прямо — двухметровым белым столбом. Чей рост? Леонида Хабарова? Дениса Лапина? Егора Бакланова? Михайленко? Круглова?… Здесь почти все такого же роста. По крайней мере более половины. На редкость рослый народ. Упрямый вдобавок. И с пресловутой сибирской амбицией. Сибирь — это, конечно, пуп Земли. Если не пуп Вселенной.
      — Занятно, сударь, занятно… А если мне все же удастся вас опознать?
      — Надеюсь, что нет. Сохраняя инкогнито, я оберегаю ваше спокойствие. — Грижас не сдержал улыбки; гость добавил: — Не надо, чтобы наш мимолетный контакт обернулся для вас чем-то вроде серьезного происшествия детективного свойства…
      В словах визитера Грижас уловил намек. Суть намека осталась, правда, в тени, но почему-то вспомнилась загадочная, восьмилетней давности история с «чужаком» на борту «Лунной радуги». Нет-нет да и вылезет эта колючка-воспоминание — ни к месту, ни ко времени. Бесполезная как прошлогодний снег. Вылезет и кольнет в старую ранку неутоленного любопытства… — дьявол бы заарканил эту историю со всеми ее потрохами!
      — Если у вас ко мне дело, милорд, дальновиднее было бы появиться с открытым забралом.
      — Не уверен. — Визитер переступил с ноги на ногу, и складки экстравагантного одеяния колыхнулись. — Прошу и более того — рекомендую принять мою маскировку как должное. Тем самым вы избавляете себя от ненужного перерасхода интеллектуальной энергии, а меня от вполне вероятного выговора по служебной линии.
      Это был деликатный, но достаточно откровенный нажим.
      Грижас прищурился:
      — А, собственно, кому и чему вы служите?
      — Людям. Прогрессу.
      — Похвально. Я тоже. А на каком участке, если не секрет?
      — Секрет. Мой участок — Международное управление космической безопасности, Восточный филиал.
      — Вот как!.. — протянул Грижас, меняя тон разговора.
      — Очень досадно, что наши участки соприкоснулись, — посетовал визитер. — Мне нужна консультация. По вопросам физиолептики.
      — Физиолептики?… А конкретнее?
      — Более конкретно речь пойдет о физиолептической карте.
      — Единая ФЛК вашего организма находится, как и положено, в ФЛ-картотеке. И довольно далеко отсюда — в отделе контроля и диагностики Международного центра космической медикологии. Вы должны это знать.
      — Я это знаю. Меня интересует, чьи ФЛ-карты есть у вас. Здесь, на месте. Ведь проводите вы какие-то записи на профилактических медосмотрах.
      — То, что есть у меня, нельзя называть ФЛ-картами. Всего лишь фрагменты. Биоритмика, основные физиологические параметры… Единые ФЛК здесь просто без надобности. Здесь не клиника и даже не курорт. Хотя, если честно, обстановка здорово смахивает на курортную.
      — Мне бы ваш оптимизм, — печально прогундосил гость.
      — Что может быть проще! — немедленно подхватил Грижас. — Если уровень вашего настроения прямо зависит от таких мелочей, как объемная кардиосъемка или, скажем, анализ энцефалоритмики, я буквально за тридцать минут верну вам утерянный оптимизм. К обоюдному нашему удовольствию.
      Визитер не ответил. «Служба космической безопасности в тупике, — подумал Грижас, наблюдая неподвижность складок маскировочного балахона. — Усиленно соображает, как быть.» Пауза неприятно затягивалась.
      — В конце концов, я профессиональный медик. Понимаете? В рамках врачебной тайны всегда найдется место для личных и даже ведомственных секретов.
      — Дело не во мне, — ответил гость, — Видите ли, я обязан был самостоятельно получить ФЛ-карту одного из ваших подопечных. То есть все физиологические данные, которые отражали бы состояние его организма за последние двое суток.
      «Значит, втайне подготовили аппаратуру, — подумал Грижас. — Канал регистрации, ФЛ-монитор… И не вышло. Самостоятельность!»
      — Шпионаж на биотоковом уровне? — спросил он, щурясь. — На гармональном?
      Гость шутку не принял:
      — Ничего противозаконного! Ни один нормативный параграф Мировой Конституции при этом не пострадал.
      — Пострадал здравый смысл. Надо было заранее предусмотреть участие специалиста в делах абсолютно для вас экзотических… Ладно. Так что там не получается с «нелегальной» физиолептикой?
      — Не сработал мой ФЛ-монитор. Вчера вечером согласно инструкции я нажал кнопку включения. Вспыхнул зеленый светосигнал — все было в порядке. Завтра утром ФЛ-монитор должен был отключиться автоматически. Но это произошло сегодня. Перед сном я пошел взглянуть на светосигнал и увидел вместо зеленого красный. Вот коротко…
      Грижас сочувственно покивал:
      — Инструкция, кнопка, пришел, увидел, зеленый, красный. Н-да… Осмотреть ваш ФЛ-монитор я, по-видимому, не смогу. Наверняка он тщательно замаскирован в недрах какой-либо другой аппаратуры и к нему просто-напросто не доберешься. Я прав?
      — Совершенно.
      — Остается одно: использовать мой монитор. Завтра, где-нибудь во второй половине дня, я выберу время и составлю подробную «опись» физиологии интересующего вас человека. Причем сделаю это в достаточной степени профессионально и — заметьте! — легально.
      — Во второй половине дня будет поздно.
      — Почему?
      — После полудня этого человека здесь не будет.
      — Вы уверены? — позволил себе усомниться Грижас.
      — Да. Его ФЛ-карту вы должны записать во время утреннего медосмотра, не позже. И постарайтесь сделать так, чтобы это не очень насторожило его.
      — В чем смысл такой перестраховки?
      — Не надо его волновать. Пусть он об этом не думает. Ему предстоит серьезное дело.
      — Даже так… Но ведь тогда вы просто обязаны обсудить предстоящее дело со мной. Как с медикологом.
      — Нет, не обязан. Я понимаю вашу тревогу, но, поверьте, не нам обсуждать аспекты этого дела.
      Минуту Грижас молчал, обдумывая ситуацию. Занятная встреча с фантомом нежданно-негаданно обернулась детективной историей слишком тревожного свойства. Было ясно: «подопытный кролик», избранный для какого-то секретного мероприятия, к службе космической безопасности отношения не имеет. Мероприятие это, бесспорно, таит в себе риск для здоровья, иначе субъекту под балахоном не было бы никакого смысла стараться заполучить физиологические характеристики «кролика» накануне событий. Замысел прост: сравнить две свежие ФЛ-карты «кролика», записанные до событий и после. Одно не ясно: что побудило службу космической безопасности затевать это дело без участия медиколога? А впрочем…
      — Кто планировал ваше задание? — спросил Грижас. — Мне важно знать, был ли в составе инструкторов хотя бы один медиколог?
      — Был, разумеется. И не один.
      — И еще вопрос. Человек, которому вы намерены отвести роль подопытного кролика, дал на это свое согласие?
      — Видите ли… Ну, в общем, пусть это вас не волнует. Принуждать его никто не намерен. О деле он, естественно, знает, хотя и не во всех пока подробностях.
      — Ну хорошо… Хотя хорошего нет и в помине. Да, в такой обстановке, я чувствую, будет полезно иметь в руках его свежую ФЛ-карту…
      — Полезно — не то слово. Вы обязаны ее иметь.
      — Между прочим, — сухо заметил Грижас, — приказывать мне имеет право здесь только один человек: Ярослав Иванович Валаев.
      — Безусловно. Я лишь пытаюсь вас убедить. И полагаю…
      — Правильно полагаете, я сделаю все необходимое. Так кто же этот мой… а заодно и ваш подопечный?
      Гость выдержал паузу, тихо ответил:
      — Андрей Тобольский.
      На секунду Грижас оцепенел. Понадобилось несколько мимических усилий, чтобы захлопнуть приоткрытый рот и привести физиономию в порядок.
      — Что-о-о?… — Он поднялся из кресла, прошел сквозь объемное изображение визитера — туда и обратно. — Шутить изволите?
      — Это была бы неумная шутка, — возразил призрак.
      Грижас взглянул на него и поворотом каминного канделябра отрегулировал пламя на потрескивающих поленьях.
      — Простите, сударь, но… в своем ли вы уме?
      Гость промолчал.
      — Невольно берут сомнения: известно ли вам, кто такой Андрей Васильевич Тобольский и какую роль он здесь выполняет?
      — Помощник Валаева. Здесь — второе по значимости лицо.
      — А это как посмотреть. В шахматной партии ферзь тоже вторая по значимости фигура. — Грижас спрятал руки в карманы пижамы. — Остроумно задумано. Разыгрывая какую-то свою комбинацию, ваше ведомство намерено сделать рискованный ход нашим ферзем… Я решительно против участия Тобольского в любого рода авантюрных делах. Даже если риск минимален.
      — Вот поэтому, Альбертас Казевич, мы, предвидя вашу позицию, и не хотели доставлять вам лишнее беспокойство. По моей вине, извините, не получилось.
      — Вы — нам, мы — вам… — Грижас поморщился. — Словно мы не в одном коллективе. Словно я должен быть озабочен нашей общей безопасностью больше, нежели вы, функционер безопасности. Даже странно… Понимаете? Странно!
      — Но это не помешает вам записать ФЛ-карту, ведь правда? А чтобы не было впечатления, будто вас водят за нос, вы можете в любой момент обсудить с Ярославом Ивановичем подробности нашего разговора. — Визитер, колыхнув белыми складками, осторожно добавил: — В любое время, когда вам будет удобно.
      — Не беспокойтесь, будить Валаева сейчас я, конечно, не стану. Так говорите, он в курсе вашей затеи с Тобольским?
      — В необходимом объеме.
      «Это несколько меняет дело», — подумал Грижас.
      — Разумеется, я сознаю особую важность секретных мероприятий вашего ведомства, — сказал он, стараясь придать своему голосу добродушную интонацию. Добродушия хватило только на одну фразу. — Однако заранее предупреждаю: без специального на то распоряжения Валаева ни ФЛ-карты, ни ее копии вы от меня не получите ни под каким видом. А вот под этим… — Грижас ткнул пальцем перед собой, — тем более.
      — Получателем ФЛ-карты буду не я. Мне она не нужна. Главное — обеспечить ее существование в натуре. Позвольте пожелать вам всего доброго.
      — Будьте здоровы.
      Фигура в белом истаяла в воздухе.
      — Оч-чень з-занятно… — процедил Грижас, тиская подбородок. — Один-двенадцать, откуда был телевизит на мой канал видеосвязи в пределах этого часа?
      Твердый голос автомата-бытопроизводителя (чистый и ясный по контрасту с невнятным произношением визитера) коротко отчеканил:
      — Данных нет.
      «Чудеса, — подумал Грижас. — Впрочем, следовало ожидать.»
      На всякий случай спросил:
      — Память у тебя в порядке?
      — Память функционирует нормально, — четко сказал автомат.
      — Запроси память видеосвязи центрального узла.
      Узел ответил глубоким контральто:
      — Телевизита на ваш канал в пределах этого часа не было.
      Чудеса продолжались. Грижас дал автоматам отбой. Несмотря на неаккуратные дырки для глаз, фантом, надо это признать, был все же классический. Никаких следов не оставил. Кругом по нулям… И если бы не имя Андрея Тобольского, можно было бы поаплодировать мастерству конспирации и спокойно отправиться спать.
      Направляясь к стене, Грижас щелкнул пальцами, прошел в образовавшийся проем; вспыхнул свет, и стена неслышно зарастила проем за спиной. В кабинете-приемной ему нечего было делать, и он, утопая по щиколотку в упруго-мягком ковровом покрытии, пересек помещение и уж было собрался пройти прямиком в операторскую, но неожиданно для себя — почти инстинктивно — остановился и замер, напрягая слух. Ничего не было слышно, кроме едва уловимого дыхания вентиляции. Однако… да, он готов был поклясться, что остановил его какой-то особенный звук. Остановил и пропал. Глаза поспешно ощупали кабинет — рабочую мебель, ребристые стены спокойного желтого цвета, медицинский лежак, стол с двумя боковыми дисплеями, прозрачные сейфы фармакотеки — и задержались на лоснящейся глянцем крышке лючка горловины утилизатора. Тихое такое, монотонное урчание перед тем, как исчезнуть, исходило, конечно, оттуда. Утилизатор имеет обыкновение урчать, как сытый кот, когда ему в этот лючок чего-нибудь сбрасывают… Грижас подмигнул глянцевой крышке и заглянул в бокс, в котором держал постоянно небольшой запас белья для медицинского лежака. Не хватало двух простынь и чехла для изголовья. Дырки в чехле расторопный субъект, понятно, проделал вот этими ножницами. Теперь все понятно. Теперь понятны и трюки с внутриканальным телевизитом, и загадочный кретинизм автоматики. И даже то, почему поздний гость отказался присесть во время беседы: хозяин мог узнать свое кабинетное кресло.
      — Один-двенадцать, откуда был телевизит по внутренней системе моего канала?
      — Из кабинета-приемной.
      — Кто запрашивал телевизит?
      — Человек без лица.
      — И никаких других примет? Ну-ка, поройся в памяти.
      — Человек был с глазами.
      — О дева Мария!.. — простонал Грижас. — Ладно, отбой.
      Подойдя к двери операторской, Грижас спросил:
      — Кто пытался пройти в операторский зал?
      — Попытка девы Марии пройти в операторский зал была безуспешной.
      Грижас как-то даже не сразу понял, о чем речь. Постоял, соображая.
      — Словосочетание «дева Мария» из памяти убери. Вместо понятия «человек без лица» употребляй «гость».
      — Задание принял.
      — Какие цифры опробовал гость? Покажи.
      Автомат высветил на замке комбинацию цифр. Грижас хмыкнул.
      Это был год его рождения. Популярнейшая из цифровых комбинаций, которыми пользуются для кодирования своих замков простаки.
      — Гость требовал от тебя каких-либо услуг?
      — Гость потребовал выбрать и дать на дисплей изокопию практического руководства по физиолептике.
      — Да? И что же ты ему подсу… э-э… предложил?
      — Изокопию монографии А.М. Леонтьева «Физиолептика в клинической практике».
      — Лихо!.. Сколько времени гость провел у дисплея?
      — Тридцать четыре минуты.
      Солидно… Парень, видать, волевой, упрямый. Более получаса потел в дурацком своем балахоне над сложнейшими текстами. Безумство храбрых…
      Грижас раскодировал замок. Переступил порог операторской, привычно окинул взглядом круглый, почти шарообразный зал. Слева — пять контрольно-диагностических кресел, справа — столько же терапевтических. По стенам плотно, как соты, лепились янтарно-желтые пятиугольники — от пола, который был много ниже кресельных террас, радиальных мостиков и дисковидной центральной площадки, до маленького фиолетового потолка, больше похожего на крышку для чайника. Стены-соты неравномерно излучали золотистый свет, усиливая яркость россыпями ослепительных пятен то на одном сегменте, то на другом, в результате чего здесь всегда возникает престранное впечатление: будто находишься внутри сфероидального улья, где в жутковатой тишине обеспокоенно роятся мириады светящихся пчел какой-то особенно молчаливой породы.
      На центральной площадке, как на раскрытой ладони, одинокое кресло. Грижас сел. Зашипела пневматика, край площадки стал подниматься довольно широким кольцом — образовалось нечто вроде кругового борта. Вдоль борта пошла волна металлического шороха, блеска: защитное покрытие как-то очень хитро распалось на серповидные пластины и схлынуло вниз, обнажив кольцевой ротопульт во всем его многоцветном великолепии. Двигая подлокотником кресла как рукоятью, Грижас задумчиво повращал ротопульт на больших и малых оборотах, хотя особого повода к размышлению не было. Схема предельно проста: вмонтированные в спальный диван Андрея Тобольского датчики — канал регистрации — ФЛ-монитор. В принципе это все. Служба космической безопасности заблудилась буквально в трех соснах. Для нужд нелегальной ФЛ-записи по логике достаточно подключить секретный ФЛ-монитор в канал регистрации там, где удобно. Скорее всего они так и сделали — это немногим сложнее, чем врезать дополнительный кран в водопроводную трубу. Теперь выясняется, что «кран» у них не работает. Вчера работал, а сегодня, видите ли, нет. Довольно странно… Остается проверить «водопровод».
      Грижас притормозил ротопульт, подогнал поближе нужную секцию, по привычке размял пальцы над клавиатурой сенсорно-кнопочного управления, как это делают пианисты. Но стоило скользнуть взглядом по радужной мозаике светосигналов, руки сами собой опустились. Хотелось смеяться. Дело приобретало анекдотический поворот. Кстати, об этом следовало бы догадаться сразу… Сегодня в спальне Андрея Тобольского включен сонотрон и, естественно, канал регистрации до предела забит помехами. Отфильтровать такую уйму помех вряд ли под силу даже ФЛ-мониторам высшего класса.
      Для пробы Грижас подал команду на кардиорегистратор и включил панорамный экран. Стены-соты заволокла дымка, тишину в зале нарушил гулкий ритмический перестук. Дымка рассеялась, и за ней обнаружилась зеленоватая пространственная глубина, так густо испещренная импульсами сонотронного происхождения, что взгляду трудно было сквозь них пробиться. Грижас задействовал фильтр — многоцветье импульсов потускнело, и в панорамном пространстве возникло стереоизображение ритмично шевелящейся глыбы. В мутно-зеленой воде шевелился, пытаясь всплыть, радужный гиппопотам… Меняя спектрозональную окраску изображения, Грижас без особого интереса осмотрел сердце Андрея Тобольского со всех сторон. Дуга аорты. Легочный ствол. Левый желудочек. Правый. Венечная пазуха… Идеально здоровое сердце. Ни малейших к нему претензий. Одно непонятно: с какой стати Тобольский включил сонотрон? К услугам сонотроники никогда не прибегал, а вот сегодня — извольте принимать наглядное свидетельство его нервозности?… Из отдельных штрихов складывается какая-то зловеще-детективная картина: служба космической безопасности, тайна рискованного мероприятия, нелегальная физиолептика, Тобольский и, наконец, искусственный сон.
      Грижас тревожно задумался.

ЧАСТЬ I

УБИТЬ МИЛОСЕРДИЕМ

      Они заблудились. Это было смешно — заблудиться в аллеях дендрария. Впрочем, не очень. Теперь они опоздают на первый вечерний рейс иглолета.
      Аллея маньчжурских аралий сошла на нет, затерялась в зарослях канадского тиса. Дальше, среди частокола стволов бамбука, начиналась тропа. Он посмотрел на часы, огляделся и узнал это место. Поблизости должен быть пруд.
      — Ты не устала, малышка? Хочешь, я понесу тебя?
      — Нет, папа, нет, я сама! — Вдруг она присела на корточки: — Гляди, я гриб нашла! Смешной какой! Синий-синий!
      — Это не гриб. Это мяч. Кто-то его потерял. — Он поднял мяч из травы и несколько раз стукнул о землю. — Мой веселый, звонкий мяч, ты куда помчался вскачь?…
      — Красный, желтый, голубой, не угнаться за тобой!.. Пап, гляди! Гуси-лебеди! Там! — Она растопырила ручонки крылышками.
      Да, это пруд. На темной воде белые лебеди. Высоченные араукарии, кисточки кипарисов, радиальнострельчатые шары экзотической ксантореи… Красиво. Декоративно красиво. Над белопенными кронами цветущих эндохордий — купол садового павильона, облитый лучами низкого солнца… Волшебно, ненатурально красиво. Фриз павильона жарко отсвечивал позолотой.
      — Сегодня нам здорово попадет, — сказал он. — От Ирины Леонтьевны.
      — Не попадет, — серьезно сказала она. — Ирина Леонтьевна добрая, она всех детей любит. А их мамов и папов тоже любит. Гляди-ка, цветочек!.. Дай мне, я хочу, чтобы он был мой.
      — Нет, малышка, нельзя. Он живой и растет.
      — А как его зовут?
      — Так же, как и тебя.
      — Лилия Тобольская?
      — Просто лилия. Тобольская — ведь это твоя фамилия.
      — А сколько ему годиков?
      — Дней скорее всего… Не знаю. Зато я знаю, что вон тому дереву — видишь? — столько лет, сколько тебе. Ну, может, чуточку больше.
      Он поднял дочь на плечо и показал ей серебристо-голубоватую жиденькую крону молодого деревца.
      — Его тоже зовут как меня?
      — Его зовут «кавказский холодоустойчивый эвкалипт». Четыре года назад его здесь вырастила твоя мама. Ее дипломная работа…
      Дипломная работа Валентины росла неважно.
      Раздался резкий щелчок, повторенный выхлопом эха над темной водой. Он посмотрел в сторону гор, одетых в лохматые бурки зелени, на заснеженную вершину с башней катапультера местного иглодрома, заметил мелькнувшую в небе продолговатую искру. Он успел привыкнуть к сегодняшней безмятежности, и этот резкий щелчок был некстати. Лучше бы его не было.
      Улетали они вторым рейсом вечернего иглолета сибирского направления.
      До приглашения на посадку оставалось менее получаса, и разыскивать детский сектор на ярусах многолюдного здания иглопорта не было смысла. К удовольствию Лилии. Шар солнца уже коснулся расплавленной полосы горизонта, пылали крылатые облака, и было приятно смотреть, как багровеет небо и сгущается в низких долинах дымчато-сизая мгла. Они наблюдали закат, сидя в остекленном раструбе экспресс-кафе. Лилия выпила целый бокал молочного киселя, он — два бокала кумыса. Закат был роскошный. Кафе называлось «Восход». Потом эскалатор вынес их в галерею с двумя уровнями перронов; снаружи проник сквозь стекло прерывистый вой «виа-виа-виа…», и Лилия, не спросив позволения, соскочила с дорожки и бросилась к смотровому окну.
      Чаша посадочного котлована пульсировала желтыми волнами светосигналов. За пределами чаши — освещенные прожекторами утесы. В трещинах сверкал снег, вспыхивали маяки, а еще дальше и выше громоздились в темное небо дисковидные секции башни катапультера. Вой смолк. Над котлованом золотисто блеснуло длинное тело бескрылого лайнера — хлесткий удар потряс галерейные стекла. Иглолет вертикально скользнул в причальный колодец — оттуда с грохотом вырвался столб пара; объявили прибытие иглолета с Камчатки. Больше смотреть было не на что.
      — Змей Горыныч, — сказала Лилия.
      На ее слова обратили внимание, нашлись комментаторы: «Смотрите, как интересно интерпретирует свои восприятия этот ребенок!» — и он почувствовал отцовскую гордость. Объявили посадку. Он взял дочь на руки и вместе со всеми заторопился к перрону, вдоль которого уже лоснились, как мыльные пузыри, кабины лифтов.
      Стремительный спуск. Вагон тоннельного пневмотранса. Посадочный зал — очень высокий, многоярусный, яркий, с оранжевыми спиралями вокруг эскалаторных виадуков. Тамбур-потерна, в котором всегда стоят запахи перегретых металлопластиков, смазки. Залитый розовым светом люк лайнера, стерильно-белая внутренность салона, мягкие глыбы противоперегрузочных кресел, качающихся на осях и щелкающих при малейшем движении. Наконец, жужжание герметизаторов, холодок вентиляции, последние советы бортового радиоспикера и первые толчки на старт-люнете в пусковом канале катапультера. Все это едва уловимо проскальзывало мимо сознания — он приятно был озабочен одним: удобствами для малышки. Даже на взлете все еще не хотел расставаться с ощущением безмятежности, но характерный рывок при выходе из канала, гул водородного двигателя и легкие перегрузки решительно дали понять: сегодняшний замечательный день подходит к концу… Вспыхнула надпись: «Высота 105 км, приготовиться к невесомости». Он распахнул противоперегрузочный кокон соседнего кресла — Лилия мигом перебралась к нему на руки. Как и всегда после старта, она выглядела несколько ошеломленной. Обхватив его шею ручонками, уткнулась в плечо.
      — Не испугалась, малышка?
      — Н-нет…
      — Молодец. Смотри: включили обзорный экран. Видишь, какие яркие звезды.
      Она посмотрела на звезды, как смотрят дети на снег в разгул метели. Отвернулась, притихла. Загорелое личико стало спокойно-сосредоточенным, веки слипались.
      — Папа, ты завтра уедешь?
      — Да. Завтра… Ты не скучай без меня, ладно? Я постараюсь почаще встречаться с тобой на экране видеотектора.
      Вдруг она встрепенулась, возбужденная какой-то мыслью:
      — Пап!..
      — Ну?
      — А можно, ты возьмешь с собой и меня?
      — Видишь ли, маленькая… Мама приедет и тебя не застанет. Получится нехорошо, ведь правда?
      Она кивнула. Плотнее прижалась к плечу — слева, где сердце.
      Отработав маршевый участок пути, двигатель смолк. Мгновения невесомости — иглолет выбрался на вершину своей баллистической траектории и словно остановился. Повис в пространстве, усеянном глазами звезд. Девочка спит, над ее колыбелью склонилась Вселенная. Будь осторожна и ласкова, Звездная Мать, у тебя на плече молодая звезда — твой ребенок…
 

* * *

      Андрей открыл глаза в полумрак спального грота. Вышел из состояния сна легко. Будто и не спал вовсе. Ерунда — спал. И спал, хвала сонотрону, приятно. Сонотроника — превосходная, оказывается, вещь. Жаль, не знал этого раньше… Механически усвоил на лекциях принцип работы сонотронных систем и после экзамена не помнил почти ничего, кроме основных приемов пользования. Помнится, аудиторию позабавил способ нейтрализации навязчивых снов: перед уходом в дремотное царство Морфея надо было, тронув кнопку у изголовья, думать о разных растениях. Лучше всего — о цветах. В итоге, фантасмагорический коллаж тяжелых, с переживаниями сновидений, от которых иногда просыпаешься в холодном поту, обязательно подменялся реалиями спокойных воспоминаний. Воспоминаний во сне. Он никогда не пользовался услугами сонотронной техники, но вчера, минуту поколебавшись, решил попробовать. Не потому, что побаивался ночного кошмара, а так… Не хотелось видеть во сне Валентину. Нажав кнопку у изголовья, стал добросовестно думать о разных растениях. Ирония обстоятельств: думая о растениях, он не мог не думать о Валентине… Сонотрон не подвел. Она не приснилась, и впервые в жизни он был этому рад. Вот до чего дошли дела… Ну что ж, дела, значит, дошли теперь и до этого.
      Едкая горечь обиды и гнева разлилась в груди. Сжав зубы, Андрей повернулся на бок, отшвырнул одеяло, приказал себе успокоиться. Без одеяла он чувствовал, как над постелью циркулирует холодный воздух. За пределами грота в лунном сиянии голубела лесная поляна. Таежная. Поляна была под снегом. Под снежными шапками были голые ветви двух старых берез, лапы темнеющих за ними пихт и черный навал бурелома. Рослые пихты стояли стеной, но даже эта стена не могла заслонить богатырских верхушек кедровника. К березам пробиралась рысь. Он долго смотрел на нее. Снег был мягкий, рысь пробиралась с трудом, оставляя в сугробах хорошо заметную борозду.
      Тонко заныл сигнал будильника. Андрей по привычке пружинно сжался перед тем, как вскочить, но вспомнил: торопиться некуда. Вдобавок надо пройти медосмотр. Проходить его лежа в постели менее хлопотно.
      Он провел ладонью по голой груди. Горькая муть еще не осела.
 

* * *

      Что-то надо с этим делать, Валентина. Но что? Мне одному все равно ничего не решить. А решать вдвоем ты почему-то не захотела. Чем объяснить твое нежелание встретиться? И это нелепое бегство… Разлюбила?… Приди и скажи об этом открыто и внятно. За пять лет ты хорошо изучила меня и могла бы не опасаться, что я устрою тебе неприятную сцену — обезумею от ярости или стану валяться в ногах, просить, умолять. Знала, что ничего этого не было бы, и знала отлично. Не моей, значит, слабости опасалась — своей? Еще не уверилась в правоте своего состояния чувств?… Похоже. Иначе ты поступила бы по-другому, я ведь тоже знаю тебя… Ладно, подумай и разберись. Время есть. До моего возвращения. Будем обдумывать и разбираться порознь, уж раз ты так захотела. Правда, мне разбираться особенно не в чем. Люблю тебя и безумно боюсь потерять. Понимаешь? Безумно!..
      До мельчайших подробностей помню все, что у нас было общего. С того самого дня, когда я бродил, как лунатик, по аллеям дендрария и как губка впитывал ботанические сведения, которые ты с наивностью строгой школьной учительницы старалась втиснуть нам в черепные коробки всем поровну. Впервые в жизни покорно, как теленок в стаде, я прошел с экскурсионной группой от начала до конца. А когда эта группа ушла, тут же включился в другую — чтобы слышать твой голос. Чтобы ловить на себе настороженно-строгие взгляды твоих карих с зеленой крапинкой глаз. Это меня волновало… Я чуть-чуть опоздал — ты успела уже представиться экскурсантам, — и мне захотелось угадать твое имя. На счастье. Мысленно перебрал десятки имен — и простых, и редкостных, и экзотических — и почему-то выбрал Диану. Для страховки подумал, что если ты не Диана, то хотя бы одно из имен, подсказанных мне интуицией, будет твое. Увы, среди них не было Валентины… Я смотрел, как блики прокалывающего листву солнца загадочно меняют выражение на твоем таком очаровательно строгом лице, дрожат на темных твоих волосах, и в золотисто-дрожащем этом узоре мне чудился некий таинственный иероглиф судьбы. В простой и милой прическе «Аленушка», в холодноватых (до резкости) и красиво (до жути) удлиненных глазах чудилось нечто языческое…
      А потом были лунные блики на море. Был крошечный остров — голые камни, нагретые за день. Мы приплыли на эти камни прямо в одежде, выбрались, тяжело дыша, с нас текло, твои босоножки торчали у меня из карманов, а свои полукеды я утопил — мы вели себя как сумасшедшие. Где-то зудел катер, чьи-то голоса упрашивали нас вернуться обратно, ты не ответила, я обнял тебя, сильно, бережно, благодарно, и ощутил, как бьется твое сердце, участилось дыхание. Мокрые волосы блестели под луной, казались совершенно черными и пахли морем, в лунном блеске голые плечи были призрачно-белыми, призрачный свет на запрокинутом белом лице, на губах, неожиданно полуоткрытых, теплых и нежных…
 

* * *

      — Доброе утро, — донеслось со стороны изголовья. — Если позволите — дистанционный вариант медосмотра. — Голос тихий и скользкий, как шелест шелковой ткани. — Вы готовы?
      Из медицинского бокса выполз пенал и, повернувшись, вывалил на постель содержимое. Андрей нашарил мягкий шлем, усеянный бородавками датчиков, молча надел. Ощущая холод металла, натянул довольно тугие носки и перчатки.
      — Музыку? Новости? — заботливо прошелестел автомат.
      — Да, новости Внеземелья. Голос мужской. Без экрана. — Андрей уставился в потолок. Под сводами грота ничего не было видно, кроме тускло блестевших кончиков сталактитов.
      Внеземелье изобиловало новостями. О том, какие корабли из каких портов стартовали, что несли и где финишировали, Андрей слушал вполуха. Слабой улыбкой отреагировал на сообщение о подходе «Байкала» к лунной системе Сатурна — мало того, что новость запаздывала, агентство Информвнезем умудрилось лидер-контейнероносец «Байкал» назвать балкер-трампом.
      Внимательно прослушал бюллютень научно-космических новостей. Меркурианский филиал НИИ физики Солнца соблаговолил наконец прокомментировать результаты Девятой солнечной экспедиции. Капсанеры (спецкорабли-солнечники) «Иван Ефремов» и «Владимир Шаталов» прошли сквозь Корону по так называемой «ныряющей трассе», благополучно вернулись к причалам орбитального порта «Солитон МС-терминал» и доказали тем самым осуществимость полетов автоматических гелио-станций на «глубоких» орбитах. Разработчики проекта «Кибер-Феникс» могли торжествовать. Другое сообщение касалось загадки «слепого луча» на Венере. Это уже пятый случай внезапной (кратковременной, к счастью) потери зрения сразу у всех членов экипажа атмосферной станции «Экватор В-2». Попытки отождествить причину «мини-слепоты» с теми или иными явлениями в атмосфере Венеры успеха пока не имеют. Н-да… Завершила основной объем исследований Первая комплексная разведэкспедиция в системе Плутона — рейдер «Лунная радуга» готов к возвратному старту. Двойная планета ничем особенным разведэкспедицию не удивила (будто бы кто-то ждал от Плутона чего-то особенного) — морозные сумерки, глубокие снега, алмазный лед с пузырчатыми полостями. Особенным был сам по себе рейд-бросок в Зону Мрака — беспримерный по дальности, новизне и отваге.
      Вновь появилась в эфире заглохшая было рубрика «Линза криминалиста». Сообщение информотдела Западного филиала Международного управления космической безопасности и охраны правопорядка (МУКБОП): инспекторами стартового коридора маршрутов Луна — Венера — Меркурий наложен арест на рейсовую визу балкер-трампа «Гоулдн газел», уже готового к выходу из аванпорта орбитально-лунного терминала «Скайрафт». Причина: обнаруженный на борту смаглерский груз (контрабандный) коньячного спирта. При спецдосмотре корабельных трюмов ранен выстрелом в спину сотрудник МУКБОПа Джордж Эгул. «Ниче-го себе!..» К месту событий подошел спидджаммер «Агьюмент» — крейсер службы космической безопасности. В трюме, где было совершено покушение, найден тайник. Содержимое тайника: импульсный лучемет системы паллер и девять пакетов галлюциногенного препарата. Корабельная команда «Гоулдн газел», возмущенная преступной вылазкой затесавшегося в ее ряды смаглера, оказывает следствию добровольную помощь. Должностными лицами службы космической безопасности предъявлен ордер на арест младшему шипшандлеру терминала «Скайрафт» Калу Хизну. Младший распределитель буфетных заказов обвиняется в незаконном приобретении и хранении вредного для здоровья людей минерала «венерины слезы», повсеместно изъятого из ювелирного обращения соответствующими органами ООН. Свою причастность к драматическим событиям в трюме балкера Хизн отрицает. Следствие продолжается. Руководитель следственной группы отнес преступление на борту «Гоулдн газел» к разряду особо опасных и предупредил Управление объединенного космофлота Системы (УОКС) о безусловном существовании связи между выстрелом в трюме и фактами смаглерских сделок в снабженческом секторе терминала.
      Иными словами, директорату УОКСа дали понять: ротозейство администрации терминала Управлению космофлота дорого обойдется… Ну что ж, смаглеров изобличат и накажут, гнойник будет вскрыт и санирован. Будет насильно развязан еще один грязный, запутанный узелок где-то когда-то чем-то или, может быть, кем-то изломанных человеческих судеб. Скорее все-таки чем-то. Намеренно изломать судьбу человека в условиях теперешнего уровня цивилизации далеко не просто — развернуться носителям социально вредных «талантов» особенно негде. При всем при том смаглерский промысел существует. Пусть хилый, мелкомасштабный, но существует. Говорят: наследие прошлого. Прошлое — это такая ширма, за которой удобно устраивать свалку для наиболее острых неприятностей настоящего. Любовь и нежность, кстати сказать, тоже наследие прошлого. Любовь и нежность к любимой, к голубоглазой Земле, к ребенку, зверюшке, растению… Любовь к стяжательству — да еще с оружием в руках — это, наверное, разновидность маниакального психоза.
      Вторая половина выпуска новостей — обзор экономической, культурной жизни Внеземелья. Сообщение о делах на Меркурии, как и всегда, напоминало хвалебную оду. Меркурий — гордость Земли; крупнейший во Внеземелье металлургический комбинат, растущий как на дрожжах комфортабельный мегалополис Аркад с трехсоттысячным населением. По объему промышленного производства мерку рианский жилищно-индустриальный плацдарм давно «натянул нос» плацдармам Венеры, Марса, Луны, и все там, естественно, вертится вокруг комбината… О положении дел на верфи «Вулкан», флагмане орбитальных верфей Меркурия, сообщили скупо: «люстровый» суперконтейнероносец «Тобол» и однотипный его собрат «Лена» (правильнее было бы сказать: его систер-шип) выйдут на ходовые испытания в конце текущего года. И ни слова о том, что помешало выпустить эту пару сверхкораблей хотя бы в резервные сроки. Зато включили в обзор информацию для гурманов: коллектив опытно-производственного объединения «Плод» преподнес корабелам «Вулкана» хороший подарок — новый урожай цитрусовых местной плантации. Именно цитрусовыми занимается на Меркурии Валентина…
      Сообщение из Приземелья: Луна готовится отметить юбилей основания первого в истории человечества внеземного города, заложенного сто лет назад на равнинном участке Моря Спокойствия. Город?… Речь, по-видимому, идет о двух городках — Гагарине и Армстронге. Впрочем, согласно «Истории внеземной космодромии» уже с момента закладки оба лунно-экспедиционных городка не были полностью автономны, поскольку обслуживал их один космодром и общий командно-телеметрический комплекс. А лет сорок спустя обитаемый регион Моря Спокойствия действительно превратился в интернациональную базовую систему четырех плотно связанных между собой городов: Гагарина, Армстронга, Леонова и Королева. В последние годы их поглотил плацдарменный мегалополис, и теперь потерявшие коммунальную самостоятельность города образовали нечто «вроде четырех главных районов не слишком-то удачно распланированной, но достаточно комфортабельной столицы Луны. В Гагарине обосновался штаб космодесантных формирований и разведэкспедиций УОКСа, в Леонове — сектор летного состава объединенного космофлота, Армстронг мало-помалу превратился в центр по всестороннему обеспечению научно-исследовательских организаций и групп Внеземелья, а Королев сосредоточил в себе учреждения, которые координируют деятельность планетарных и орбитальных верфей. Очевидно, поэтому бывшие города все еще называют „городами“ или даже „базами“, и никого не смущает новый статус главрайонов лунной столицы. Итак, старушке стукнуло сто… Диктор Информвнезема устал рассказывать о прибывающих делегациях. Судя по количеству гостей, в столице намерены произвести триумфальное шествие или гостиничный кризис. Естественно, самая крупная делегация ожидается от УОКСа. Именитые делегаты от Управления космофлота будут развешивать мемориальные доски, резать красные ленточки, аплодировать, приятно и широко улыбаться, а в кулуарах незаметно для окружающих выслушивать доклады спецреферентов о ходе следствия на „Скайрафте“ и тут же, буквально за спинами веселящихся, вникать в очередные сверхнеотложные дела, которые в этом гигантском ведомстве возникают ежеминутно…
      Спортивные новости Внеземелья он слушать не стал. Финальный бой боксеров полутяжелого веса ему удалось посмотреть во вчерашнем выпуске, а все остальное мало его волновало.
      Повернув голову, отыскал взглядом рысь. Охота была удачной — зверь нес в зубах глухаря. Издали мертвая птица походила на растрепанный черный зонт… Он вспомнил морозную ночь, когда по собственному недомыслию застрял в тайге и боялся, что медведь-шатун найдет его раньше, чем люди. Ему не было и девяти лет, однако хватило ума не удаляться от поломанных эленарт, не делать попыток выбраться из заснеженных дебрей самостоятельно, и участники ночного поиска (в основном работники зверофермы) очень его за это хвалили: след машины упростил им задачу. Они еще не знали, какой удар ожидает их утром: спасенный ими юный шалопай, сын руководителя селекционной лаборатории зверофермы, ухитрился выпустить на свободу красношерстиого соболя по кличке Рубин — едва ли не единственного в мире соболя с изумительным по красоте и драгоценнейшим по достоинству темно-алым мехом. Срочно были организованы розыски, но таежный участок, где он выпустил эту живую драгоценность из багажника эленарт, накрыла пурга; поисковая группа вернулась с пустыми руками… Решив избавить своего любимца от пожизненного заточения в лабораторной клетке, он самонадеянно полагал, что логика добрых намерений обладает свойством неуязвимости и уже одно это дает ему право не пасовать пород грозным неудовольствием взрослых. Выдержал, не спасовал.
 

* * *

      А потом, неделю спустя, из соседнего лесничества прикатила винтогусеничная машина, и отец заставил его влезть в заиндевелый кузов — взглянуть на последствия добрых намерений. У него потемнело в глазах, когда он потрогал мертвое тельце Рубина, холодное и твердое, как полено… Рожденный в клетке не имел представления, как вести себя в зимней тайге, и дорого заплатил за миг свободы, в которой ничего не смыслил. Зверька оторвали от сытной кормушки, а вместо нее дали свободу, в которой он не нуждался. «Свобода нужна тому, кому она нужна, — сказал отец. — Знакомство с будущей своей профессией ты начал с ошибки.» Освободитель забился в самый темный угол гаража и просидел там весь вечер. «Ты уже знал, что жестокость — это очень нехорошо, — сказал отец. — Теперь ты знаешь, что можно убить милосердием.» Да, теперь он это узнал. Он сидел в темноте, и слезы капали ему на руки, горячие слезы на озябшие пальцы. Плакал и видел себя руководителем селекционной лаборатории на Луне. У него был шикарный белый скафандр, сверкающий блестками желтых и пурпурных катофотов, с эмблемой биологов. Отчетливо видел уютную звероферму в оборудованном под оранжерею лунном цирке, сочную зелень, черное небо и жгуче-йодистые лучи солнца, ослабленного светофильтровой защитой, пахнет фиалками, и никакого запаха со стороны вольеров и клеток, и никаких клеток, а просто красные соболи среди незнакомых растений, сто рубиновых соболей, и всю эту сотню красавцев он решает отправить в подарок отцу, родной звероферме, и вот серебристый биоконтейнер везут к лунодрому на платформе многоколесного вездехода, но по пути какой-то мальчишка (тоже в белом скафандре) из жалости к пленникам выпускает их на бугристой равнине Моря Спокойствия, и они гибнут без воздуха все до одного…
 

* * *

      — Пожалуйста, — прошелестел над ухом голос медавтомата, — сделайте полный выдох в приемник газоанализатора.
      Андрей нащупал трубку приемника, дунул — внутри прибора взвизгнули пленки мембран. Он чувствовал: медосмотр тянется дольше обычного.
      В первый прилет Луна поразила его обыденностью ландшафтов. Они оказались такими, какими он их представлял себе в детстве. Или почти такими. Быть может, поэтому всякий раз его искушала идея: выкроить время и побродить в одиночестве по каменистой равнине где-нибудь вдалеке от столичного мегалополиса. В скафандре, расцвеченном катофотами. И всякий раз, покидая Луну, он сожалел, что снова как-то не выпало случая осуществить эту свою пустяковую в принципе, но не очень простую по исполнению прихоть. Прихоть туриста. К услугам туристов — роскошные гостиницы в столичном центре и «блуждающие отели» вне мегалополиса. Коттеджи, шале и бунгало в обеспеченных воздухом зонах каньонов, ущелий, цирков, террас. Наконец — галерейные поезда, экскурсионные вездеходы и катера. Все что угодно — пожалуйста. Кроме скафандров. Скафандры современных вакуум-лунных моделей высшего класса на спецучете в контрольных органах службы космической безопасности, и пользуются ими только те, кому положено. Он не был туристом, но и прямого отношения к работам на лунной поверхности не имел.
      Далеко не все правила лунного быта ему нравились. Однако не было среди них более тягостного, чем обязательный трехсуточный «арест» в зоне спецкарантина СК-1.
      Для членов семей косменов, оторванных друг от друга работой на разных объектах, администрация Совета по освоению Внеземелья внедрила так называемый «совпадающий график рабочего и отпускного цикла». Что и говорить — хорошо, удобно: гарантированный для супругов отпуск в три с половиной месяца на Земле плюс примерно два месяца времени, набегавшего в лунной столице по «совпадающему графику». Но, бывало, синхронность прилета или отлета супругам не удавалась, и отсрочка свидания действовала им на нервы. Обидно, конечно. Выйдешь, допустим, из спецкарантина, а твоя половина, только что прилетев, предположим, с Меркурия, начинает томиться в зоне СК первые сутки. Нет повести печальнее… И ничего не остается, кроме взаимных телевизитов. Можно, правда, проникнуть в предзону СК и посмотреть друг на друга сквозь стеклянную стену. А если во время свидания дашь понять медикологам, что готов разнести эту стену в куски, к тебе, пожалуй, и выпустят на час-другой твою Джульетту в пленочном медскафандре с волочащимися сзади вентиляционными рукавами. Можешь обнять ее гладкие, теплые под тонким эластиком плечи, поцеловать в стеклянную выпуклость гермошлема — будь оно проклято!.. Одного такого свидания им с Валентиной было достаточно, чтобы потом никогда не тревожить друг друга в дни карантина.
      В прошлый раз все складывалось вроде бы нормально.
      По крайней мере, в его представлении. Простившись с дочерью в Ангарском интернате, он вылетел в Сулан-Хэрэ и утром был на Гобийском космодроме. Поднялся ветер, воздух порыжел от пыли, и среди отъезжающих прошел слух, будто бригада запуска на лазекторной станции земного базирования зачехлила свою батарею внешне-принудительного разгона, а потому старт лихтера «Метеор-27» отменен. Ничего подобного — «Метеор» принял на борт заполненный пассажирами сектейнер и точно в срок вывел его на орбиту. Зато на орбите болтались четыре часа в ожидании лунно-маршрутного тендера, с борта которого сообщили, что гобийский сектейнер они подберут после сахарского и флоридского. Вдобавок около получаса пришлось ожидать, пока лазекторная станция-автомат орбитального базирования займет удобную позицию по отношению к тендеру, и вот наконец пошли на разгон. По дороге к Луне, как обычно, пассажиров пытались развлечь музыкальной комедией. Фильм был старый и глупый, никому не хотелось смотреть. Парочка молодоженов, сидевшая слева, спорила, какой из сек-тейнеров имеет большие шансы первым попасть на лунный лихтер. Он, думая о своем, не обращал на УТО внимания, однако молодожены втянули его в разговор, и они в конце концов познакомились. Свадебное путешествие в Приземелье стало обычным явлением. Молодые люди хотят потрогать лунные скалы собственными руками. Стоит только начать…
      «Совпадающий график» был рассчитан для них с Валентиной почти идеально. Лайнер «Молдавия» прибыл с Меркурия двое суток назад, и Валентине оставалось быть узницей спецкарантина до завтрашнего — полудня. Он с трудом подавил желание незамедлительно нанести ей телсвизит, снял трехкомнатный «люкс» в любимой ею гостинице «Вега» на привычном уже седьмом этаже, сообщил свой лунный индекс в информбюро городского справочного центра и, не зная, куда себя деть, подался было к бассейну. Не дошел. Слишком много друзей и знакомых. «Привет!» — «Салют!» — «Как дела?» — «Превосходно». — «К нам зайдешь?» — «Вот дождусь Валентину, а там будет видно». — «Когда улетаешь?» — «Только что прилетел». — «Неделя, значит, в запасе?» — «Меньше». Он вернулся в гостиницу, принял душ и перед сном довольно рассеянно просмотрел вечернюю программу новостей. Что-то его непонятно тревожило и угнетало. Никого не хотелось видеть. Кроме жены. Кажется, с ним такое впервые… Махнув рукой на условности, связался с зоной СК и затребовал телсвизит. Сейчас его устроил бы даже видеотекторный разговор, но, к сожалению, время было упущено. Информавтоматика с речевым дефектом на букву «р» выдала справку: «Зона СК-1, четвегтый. Валентина Николаевна Тобольская (лунный индекс такой-то) отдыхает после всчегних физиопгоцедуг. Извините, пгосим не беспокоить».
      В девять утра его разбудил щелчок телепочты. От Валентины?… Выхватил из приемника изокопию. Это была изокопия его служебного расписания на лунную пятидневку. Единственное дело на сегодня — визит к Морозову в Леонов, и дело в отличие от остальных, обозначенных в расписании, странное… Придется съездить. Хотя и не ясно, за каким лешим… Одно понятно: директор внеземельно-экспертного отдела УОКСа не станет организовывать личную встречу по пустякам. Тем более с человеком, работа которого не соотносится с кругом задач морозовского офиса. Ладно, это даже кстати. Будет чем занять себя до полудня.
      Из Леонова в столичный центр он возвращался другим путем — радиально-пассажирской артерией пневмотранса скоростного уровня. Так быстрее. На перегоне в двадцать пять километров было всего четыре станции: Леонов, Зоопарк, «Вега», «Форум». Он представил себе, как войдет в номер и сразу почувствует тонкий запах «Жасмина» — ее любимых духов… А потом они поднимутся в ресторан, и за обедом он, копируя голос и жесты Морозова, в анекдотическом виде изобразит для нее результаты визита в леоновский сектор. Результаты действительно смахивали на анекдот: он и моргнуть не успел, как Морозов взвалил на него — постороннего, в сущности, человека — обязанности эксперта и подсунул ему документы какого-то дряхлого «кашалота» первобытной серии А. «Ну что вам стоит, голубчик? Дело несложное и, честно говоря, формальное. Много времени это у вас не отнимет. Составите общий диагноз, распишетесь — и домой.» — «Простите, а как посмотрит на это мое руководство?» — «Все согласовано, не беспокойтесь». Ну что ж, хотя бы в этом смысле гора с плеч.
      Валентины в номере не было. Он посмотрел на часы и ощутил новый укол вчерашней тревоги. Зачем-то полез под холодный душ. Потом просматривал навязанные Морозовым документы — медленно, долго и не очень внимательно. Уклоняясь от телевизитов, с готовностью откликался на каждый вызов по видеотекторному каналу. Вызывали коллеги, друзья. Просто так и по делу. Ссылаясь на занятость, быстро свертывал разговор. Снова ждал. Неизвестно чего. Наконец решил идти обедать один. У двери его задержал робкий вызов… Обернувшись через плечо, он минуту смотрел на чистую плоскость видеотекторного экрана. Экран так и не выдал картинку, а у него не возникло желания заводить разговор с пустотой.
      Обедал он в обществе Герхарда Хлоппе, иммуногенетика лунного Биоцентра. Спокойный рыжий человек с крупным носом, однокашник Валентины. Хлоппе что-то спросил про нее, и что-то он ответил ему невпопад. Из головы не выходил этот странный видеотекторный вызов.
      Не заглядывая в номер, он спустился вниз и вышел на площадь имени 12 Апреля. Чтобы меньше было случайных встреч, взял левее — под стеклянную колоннаду музея космонавтики, вдоль залитых светом витрин с экспонатами. Заметив группу идущих навстречу людей, свернул под арку между витринами с «Луноходом-1» и «Луноходом-2». В глубине выставочного зала возвышался один из первых лунно-маршрутных тендеров; створки вакуум-трюма добротно реставрированного лунника были открыты. К тендеру вела аллея изящно выгнутых, как шеи плезиозавров, клинозахватных держателей, на которых покоились выполненные в натуральную величину копии орбитальных модулей «Востока», «Восхода», «Джеминай», «Союза», «Салюта», «Скайлэба», «Аполлона», «Сибири», «Гермеса», «Зари»… Он много раз все это видел, но в отличие от большинства посетителей музея никогда не испытывал перед старой техникой благоговейного трепета. Тесные, примитивно оборудованные и практически ничем не защищенные бидоны — вот что это такое, уж если говорить начистоту. Он думал только о людях и каждый раз, проходя аллеями орбитальной техники прошлого, поражался великой гордыне и дерзости тех, кто начинал осваивать Внеземельо. Витязи космоса. Даже в Приземелье они могли надеяться только на самих себя — в любом случае; кдать оперативной помощи было неоткуда. Ни тебе службы космической безопасности, ни космодесантных групп, ни гулетов мобильного базирования, ни спасательных крейсеров… — ничего, ровным счетом. Они бо не стенами огради град, но мужеством живущих в нем. Крепкие нервы, сила, отвага, песни и вера в удачу. Натуральная «Илиада»… Соблазнительно думать, что современные космопроходцы их прямые потомки.
      У выхода из музея он заглянул в видеотекторный холл. Кабины стилизованы под гермошлемы. Людей в холле не было. Вошел в кабину с оглядкой, словно прятался от кого-то, торопливо сел — и зеркальная полусфера, щелкнув, захлопнулась за спиной. Только теперь осознал, что инстинктивно ищет уединения. Вспыхнул свет, звякнул сигнал приема, и на экране возник темноволосый малый с озабоченным лицом. Загорелые твердые скулы (на левой — шрам, память о Гималаях), на щеках — ямочки, которые так нравились Валентине… Он без всякого удовлетворения осмотрел свое изображение, машинально поправил прическу — экранный субъект повторил его жест. Как поживаете, Андрей Васильевич? Не по душе мне твой сегодняшний вид… Он вызвал справочное информбюро, и ему сообщили, что индекс В.Н. Тобольской зарегистрирован в отеле «Денеб». Это было уже серьезно…
      Трудно припомнить, о чем ему думалось на пути к «Денебу». Открытый вагон монорельса, ветер в лицо. Ни о чем хорошем, по крайней мере, думаться не могло. Перед глазами мелькали плавно изогнутые и угловатые пересечения пронизанных солнечным светом стеклянных поверхностей, гигантские витражи, зеркальные арки, мелькали деревья, кусты, целые острова тропической зелени, «хрустальные вазы» административных зданий, ячеистые фасады многокорпусных зданий академгородка, аллеи скульптурных ансамблей, крытые чаши бассейнов, многоцветье прозрачных этажей запруженного людьми делового квартала, пузыри стадионов. Пространство обзора вокруг монорельсовой трассы то сужалось до размеров тоннельных стволов, то вдруг распахивалось так широко, что были видны едва ли не все ярусы жилых, промышленных и подсобных уровней мегалополиса, узорная пестрота подвижных лент тротуаров, исполинские свечи надувных и блестящие иглы металлических башен-опор, светлые трубы путепроводов, изящные виадуки, повисшие над кратерами, громоздко-ступенчатые полидуки. А потом замелькали развороченные недра обширнейших стройучастков, котлованы, заполненные отрядами строительных механизмов, карьерные ямы… — верный признак того, что вагон подходил к Гагарину. Очертив дугу поворота, нить монорельса втянулась в тоннель, побежала вдоль темных скалистых откосов и внезапно вынеслась на зеленую линию городского проспекта, плотно сжатого с обеих сторон кристаллами высотных зданий и утонувшими среди них куполами и ангарного типа полуцилиндрами старых построек. Единственное в Гагарине грибообразное сооружение — отель «Денеб».
      Номер Валентины выглядел необитаемым. Пусто… Но это был ее номер: в воздухе чувствовался запах жасмина. Возле дивана он подобрал помятый и еще влажный от слез платок. Сел и, сжав в кулаке этот пропитанный горем комочек, оцепенело задумался. Стены спальни были густо оклеены пленочно-тонкими, как почтовые марки, полосками дистанционных радиоиндикаторов на жидких кристаллах — неяркая радуга мерцающих цифр. Лиловые — календарь. Розовые — часы, минуты, секунды. Красные — показатели температуры, голубые — давления, синие — влажности… и так далее. Пленочными «радиомарками» обычно оклеивают свои куртки егеря, лесники, геологи, агрономы… словом, люди полевых профессий. Он вспомнил, как во время прошлого отпуска, когда они втроем готовились к поездке на Соловецкие острова, Лилия, к ужасу Валентины, сплошь залепила радиоиндикаторами всю их одежду… Блуждая взглядом по стенам, он был уверен, что здесь невозможно было ей об этом не вспомнить. Задохнувшись, поднялся рывком. Посмотрел на часы. Нетрудно было сообразить, где искать Валентину. До отхода сектейнера на первый вечерний лихтер остается десять минут…
      Уступая дорогу, люди шарахались в стороны. Благо в разудалой космодесантской среде эта дикая спешка никого не смущала — навидались тут всякого. Многие узнавали его, вслед неслись приветствии, шутки и возгласы типа: «Ну дает форсаж альбатрос!» Вероятно, узнали его и на вахте грузоперевалочного сектора, потому что, когда он, едва ли не кубарем скатившись по эскалатору нижнего уровня, с ходу перемахнул в контейнерный зал через блестящие перекладины ограждения и помчался вдоль штабелей, никто не сделал попытки его задержать. А пусть бы попробовали… Пригибаясь, чтобы не врезаться головой в манипуляторы электропогрузчиков, свернул к перрону и, заприметив светосигнал отправления, мигом вскочил на платформу порожняка, вцепился в крепежный бандаж. Успел! Рывок был страшный; бандаж самортизировал, но все равно он почувствовал резкую боль в левой ладони. Абсолютно темный тоннель: оглушительный грохот, вой пронизывающего до костей ледяного ветра, уколы песчинок в лицо, лязг и скрежет, и нечем дышать. Зато быстрее пассажирского ппевмотранса. Ударно-резкое торможение — снова острая боль в руке. Свет, перрон, штабеля космодромной грузоперевалки. С трудом разжал окоченевшие пальцы, спрыгнул. Открытый рот и выпученные глаза вахтера. Кабина лифта, эскалаторы вокзальных ярусов, галерея номер тринадцать. Перрон. Полосатый, как зебра, сектейнер, оранжевые сигналы минутной готовности к выходу в шлюз — оба люка еще открыты…
      У заднего люка налетел на кого-то, встретил внимательный взгляд диспетчера. Диспетчер кивнул и сказал: «Да, она там… Могу задержать выход в шлюз на пятнадцать секунд». Пятнадцать… Достаточно, чтобы заскочить внутрь сектейнера и увидеть ее расширенные глаза…
      Он вынул платок, промокнул окровавленную ладонь: «Спасибо, не надо». Постоял, провожая взглядом медленно уходящий сектейнер. Круглые створки первых ворот шлюзования распахнулись. За вторыми — космодромное поле… И вдруг — мучительно ясная и нестерпимо жестокая мысль: дурацким своим милосердием минуту назад он убил, поломал, изуродовал все, что связывало его с Валентиной. Вместо того чтобы крепко взять ее за руку, удержать!..
      Круглые створки сомкнулись. Он выпускал ее. Выпускал на равнину Моря Спокойствия…
      Сдержав стон, Андрей шевельнул головой — эластичный шлем съехал набок. Нет, это было не отчаяние. Гораздо проще и хуже. С отчаянием он как-то сразу и довольно решительно справился — без особых раздумий и сантиментов грубо подмял под себя, чтобы можно было нормально… если не жить, то хотя бы работать. Слишком много зависело от качества его работы — жизнь сотен людей. Но бывали моменты (вот как сейчас), когда казалось, будто игра идет только в одни ворота: слабость одолевает силу. Мозг жгло обидой. На нее, на себя… Где-то рядом блуждает одинокий, тоненький и до леденящего ужаса беззащитный голосок дочери: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…» Андрей почувствовал, как немеет лицо.
      Со стороны изголовья:
      — Извините, Тобольский… вас что-нибудь беспокоит?
      — Нет, — резко ответил Андрей. До него не сразу дошло, что это голос не автомата. — А в чем дело?
      — Сущие пустяки, Андрей Васильевич, — сущие… — проворковало изголовье голосом медиколога. — Меня позабавила аритмия вашего пульса. Впрочем… Вот теперь почти норма. Никаких претензий к вам не имею. Вы, кажется, что-то хотели сказать?
      — Да. Вы не однажды нас уверяли, что сонотрон — это не столько безвредно, сколько полезно и даже приятно. Вчера мне в голову пришла фантазия проверить ваши рекомендации.
      — Так. Ну и что же?
      — А то, что сегодня, Альбертас Казевич, я ощутил интерес вашего сектора к моей вполне заурядной в медицинском плане особе. Ощутил с понятным недоумением.
      — Рассеивать недоумения — моя святая и приятная обязанность. Сонотрон ни при чем, виноват ваш предстоящий отъезд. Когда вернетесь обратно, вам снова придется, увы, потерять на меня до получаса личного времени. Удовлетворены ответом?
      — Пожалуй… да.
      — Могу быть чем-то полезен еще?
      — Пожалуй, нет.
      — Всего вам доброго. Будьте здоровы!
      Андрей сорвал с себя медицинскую амуницию. Накинул на плечи свой старый боксерский халат.
      В холле было светлее, чем в спальне: снежно-лунный ландшафт за пределами грота был здесь раза в два шире.
      Андрей отодвинул на край стола документы, открыл коробку портативного фотоблинкстера — над зеркалом отражателя пошли, сменяя друг друга, стоп-кадры стереоизображений Лилии. Вот она в белой шубке — обнимает пушистую лайку. Вот на санках: головой в сугроб!.. На празднике проводов русской зимы: счастливая, розовощекая, еле держит обеими руками расписной деревянный ковш в виде жар-птицы — приз за смелость (вместе с мальчишками старшего возраста брала приступом снежную крепость под ужасающий грохот шутих). Валентина боялась, и ему пришлось ее успокаивать, а она не спускала с дочери напряженного взгляда и была такая красивая, что он заново в нее влюбился — четкий профиль, румянец, поджатые от волнения губы, узел темных волос на затылке…
 

* * *

      Сверкнула зарница телевизита. Андрей поднял бровь. В холле стоял блондин в полетной форме координатора: желтые брюки, черный свитер, серебристая эмблема — зигзаг импульса на фоне стилизованного цветка магнолии. Узнав Копаева, Андрей отвернулся. Машинально переключил фотоблинкстер — возникло изображение дочери, сдувающей пух с одуванчика. Он вспомнил, как летел пух и какое это было для нее открытие, захлопнул коробку прибора, сунул в дорожный портфель. Туда же сунул мандат, выданный ему экспертным отделом УОКСа, сложил документы. В сторону Копаева он не смотрел. Когда на столе ничего не осталось, щелкнул замком, отбросил портфель на толстый мшистый ковер. На сегодня с этим покончено. Слегка размяться, позавтракать — и в бассейн…
      Снимая халат на ходу, прошел мимо Копаева (долготерпение визитера выглядело навязчивым), оглянулся. Визитер поднял руку, задумчиво почесал бронзовое от загара ухо. Мгновение Андрей колебался, но именно в это мгновение Копаев исчез. «Вот и ладно», — подумал Андрей, отодвигая дверь бытового отсека. Неделю назад этот бронзовоухий блондин отравил ему радость спортивной победы. В бытотсеке горьковато-терпко пахло сосновым экстрактом, издалека доносилось по трубам биение пульса гидрораспределительного узла. Бросив халат в лючок освежителя, Андрей натянул боевые перчатки и вызвал манекена боксерского тренажера на позицию спарринга.
      Ложный выпад, удар и маневр. Слишком близко, не прозевать бы ответ манекена… Защитный финт, нырок под перчатку. Удар!.. Нет, не достал — реакция у машины отменная. Обмен ударами. Серия. Форсинг!!! Прямой в корпус! Ну вот и отлично!.. В последнее время он делал успехи, и никто не мог понять почему. А ведь это из-за нее… Он выходил на ринг с таким чувством, словно она была среди зрителей, и проводил бой так жестко и агрессивно, будто хотел этим что-то ей доказать. И особенно агрессивно, если вспоминал те два дня прошлогоднего зимнего отдыха под Уссурийском.
 

* * *

      Ей было там все не по вкусу. В первый день она сидела в кресле-качалке на открытой веранде дома турбазы, укутанная в меховой плед, с непонятной печалью разглядывая заснеженные деревья; второй день был не лучше. Он не знал, как себя с ней держать, и ему захотелось уйти на лыжах куда-нибудь одному. В конце концов он так и сделал. По лыжне вдоль дороги в лесу за турбазой, мимо егерского кордона, через поляну с заметенными снегом стожками сена и дальше к речке. Сперва он услышал на берегу лай собаки, потом увидел юношу в большой не по росту егерской куртке, а у берега — тонущего в полынье оленя. Юноша (почти еще мальчик, но уже со светлым пушком на подбородке) бестолково пытался вывернуть из-под снега тяжелый сук. «Помогите! — в полном отчаянии, задыхаясь, выкрикнул бородатый мальчик. — Не поможете — Лехе крышка!..» Этого не надо было объяснять. И без того было видно, что Лехе крышка: животное из последних сил бултыхалось среди осколков льда в черной воде, судорожно вскидывая ветвисторогую голову. Он сбросил лыжи и постоял, оценивая ситуацию. Ничего полезного под рукой. Лед хрупкий и тонкий, как оконное стекло, не подползешь… Он снял свитер: «Подержи», — сунул в руки ошеломленного паренька, разулся и кинулся напролом в ледяную кашу. Вода обожгла огнем.
      Небольшой пятнистый олень был красив, но дела его были плохи: на шее рана, перелом задней ноги. Зверь лежал на снегу и не пытался подняться. «Что делать? Ведь пропадет! Ну что я теперь буду делать?…» — панически причитал паренек. «Прекрати, — сказал он, обуваясь. — Волосы отрастил на лице, а что делать — не знаешь. Это кто твоего Леху на лед загнал?» — «Росомаха». — «А собака куда подевалась?» — «Звать отца побежала». — «Отец где?» — «Ушел на Оленью сопку». — «Далеко отсюда?» — «Километра два… На вас вся одежда обледенела. Возьмите куртку.» — «Возьму. Твое имя?» — «Валентин». — «А имя отца?» — «Николай». — «Очень приятно… Надень мой свитер, Валентин Николаевич, и дуй на кордон. Лети стрелой. Эленарты на кордоне есть?» — «Есть! С прицепом!» — «Дай вызов ветеринару, прихвати для рогатого друга теплое одеяло и мигом обратно». Валентин ловко вбил сапоги в эластичные боты подростковых пневмолыж, пропал в снежном вихре. Он посмотрел ему вслед, взвалил оленя на плечи: «Спокойно, Леха, спокойно!» — и, неуверенно переставляя задубевшие ноги, тоже подался на косогор.
      Валентин не подвел — две трети пути до кордона ехали на грузовом снегоходе. Прибывший на санитарном «блине» ветеринар — маленькая розовощекая женщина по имени-отчеству Валентина Николаевна (мир тесен!) — осмотрела Леху, нахмурилась и сказала, что гарантирует «больному» жизнь «только в стационаре». Он не видел, как увозили «больного», потому что в этот момент парился в сказочно-замечательной баньке, которую спроворил для него подоспевший егерь, отец Валентина (кстати, звали его Николай Валентинович). Они подружились. И какое-то время спустя — уже на Луне, в своем секторе, — он получил от Валентина и Николая радиограмму: «Леха выжил, поправился, шлет привет, благодарность спасителю, с удовольствием присоединяемся, обнимаем», — а поскольку радиограмма была без пометки «Лично», расторопная администрация сектора возбудила ходатайство о награждении Андрея Тобольского медалью «За спасение человека», и ему пришлось объясняться… Но это потом. А тогда, после баньки, он вернулся к жене и застал ее в ультрамеланхолическом настроении. С вымученной улыбкой она вдруг сказала: «Подруги тобой восхищаются и, я уверена, завидуют мне. Но они ведь не знают, что, кроме всего, ты еще очень обыкновенный… Ну почему ты такой обыкновенный?… Может быть, таким тебя делает твоя работа?» Гм, работа… Ну что работа? Замечательная работа. Не хуже любой другой.
 

* * *

      В то время странные выпады Валентины не задевали его. Престижный уровень его профессии — один из самых высоких после суперпрестижной профессии космодесантника, и здесь было не о чем говорить. Он решил, что она необдуманно повторила чьи-то чужие слова, удивился, но не подал виду и вскоре про это забыл. И никогда бы не вспомнил, если бы… Н-да… А вспомнил, к несчастью для своих соперников по боксу, в самом начале здешнего чемпионата и три боя подряд выиграл нокаутами. Остальное зависело от финальной встречи с Копаевым (этого парня подбросили им из резерва вместо ушедшего в отставку координатора). Зная манеру Копаева быстро передвигаться и наносить прямые жесткие удары на дистанции, он задумал достать соперника в ближнем бою. Предчувствовал, как это будет. Первый раунд — разведка, второй — уход в защиту с редкими контратаками, начало третьего — сближение, форсинг, переходящий в ошеломительный спурт, выбор момента для ложного выпада левой и правой в корпус — коротко, точно. Задумано было неплохо, но ближнего боя не получилось. Получился балет. Публика потешалась. Они кружили по рингу как танцевальная пара: Копаев обманчиво маневрировал, скользя ужом, играя перчатками, пятясь, легко уходил от инфайтинга, жестких ударов не наносил вообще, а он, сбитый с толку необычными для бокса телодвижениями соперника, никак не мог сосредоточиться на атаке, и слишком поздно дошло до него, что Копаев просто валял дурака. Жаль, что дошло за пять секунд до финального гонга. А когда вручили пояс с чемпионской пряжкой, хотел отказаться, но уловил настроение окружающих и не стал его портить. Настроение было веселое.
      Андрей покончил с бритьем и, выйдя из душевой, так лихо свистнул, что гардеробная перепонка распахнулась во всю длину с треском развернувшегося парашюта. Он натянул синие брюки, вскрыл свежий пакет с белыми свитерами. На груди поблескивала золотая эмблема — цветок стилизованной лилии и парящий над ней альбатрос. Постоял перед зеркалом, вызвал на связь диетолога, распорядился доставить завтрак в каюту. Взглянул на часы. Торопиться некуда — до старта люггера больше трех с половиной часов. Возник соблазн: выйти на лыжную горку «поймать ветерок». Нет, Грижас не даст. Поднимет скандал и не даст. Даже пройтись по лыжне не позволит, хотя там ее пропахали настолько, что ездить противно. Вчера не позволил. «Сделайте милость, Андрей Васильевич, разрешите своему организму стабилизироваться после рабочей нагрузки. На двое суток я запрещаю вам все виды силовых разминок. Бассейн и только бассейн. Но и в воде без всяких спортивных фокусов.» Ладно, бассейн. Тоже неплохо. А что касается «фокусов» — это Грижас как-нибудь переварит, ему не впервой.
      Андрей рассовал бытпринадлежности в гнезда фиксаторов, вышел.

ОРЛЫ МУХ НЕ ЛОВЯТ

 

 
      Пока он отсутствовал, автоматы-уборщики сделали свое дело: искусственный мох был промыт и аккуратно причесан, свежо и опрятно пахло геранью. Из спального отделения исчезло белье. Рабочие стол и кресло тоже исчезли — в холле, кроме портфеля, ничего не было. Портфель не значился в программном регистре уборщиков.
      — Тринадцать-девять, — произнес Андрей формулу обращения для автомата-бытопроизводителя. — Завтрак.
      Метровый участок ковра вспучился, неприятно зашевелился (словно там задергалось что-то живое), мох сошел пухлыми складками и, пропустив наружу матово-белую полусферу, снова сомкнулся вокруг ножки подъемника.
      — Кресло, — добавил Андрей.
      Ковер повторил неприятное шевеление. Усевшись, Андрей ощутил последнюю судорогу кресла, подумал: «Гармония между вещами и человеками». Ударом пальца о край полусферы заставил ее распахнуться: раскрылась подобно бутону нимфеи. Приятный сюрприз: в хрустальном вазоне живая ветка расконсервированного багульника. Не успел он наполнить бокал кумысом — тишину под сводами грота разогнали прозрачные, как весенняя капель, звуки клавира Гайдна. Завтрак был сервирован хрусталем алмазной огранки. Давно бы так. Металл надоел… О, салат из омаров!
      — Тринадцать-девять, будь любезен… окно.
      (Хрусталь, омары и Гайдн располагали к некоторому изяществу манер.)
      Лунный блеск таежной поляны угас — за пределами грота распахнулась звездно-черная пропасть.
      В стекловидных толщах диковинно вогнутых деталей интерьера каюты потекли ручьи рубиново-красных огней (в спальне — медово-оранжевые). Будто сидишь в огненной полости раскаленного до свечения кварцевого массива. И будто бы свежесть воздуха объясняется тем, что открытая в звездную бесконечность сторона этой полости пропускает сюда космический холод.
      Под прямым углом к траектории орбитального радиус-хода ничего, кроме звезд, не было видно. Андрей пил кумыс и смотрел, как драгоценный ковш Большой Медведицы медленно заваливался кверху дном. Ось этого медлительного, малозаметного для глаза переворота проходила через крайнюю звезду ковша — Дубхе (сегодня, как и вчера, она держалась у левого среза окна-экрана). Парадокс профессии космонавта: чаще всего имеешь дело как раз с неподвижными звездами. Во время крейсерского хода практически полная неподвижность звездной сферокартины утомляет молодых пилотов-стажеров больше, чем все остальное, — шестичасовое однообразие крейсерских вахт они пытаются скрасить разными способами. Он старался не вмешиваться. Сами должны усвоить: любые способы бесполезны. Кроме одного: ни на минуту не терять ощущение скорости. Но для этого надо родиться пилотом.
      Лично ему повезло окунуться в романтику летного дела в достаточно раннем возрасте, когда все воспринимается свежо и остро. Замечательное было время. И место. Под названием Еланья Гарь.
 

* * *

      Индекс таежной базы Службы Леса он до сих пор помнил: АДО-15-ЗАТОН. Олег Потапов, один из пилотов-барражировщиков десантного отряда лесной противопожарной охраны, любил давать этому индексу разные шуте иные толкования и в первые дни их знакомства выдал такое: «Андрей — Длинноногий Оболтус пятнадцати лет. Зануде Андрею Тобольскому Оттяпали его любознательный Нос». Он не обиделся. Всерьез оболтусом никто его не считал, занудой — тоже, ростом и комплекцией он был с Олега, а то, что Олег прибавил к его возрасту лишний год ему льстило. На самом же деле индекс АДО-15-ЗАТОН означал: пятнадцатый авиадесантный отряд, Западно-Ангарский территориальный округ наблюдения. База отряда располагалась севернее зверофермы. Высокий берег быстрой речки Каменки (в солнечную погоду над водой выпрыгивали хариусы), высокое, похожее на островерхое яйцо, сине-белое здание главного корпуса базы, белые домики, овал турбодрома, ангары, авиатехника на стоянках, а над верхушками сосен — чаша антенны связи со спутниками серии «Тайга». Отец, наведываясь в Еланью Гарь, брал сына с собой и был рад, что его Андрей проявил любопытство к охране лесного хозяйства (ведь чем-то надо было заинтересовать подростка, который, после драматического умертвления Рубина, упорно сторонился зверофермы). Летом отцу было не до Еланьей Гари, и сын зачастил на базу самостоятельно. Увлекли его не Служба Леса и не охрана лесного хозяйства сама по себе, а турболеты десантников. К маломощным «ласточкам» лесников и «сенильгам» биологов особой тяги он не испытывал. Его воображением целиком овладели мощные огненно-красные «медведи» десантников ЛППО с выдвинутыми вперед блистерами кабин и четырьмя навесными бомбоцистернами. Раньше он видел такие машины только в небе — за характерную форму местные жители называли их «контрабасами» — и теперь был счастлив, когда его брали в патрульный полет. А его брали. И часто. На высотных авиалайнерах ему уже доводилось летать, но это было неинтересно — просто летающий фильмотеатр (вошел в Братске, посмотрел фильм, вышел в Крыму — чего особенного?). Другое дело на турболетах. Он задохнулся от неожиданности и восторга, когда впервые увидел на крутом вираже, как ухнул вниз горизонт, справа разверзлась голубая небесная пропасть, а слева вдруг поднялся стеной и громоздко стал поворачиваться неоглядный, пухлый, весь в зеленоворсистых буграх и складках величественный ковер тайги, потом быстрее, быстрее — и понеслись мимо с невероятным наклоном белые домики, сине-белый пузырь главного корпуса, поляны с малинником Еланьей Гари, блеснула солнечным отражением излучина Каменки… Набрав высоту, Олег довернул машину по курсу, улыбнулся весело (нос пуговкой, глаза хитро сощурены, брови белесые), зафиксировал правую рукоятку управления и со словами: «Ну, как оно, елки-горелки?» — потрепал его по темени шлема и указал в ту сторону, где можно было разглядеть поселок зверофермы. «Нормально», — ответил он сдержанно, хотя внутри у него все звенело, смеялось и пело в едином хоре со свистом моторов и гулом обтекающего блистер кабины воздуха. С той минуты, когда на него натянули комбинезон из огнеупорной ткани (блестящий и скользкий, как ртуть, с эмблемой «медвежья голова» на рукаве), надели шлем и усадили в кресло второго пилота, он почувствовал себя взрослым мужчиной и уже не собирался сдавать завоеванные в миро взрослых позиции. «А что же ты, парень, притих и не просишь у меня поводить турболет?» Он недоверчиво посмотрел на Олега: «А можно?» Потапов хмыкнул: «Нельзя, конечно, „медведь“ не учебная спарка. Вот что… в полете я позволяю тебе легонько держаться за рукоятки дубль-управления, привыкай. Пусть будет так, как будто я инструктор, а ты стажер на провозных полетах. Уловил?» — «Да, командир», — ответил он сдавленным от волнения голосом, продвинул руки в перчатках дальше по желобам подлокотников и с трепетом ощутил, как под пальцами задышали диффузоры и гашетки рукояток дубль-управления… «Бери плотнее. Ты должен чувствовать все, что я делаю, и сопоставлять это с динамикой инерционных сил на маневре и поведением машины. На приборы поглядывай. Кстати… практикантка-микробиолог Ольга Тобольская твоя сестра?» — «Двоюродная. А что?» — «Кузина, значит… Нет, ничего. Внимание, стажер: наш район барражирования. Выходим на горизонтальную „пилу“ патрульного наблюдения в своем квадрате. Добираем высоту… Как называется? Верно, в летной парактике это горка. Уловил, куда утонули гашетки? Молодец. Делаем доворот на тридцать градусов. Уловил? Превосходно. Вот так у нас с тобой и пойдет.»
      Так у них и пошло. Лето выдалось жаркое, сухое и напряженное, полетов было много. Из соседнего округа поступали тревожные радиосводки. «Этот участок тоже как пороховой погреб, — бормотал Олег на „пиле“, оглядывая с высоты лесные массивы. — Чиркни молния — лес полыхнет, елки-горелки, ахнуть не успеешь…» Занятый наблюдениями, нилот все чаще доверял стажеру в парном полете самостоятельно «тянуть пилу». Он «тянул» и все реже слышал от командира: «Ты мне, фокусник, на малых углах доворота крен не закладывай!» или «Устрани тангаж, авиагоризонт у тебя перед носом». В воздухе он за месяц освоил технику барражировочного пилотирования и страшно жалел, что нет у него наземного тренажера. В качестве тренажера иногда он, правда, использовал турболет на стоянке (если ему удавалось украдкой забраться в кабину под солнцезащитным чехлом), но ведь там никаких учебных средств не было, кроме «Руководства по эксплуатации турболетов» и собственного воображения. За рукоятками управления фантазия уносила его в стратосферу, где начиналась дорога к звездам… В конце концов он дошел до того, что стал обдумывать и выполнять фигуры высшего пилотажа во сне. Однажды, застав его в кабине «тренажера», Олег пристально на него посмотрел и сказал: «Ты, парень, это мне брось. Ну-ка, марш по малинникам бегать, купаться, хариусов ловить!» Ага, по малинникам… В прошлый раз ягод набрал, так Олег всю малину Ольге отнес, а она с подругой целую банку слопала и жаловалась потом, что у нее от малины голова болит. И чего командир в ней, в задаваке этой, нашел?!
      Многое прояснил случайно услышанный разговор двух десантников. Парень по имени Аркаша (юркий такой, гибкий, с усиками) говорил про Олега другому по имени Гоша (негибкий как бочонок): «Зря он Ольгу на прицел берет. С его-то пуговичным носом!.. Вчера танцую с ней в баре, так он меня в сторонку оттер и с притворным сочувствием спрашивает: „К чему бы это, Аркаша, твою фамилию на табло приказов высветили?“ Пока я бегал на табло смотреть, он ее провожать увязался… Не знаю, как быть. Делать предложение сразу — опасно. Илья не советует: „Трем, — говорит, — она уже отказала, и в тебя по инерции тыквой запустит“. А ты мне, друг Гоша, что посоветуешь?» Друг Гоша неопределенно хрюкнул, а Аркаша куда-то заторопился. Нет, после такого свидетельства загадочной популярности кузины в Еланьей Гари бездеятельно наблюдать, как мается командир, было уже невозможно. Он проник в главный корпус, разыскал Ольгу в секторе микробиологов и вежливо попросил ее выйти замуж за Олега Потапова (на таком уровне вежливости он с ней еще не общался). Ее «соболиные» (по выражению механика Феди) брови взлетели кверху, и она очень ласково осведомилась: «Тебе головку на солнышке не напекло?» — «Не напекло. Он тебя любит.» — «Он что… сватом тебя прислал?» — «Я сам пришел». — «Покатал он, значит, тебя на своем „контрабасе“, ты и растаял. Моя ты лапочка!..» — «Ничего я не растаял. Знала бы ты, какой человек Олег Потапов!..» — «Какой?» — «Ну такой… надежный, прочный». — «На разрыв? Сжатие? Скручивание?» — «Ты не крути. Сказала бы прямо: согласна выйти замуж за Потапова или нет». — «Представь себе, нет. Даже за Потапова.» — «Задавака ты, Олька… Ну и ладно, и пересчитывай своих микробов в пробирке. Олег запросто себе другую жену найдет.» Зеленые ее глаза от злости еще больше позеленели. Ушел он ни с чем. А назавтра Олег вдруг улетел на патрулирование один. Бывший стажер все понял, поплелся на речку и долго сидел на камнях, разглядывая в воде белесое небо. В полдень, сдав смену, пришел Олег, молча сел рядом и стал бросать камешки в воду. Потом сказал: «Зря ты, парень, это затеял. Мы с Олей сами как-нибудь разберемся что к чему. Помощники здесь неуместны… И не задавака она. Красивая, умная, гордая девушка. Добрая, славная… Понял?» — «Понял. Добрая… Всегда норовила меня крапивой стегануть.» — «Ну что ж… крапиву мы с тобой заслужили, елки-горелки… Ладно, стажер, выравнивай крен. Купаться, обедать и отдыхать! В пятнадцать тридцать — предстартовая экипировка.»
      Ровно в шестнадцать ноль-ноль снялись с точки и по рекомендации синоптиков взяли северо-западное направление. Сначала видимость была превосходная — как говорят авиаторы: в пебе два солнца. Потом появилась двухслойная низкая облачность. Он вел турболет под кромкой верхнего слоя, то и дело задевая блистером сизые клочья пара, а внизу проносились небольшие свинцово-серые облака. Машину потряхивало. Когда нижние облака стали крупнее и гуще, Олег пробормотал: «Сложнячок!..» — взял управление на себя, включил экран с автокартой синхронно-маршрутного сопровождения. «Стажер, глядеть в оба!» Стажер глядел в оба и правее по курсу первый заметил между двумя облачными слоями как бы выступ третьего слоя — пелену белесого марева. Олег бросил машину в разрыв облаков, на вираже обогнул мутную стену дождя. На дне полукилометровой пропасти расстилалась помрачневшая тайга, а впереди поднимался к облакам хорошо заметный в этом царстве темно-зеленых, синеватых и свинцово-серых красок широкий белесый столб дыма. «Очаг, командир!» — взволнованно выкрикнул он. Олег не ответил. Они обошли очаг по эллипсу на малой высоте и видели сквозь клубы дыма багровые пятна. Тускло блеснула задымленная лента речушки. Снизившись над водой, они обогнули пылающий берег — оттуда летели в воду горящие сучья. «Все ясно, стажер. Будем блокировать главное направление огня и юго-западный контур.» Он не успел вникнуть в слова командира — перегрузка вжала его в амортизаторы кресла. Стремительный набор высоты, боевой заход прямо с дуги разворота, прицельное пикирование, сброс бомбоцистерны (машину дернуло), великолепный маневр ухода перед стеной дыма в косую петлю… Турболет выровнялся. «Ну как, стажер?» — «Класс, командир!» — «Ты вниз посмотри, вниз!» Он посмотрел. Там, куда улетела оперенная стабилизаторами бомбоцистерна, распухал гигантский белоснежный спрут — вытягивал бугристо-белые щупальца в направлении удара, а из каждого щупальца веером рассыпались по сторонам и взрывались фейерверочно-пышнмми хризантемами клочья белопенной массы, и все это шевелилось и пучилось… Еще две атаки — и новые два «спрута», порожденные взрывом кассетных пенозарядов, накрыли большой участок пожарища. Последнюю бомбоцистерну Олег послал в центр очага (дыму сразу стало меньше), покружил для видеосъемки, поднял машину над облаками.
      Внизу ослепительно белела под солнцем обширная облачная равнина, далеко на востоке были видны похожие на холмы кучево-дождевые облака уходящей грозы. Олег вызвал базу, передал координаты очага и видеозапись результатов бомбометания. База поблагодарила экипаж «семерки» за оперативность и сообщила, что отправляет в район очага дежурную эскадрилью «медведей» с группой десантников. «Ну вот, стажер, десант после нас прихлопнет остатки, и дело с концом. Ощущаешь, насколько легче стала наша „семерка“? То-то!.. Бомбогруз — половина полетного веса. А теперь хоть фигуры высшего пилотажа выписывай. На петлю выйти не сдрейфил бы?» — «На прямую Нестерова? Разрешение будет — выйду.» — «Значит, дело только за разрешением?! — Олег смеялся. — Имя-отчество Нестерова вспомнишь — так и быть, разрешу.» — «Чего вспоминать, я и не забывал. Петр Николаевич его звали.» — «Надо же!.. Ну, валяй, пробуй», — «Какие будут инструкции, командир?» — спросил он, чтобы выиграть минуту, подавить внезапный наплыв волнения. «По инструкции мертвую петлю не сделаешь, — сказал Олег. — Наверху не попади в режим сваливания, а внизу не провались в облака — вот и вся инструкция. — В шутку добавил: — А если провалишься — больше полутора тысяч метров просадки не допускай, потому что это будет уже посадка. Понял?» — «Да, командир», — серьезно ответил он и, покосившись на авиагоризонт, заставил машину круто взмыть по дуге… Петля получилась (ни сваливания, ни просадки). Олег словно бы не поверил: «Ну-ка, ну-ка, еще раз! Петля, выход на горку и на прямую через переворот». Он удачно сделал и это. «Обалдеть…» — проговорил Олег и всю дорогу до базы насвистывал. А во время переодевания в экипировочной вдруг сказал: «Комплекс высшего пилотажа выполняют в конце второго года специального обучения. Ты у нас феномен… Тебе, парень, прямая дорога на космофлот. Там таких обожают. Ишь, глаза заблестели!.. Хочется?!» — «Еще бы! Только ничего, наверное, из этого не выйдет…» — «Вот те раз!.. Откуда сомнения?» — «Пока я вырасту и выучусь, там вместо пилотов одна автоматика будет». — «Кто сказал?» — «Я где-то читал». — «А… Ну, писать об этом начали еще до того, как Юрий Гагарин над планетой поднялся. Уловил?» — «Да». — «Тут сомневаться можно только в самом себе. Не каждому хватит смелости надолго уйти в Дальнее Внеземелье. Мне, к примеру, там было бы… неуютно. В корабле месяцами… как в железной бочке. Окна и те ненастоящие. Звездно-черная жуть без конца и без края, искорки ненормально далеких миров, до которых ни на каких кораблях и в сто лет не добраться, н ты это лучше всех понимаешь… Мне ветер нужен, а не сквозняк вентиляции. Дождь, а не душ. Светлое небо, деревья, трава… Ну как, не отпала охота идти в межпланетку?» — «Нет, командир». — «Ладно. Считай, этого разговора не было. А с межпланетной я тебе помогу.»
      Обещание командира он пропустил мимо ушей почти без задержки. Через три года он, безусловно, сам поступит в Иркутскую межпланетку — летно-инженерный вуз космонавтики, и странно думать, что здесь могла бы понадобиться помощь со стороны. Но уже в середине августа на турбодроме нежданно-негаданно приземлилась машина ошеломительной красоты. Поглазеть на остроносое синевато-глянцевое диво сбежалось вес население базы. Это был космодесантный катер «Буран» (сами космодесантники, впрочем, называют свои катера драккарами), новое изделие Красноярского комбината космической техники. Потрясенный, он не мог оторвать взгляда от драккара. Было в «Буране» этакое благородство осанки голубя-сизаря, помноженное на стремительность линий стратосферного гиперзвуковика. Пилот «Бурана» (уже без гермошлема, но еще в высотном костюме), улыбаясь, о чем-то разговаривал с Олегом. Олег увидел своего стажера, сделал знак подойти, а он не сразу понял, что это ему, и стоял столбом, пока зрители не расступились перед ним двумя шеренгами. «Знакомься: Борис Аркадьевич Фролов — пилот-инструктор Иркутского вуза космонавтики». Фролов — кряжистый человек с круглым лицом (массивный раздвоенный подбородок, рыжеватые брови, массивные веки, прищур которых не мог скрыть колючего взгляда рысьих глаз) — пожал ему руку и вежливо спросил: «Хотите, юноша, осмотреть кабину?» Еще спрашивает! «Мне там ничего не трогать?» — «Сколько угодно. Трогать, знакомиться, включать любые системы… все можно. Вот только сниматься с точки нельзя — без меня не получится.»
      По просьбе Олега, направленной ректорату Иркутского вуза космонавтики, Фролов прибыл сюда на «Буране» со сказочным, но вполне конкретным заданием: «Обеспечить пятидневную программу провозных полетов для спецабитуриента А.В. Тобольского. Отчет представить по форме СА-МГ». И уже на следующий день спецабитуриент был упакован в высотный костюм и в состоянии некоторой ошалелости препровожден в кабину драккара… Накануне Фролов беседовал с ним — рассказывал о свойствах новой машины, об особенностях пилотирования, а у него перед стартом все это словно бы вылетело из головы. В голове ничего, кроме напутствий, которые взволнованный Олег нашептывал ему в экипировочной. «Фролов даже мне не сказал, какая программа у вас на сегодня. Тебе говорил?» — «Нет, командир». — «Темнит… Ну что он может придумать? Ну поднимется километра на три и погоняет тебя но „коробочке“ вокруг базы. Ерунда. Завтра, конечно, придумает что-нибудь посложнее. Ты не робей. Принцип пилотирования почти тот же. Одно плохо: с реверс-моторами ты незнаком… Ладно, Фролов подскажет. Инструктор он — каких поискать… Кстати, Фролова в полете будешь называть Второй, а он тебя — Первый. Просторного неба, Первый, сверхзвуковых скоростей и успеха!..»
      В ста километрах севернее базы команда Бориса Аркадьевича: «Первый, закрыть гермошлем, проверить кислородную маску». Закрыл, проверил, доложил. «Принял. Уходим в свой эшелон.» Фролов почти вертикально рванул катер вверх с таким ускорением, что у Первого перехватило дыхание. Уже на сверхзвуке?! Вот это да-а!.. Скорость стремительно возрастала. Горизонт расширился, в потемневшем небе жарко пылал на востоке солнечный диск. Простор необъятный, а тело будто налито свинцом… Перегрузка исчезла внезапно. В шлемофоне деловитый голос Фролова: «Тридцать пять километров — наша рабочая высота. Первый, взять управление на себя, доложить параметры полета». С удивившим его самого спокойствием он взялся за рукоятки, скользнул глазами по индикаторам, выхватил для доклада главное. «Принял, Первый. Начинайте произвольный полет.» Этого распоряжения он просто не понял. Покосился на неподвижные руки Фролова и беспризорные рукоятки дубль-управления: «Не понял, Второй. Что мне делать?» — «Все, что хотите. — Лица инструктора не было видно за отблесками на стекле гермошлема. — Вот небо, вот машина, делайте что угодно. Меня здесь как будто нет. Ниже двенадцати километров не опускайтесь. Потолок — сорок. В скорости не ограничиваю, в маневрах — тоже.»
      Произвольный полет… Роскошь, которая на «медведе» была ему недоступна. Делай что хочешь!.. А чего ты хочешь? Перво-наперво — взять дозволенный «потолок» разгоном на форсаже. Да? Подождешь… Он одернул себя и попробовал, снизив скорость, «сманеврировать реверс-моторами. Плохо… Машина рыскала, кренилась, и не было никакой возможности удержать ее от скольжения. Пока выравнивал — потерял километр высоты. Ну-ка, еще раз!.. На девятой попытке освоить реверс-маневр он кое-что понял. На десятой „Буран“, вздрагивая и раскачиваясь, позволил ему, наконец, выполнить зависание. Вдохновленный первым успехом, он добрал высоту и попытался выполнить переворот на горке. Однако сделал что-то не так: перегрузка резко возросла и в положении „вверх брюхом“ машина попала в режим сваливания. Инстинктивно он на какой-то момент зафиксировал обе гашетки, соображая, как быть. Ничего дельного не придумал и потянул гашетки на себя. „Буран“ вздрогнул и самопроизвольно начал вращаться вокруг продольной оси. Этого не хватало!.. Гашетками на себя, от себя, рукоятками вправо, влево — никакого эффекта. Продолжая вращаться, машина все ниже опускала нос, теряла скорость. Голова у него пошла кругом. Он ничего не понимал: машина казалась неуправляемой, инструктор — спящим… Внезапно его осенило: реверс-моторы! Стоило зафиксировать системы горизонтального и вертикального управлений ближе к „нейтралке“ и слегка подработать реверс-моторами — „Буран“ прекратил вращаться и вошел в режим устойчивого снижения, скорость росла. То, что надо! Ну-ка, опять на себя… Машина легко подчинилась. Он вывел катер в горизонтальный полет, немного расслабился, отдыхая. Потом без труда сделал бочку и, не успев удивиться собственной наглости, лихо выполнил три прямые петли кряду. Подумал, на вираже: „Жаль, нет на такой высоте инверсионных следов“, — бросил машину в штопор, погасил вращение реверс-моторами и от избытка чувств вывел драккар из пикирования на таком крутом развороте, что потемнело в глазах. Горка, спираль, полупетля, косая петля… Он купался в небе, как в море, наращивал силу и скорость воздушных своих „кувырков“ и уже не думал во время маневров — руки действовали сами. В переменном свисте моторов ему слышалась музыка. Замечательная машина! Скоростная, маневренная!.. И вдруг: „Первый, достаточно! Определитесь. Курс — на базу“.
      После посадки Фролов помог ему освободиться от гермошлема и, царапнув взглядом рысьих глаз, вежливо осведомился: «Желаете, юноша, поступить на учебу в наш вуз?» — «Конечно. Вот закончу школу — и сразу…» — «Ну, три года — это не совсем „сразу“… А если прямо сейчас? К первому сентября?» — «Разве… можно?» — «В общем — нельзя. В специальных случаях — можно.» В специальных… Он не верил собственным ушам. И только теперь дошло до него значение этого странного слова — «спецабитуриент»…
      Раздеваясь в экипировочной, он услышал характерный свист родной «семерки». «Потапов вернулся», — пояснил он Фролову. Инструктор молча взглянул на него. Вбежал Олег, снимая шлем на ходу, и прямо с порога: «Ну, как первый полет?» — «Последний, — ответил Фролов. — Хотел тут неделю в вашей Каменке понырять — не вышло.» У Потапова вытянулось лицо. Фролов добавил: «Ты прав, его надо брать». Олег просиял: «Ну, Андрюха!.. Я что говорил?! Самородок!» — «Стоп! Ты ему этим голову не забивай. У меня таких самородков в молодежной группе желторотого курса… знаешь сколько?» — «Радоваться должен». — «А я и так радуюсь изо всех сил. И больше всего — перед встречей с родителями каждого самородка.» — «Надевай, Боря, свою парадную форму и топай. Ты лицо официальное, тебя бить не станут.» — «Спасибо, успокоил. Да, кстати… В полеты больше его не бери. Я запрещаю. Сложно потом переучивать.» Фролов перекинул полотенце через плечо, сунул под мышку ласты и, уходя, бросил виновнику этого разговора: «Салют, курсант!» Виновник, несколько ошарашенный происходящим, ляпнул: «Салют, Второй!» Олег с треском расстегнул на себе комбинезон. «Ты вот что, парень… Называй его командиром. Он теперь у тебя командир.» — «Я буду называть его Борисом Аркадьевичем». — «Видишь ли, я еще не Отелло, а ты уже не Дездемона. Уловил?»
      Вечером того же дня на улице Садовой поселка зверофермы в доме Тобольских царила тихая паника. После каждой фразы Фролова отец вскакивал с кресла, нервно прохаживался по гостиной и все твердил: «Ты только не волнуйся, Татьяна, последнее слово за нами». Мать сидела неестественно прямо и, не замечая, что любимая ее белая оренбургская шаль соскальзывает на пол, молча переводила напряженный взгляд с отца на Бориса Аркадьевича и обратно. Фролов был великолепен в светлой парадной форме пилота с изображением головы орла на рукаве и эмблемой УОКСа на левой стороне груди (в центре голубого пятиугольника — пятиконечная звезда с золотым солнцем, в лучах которого парил альбатрос). Вложив кассету в приемник демонстратора стереотелевизионной стены, Борис Аркадьевич пил компот и давал пояснения кадрам из жизни Иркутского летно-инженерного вуза. Жизнь прославленного вуза была многогранной. На язвительные реплики отца Фролов отвечал обезоруживающе мягкой улыбкой, поддакивал: «Ну разумеется, судьба сына в ваших руках!» — и продолжал гнуть свое. А если в репликах начинали проскальзывать агрессивные нотки, искусно менял тему. Интересовался в основном проблемами пушного звероводства, обнаруживая при этом редкостную для авиатора эрудированность (недаром битых три часа выпытывал у своего подопечного подробности о занятиях родителей). Не обошлось без конфуза: кивнув на чучело ондатры, Борис Аркадьевич застенчиво признался, что бобров обожает с раннего детства. «Впрочем… — сделал он попытку сманеврировать, заметив отрицательно-сигнальный жест подопечного, — впрочем, я э-э… без очков. Это, кажется, выдра? — И окончательно угробил удобную тему дополнением: — Великолепный экземпляр пушной фауны!» Сигнализацию отец увидел в зеркале — сигнальщику было предложено «погулять в саду, пока беседуют взрослые».
      Провожая Фролова к взятому напрокат у начальника базы роскошному элекару, он услышал от Бориса Аркадьевича: «Думаю, все будет в порядке». — «И я так думаю. Я своих родителей знаю…» Фролов посмотрел на него, забросил подаренное отцом чучело ондатры на заднее сиденье, сел за руль. Низ подставки чучела «украшала» ядовито-зеленая надпись: «Знатоку пушной фауны на память». «Это что!.. — проговорил Фролов. — В аналогичных обстоятельствах навязали мне как-то в подарок роботронный буфет-самоход. Куда ни выйду — этот проклятый ящик за мной своим ходом… Решил я его утопить. Столкнул в Ангару — уплыл он. А потом случился у нас пикник на реке, по течению ниже. Вошел я в тайгу сухостоину для костра завалить, и вдруг откуда ни возьмись мой „утопленник“! Ступоходы мхом обросли, ящик — поганками. „Привет, — говорю, — кикимора болотная!“ Он голос узнал, обрадовался да как припустит за мной, гремя посудой… Так что я из-за вашего брата в переплеты и посерьезнее сегодняшнего попадал. Я не в претензии, была бы польза. Ну… до встречи в Иркутске?» — «До встречи!» — «Салют, курсант!» — «Салют, Борис Аркадьевич!»
      Да, своих родителей он знал, и на расширенном семейно-родственном совете не очень-то волновался. Дядя Степан, брат отца, инженер-генетик, недоумевал; «Ничего не понимаю. В нашем роду, насколько я могу припомнить, авиаторов не было!..» Тетя Аня, жена дяди Степана и сестра матери, специалист по бытовой роботронике, вес понимала, кроме одного: «Мне одно неясно: кто позволяет руководству Иркутского вуза эксплуатировать потенциалы детской романтики?» Мать безмолвствовала. Ей, школьной учительнице, все было ясно с самого начала: сын покидает родительский дом… «Не наступайте вы ему на ноги! — кипятилась Ольга. — Пусть идет своей дорогой. Свернуть заставите — он возненавидит здесь все и вся, попомните мое слово. Из любви к авиации он же меня — сестру родную, можно сказать, чуть замуж не выдал за курносого Потапова!» — «Прекрасная была бы партия, — сказал дядя Степан, но тут же съежился под Ольгиным взглядом. — Ну ладно, Оленька, ладно. Ты у нас человек взрослый, самостоятельный.» — «А ты, Андрей, — спросил отец, — тоже мнишь себя самостоятельным, взрослым?» — «Нет еще…» — «И сочтешь себя обязанным подчиниться решению семейного совета?» — «Да. Но я не буду обязан считать неправильное решение правильным.» — «Где логика?» — «Отец, ты мне рассказывал, что наши предки — тобольские казаки. Помнишь?» — «Да. Ну и что?» — «А то, что казаки с детства учились верховой езде, с малых лет хорошо владели оружием, парусом, веслами.» — «Теперь иные времена. Парни твоего возраста прежде всего должны овладевать знаниями.» — «Овладевать знаниями меня приглашают в летно-инженерный вуз». — «Не рано ли?…» — «Овладевать знаниями?» — «Я имею в виду: не рано ли ты выбрал профессию?» — «Вспомни свое детство, о котором ты мне рассказывал». — «Ну, знаешь… детская возня с животными — это совсем не то, чем я сейчас занимаюсь как профессионал. А ведь ты — в свои-то четырнадцать лет! — уже пилотируешь турболеты!» — «Отец, а кто тебе говорил, что будущая моя профессия — пилотировать турболеты?» — «Н-не понял…» — «Я буду пилотировать космические корабли!»
      Этот день запомнился ему на всю жизнь. «Слышала, Таня, ответ сына?» — спросил отец. «Ответ не мальчика, но мужа…» — сказала мама и вдруг заплакала. Все оцепенели. Раньше никто не видел ее плачущей. Он бросился к ней, обнял, но не мог произнести ни слова — перехватило горло. «Ничего, Андрюша, это я так… — Мама улыбнулась сквозь слезы. — Очень внезапно ты повзрослел. Мы с отцом не успели к этому подготовиться, извини…» — «А не слишком ли, Таня? — Отец поднял бровь. — Мы, давшие ему жизнь, должны перед ним извиняться?…» — «Должны. И за себя, и за всех дающих жизнь, которые судят о жизни как о предмете. А она ведь явление, Вася!» Отец так и замер — с поднятой бровью. Мама выпрямилась, машинально поправила белую шаль на плече. «Муж мой любезный… В нашем скворечнике вырос орленок. Мы не поняли этого и предлагаем ему ловить мошек вокруг зверофермы. А он уже в небе.» — «Выходит, Танечка, мы и предлагать ему теперь ничего не смеем?» — «Орлы мух не ловят, Вася!»
      Как издревле повелось на Руси, благословили родители доброго молодца на дела богатырские. Провожали его так, словно не в Иркутск ему предстояла дорога, а куда-то за тридевять земель. А потом он настолько часто бывал дома (каникулы, праздники, отпуска), что родителям уже не приходило в голову жаловаться на свою родительскую судьбу. Иногда они наведывались к нему в Иркутск. Наведывался и Олег Потапов, но каждый раз бывший стажер с огорчением узнавал, что у Олега и Ольги все по-старому. Три года у них ничего не менялось, и наконец Олег не выдержал — подался на Камчатку пилотом в отряд вулканологов. И вдруг — точно обухом по голове — сообщение: Олег погиб. Он не поверил. Невозможно было в это поверить. Он обратился в деканат, получил трехдневный отпуск, вылетел в Петропавловск-Камчатский. Навел справки. В вестибюле госпиталя увидел Ольгу и по ее лицу догадался: Олега вырвали из лап клинической смерти, но дела плохи. «Оля, как он?» — «Плохо, Андрюша. Самое страшное позади, но… сильнейший токсикоз, ожоги. Лицо, глаза…» — «Как случилось?» — «Он и еще один, вулканолог… не успели взлететь. Накрыло их неожиданным выбросом из какой-то боковой трещины — раскаленные газы…» Увидеть Олега ни ему, ни Ольге не разрешили. «Вот подготовим его к свиданию — тогда пожалуйста, — сказал главный врач. — Зрение восстановим, лицо сделаем красивее прежнего. Весь будет как новенький. А теперь — по домам, молодые люди, по домам. Единственный способ помочь ему — нам не мешать.» Он вернулся в Иркутск. А Ольга осталась. Насовсем.
      Она и Олег пригласили его на свадьбу весной. Самое напряженное время учебы… Он не мог прилететь — отпуск ему не дали. А когда он, поздравляя молодую пару по видеотектору, увидел лицо Олега крупным планом — сделал над собой усилие, чтобы не выдать смятения чувств, и втайне был рад, что с отпуском ничего не вышло. Нет, лицо Олега не было уродливым — медикологи постарались. Но это был другой человек. Даже голос… Дикция изменилась. Только жестами «новый» Потапов напоминал прежнего. «Вот ведь, курсант, натура людская, — сетовал Олег, когда они наконец встретились. — Всю жизнь мечтал иметь такой профиль. А заимел, глянул в зеркало — на медикологов кидаться стал: „Сдирайте все напрочь! Лепите мне мою родную курносую физиономию!“ Ну они, конечно, Ольгу на помощь. Она меня увидела — как заплачет! „Не надо, — говорит, — Олежек, ничего менять. Я тебя и таким… красавчиком всю жизнь любить буду. Сына тебе подарю. Курносенького!“ Вижу я, что ей здорово не по себе, и наотрез от ее любви отказываюсь, недоумок. Дошел до того, что руки хотел на себя наложить. А Оля — ни шагу назад, стоит на своем. Благодаря ей смирился я со своим новым фасадом, привыкаю.» Слушая Олега, он думал, как мало, оказывается, знает сестру. Великое чудо — русская женщина…
 

* * *

      Три коротких гудка. Андрей поднял глаза на часовое табло: девять утра корабельного времени, смена орбитальных вахт.
      — Тринадцать-девять. Пилотажную рубку. Без обратной видеосвязи.
      Бокал в руке вспыхнул радугой искр — перед столом возникло яркое стереоизображение двух пилотов-стажеров. Тяжелая экипировка (золотистые панцири противоперегрузочных костюмов и шлемы) делала парней похожими на крабов, угнездившихся в малахитовом футляре ложемента-спарки. У обоих позы и выражения лиц одинаковы, в глазах любопытство, рты приоткрыты. Андрей усмехнулся: Титан произвел на молодежь сильное впечатление. По лицам, шлемам и панцирям ползли багровые отсветы. Да, красочный лик Титана способен потрясти кого угодно. Тем более на сфероэкране как бы распахнутой в пространство пилотажной рубки.
      — Вахта, связь.
      Глаза вахтенных метнулись по сторонам в поиске изображения говорящего. Ложемент-спарка, блеснув наклонными цилиндрами амортизаторов, моментально совершил на поворотном круге полный оборот для обзора. Секундное замешательство. Привыкшая к видеосвязи молодежь чуточку растерялась:
      — Пилотажная рубка «Байкала», вахта радиус-хода…
      — На вахте?
      Узнали голос — и едва ли не хором:
      — Первый пилот-стажер курсант Алексей Медведев!
      — Второй пилот-стажер курсант Олег Казаков!
      Постарался придать голосу твердость и строгость:
      — Первому доложить параметры орбитального хода.
      Было видно, как стажеры ищут на сфероэкране и обшаривают глазами подвижные строчки цифро-буквенных формуляров полетной экспресс-информации. Медведев докладывал громко, с удовольствием и в основном грамотно.
      — Хорошо, — похвалил Андрей. — Но много. Скажем, радиационная обстановка на витке — забота не наша, предоставим это координаторам. Казаков, скорость сокращения дистанции между «Байкалом» и орбитальной базой?
      — Пять тысячных метра в секунду. Около двадцати метров в час.
      — А допустимая?
      — Не более одного…
      Почему в докладе об этом ни слова?
      Медведев потупился. И вдруг с плохо скрытой надеждой:
      — Разрешите снять блокировку с двигателей коррекции?
      — Отставить! Коррекция через три с половиной часа. После причаливания и старта люггера.
      — Тогда действительно нет смысла… — признал Медведев.
      — Коррекцию проведете под руководством второго пилота Дениса Федоровича Лапина. Я покидаю борт «Байкала».
      Парни переглянулись. Медведев сказал:
      — Командир, мы не спрашиваем куда и зачем…
      — И правильно делаете.
      — Но есть ли надежда, что вы куда-то не очень надолго?
      — У вас, повторяю, вместо меня пока будет Лапин. Ровно в десять, как обычно, капитанский час, вахтенная перекличка. Докладывать грамотно — не опозорьтесь перед капитаном. В общем, все как на вахтах крейсерского хода. Кроме экипировки. Я понимаю, вам по душе сверкающие доспехи, но другие наши пилоты-профессионалы, боюсь, этого не поймут. На орбитальном дежурстве противоперегрузочная экипировка выглядит несколько… экстравагантно.
      На лицах стажеров обозначилось состояние, близкое к панике.
      — Вы даже не представляете, как вам обоим к лицу обычный полетный костюм. Салют, курсанты! Конец связи.
      — Салют, командир! Связи конец.
 

* * *

      Андрей поставил бокал среди хрустальной посуды, долил кумысом и принялся за еду. Посмотрел на ковш Большой Медведицы в экранном окне, приказал:
      — Тринадцать-девять. Передний обзор.
      Всю ширь обзорного поля заполнила собой дымящаяся выпуклость багровой атмосферы Титана. Красновато-оранжевый цвет плотной, как у Земли, газовой шубы создавал иллюзию, от которой сердце невольно сжималось в тревоге, — иллюзию мирового пожара. Казалось, «Байкал» совершает радиус-ход над планетой, застигнутой в момент уничтожительной войны. Крупнейший спутник Сатурна, медленно меняя панораму очень расплывчатых багрово-дымных уплотнений в глубинах газовой — почти полностью азотной — оболочки, неторопливо поворачивался навстречу орбитальному движению корабля. Словно демонстрировал глобальность внутриатмосферного пожарища, а заодно — свою планетарногромоздкую неохватность. Живописной противоположностью этому царству багровых красок был красиво переливающийся в верхнем, разреженном слое атмосферы шелковистый ультрамарин фотохимической дымки: местами с голубым отливом, местами — с фиолетовым и густо-синим, как павлинье перо. По мере движения корабля голубые, синие и фиолетовые расплывы то вытягивались в широкие, но быстро тающие эфемерные арки, то преобразовывались в гигантские и тоже эфемерные трехцветные пятна. Кое-где сквозь дымку просвечивали самые яркие звезды. Прямо по курсу «Байкала» с опережением в полкилометра шел спутниковый комплекс «Титан-главный» — флагман орбитальных баз лунной системы Сатурна, или попросту ФОБ на языке сатурнологов. Андрею вспомнилось, как вчера утром, после корректировки сближения, штурман «Байкала» Иван Ермаков отпустил по адресу ФОБа: «Сдается мне, эта штука сбежала из духового оркестра». А кто-то добавил: «И по пути разнесла продовольственный склад. Иначе откуда на ней такая прорва бидонов, бутылок, сосисок, колбас и консервных банок!..» Шутка была заразительна: теперь ему тоже казалось, будто безектор ФОБа «здорово смахивает на ненормальных размеров корнет-а-пистон», окруженный четырьмя бидонообразными громадами боковых корпусов и обильно увешанный пристройками самой причудливой формы, которые портили вакуум-архитектурную композицию этого впечатляющего космотехнического комплекса.
      Верх спутника был освещен солнцем, и все там невыносимо блестело, а правый (ближайший к «Байкалу») корпус, куда прямые солнечные лучи не доходили, был залит сиянием фар, соффит-панелей, бестеневых фейержекторов, усеян разноцветьем светосигналов. Хорошо видны распахнутые вакуум-створы, лацпорты, обнаженные вакуум-палубы с ребрами параванов и причальных фиксаторов, квадратные отверстия потерн трюмного шлюзования, похожие на спрутов механизмы разгрузочных шип-лойдеров, двухъярусные аппарели с лихтерами, тендер-шлюпками и катерами в стартовых желобах, прозрачные колбы и торы диспетчерских ренделей, пузырьки кабин вакуумного обслуживания. ФОБ готовился к дистанционной переброске доставленного «Байкалом» груза. С Титаном все будет, наверное, просто. А вот как скоро управятся с челночной разгрузкой у Дионы и Реи — трудно сказать. Работы недели на две… Если не на три.
 

 
      Андрей неторопливо жевал, разглядывая щедро иллюминированный ФОБ и отмечая, что изменилось в нем за год. Изменилось многое. Сверкал на солнце парус новой антенны ДС (дальняя связь). Дополнительные пристройки, которых не было прежде, густо, как пеньки опятами, обросли разнообразным оборудованием. Везде были натыканы штанги и мачты, чаши лидаров, странно мерцающие синими блестками шары на тубусных удлинителях, собранные в гроздья кристаллоподобные блоки, каких-то приборов. И еще там торчала в разные стороны всякая всячина. ФОБ начисто потерял силуэт корабля…
      Семь лет назад этот космотехнический монстр не был ФОБом, а назывался «Дунай» и представлял собой экспериментальный корабль — первый из кораблей класса МКК-ДВС (скоростной многокорпусный контейнероносец для Дальнего Внеземелья). Проект МКК вызывал ожесточенные споры: скептики опасались вибрации боковых корпусов. И, как показали ходовые испытания «Дуная», опасались не зря: вибрация на два порядка превысила допуск. Даже скептики не были рады своей правоте — в конце концов Земле не нужна правота неудачи. Земле был нужен рентабельный космотранспорт для надежной связи с базами Дальнего Внеземелья. Рентабельный — значит более скоростной и более грузоемкий. То есть речь шла о строительстве многокорпусных сверхкораблей типа «люстра». Но результат испытаний «Дуная» кое на кого подействовал подобно ушату ледяной воды.
      Узел противоречий вокруг проекта МКК-ДВС затянулся туго. С одной стороны, экономически соблазнительные преимущества лайнеров типа «люстра» в сравнении с однокорпусными лайнерами типа «моно». В том числе — неслыханная простота погрузочно-разгрузочных операций. Принять на грузовой орбите Луны предварительно загруженные контейнерами корпуса, быстро соединиться с ними в компактную «люстру», быстро доставить по назначению и так же быстро освободиться от них — что может быть проще? С другой стороны, фиаско «Дуная». Чем больше увеличивали жесткость конструкции, тем сильнее «люстру» трепала вибрация. Дело дошло до того, что кое-кто из признанных авторитетов в области космического кораблестроения публично отрекся от идеи «люстровых» сверхкораблей. Дескать; идея опередила свой век. Стереотип ситуации, известной по притче о лисе и винограде… В этот период произошла — в который раз! — очередная вспышка интереса к экспериментам по траиспозитации материальных объектов через гиперпространство (от космофизической станции «Зенит» до космолаборатории «Дипстар»), хотя энергозатраты при таком способе транспортировки каждого килограмма полезной массы превосходили всякое воображение. Гиперпространственный виноград тоже был зелен. Тем не менее грозовая туча над проектом МКК-ДВС продолжала сгущаться. Комитет по освоению Внеземелья вынужден был притормозить финансирование проекта. Однако Сибирское отделение Главного конструкторского бюро УОКСа решительно этому воспротивилось. Проведя скрупулезный анализ ходовых испытаний «Дуная», оно объявило, что берет на себя всю программу нового проектирования и подготовки строительства «люстровых» кораблей. Финансовый тормоз был снят в мгновение ока. Во-первых, сибирякам по давней традиции доверяли, а во-вторых, и наверное в главных, Земля привыкла вкладывать средства туда, где берет верх правота удачи.
      И удача пришла. Причину вибрации устранили довольно просто: вообще отказались от жесткой конструкции. В результате новый экспериментальный МКК «Енисей» с его полужестким каскадно-люстровым сочленением трех концентрических ярусов вызвал в среде пилотов скорбное замешательство. Пилоты буквально шарахались от предложений участвовать в ходовых испытаниях новорожденного сверхкорабля. «Меня — водителем этой трясучки?! Да ни за что!» — «Простите, я не умею летать на театральных люстрах». — «Прошу извинить, но вы не по адресу: мы с Аликом не циркачи. Правда, Алик? Мы с Аликом профессиональные пилоты. И мы никогда не мечтали выйти на старт в плетеной корзине, размерами в стадион. Скажи ему, Алик. Скажи им всем, что мы не летаем в суперавоськах.» Преодолеть психологический барьер мог не каждый, и ничего предосудительного в этом нет. Первым преодолел Валаев. Надо было видеть его лицо за минуту до старта. Скулы в буграх желваков, глаза сужены, а от холодного взгляда острых, как гвозди, зрачков мороз вдоль спины продирал. На двадцатой секунде отсчета готовности они с Валаевым, полулежа в спаренном пилот-ложементе, не сговариваясь, повернули головы, чтобы взглянуть друг на друга. Валаев сказал: «Пустое болтают, Андрюша. Мы научим эту махину летать. И заодно научимся сами». Он ответил кратко: «Научимся». А за пять секунд до нуля добавил: «Орлы мух не ловят».
      Валаев был прав: летать на «люстровых» МКК надо было учиться. Простейшие маневры (скажем, коррекция в картинной плоскости), исполнить которые на конструктивно жестком кораблике — раз чихнуть, на полужесткой махине бросали пилотов в пот. «Енисей» казался игрушкой инерционных сил, и управлять его изменчиво-гибкой архитектурой казалось делом немыслимым — при любом маневре чувствуешь себя как в тарелке с колышущимся студнем. А на маневре глубокого торможения, когда гигантская «люстра» медленно выворачивалась наизнанку всеми тремя ярусами, возникало чуть ли но ощущение катастрофы. Потом привыкли, появился опыт. И стоило наловчиться «свинчивать» трубки допустимых траекторий на заданных участках полета — сразу почувствовали себя королями Пространства (никто еще на таких скоростях не ходил). С удовольствием накатали на «Енисее» двенадцать астрономических единиц, приобрели навыки и дипломы пилотов-люстровиков. Валаев был вскоре назначен капитаном «Байкала» — первого из серийных «люстровых» контейнероносцев. Серия продолжена закладкой на верфи «Вулкан» целой флотилии МКК-ДВС: «Лена», «Тобол», «Иртыш», «Вилюй», «Ангара», — сибиряки свое слово сдержали. «Енисей» перешел в собственность учебно-тренировочного депо УОКСа, а бедняга «Дунай», который геройски вынес на испытательных полигонах все, что обязана вынести экспериментальная модель, был передан комплексной экспедиции сатурнологов под орбитальную базу, К неописуемой радости истосковавшихся по комфорту ученых. Героическое прошлое «Дуная» их нисколько не тронуло — тому свидетель новое имя бывшего корабля. Не имя, а прямо собачья кличка — Фобик-бобик… В предыдущем рейсе, когда пришлось помочь сатурнологам демонтировать группу главного двигателя «Дуная», чтобы освободить безектор под склады и мастерские, весь экипаж «Байкала» чувствовал себя как на похоронах. Это даже неплохо, что силуэт теперешнего ФОБа мало напоминает «Дунай». Патриарх «люстровых» кораблей умер — да здравствует король баз орбитальных Дальнего Внеземелья.
      Свечение верхнеатмосферного слоя Титана померкло. Андрей оглядел сизую полоску возникшего впереди терминатора, перевел взгляд на прямую и тонкую, как лезвие шпаги, зеленовато-жемчужную вертикаль над пепельной линией горизонта. Лезвие, угрожая зениту, медленно поднималось в черное небо. Выше и выше… Наконец, нежно вызолотив горизонт, всплыл драгоценный «эфес». На первом этапе восхода «эфес», наливаясь золотистым сиянием, мало-помалу перевоплотился в огромную двояковыпуклую линзу (очевидно, за счет отражения в средних слоях атмосферы Титана). А когда этому неуклонно продолжающему распухать линзовидному образованию стало тесно в своем объеме, оно распустило по горизонту далеко в обе стороны великолепные светло-оранжевые «усы» и выперло над побронзовевшей зоной терминатора широченным золотисто-желтым холмом. Холм быстро рос. И словно в подтверждение того, что нет в Природе масштабов, которые невозможно было бы превзойти, исполинский холм постепенно превратился в округлую грандиозную гору, заслоняющую едва ли не половину титанпанского неба, вертикально исполосованную пухлыми складками и жгутами сизых, мутно-желтых, мутно-зеленых и кофейно-коричевых дымов. Его Супервеличество Сатурн!.. Потягивая кумыс, Андрей с интересом — хотя не раз это видел — дожидался полного восхода полосато-пухлой громадины. Не хотел пропустить «эффект наползания», который всегда впечатляет. Тем, кто видел только восходы Луны над Землей (или даже Земли над Луной), этот эффект неизвестен по причине миниатюрности ночного светила. А вот при восходе Юпитера или Сатурна возникает иллюзия, будто планета-гигант, едва приподнявшись над горизонтом любого своего достаточно близкого спутника, норовит проползти над твоей головой ниже тучи. Фантасмагорическая эта картина — невыразимо зрелищное противостояние двух громадных миров. Чем не награда для тех, кто летает?
      Как только «Байкал» провалился в тень планетоида, Андрей перевел взгляд на поверхность Титана. Подсвеченная Сатурном, она по-прежнему имела дымчатый вид, но теперь, лишенная богатства пылающих красок, несколько напоминала очень старый, вылинявший и очень потертый ковер. В глубинных слоях атмосферы вздрагивали фиолетовые зарницы. Он пошарил глазами в поисках люцифериды (без особой, впрочем, надежды найти). Явление, говорят, не такое уж редкое, но в прошлый раз увидеть не удалось. Может, сегодня?…
      Полыхнула малиново-красная молния — личный телезапрос Беломора.
      — Телевизит разрешаю, — поспешно сказал Андрей и поднялся. — Салют, капитан!
      В кресле напротив сидел Валаев.
      — Сядь, — сказал капитан. — Салют.
      У Валаева были русые волосы, крупные черты лица, большие руки, силы невероятной, и шафрановая от загара кожа. По контрасту с белым свитером и светлыми волосами кожа казалась темнее, чем на самом деле.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.