На перепутье

Дождь лил как из ведра, грохоча по машинам, припаркованным бампер к бамперу по всей площади. Журналисты пришли в исступление и заполонили все свободное пространство, так что Норту пришлось оставить «лумину» и пройтись пешком по тротуару. Он ощупывал взглядом каждое окно, каждую дверь, каждый закоулок, за которым мог скрываться проклятый Ген.

В дальнем конце площади Даффи детектив достал свой мобильный телефон и позвонил в управление. Впереди, за пеленой дождя, прятался Бродвей.

Ответил лейтенант Хиланд.

– Да, тебе пришел факс.– Из трубки донесся шорох бумаги.– Национальная историческая выставка переводится в компанию под названием «Американская генерация». Ее доставят сегодня вечером, от пяти до семи.

«Американская генерация»? А-Ген.

– Она занимается биотехнологиями?

– Мы как раз их проверяем.

Защелкали клавиши – лейтенант проверял базу данных в компьютере, но этот умиротворяющий звук не смог успокоить напряженные нервы Норта.

Детектив миновал перекресток и устало зарысил вдоль следующего квартала, мимо полыхающих красно-синим огнем патрульных машин.

– Не указано, что это биотехнологии,– подал голос Хиланд.– Они занимаются генеалогиями. Специализируются на информации о рождениях, смертях и женитьбах на протяжении многих столетий, делают анализ крови на установление отцовства, исследуют степень способности к деторождению… отыскивают потерянных детей. У них самый большой частный банк генетического материала в стране, больше правительственного. Но они не зарегистрированы как фирма, занимающаяся биотехнологиями.

– А как же они зарегистрированы?

– Как институт, учитывая их филантропию.

«Обучение Гена в Колумбийском университете».

– Где они расположены?

– На Сорок пятой Западной улице, Седьмая авеню, семьсот пятьдесят.

«Еще два квартала».

Норт ускорил шаг.

– Какой этаж?

– Им принадлежит все здание.

Норт, выбиваясь из сил, бежал вперед сквозь пелену ливня. Одежда промокла и отяжелела, полы плаща пропитались грязной водой и, казалось, хотели затянуть его в водовороты у сточных канав.

Детектив стрелой пролетел через дорогу, лавируя между машинами. Мокрые насквозь туфли так и норовили остаться в очередной луже. Огромные бетонные стены зданий нависали сверху, словно гигантские зубы злобного невиданного зверя, грозя сомкнуться и раздавить усталого человечка.

На углу Бродвея и Западной сорок пятой Норт привалился к стене, пытаясь отдышаться. Кровь грохотала в висках, кровавая пелена застилала взор. Дождь немилосердно хлестал по склоненной голове полицейского, а раскаты грома эхом прокатывались по всему изможденному телу.

«Я больше не выдержу».

Хватая воздух ртом, он поднял голову и увидел воплощение судьбы, склонившееся над ним.

Седьмая авеню, номер семьсот пятьдесят. Здание рвалось в темное небо ступенчатой пирамидой из стекла и стали, его башни спиралью ввинчивались в хмурые тучи. Рядом, словно жадный черный зев, зияли распахнутые ворота гаража, в который как раз въезжала машина.

Норт прибавил шагу, направляясь к группе людей в черных костюмах, которые сгрудились у ворот.

«Чайна-таун!»

Они заметили пришельца и заградили ему путь.

– Сюда нельзя, это частные владения.

Норт посмотрел в глаза ближайшему человеку в костюме и увидел, как в его зрачках молнией полыхнуло узнавание. Он помнил детектива вовсе не по Чайна-тауну. Он вспомнил его по прошлой жизни.

Норт не стал доставать удостоверение. Просто спросил:

– Где здесь главный вход?

Никто не ответил. Пара охранников что-то угрожающе проворчала, но остальные понимали, что требуется нечто большее, чтобы свернуть этого человека с пути. Да сами того не понимая, они указали Норту правильную цель.

– Спасибо,– ответил он.

Охранники промолчали и принялись опускать ворота большого гаража.

Но главное Норт уже увидел – сверкающий серебристый седан «крайслер».

Посреди зала стоял блестящий стол из нержавеющей стали, предназначенный для вскрытия трупов.

Пока Саваж натягивал прозрачные медицинские перчатки и готовил хирургические инструменты, разложенные на простой чистой тряпке, в комнату вкатили каталку с телом Лоулесса под белой простыней.

Досчитав до трех, ассистенты быстро подняли труп и переложили его на стол, после чего убрали простыню. Даже смерть не смогла стереть довольной улыбки с остренького лица покойника.

Саваж надел голубую хирургическую маску и надвинул пластиковый щиток, прикрывающий глаза. После чего велел Гену и остальным сделать то же самое. Предстояла грязная работа. Он сказал, что осколки кости скоро будут повсюду.

Мегера и ее помощники сначала подождали, пока Ген первым облачится в маску и перчатки, и лишь после этого выполнили требование хирурга.

Ген стоял рядом с Саважем и смотрел, как тот берет скальпель и осторожно погружает лезвие в плоть мертвеца, у левого уха. Как раз там, где морщинки, расходящиеся от глаз Лоулесса, терялись в волосах.

Вонзив скальпель в холодную мертвую плоть, Саваж надавил, пока под лезвием не заскрежетала кость. Придерживая голову Лоулесса свободной рукой, доктор сделал надрез вдоль линии роста волос, до правого уха.

Это походило на ювелирную разделку туши. Прихватив верхний край окровавленной кожи, Саваж снял ее с черепа, открывая кость, после чего начал ловко надрезать соединительную ткань, освобождая скальп. Хирург завернул истерзанную плоть наверх, словно чудовищный кровавый парик, открывая доступ к черепной коробке, где скрывался мозг.

– Пилу!

Ген принял из окровавленной руки Саважа скальпель и протянул ему инструмент для распиливания костей. Зубчатое полукружье завибрировало, делая сотни оборотов в секунду, и вгрызлось в мертвую кость.

– Можешь положить скальпель на место, Ген,– раздался тихий голос Мегеры.

Ген посмотрел на красное лезвие в своей руке и медленно положил его на стол.

Саваж не заботился об аккуратности. Во все стороны полетели осколки кости и ошметки красной плоти, забрызгав его маску. Он распилил черепную коробку Лоулесса по линии лба.

Потом он вставил в распил большой металлический трепан, поддел крышку черепа и откинул ее назад. Обнажилось влажно блестящее содержимое черепной коробки – бугристый мозг, обтянутый мягкой мозговой оболочкой.

– Похоже, он в хорошем состоянии,– заметил Саваж, поворачиваясь к Гену.– Отведи полушария в разные стороны.

У Гена задрожали руки. Касаться воспоминаний, таящихся в этом сером веществе, трогать самую суть того, кто был им,– этого ему не хотелось. Но на эту тюрьму из плоти он был обречен с самого рождения.

Остальные молча ждали.

«Почему до сих пор не поднялась тревога?»

Может, они обнаружили пожар и уже устранили его?

Ген неохотно протянул руки и бережно развел серые холодные полушария мозга Лоулесса в разные стороны. Саваж воткнул между ними длинную иглу, метя в верхушку позвоночного столба. После чего взял пробу цереброспинальной жидкости, которая полилась в черепную коробку, заливая мозг.

Насыщенная протеинами, абсорбированными из кровеносной системы, цереброспинальная жидкость обновлялась каждые шесть-восемь часов. Она выводила из мозга продукты метаболизма, антитела и вредные вещества. Именно этим путем циркулировали протеины памяти, которые руководили мейозом половых клеток. Именно здесь содержались остатки протеинов, которые заполняли ячейки памяти,– последние воспоминания Лоулесса.

Саваж положил шприц на поднос. Придерживая мозг и ловко орудуя мокрым скользким скальпелем, он отсоединил ткань, которая скрепляла его с внутренней поверхностью черепа. Он перерезал лицевые и зрительные нервы, идущие к глазам.

Полностью освободив мозг Лоулесса, хирург положил серую массу на весы и записал вес. После чего переместил мозг в ванну с соляным раствором.

Чтобы остановить поток спинной жидкости, которая сочилась из головы Лоулесса, доктор велел Гену затолкать в пустой череп бумажные полотенца. А потом вернул верхнюю часть черепа на место, аккуратно сведя концы разреза.

– Швы я наложу позже,– сказал Саваж, снимая перчатки и маску.– А сейчас нужно закончить нашу работу.

Игра в ожидание – одна из самых трудных. Огромный зиккурат дома номер семьсот пятьдесят по Седьмой авеню неприступно высился над крохотной армией полицейских и спасателей, подсвеченный со всех сторон красно-синими вспышками.

Мартинес вышел из здания и сообщил, что, по словам персонала, в доме нет человека по имени Эжен Диббук.

– Думаю, это ложь.

В этом Норт не сомневался.

– Конечно, ложь.

Он уже позвонил Хиланду с просьбой подписать ордер на обыск. Прошел час, а ответа пока не поступало.

Норту ничего не оставалось, как ждать и гадать, за каким безликим окном скрывается неуловимый Ген. Он прошелся вокруг здания, пытаясь отыскать слабые места или найти свежее решение.

Спустя несколько минут он вернулся к тому месту, где Мартинес припарковал свою машину. У водительской дверцы, угрюмо нахохлившись, стоял какой-то полицейский в темном объемном бронежилете. За спиной у него висел «хеклер и кох МР5».

В машине Мартинес устало прижимал к уху трубку телефона.

– Хиланд говорит, что пока не нашел судью, который согласился бы подписать ордер.

Офицер у машины требовал объяснить почему. Его люди только и ждут, когда можно будет ворваться в здание.

– Говорит, что ребята из «А-Гена» держат свои грязные лапы на горле слишком многих. Похоже, они неприкасаемые. Они очень хорошо умеют подмазывать и, видимо, не скупятся на траты.

«Никакой стрельбы в музее».

– Все, что мы можем сейчас сделать, – держать их в оцеплении.

Из дальнего конца переулка, завешенного пеленой дождя, вынырнул небольшой грузовик и подкатил к патрульным машинам. Молодой водитель выпрыгнул из кабины, по приказу двух полицейских отодвинул боковую стенку грузовичка и показал, что внутри.

Норт окинул машину быстрым взглядом. Это был курьер из Национального исторического музея.

«Череп!»

– Нужно дать им то, чего они хотят,– произнес он.

Мартинес проследил за взглядом Норта.

– Если им нужен я, значит, они получат такой подарок,– добавил детектив. – Я постучусь в эту дверь и, если возникнут трудности, смогу позвать вас на помощь.

Офицеру понравилось это предложение. Экстремальные обстоятельства требовали крайних мер.

– Идет,– отозвался Мартинес, поняв собеседника с полуслова.– Тогда ордер нам и не понадобится.

– Неприкасаемых не бывает,– бросил Норт.

Когда разрешение на въезд грузовика из компании доставки было проверено, водитель подвел машину к главному входу. Он достал из кузова три картонных коробки и осторожно водрузил их на тележку для багажа.

При виде стольких полицейских любой растеряется. Дрожащей рукой юноша вручил Норту квитанцию о доставке и растворился среди дождевых струй.

Детектив устало осмотрел здание. В нем сновало множество равнодушных служащих, уверенных в своей безнаказанности.

Он полез в карман и достал таблетки, которые взял в аптечке отца.

«Я могу забыть, если захочу».

Ба-бах!

– Что это? – спросил у него за плечом Мартинес.

– Бета-блокатор.

– У тебя неладно с сердцем? – не на шутку встревожился Мартинес.

– Нет.

«У меня неладно с другим».

Ба-бах!

«У каждого есть выбор».

Норт посмотрел на охранников за дверью, которые наблюдали за ним.

Ба-бах!

– Хочешь узнать, что связывает меня и Гена?

Норт швырнул таблетки в лужу, где они начали быстро растворяться.

Мартинес ничего не ответил. Да и что он мог ответить?

Норт перебрал коробки, поставил одну сверху и открыл ее. Распаковав тонкую бумагу, он обнаружил древний череп. Детектив вытащил старинный экспонат из коробки и прижал к себе. Очень странное ощущение. Череп был таким древним, таким хрупким, овеянным воспоминаниями. В источенных и бесцветных зубах виднелись небольшие дырочки – кто-то извлекал оттуда пульпу.

Как выглядел при жизни человек, чей череп он держал в руках? Реконструкционные снимки были уничтожены Геном во время разгрома в музее. Но в квитанции значились отчеты и результаты по реконструкции.

Норт положил череп и, пошарив внутри коробки, отыскал небольшой белый конверт. Он вытряхнул из конверта полароидные снимки головы с кожей землистого цвета – в фас, в профиль и с затылка. И протянул снимки Мартинесу.

Норт нашел именно то, что и ожидал увидеть. Лицо, глядевшее с фотографий, было его собственным.

Мартинес был потрясен.

– Он двинулся, потому что это похоже на тебя?

– Думаю, он очень расстроился, что это не похоже на него.

– Не понимаю.

– И не нужно. Просто мы с ним возвращаемся обратно, вот и все.

Норт завернул череп в бумагу. Чувствуя всей кожей, что на него направлены все взгляды, детектив двинулся к главному входу в здание «Американской генерации». Тяжелые стеклянные двери мягко скользнули в стороны, а в фойе его ждал более недружелюбный прием, чем бушевавшая за стенами гроза.

Под сенью двух огромных вавилонских быков с крыльями стоял письменный стол. Норт подошел к дежурному за столом и спросил:

– Если мистера Диббука сегодня нет, может, есть доктор Саваж?

Ему ответил охранник:

– Нет, сэр. Его тоже нет.

Норт кивнул в знак того, что понимает ситуацию.

– В любом случае, не могли бы вы позвонить наверх и сообщить Атанатосу, что к нему посетитель.

Одно лишь упоминание этого имени подействовало на охрану ошеломляюще. На мгновение показалось, что они не знают, что предпринять.

– Как прикажете доложить?

Норт положил череп на стол.

– Скажите, что его ждет Киклад.

Ген сидел за инкрустированным письменным столом в кабинете Лоулесса. Саваж положил на гладкую кожаную поверхность стола обычный шприц и небольшой флакон, в котором глянцево блестела темная жидкость. В ней, в каждой капле черного вещества, была растворена память Атанатоса.

Ген следил за всем этим с нарастающим ужасом.

«Нам не нужно вспоминать».

Он взял пластиковый цилиндр шприца.

«Нам не нужно вспоминать».

До него долетел пронзительный аромат жасмина. Ген повернулся и увидел, что Мегера холодно следит за ним, сжимая в руке небольшой флакончик духов.

Он припомнил произошедшее в музее и подумал, что эта женщина ничего не делает просто так.

– Я думал, что ты потеряла свои духи,– бросил он.

Мегера удивилась, что Ген помнит такую незначительную деталь.

– У меня есть еще,– беззаботно улыбнулась она.– Тебя это беспокоит?

– Ты хочешь, чтобы у меня не получилось.

– Конечно. У тебя есть все шансы, если ты пожелаешь.

Ген не ответил. Он взял флакон, опустил в него иглу шприца и набрал драгоценную жидкость.

Шприц дрожал в его пальцах, когда он приставил иглу к собственной вене на руке.

И тут зазвонил телефон, стоявший на столе.

Мегера злобно поставила духи на стол и нажала кнопку громкой связи.

– Что еще?

– Здесь один человек,– донесся испуганный голос.

– Пусть убирается!

– Он сказал, что его зовут Киклад.

Мегера бросила на обоих мужчин быстрый взгляд. Саваж отшатнулся, его плечи поникли и обмякли.

А Ген, не отводя глаз, смотрел на стеклянную бутылочку с духами на столе. По его губам скользнула улыбка.

Это обеспокоило Мегеру.

– Чего он хочет? – спросила она.

– Он хочет увидеть Атанатоса. Кого мне послать к нему?

Дни жатвы

Раны войны оставляют глубокие шрамы в душах людей. Раны страшнее наносит лишь безумие.

Горе обрушилось – пал Ахиллес. Тот, кто сразил Гектора, сына Приама-царя и кары всех греков; тот, кто поверг Пентесилею, амазонок царицу; тот, кто низвергнул могучего Мемнона, эфиопов владыку, сына бессмертного Тифона, брата Приама-царя. Горе обрушилось, пал Ахиллес. Стрелы крылатые, пущенные Париса рукой, жирной от праздности жизни в осаде, настигли героя. Лук из козьих рогов Парис опустил, кровью своей истекая, как женщина в дни очищенья. Пал Ахиллес, горе обрушив на души всех греков скалой неподъемной.

Трою впервые увидев, я зрел пред собою гребни из конских волос на сверкающих шлемах. Дружно щиты о щиты ударяли, воины шли, как гранитный утес, нерушимо держась под ударами ветра. Шли как один, шли, как бессмертные боги идут.

Что мы теперь? Нас загнали в багровое море, назад к черноносым судам, и отчаянье нами владеет. Что мы теперь? Умираем в пустыне средь тел наших братьев погибших, среди белых костей тех, кто пал здесь, под стенами Трои, за все десять лет. Трупы и смерть – вот союзники наши отныне. Где крепкошеий Аякс, могущий свалить и быка одной лишь рукою? Он окутан туманом тоски и невзгоды и меч свой берет, путь к Аиду себе пролагая.

Что мы теперь? Троянцев добыча, жадность которых не могут смирить даже смертельные стрелы и копья. Где теперь праздный Парис? Мертв, а Елену взял в жены еще один отпрыск Приама, принц Деифоб. И вновь женщины греков врагов услаждают на ложе. Где благородство троянцев? Нету его, это миф, это ложь.

Мы, воины Греции, жмемся к кострам по ночам и плачем как дети, навзрыд, жен и подруг вспоминая, которых нам больше не видеть.

– Киклад!

Я вгляделся в холодную темноту ночи и в мерцающем свете костров увидел моего царя, Идоменея. Но гордый властитель Кносса, который с горящим сердцем взирал на игры с Быком, ныне исчез. Сияние его прекрасного лица померкло.

Выходит, тяготы войны жестоки к царям, как и ко всем остальным. Почему-то это меня порадовало.

Я вскочил на ноги и приветствовал его:

– Великий царь! Что прикажешь?

– Язык человека может быть скользким и вероломным, не так ли?

– Вы пили с царем Одиссеем?

Мне показалось, на задумчивом лице царя промелькнула улыбка.

– Ты скорбишь о своей Мойре.

При одном звуке ее имени мое горящее сердце пронзила ужасная боль, словно живую плоть терзали зазубренной острогой.

– Она заперта за этими стенами,– напомнил я.– Если даже она верна мне, я все равно в ярости.

– Мы все в ярости, Киклад. Не сомневайся.

Что же так угнетало моего царя? Идоменей окинул взглядом своих воинов, сгрудившихся вокруг костров.

– Пойдем со мной,– велел царь.

Мы удалились от мерцающего и потрескивающего пламени костров и подошли к черному берегу, о который разбивались холодные морские волны.

– Я видел, как ты танцевал с быками. Я видел, как ты с ними боролся. Прекрасные, могучие звери… ты выворачивал их черные рога руками – там, в Лабиринте Кносса. Ты был отчаянно храбрым и не выказывал страха.

Я смутился оттого, что царь меня запомнил.

– Остался ли ты прежним храбрецом? Идет ли рядом со мной все тот же мужчина, что танцевал с быками? Или эта несчастная война его погубила?

Меня оскорбил вопрос царя. Я дерзко сказал:

– Великий царь, я уже спрашивал тебя – что прикажешь?

Царь Идоменей обдумал мои слова, мрачный и озабоченный. А потом протянул мне руку и приказал пойти вместе с ним в шатер царя Одиссея.

В шатре Одиссея, перед роскошным столом, в окружении предводителей греческого воинства стояли двое знатных троянцев с мрачными лицами, которые в бою с ликованием разили греков,– Антенор и Эней.

Я потянулся за мечом, но царь Идоменей удержал мою руку.

– Ты простой воин,– сказал он.– Этого тебе не понять.

Двое мрачных троянцев завершали свое дело.

– Значит, мы договорились – я получу половину богатств Трои, и один из моих сыновей сядет на трон. Дом Энея останется нетронутым, и его достояние тоже.

Лукавый царь Одиссей протянул руку над столом, где стояло вино.

– Даю в том свое слово.

– А что же Агамемнон?

– В этом деле я говорю и за Агамемнона тоже.

Эней повернулся к столу спиной и посмотрел на меня. Его темные глаза грозились проглотить целиком всю мою судьбу.

– А тот человек, которого вы оставите на берегу? – спросил он.– Чего желает он?

Я не понял, о чем речь. И посмотрел на царя Одиссея, ожидая объяснений. Одиссей отпил вина и погладил бороду рукой.

– Киклад, Идоменей выбрал тебя для этого отчаянного дела, и я доверяю его суждению. Если бы врата Трои открылись пред тобой и ты бы вошел туда – кого бы ты искал, кого бы отметил?

– В чем здесь подвох?

Одиссей рассмеялся от такой неприкрытой подозрительности.

– Киклад, ты мог бы быть моим двоюродным братом. Никакого подвоха нет. Когда ты войдешь в Трою, кто первым отведает бронзы твоего клинка?

Только один человек.

– Вавилонянин,– ответил я, задыхаясь от гнева.– Колдун, который называет себя Атанатосом. Он вырвал мое сердце и до сих пор держит у себя – его я стал бы искать и его бы отметил.

Эней принял мое желание. Он повернулся к столу и Антенору.

– К рассвету статуя Афины Паллады исчезнет из храма. Мы скажем, что ее украл Одиссей. А вы приведете в исполнение свой план, и дом Приама падет.

Я не понял, о чем они сговорились, но как только соглашение было заключено, Одиссей приказал проводить двоих мрачных троянцев обратно в Трою.

Я же присел к столу Одиссея.

– Мы теперь заключаем союзы с троянцами?

– Мы явились сюда не для того, чтобы ставить Трое какие-то условия,– заверил меня Одиссей.– Мы пришли, чтобы сразиться с троянцами насмерть.

Идоменей быстро подошел к нам и присоединился к разговору.

– Киклад, если ты все еще жаждешь войны, знай, мы с тобой. Мы соблюдем свое соглашение с троянцами точно так же, как Парис чтил договор с Менелаем.

– Через три дня созреет плод нашего плана,– сказал Одиссей.– Но все зависит от скользкого и вероломного языка одного-единственного человека, которому троянцы поверят, потому что знают, что он не будет их царем.

Над покинутым и сожженным лагерем греков вились клубы черного дыма.

Я разорвал тугие путы, которыми меня связали, и жадно припал сухими потрескавшимися губами к той влаге, которую смог отыскать в разбитом черепе подохшего от болезни черного быка. Его помутневшими глазами я утолил голод, а жажду утолил, облизав раздувшиеся влажные внутренности.

Я услышал голоса и побежал прочь, спотыкаясь о гниющие кости сотен трупов. Я бежал, пока не упал на колени у ног какого-то троянца.

Бронзовый клинок рассек мне плечо. Я зажал рану. Алая кровь заструилась из-под моих грязных пальцев.

– Как твое имя? Говори!

Мое имя? В страхе я позабыл его! С трудом, запинаясь, я сказал:

– М-мой отец был из южных земель. Хотя я вырос среди греков… мое имя… Синон.