Оставалось только ждать и молчать. Серега перестал балагурить и впал в меланхолию. Для меня время стало неожиданно объемным, наполнилось высоким напряжением и жаждой свободы. Как я хотел на волю. Нет, не может быть на свете силы, преодолеющей мою жажду. Сгорит огнем тот, кто встанет на моем пути. Прочь с дороги! Мысленно я вбивал осиновый кол в Сукова, срывал с него погоны и плевал ему в харю. То есть погнал. Ирине Николаевне сказал, что если мне продлят срок содержания под стражей, то Косуле и иже с ним земля покажется адом, и, как говорил Папанов в "Бриллиантовой руке", "спокойно, Козлодоев. Сядем все". Ирина Николаевна сказала, что Косуля поверил. Еще бы было не поверить. Эндшпиль заканчивался, надо было ставить мат, но у соперника еще оставался в запасе ход конем по голове, моей, естественно. Каких только средств я не искал, чтобы преодолеть время. Спал, сколько мог, до умопомрачения сам с собой играл в шахматы, взялся за описание камеры и тюрьмы и в бессилии перед статикой картины бросил эту затею; и курил, курил, курил... Серега обозлился, оскорблял сокамерников, и они терпели, зная, что в бешенстве он бывает невменяем. Так однажды он разбил об пол телевизор. Серегин гнев обходил лишь меня, но однажды его прорвало:
      Ты плюшевый арестант! Тюрьмы не знаешь, пороху не нюхал! Тебе на зоне ой как трудно будет, там коммерсантов не любят.
      А кто тебе сказал, что я коммерсант и поеду на зону.
      Да у тебя статья расстрельная! Тебе меньше десяти не дадут даже не надейся! До сборки не дойдешь уже героин в кармане будет вот тебе еще пятерочка!
      Понял. Спасибо, дорогой. Без тебя, и правда, мог бы не догадаться. На встрече с адвокатом, а Ирина Николаевна, в связи с ответственностью момента, стала приходить каждый день, написал заявление.
      "Начальнику следственной группы управления по особо важным делам Генеральной прокуратуры РФ государственному советнику юстиции 3 класса Сукову В.Ю. от следственно-арестованного Павлова А.Н. 1957 г.р., числящегося за Генпрокуратурой, содержащегося под стражей в камере 321 ИЗ-48/2. Заявление. Вам должно быть известно, что хранение, употребление и перемещение наркотических средств в следственном изоляторе арестантам запрещено. Вам также известно, что я никогда не употреблял, не употребляю и не собираюсь употреблять наркотики. Сложившаяся вокруг меня обстановка позволяет предположить, что могут найтись недобросовестные арестанты или коррумпированные сотрудники, которые попытаются дискредитировать меня путем привнесения в мои личные вещи наркотиков или иных запрещенных предметов, с целью препятствовать моей борьбе с нарушениями уголовно-процессуального законодательства, регулярно допускаемыми следственными органами по отношению ко мне. Заявляю, что обнаружение у меня упомянутых выше предметов может быть только провокацией. Данное заявление прошу приобщить к материалам уголовного дела. Павлов". То же самое было написано начальнику тюрьмы. Сергей вообще перестал со мной разговаривать. Однажды он заявил, что пора переезжать в другую хату, потому что в стене потекли трубы. "А ты, говорил мне Сергей, не поедешь". Ах, если бы ты знал, дорогой товарищ, как обрыдла мне твоя рожа; если бы ты ведал, смотрящий за городом Урюпинск, за какое благо я почту тебя не слушать. Весьма, брат, обяжешь.
      Глава 32. ГУМАННЫЙ ПОСТУПОК ДПНСИ ИЛИ МАЛЕНЬКОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ НА ПУТИ К ВОЛЬНОЙ ИСПАНИИ
      Настала пора расставаться с неунывающим нашим камерным художником Сергеем Игучевым, который нас развлекал своими художествами, и вообще замечательно оптимистично смотрел на пребывание в тюрьме, как на нечто почти приятное. "Отлично время провел, делился впечатлениями Игучев, придя с вызова от адвоката. Пивка выпил банку, в боксике порукоблудствовал, покурил, и за пачуху вертухай меня отвел по зеленой. Классно!" Игучев так экспрессивно изобразил нотариуса, заточенного в нашей хате, с печатью в руке, как с гранатой, на фоне решетки, что мы рисунку радовались несколько дней, пока специальным шмоном (столкнулся с таким впервые) не отобрали все лишнее из бумаг арестантов; рисунка мы лишились, так как оказалось, что изображать тюрьму в тюрьме запрещено. Нотариус был небедный, сидел на спецу явно за бабки, никак не хотел верить, что от общака зарекаться нельзя и горой стоял за коммунистов.
      В рот я е... Российскую педерацию, оппонировал ему Серега, вместе со всеми коммуняками.
      Что тебе плохого сделали коммунисты? обижался нотариус. И кстати, не педерацию, а федерацию.
      Ты думаешь, ее Федя организовал? Нет, ее сделал пидер. А стало быть, педерация. Российская, убедительно говорил Сергей. Вот на общак съедешь, там узнаешь, как арестанты коммунистов любят.
      (Справедливости ради, следует отметить, что коммунистов арестанты не любят, но терпят, и никакой опасности на этот счет не существует).
      Что же, теперь не замечать целую часть общества и мощнейшую идеологию? опять обижался нотариус. Так что ли?
      Что ты! впадал в пафос Серега, я бы, будь вы у власти, полстраны обул, да времена не те. Так что желаю здравствовать. Чтоб ваша дурь как следует цвела, причем на практике, и не слыла абстракцией. Чтоб Ваша гомосекция была достойным членом русской педерации.
      От таких речей нотариус впадал в молчание, лез в баул (в виде новенькой дорогой спортивной сумки) и печально конструировал высокий бутерброт.
      Игучев же был за судом, на предмет мошенничества. Обул с холодильниками какую-то фирму, провел в Бутырке полгода, и, приехав с очередного заседания суда, потирал руки: обвинение не клеится, есть вероятность, что уйдет за отсиженным.
      Да ты, Игучев, волчара еще тот. Холодильники, говоришь? Фазаны? нес в пространство наш балагур. Там, наверно, одними холодильниками не обошлось это же Игучев! волчара; ведь не обошлось, а, волчара? Игучев расплылся в довольной улыбке и кивнул. Получил наш волчара максимум возможного в его обвинении: два. Зайдя после суда в хату за вещами, прежде чем перейти в осужденку, успел поделиться впечатлениями:
      Черт их знает! Все было хорошо, а сегодня судья какие-то бумажки в деле молча читала, башкой кивала, и вот приговор. Вроде маляв не писал, лишнего не говорил. Ладно, ерунда, полтора года на зоне мелочи жизни.
      Вот как нынче судят, сытым голосом говорил вслед уходящему балагур. Игучеву можно сказать ни за что два годишника вмонтировали!
      Поздним вечером этого же дня перед тормозами затрещала, как бенгальский огонь, свеча, отказываясь слушать очередную молитву.
      Хату заказали с вещами. Пятеро с Серегой ушли сразу. Троих увели позже. Меня повели одного. Наверно, уже нет необходимости рассказывать читателю, какие надежды наполняют душу арестанта в такие моменты, какие сомнения грызут его, и что его может ожидать. Поэтому отметим лишь, что переход был в рамках того же спеца, и зашел я в чистую холодную камеру на пять шконок, одна из которых поджидала меня. В камере все были некурящие, но табак терпели, никто почти не разговаривал, заботясь в основном о том, как согреться, только камерный лидер все рассказывал о том, как плохо в тюрьмах за границей, как он ненавидит Данию, потому что та выдала его в Россию, и это выглядело как часть психологической обработки меня; чтобы сразу не убежал, выйдя из тюрьмы.
      Позвали слегка. В кабинете были: Ирина Николаевна, Ионычев и Суков. Сильно хвост прищемило, если пришел. На роже размером с жопу решимость Александра Матросова; с такой рожей и грудью амбразуру не обязательно закрывать, достаточно заглянуть в нее.
      Начинаем следственное действие, деловито заговорил Суков.
      Заканчиваем следственное действие, отозвался я. Всякое следственное действие должно проходить в присутствии полного состава защиты. Адвокат Косуля, как я вижу, отсутствует. Без него я не могу принять участие в следственном действии, так как не доверяю следственной группе.
      Осталось несколько дней до истечения срока содержания под стражей; если пришел Суков, значит, продления нет, а учитывая положение Шкуратова и инцидент с Толей, продления вообще может не быть; значит, Суков будет искать опять формальную зацепку, чтобы сказать, что я признался, но прошу время для детального объяснения своей вины. Сейчас каждый день отсрочки для Сукова вилы.
      Суков:
      Так Косуля же отказывается к Вам приходить!
      Это его проблемы Я ему отвод не давал, он обязан исполнять свои обязанности.
      Значит, при полном составе защиты Вы дадите показания?
      Я этого не говорил.
      Хорошо, Алексей Николаевич, генерал стал неожиданно добродушен. Мы заканчиваем следственное действие по причине отсутствия полного состава защиты. Давайте поговорим без протокола. Дело касается освобождения Вас под залог. Мы предлагаем Вам внести залог в размере сто тысяч долларов. Заместитель Генерального прокурора Михаил Гадышев устно дал согласие на эту сумму.
      Исключено. Даже разговаривать не будем.
      А сколько?
      Тысяч двадцать, не больше, я посмотрел на Ирину Николаевну.
      Что Вы, что Вы! Соглашайтесь! торопливо заверила она. Ваши родственники сказали, что возьмут взаймы. Соглашайтесь!
      Нет.
      Ну, тогда пятьдесят тысяч, мягко сказал Суков. На меньшее Гадышев не согласится.
      Договорились.
      Но от Вас, Алексей Николаевич, потребуется еще две вещи.
      Смотря какие.
      Первая дать отвод Косуле.
      Отвод дам. После подписания постановления о моем освобождении.
      Но нам потребуется еще одно следственное действие а Вы скажете, что защита отсутствует.
      Да, могу сказать. А могу и не сказать.
      Гадышев подпишет постановление, но к моему ходатайству надо приложить Ваше заявление с подробным описанием по сути предъявленных обвинений.
      Этого не будет. По той причине, что суть предъявленных обвинений мне неизвестна, а само обвинение сфальсифицировано. Я поднял взгляд от тетради, где тщательно отмечал все сказанное, и посмотрел в голубые глаза генерала. "Хорошо, дедушка?" молча спросил я его.
      Вы не спешите, пожалуйста, не горячитесь, обсудите все с адвокатом, а я завтра приду.
      Между прочим, это приятно, когда генералы, а особенно гестаповские, сдаются. Но, впрочем, Россия не боится позора, и еще долго после увольнения Сукова из Генпрокуратуры в печати и на телевидении будут звучать голоса, что убирают лучшие кадры, чуть ли не самого лучшего следователя по особо важным делам.
      Ирина Николаевна подтвердила, что заявление с выражением моего отношения к делу необходимо, и я его написал. По форме это была сводная жалоба на все действия Генпрокуратуры по отношению ко мне, описано все было подробно, бескомпромиссно, со ссылками на статьи УПК. В другое время за такое послание мне бы организовали очередную экзотическую хату, а теперь... А теперь или мат в два хода или героин в кармане. Суков на следующий день пришел. В темном боксике или в сортире меня уже не выдерживали, прямиком отвели в следственный кабинет, где генерал энергично объявил, что, по закону, он обязан дать возможность перед началом следственного действия поговорить мне с адвокатом. Ирина Николаевна была бледна и напряжена. Позже выяснилось, что Суков лисой увивался вокруг нее, убеждая повлиять, чтобы я написал хоть что-нибудь, кроме обвинений в адрес следствия, хотя бы это и дела не касалось, а иначе ничего не будет. Прекрасно понимая, что нас слушают, Ирина Николаевна сказала:
      Вам нужно написать хоть что-то, иначе Вас не освободят.
      Я напишу, ответил я, а Ирина Николаевна напряглась еще больше, не зная, в полной ли мере я сознаю угрозу.
      В подготовленном в камере заявлении не было ничего, кроме перечисления и анализа незаконных действий Генпрокуратуры.
      Не беспокойтесь. Я воспользуюсь безотказным приемом. Даже если меня спросят о погоде, я отвечу, что имею сказать следующее и изложу то, что написал, не менее и не более. Если затем последует любой посторонний вопрос, я немедленно откажусь от дачи показаний.
      Нужна причина.
      Она есть: я не доверяю следствию.
      В кабинет вошел Суков:
      Алексей Николаевич, мы не будем сегодня излишне формализовать нашу встречу. Вот Вам бумага, напишите в произвольной форме все, что Вы можете сказать, можете пользоваться конспектами, записями никаких ограничений, ни по форме, ни по времени.
      Я стал переписывать из тетради. Суков ушел и вернулся минут через десять:
      Дайте почитать, что Вы написали!
      Я не написал еще и половины.
      Неважно. Общий смысл я пойму.
      Пожалуйста.
      Суков впился в строчки. Глубокое разочарование, граничащее с грустью, отразилось на лице генерала.
      Хорошо, сказал он. Дописывайте, сколько хотите, это уже не важно. Вот постановление об освобождении под залог. Если он будет внесен в срок, Вас освободят.
      Дело было во вторник. В воскресенье истекал срок содержания под стражей. Ирина Николаевна больше не приходила, и что это могло означать, я не знал. Среда, четверг и пятница прошли бредовым кошмаром. Суббота и воскресенье не в счет, в эти дни арестант вообще напрасно живет на свете. Настал понедельник. Если нет продления, должны освободить немедленно. Но была баланда, была проверка, вертухай ударил ключом в дверь: "Гулять!", время перевалило за девять, все стали одеваться, стал одеваться и я, чувствуя, что сил больше нет, что сделал я все, что мог, и, кажется, напрасно. Последняя искра надежды догорала на дне колодца беспросветной тоски.
      Павлов! С вещами быстро! голос вертухая за дверью звенел от напряжения. Что-то случилось.
      Блядь! Хоть бы на прогулку дали пойти! вырвалось у меня, и недобрые предчувствия нахлынули и захлестнули с головой. Сокамерники смотрели с сочувствием:
      Вот тебя по тюрьме перемещают... Матрас заберешь?
      Нет.
      Это хорошо, что оставишь, не находя подходящих слов, но благодарно ответили мне. А как же ты без матраса?
      Я обойдусь. Прощайте. Удачи.
      Молодой вертухай быстро шел впереди, я старался не отставать. По лестнице пошли вниз (если бы вверх это смерть).
      Знаешь, куда идешь?
      Не знаю, но догадываюсь.
      Куда, по-твоему?
      В Генпрокуратуру. Или в Лефортово.
      На волю идешь, остановившись и повернувшись ко мне, сказал вертухай. Я молчал, потому что сердце грохотало как молот, и лишь думал, что если сейчас он начнет меня шмонать, значит, свободы не будет, а будет героин.
      Не веришь? Вот, смотри, и показал карточку моих перемещений по тюрьмам и камерам. Наверху большими, много раз обведенными буквами было написано: от .. марта СВОБОДА под залог.
      И я вот сейчас выйду отсюда на улицу? И смогу пойти домой? И никто этому не воспрепятствует? Это было бы второе рождение, только кто в это поверит. Или сейчас что-нибудь случится, или выйду на улицу, а мне укажут на дверь в автозэк и зачитают постановление по случаю нового обвинения. Нет, как это ни печально, я не верю. Что-то плохое обязательно случится. С чем можно сравнить те переживания? Только с тем, что творилось в душе, когда открылась для меня первая дверь Матросской Тишины. Вертухай закрыл меня одного в глухом зеленом кубике какой-то сборки. Курить! Скорей курить, и пусть все будет так, как будет! Через пару часов я был готов ко всему: сойти с ума, быть избитым, получить новое обвинение, сидеть еще десять лет; не был только готов сдаться. И лязгнул замок, и пошли мы куда-то. Пришли к кладовщику сдавать вещи, сердце радостно трепыхнулось: а вдруг? Сдавать все-таки не получать.
      В кабинете дежурного помощника начальника следственного изолятора меня встретили Ионычев и Толя. От обоих разило водярой, оба выглядели невыспавшимися и мятыми.
      Вы что, думаете, мы Вас вот так отпустим? сказал Ионычев. Нет! Поедем к нам. Толя обиженно молчал и старался на меня не смотреть. ДПНСИ выписал мне справку об освобождении, наклеил фотографию, взял в огромную руку маленькую печать:
      Готово. Давайте приходный ордер на залог и можете ехать.
      Приходного ордера нет, ответил Ионычев, он никогда не был нужен.
      А теперь нужен, ответил ДПНСИ. Нам пришло указание без приходного ордера не освобождать.
      И это был такой момент... Неприятный это был момент, уважаемый читатель.
      Моральный облик альпинистов ничем не отличается от морального облика людей другого рода занятий. После форменной пьянки, в апогее которой, помнится, Валера ломился в женскую комнату и кричал девушкам, что сейчас он будет с ними играть в дочки-матери, и будет мамой, а они его детьми, а так как детей много, а сися у мамы только одна, то сосать ее они будут по очереди, после столь бурной пьянки нести рюкзак было тяжело. Пока шли по ущелью от альплагеря "Адыл-Су" до ледника Кашкаташ, уже ни на какие восхождения, будь моя воля, я бы не пошел. Но воли не было, и, взвалив на себя рюкзак, я медленно бросился в погоню за ушедшими вперед товарищами, пытаясь войти в колею; сердце работало с перебоями, как не разогретый трактор. Предстояло восхождение на одну из самых красивых вершин Кавказа пик Вольная Испания. Ледник знакомый, домашний, сто раз хоженый вдоль и поперек. Иду по краю ледника под склонами пика Гермогенова, опасности никакой, склоны явно разгружены, накануне с них сошло несколько крупных и множество мелких лавин, теперь несколько дней здесь можно ходить спокойно. В одном месте виден след схода льда. Впечатляет. Лед, высыпанный как из рога изобилия, пробил во льду же русло глубиной метров десять. Чтобы продолжить подъем, пришлось надеть кошки, спуститься в русло, пройти по нему выше, под скалы, там было легче подняться наверх. Спустившись на дно, я снял рюкзак, отложил ледоруб, отдышался, надел каску (на всякий случай) и достал сигареты. Сел на рюкзак, щелкнул зажигалкой, но почему-то курить раздумал там, наверху, покурю и полез вверх. Выбравшись из русла на яркое солнце, увидел товарищей, они сидели на рюкзаках метрах в ста выше и ждали меня. Не сделал я и десятка шагов вверх, как за спиной загудело и зашипело. Это гудела моя удача. Черт знает, откуда, но в русло, казалось бы, с совершенно разгруженного висячего ледника, как из огромного брансбойта, с напором в миллион атмосфер, била струя льда, рассыпавшегося в мелкий порошок, так, что казалось, будто течет вода. Лед сыпался и сыпался, полностью закрыв русло как могилу, а мои товарищи прыгали как обезьяны, фотографировали меня на фоне стихии и орали, что я опять остался живой. Уже пора было и честь знать, но тут я категорически уселся на рюкзак и закурил, не обращая внимания на призывные крики. Ребята кричали, что из-под скалы надо уходить к ним там уже безопасно. Но я решил докурить. На середине сигареты послышались характерные звуки камнепада. От радости не осталось следа: против камнепада защиты нет, и я философски наблюдал, как белый склон с цепью следов между группой и мной покрывается черными пятнами камней, ожидая, что дойдет очередь до меня. Когда канонада стихла, я бегом преодолел роковые сто метров и снова принимал поздравления.
      Ну, Леха, опять косая прошла мимо, сказал Валера. Что-то она за тобой последнее время охотится. Тяжело умирать будешь.
      Почему? спросил кто-то.
      Да за жизнь упорно борется. Вон, на Короне, на пятой башне, у него зажим слетел с веревки, а страховки, ясное дело, никакой. Так он, падая, одной рукой за веревку ухватился, подтянулся и пристегнулся, Валера комично изобразил, как я отваливаюсь от скалы в пропасть, хватаюсь за веревку и возвращаюсь к жизни. Насмеявшись вдоволь, пошли дальше. У нас все прошло хорошо, а вот на другой горе двое наших в тот же день и в то же время погибли.
      Так что нужен ордер, подытожил ДПНСИ.
      Ионычев выдержал паузу и многозначительно произнес:
      Там этот вопрос решен.
      Да?.. неуверенно отозвался ДПНСИ.
      Да, уверенно подтвердил Ионычев.
      Ну, ладно. Езжайте. Какой номер машины? Вот пропуск. По-моему, это был тот самый офицер, назвавший прокурора... Впрочем, может, и не он.
      В бутырском тюремном дворе лежал мартовский снег, воздух был сырой и серый, будто подступали сумерки, хотя был еще день.
      Ионычев и Толя держали меня за руки, хотя бежать в тюремном дворе бессмысленно. Толя сел за руль белой шестерки, а Ионычев прижал меня боком на заднем сиденье к заблокированной дверце и собственноручно поставил мой баул, а это была небольшая хозяйственная сумка, рядом с собой. Меня тошнило от вида и запаха этой сумки, Ионычеву же ничего: русский следователь грязи не боится. Задними дворами подъехали к воротам. Из будки вышла женщина в телогрейке:
      У вас пропуск есть? Вижу, вижу есть. Езжайте! и бросилась открывать ворота.
      Э... а... это пропуск, попытался всучить бумажку тетке из окна Ионычев, но та только рукой махнула. Так слона отсюда можно вывезти! пробурчал следак. В самом деле, сюрреализм присутствовал; недобрые предчувствия оставались. Все молчали. Город проплывал как в кино, признать его реальность было нельзя, и казалось, что он торопится уйти в сумерки. На Садовом кольце машина заползла через подворотню в колодезный двор, и меня завели в подъезд с вывеской "Генпрокуратура". Двор, вывеска, подъезд, лестница все было обшарпанное, затрапезное и мусорское, как и кабинет, куда завели через коридор, охраняемый на лестнице ментом с автоматом. В кабинете меня ждала Ирина Николаевна. Пришел генерал, хмурый, как все:
      Что вы его так рано притащили! У вас задание на целый день, могли бы и вечером забрать пусть бы посидел еще. Идите сюда, Павлов! Распишитесь. Это подписка о невыезде. Ваши перемещения допустимы только в пределах Москвы. Пятиминутное опоздание на допрос будет расценено как уклонение. Обо всех своих перемещениях будете сообщать в Генпрокуратуру по телефону.
      Разумеется, подписку о невыезде я дал, хотя с залогом она несовместима.
      "Зачем?" спросил я потом у Ирины Николаевны.
      А затем, чтобы потом документы по залогу уничтожить, а оставить только по подписке.
      Но у меня в справке из тюрьмы написано: залог.
      А они скажут: ошибка.
      Но до того ли было мне тогда. Ионычев напомнил, что я обещал начать давать показания, если выйду на свободу, на что хватило духу ответить, что я еще не на свободе. Несколько простых вопросов было задано, я ответил, и, наконец, прозвучало желанное "допрос окончен".
      Приходите завтра в девять. И будете приходить каждый рабочий день. А сегодня мы даем Вам возможность отдохнуть.
      По-прежнему не веря, но надеясь, я пошел. "Вас на улице ждут, сказала Ирина Николаевна. Я поеду без Вас. Встретимся завтра". И я пошел по коридору, держа в руке свой кусок тюрьмы. Мусор с автоматом потребовал справку об освобождении и паспорт.
      Паспорта нет.
      Тогда стоять здесь! мусор нажал кнопку. "Вот и кончилась моя свобода, подумал я, с неприязнью ощутив возвращение страха. Но пришел Ионычев и разрешил идти без паспорта:
      У Вас ведь его точно нет?
      Точно.
      А может, где-нибудь есть?
      Не знаю. У меня нет. Три золотых правила арестанта, да и вообще любого попавшего в жернова правосудия, что в большом, что в малом, заключаются в принципе не знаю, не видел, не помню. Если, конечно, нет никакой возможности молчать вообще.
      Хорошо, идите.
      Шаги по лестнице вниз, дверь подъезда, взялся за ручку, открыл сам открыл и в глаза ударил свет солнца и свободы! Как будто вдруг просыпался золотой дождь, и оркестр Поля Мориа заиграл "Шербурские зонтики". Прямо во дворе около машины стоял улыбаясь телохранитель Володя. Что-то я говорил, кажется, большей частью, матом. Что-то говорил он, типа того, что теперь все будет хорошо, и можно ли посмотреть немедленно мою тюремную тетрадь. Открыв ее, еще не сев в машину, Володя погрузился в созерцание нарисованных схем с цифрами.
      Да это ерунда, это геометрические задачи, не имеющие решения.
      Это о многом говорит, возразил Володя.
      Наверно, встретить человека, когда он выходит из тюрьмы, это тоже особенное впечатление. Ну, и закурили.
      Куда едем, Алексей Николаевич?
      В машине говорить можно?
      Сейчас нет, отъедем отсюда тогда да.
      Свободным временем располагаешь?
      Без перерывов и ограничений.
      Домой. Потом в баню.
      Человеку дано описать события. Описать переживания нельзя. О них можно только догадываться. Скажем так: это была свобода, и уйти в бега я был намерен в этот же день.
      Солнце спряталось в мутном московском небе, явившись лишь на несколько минут, перед глазами поплыло Садовое кольцо. Оказалось, что окружающий мир очень большой, и в нем удивительно много предметов, к которым теперь следовало привыкать; начинать жизнь и познавать мир надо было заново. А главное, надо было уходить. Навсегда.
      Два месяца, дипломатично начал Володя, за нами будут следить так, что не уйти. Через два месяца можно.
      Какие два месяца! Сегодня. Максимум завтра.
      Путь надо готовить.
      А если будет поздно.
      Если будет опасно да, уйдем досрочно. Пока нет. Я отвечаю. Между прочим, Вы зря мне не поверили год назад. Ничего могло не случиться. К тому же здоровье надо поправить куда Вас такого? Сейчас лучше всего лечь в больницу. Могу устроить.
      Не надо. Больница есть. Завтра поедем кости вправлять, через лихорадочное стремление уйти в бега стала проклевываться справедливость сказанного. К тому же в удивительном и непостижимом российском обществе встречается такое феноменальное явление, когда человек, не занимающий никаких видных постов, неизвестный и непримечательный, обладает фантастическими связями и имеет большие возможности, которыми почему-то не может воспользоваться для себя. А для других может. Володя был именно такой феноменальной фигурой.
      Алексей Николаевич, я ничего не буду спрашивать. Мне важно одно дело касается семьи?
      Какой семьи? не понял я.
      Президентской.
      А мне почем знать.
      Нет, я не о том. Вы лично.
      Я лично не имею никакого отношения.
      Очень хорошо. Тогда пробьемся. Остальное не важно.
      Мы поехали по Москве.
      У подъезда дома стояла неприметная шестерка с мордатым водителем.
      Вот видите, это оперативник.
      Вижу.
      Так будет два месяца. Днем и ночью. Денег на технические средства для слежки за нами никто жалеть не будет. Понимаете, что это значит? денег истратят столько, сколько захотят, хоть миллион, хоть сто миллионов. Поэтому лучшее, что можно сейчас придумать это лечиться. Вы на себя в зеркало в полный рост глядели?
      Ладно. Я на полчаса.
      Дома кто-то ждал, кто-то нет. Племянник еще в тюрьму передал просьбу, чтобы я отписал ему квартиру: зачем она мне, все равно я уже не выйду, а квартира может пропасть. Но я вышел. Побывать дома обязательно. Нужно попрощаться со всем и со всеми. Не торопясь и навсегда. Сейчас или через два месяца не важно; главное, что все встречи теперь будут на другом краю земли или в другой жизни; только душа будет время от времени наведываться в этот уголок. Как много было нам дано, но выбор, сделанный давно, готовит неизбежный путь, назад уже не повернуть, звенит серебряная нить, и ничего не изменить.
      Давай, Володя, в баню. Как пахнет тюрьма, ты уже знаешь, я тоже. Поехали.
      Пока добрались до места, стало ясно, что в слежке участвует целый эскадрон автомобилей. Позже выяснилось, что бандажный пояс и наручные часы всегда указывали доблестным сыскарям мое точное местонахождение, несмотря на то, что способы использования этих предметов могли существенно повлиять на мое здоровье; что делать технический прогресс и государственная необходимость и я не избавлялся от этих предметов, приберегая этот ход на потом.
      Ночь застала нас в одном из московских дворов. С утра предстояло ехать на допрос. Спать устроились в машине на откинутых передних сидениях. Володя извлек из багажника два одеяла в чистых пододеяльниках, и сон был восхитителен и спокоен. Что? Говорите, спать не удобно? Возможно. Даже согласен. Но тогда, проснувшись на рассвете, с наслаждением чувствуя щекой белое чистое одеяло, глядя на спящие дома и деревья, я слушал московскую раннюю тишину, а сердце тревожило и щемило чувство предстоящей дороги.
      Продолжение, может быть, следует