В Кобрине мы получили приказ идти на север. Мы двигались, почти не останавливаясь, пока не дошли до местечка Пружаны вблизи Беловежской пущи.
      По дороге мы проходили мимо бесконечных скудных полей, заросших дикой горчицей.
      На юго-западе курился взорванный Брест.
      В поле около Пружан мы увидели брошенное орудие с развороченным стволом и остановились.
      Около орудия сидели солдаты в заскорузлых шинелях. Иные курили, другие перематывали портянки, третьи сидели без дела, равнодушно поглядывая на нас. Я подъехал к солдатам.
      – Что это? – спросил я бородатого солдата и показал на разбитое орудие. Солдат лежал, прислонившись к орудийному колесу, и курил. Он мельком посмотрел на меня и ничего не ответил. – Что это такое? – спросил я снова.
      – Так я тебе и должен все докладывать! – огрызнулся солдат. – Что ты есть за начальник? Не видишь, что ли? Орудия!
      – Почему ствол разворочен?
      Солдат отвернулся и махнул рукой. За него ответил плачущим голосом молодой солдат без фуражки. Его стриженая белобрысая голова блестела, как стеклянный шар.
      – Ну что пристали, молодой человек! – сказал он с досадой. – Покою от вас всех нету. Хоть в омут кидайся.
      – Чего он спрашивает? – закричал солдат с зеленым лицом. Он сидел на корточках и соскребывал щепкой грязь с сухаря. – Чего душу тянет? Не соображает, что с орудием? Измена – вот что!
      – Измена! – повторил хриплым голосом бородатый солдат, сел и отшвырнул цигарку.
      Он сжал черный кулак и потряс им на восток, где ветер гнул тонкие ракиты.
      – Измена, язви их в бога, в мать, в душу! Артиллерия вперед обозов отходит. Нет снарядов. А какие есть, так те рвутся в стволах. И патронов, обратно, нету. Что ж мы, дрючками, что ли, будем с германцами биться!
      – Измена! – сказало несколько глухих голосов. – Не иначе, как здесь измена.
      Наши фурманки тронулись. Я отъехал.
      Так я впервые услышал на фронте это черное слово – «измена». Вскоре оно прокатилось по всей армии, по всей стране. Его произносили то шепотом, то во весь простуженный голос. Говорили все – от обозного солдата до генерала. Даже раненые в ответ на расспросы: «Как ранен?» – злобно отвечали: «Измена!»
      Все чаще слышалось имя военного министра Сухомлинова. Говорили об огромных взятках, полученных им от крупных промышленников, сбывавших армии негодные снаряды.
      Вскоре слухи пошли шире, выше, – уже открыто обвиняли императрицу Алису Гессенскую в том, что она руководит в России шпионажем в пользу немцев.
      Гнев нарастал. Снарядов все не было. Армия откатывалась на восток, не в силах сдержать врага.
      Мы шли по южной части Гродненской губернии, кормили беженцев, отправляли их в тыл, забирали больных и развозили по лазаретам.
      Начались обложные дожди. Желтые пенистые лужи рябили на дорогах. Дожди тоже казались желтыми, как лошадиная моча. Шинели не просыхали. От них воняло псиной. Ветер непрерывно гнул кусты вдоль дорог и свистел ветвями, как розгами.
      Попутные местечки – Пружаны, Ружаны, Слоним – были обглоданы, как кости, отступающими войсками. В лавчонках ничего не осталось, кроме синьки и столярного клея. «Жолнежи вшистко забрали», – жаловались запуганные лавочники-евреи.
      Мы все реже разговаривали с Романиным. Его лицо с постоянно опущенным от ветра на подбородок ремешком фуражки казалось теперь жестким и угловатым.
      Пан Гронский носился где-то на своем разболтанном форде и добывал нам продовольствие. Он появлялся редко – измятый, невыспавшийся, с набухшими веками. Пушистые его усы отросли и закрывали рот. От этого Гронский выглядел стариком.
      Каждый раз, приезжая, он брал меня за локоть, отводил в сторону и говорил доверительным шепотом:
      – Ничего! Не огорчайтесь, дитя мое! Когда кончится эта чертова война, мы пойдем на Петроград и скинем с трона к свиньям собачьим этого олуха со всеми его гессенскими выродками. А Польша воскреснет. Як Бога кохам! Не может пропасть страна, где были такие люди, как Мицкевич, Шопен, Словацкий . Не может! Вокруг их славы, как солдаты у костра, соберутся лучшие люди Польши. И они поклянутся: «Hex жие вольна народова Польска. На веки векув! Hex жие!»
      Он каждый раз говорил мне одно и то же, даже теми же словами, как одержимый. Я не знал, от усталости это или от болезни. Глаза у Гронского лихорадочно горели, и он так крепко стискивал мой локоть, что я едва сдерживался, чтобы не вскрикнуть от боли. Я вспомнил, что у сумасшедших развивается необычайная сила в руках.
      Я рассказал о своих опасениях Романину. Он пронзительно посмотрел на меня и зло сказал:
      – А вы что же, знаете разницу между сумасшедшими и нормальными? Нет? Так какого же черта лезете со своими выводами! Мне наплевать на них. Может быть, я сам сумасшедший.
      Я никогда еще не видел Романина в такой ярости.
      – Заприте-ка своего зверя на замок, – ответил я, стараясь быть спокойным.
      Он криво улыбнулся, схватил меня за плечо, притянул к себе, но тотчас оттолкнул и вышел.
      Было это в Слониме, в ларьке, где недавно торговали керосином. Пол был обит листами железа. На железе еще стояли керосиновые лужи.
      Сесть было негде. Я прислонился к стене, выкурил папиросу и вышел вслед за Романиным.
      Отряд уже отходил. Дождь стекал с брезентовых плащей. Низко пролетали растрепанные вороны, садились на коньки гнилых крыш и открывали клювы, чтобы каркнуть, но не каркали – должно быть, понимали, что это ни к чему. Не накаркаешь же сухую погоду.

      За Слонимом потянулись скучные болотистые леса. В них было много молодого осинника. Тонкие серые осинки стояли рядами, и на них такими же тонкими серыми струями падал дождь.
      Только во второй половине дня небо расчистилось. Оно было зеленым, холодным. Резкий ветер гнал обрывки грязных туч.
      Романин ехал впереди, я сзади. Я видел, как из леса вышел молодой крестьянин-белорус в постолах. Он снял шапку, схватил Романина за стремя, пошел рядом с лошадью и о чем-то начал униженно просить. Слезы блестели у него на глазах.
      Романин остановился и подозвал меня.
      – Тут в лесу, – сказал он, не глядя на меня, – рожает беженка. Жена этого человека. Все ушли, он остался с ней один. Роды вроде тяжелые.
      – Она вельми мучится, пан мой, – певуче сказал крестьянин и вытер шапкой глаза.
      Романин помолчал.
      – Примите ребенка! – сказал он, все так же не глядя на меня, и поправил уздечку у лошади. – Никто из нас этого не умеет. Так же как и вы. Но все-таки в таком деле лучше интеллигентные руки.
      В голосе его мне послышалась насмешка. Я почувствовал, как кровь отливает у меня от лица.
      – Хорошо, – сказал я, сдерживаясь.
      – Мы будем ждать в Барановичах. – Романин протянул мне мокрую руку. – Дать вам санитара?
      – Не нужен мне никакой санитар.
      Я взял сумку с медикаментами и самым простым хирургическим инструментом – другого у нас не было – и свернул по просеке в лес.
      Крестьянин – его звали Василь – бежал рядом со мной, придерживаясь за стремя. Грязь из-под копыт летела ему в лицо. Он вытирал его насквозь промокшей шапкой. Лошадь шла крупной рысью.
      Я старался не думать о том, что случится через несколько минут в этом лесу, не смотрел на беженца и молчал. Мне было страшно. Никогда в жизни я даже близко не был около рожающей женщины.
      Внезапно я услышал глухой воющий крик и придержал коня. Человек кричал где-то рядом.
      – Скорее, пане! – сказал с отчаянием Василь.
      Я хлестнул коня. Он рванулся сквозь орешник. Василь выпустил стремя и отстал.
      Конь вынес меня на маленькую поляну. На ней потухал костер. У костра сидел мальчик лет десяти в черном картузе, нахлобученном на уши. Он качался, обхватив руками колени, и монотонно и тихо говорил: «Ой, Зосю! Ой, Зосю! Ой, Зосю!»
      Поляну затянуло дымом от потухающего костра. Дым застрял в низких ветках орешника, и потому плохо было видно вокруг.
      Я соскочил с коня. По другую сторону костра стояла фурманка. На ней сидела, вцепившись руками в края повозки, женщина. Я увидел только ее черное искаженное лицо с огромными белыми глазами. Она выла, широко открыв рот, почти раздирая себе губы, то наклоняясь, то изгибаясь назад, выла непрерывно, хрипло, по-звериному.
      Косматая собака забилась под фурманку и лязгала зубами.
      У меня заледенело сердце. Холод поднялся к голове, и страх сразу прошел.
      – Костер! – крикнул я мальчику. – Разом!
      Мальчик вскочил, споткнулся, упал и бросился в лес за хворостом. Прибежал Василь.
      Я совершенно не знал, что делать. Я только смутно догадывался об этом.
      Прежде всего я сбросил шинель и вымыл руки. Василь лил мне воду из кружки. Руки у него тряслись, и он все время лил мимо.
      Мальчик притащил хворост и разжег костер. Начинало смеркаться.
      – Убери мальчика, – сказал я Василю. – Не надо ему видеть все это.
      – То ее брат, – торопливо ответил Василь. – Тут копанка в лесу, хай принесет воды.
      – Да, воды, воды! – судорожно повторял я. – И чистый рушник. Или тряпки.
      – У Зоси есть две чистые рубахи, – услужливо забормотал Василь. – Ты, Миколайчик, беги за водой, а я достану. Я достану.
      Дальше была у меня какая-то внезапная минута колебания как раз в то время, когда я стягивал через голову гимнастерку. Вдруг стало темно, и я остановился. Мне захотелось успокоиться и собрать свои мысли. Какие мысли? О чем? Не было у меня никаких мыслей – было одно отчаяние.
      Я наконец решился, снял гимнастерку, засучил рукава рубахи, достал из кармана электрический фонарик и протянул Василю:
      – Свети!
      Я подошел к фурманке. Должно быть, я оглох от волнения. Я больше не слышал крика женщины и старался не смотреть на нее.
      Я увидел что-то розовое, жалкое, быстро и осторожно продвинул руки, захватил его и сильно потянул к себе. Я не знал, так ли надо делать или нет. Я делал все как сквозь сон. Ни тогда, ни сейчас я не могу припомнить, вышел ли ребенок сразу. Я только помню ощущение маленьких плеч. Должно быть, это были плечи. Я прижимал к ним ладони и снова осторожно и сильно потянул их к себе.
      – Пане! – крикнул Василь и схватил меня. – Пане!
      Я стоял и шатался. На вытянутых руках лежало что-то очень теплое и мокрое. И вдруг это непонятное существо чихнуло.
      Все, что надо было сделать после этого, я делал спокойнее, хотя у меня начала трястись голова. Мы с Василем обмыли ребенка, потом крепко закутали его в рушники и тряпье.
      Я держал запеленатого ребенка на руках и боялся его уронить.
      Василь вцепился зубами в рукав своей свитки, затряс головой и заплакал.
      Я прикрикнул на него, подошел к женщине и осторожно положил ребенка рядом с ней. Она глубоко и легко улыбнулась, глядя на него, и едва-едва потрогала его худой темной рукой. Это был ее первый ребенок.
      – Квиточек мой милый, – сказала она едва слышно. – Свет мой, сынку несчастный.
      Слезы текли из ее открытых глаз. Неожиданно женщина схватила мою руку и прижалась к ней сухими горячими губами. Я не отнимал руки, чтобы не тревожить ее. Рука у меня стала мокрой от ее слез.
      Ребенок заворочался и слабо запищал, как котенок. Тогда я отнял руку, женщина взяла ребенка и застенчиво вынула грудь.
      Василь уже не плакал, а только беспрерывно тер рукавом глаза. Мальчик сидел на корточках у костра и весело смотрел на него.
      Далеко за лесом ударило несколько пушечных выстрелов. Я вымыл руки, накинул шинель, сел к костру, дал закурить Василю и закурил сам. Никогда я не испытывал такого наслаждения от папиросы, как в этот угрюмый вечер.
      Но спокойствие длилось недолго. Меня тревожила женщина. Я встал и подошел к фурманке. В мигающем свете костра ее лицо показалось мне воспаленным. Она как будто спала, лежа на боку и прижав ребенка к груди. Густая тень от ресниц падала на ее щеки.
      Я впервые рассмотрел эту женщину и удивился счастливому и трогательному выражению ее лица. Тогда еще я не знал, что почти у всех только что родивших женщин лицо становится, хотя бы ненадолго, красивым и спокойным. Должно быть, эта красота материнства пленила великих художников Возрождения – Рафаэля, Леонардо и Боттичелли, – когда они писали своих мадонн.
      Я осторожно достал сухую руку женщины и пощупал пульс. Он был слабый, но не частил.
      Женщина, не открывая глаз, снова взяла мою руку и ласково погладила ее, как бы сквозь сон. Но теперь она не благодарила, как в первый раз. Теперь в этом поглаживании руки было желание успокоить меня. Она как будто говорила: «Не бойся. Со мной все хорошо. Ты отдохни».
      Предполагал ли я час назад, когда ехал по размытой дороге с пустым сердцем, что кто-нибудь так нежно обойдется со мной в этот же вечер. Дни войны тянулись, как неприютная ночь. И никогда бы я не поверил, что в глухом одиночестве этой ночи так скоро и мимолетно блеснет мне улыбка душевной ласки.
      За лесом по темному горизонту снова покатились один за другим короткие громы. Они догоняли и перебивали друг друга.
      – Пане, – окликнул меня Василь. – Герман подходит. Куда же мы денемся?
      Непонятное спокойствие овладело мной вопреки здравому смыслу.
      – Ничего, – пробормотал я. – Побудем здесь еще часа три. Ей вредно сейчас трястись на фурманке.
      – А пан нас не кинет?
      – Нет, не кину.
      Василь успокоился и начал варить с мальчиком кулеш.
      Я знал, что оставаться в лесу опасно. Судя по отзвукам боя, немцы были уже недалеко. Может быть, опять случился прорыв, и фронт, как всегда в таких случаях, может стремительно откатиться, исчезнуть, бесследно растаять. Но мне просто не хотелось уходить отсюда.
      Я сидел около фурманки и с оцепенением смотрел на костер. Ничто так быстро не скрадывает время, как зрелище ночного огня. Я следил за каждой разгоравшейся веткой, за вихрями искр, вылетавших из сухой хвои, за сизым пламенеющим пеплом.
      Женщина дышала спокойно и ровно. «Нет! – сказал я себе. – От войны ты не уйдешь, как бы ты этого ни хотел. Ты не один на свете».
      Я посмотрел на часы. Прошло два часа с тех пор, как я, не отрываясь, смотрел на огонь.
      – Пора собираться, – сказал я Василю.
      Мы поели кулеша. Зося проснулась, и Василь покормил ее. Она ела мало и медленно, все время смотрела на ребенка. Василь мешал ей, приставая со своим кулешом. Она осторожно отстранила его:
      – Не надо сейчас!
      До рассвета было еще далеко. Василь запряг лошадей. Мы поудобнее уложили Зосю, укрыли ее двумя кожухами, и фурманка осторожно начала выезжать из леса на шоссе. Там было пусто, дул ветер. Заунывно шумели сосны. Орудийный огонь затих.
      Я ехал шагом впереди и иногда светил на шоссе фонариком, чтобы Василь объезжал ухабы и лужи.
      Я знал от Романина, что в нескольких километрах был старый лагерь для гарнизона Барановичей. Я надеялся, что застану в этом лагере какой-нибудь отступающий полевой госпиталь и пристрою к нему Зосю до тех пор, пока она не оправится.
      Нам повезло. В дощатых лагерных бараках действительно стоял полевой госпиталь. Но он уже сворачивался и собирался уходить. Мы пришли вовремя.
      Я пошел к главному врачу. Он сидел в пустом бараке и пил чай из жестяной кружки. Это был небритый старик с красными, как у кролика, глазами. Он снял очки и молча слушал меня, выжимая завязку на рукаве своего халата – она попала в чай и намокла.
      – Так вы, значит, приняли ребенка? – спросил он и недовольно взглянул на меня.
      – Да, я.
      – Так-таки приняли?
      – Ничего же не оставалось делать, – ответил я, оправдываясь.
      – Выходит, что не оставалось, – согласился врач, намочил в чае кусок сахару и положил в рот. – Ребеночек, очевидно, вышел сам. Так что вы не очень заноситесь, прапорщик.
      – Да я и не заношусь.
      – Напрасно! Я бы на вашем месте занесся. Хотите чаю? Потом? Потом будет суп с котом. Скоро уходим. Вашу беженку положите пока в театр. Скажите дежурной сестре, что я приказал.
      – В какой театр? – спросил я удивленно.
      – В императорский оперный театр в Петрограде, – ответил, раздражаясь, врач. – Не валяйте дурака! Здесь, в лагере, есть летний театр. Вернее, был таковой. Для господ офицеров. Туда ее и несите.
      Мы отнесли Зосю в гнилой театральный барак. Дежурная сестра куда-то отлучилась. Мы сами уложили Зосю на походную койку.
      В глубине барака была сцена. Ее закрывал рваный холщовый занавес с аляповато написанным на нем пейзажем – скалами Дива и Монах в Симеизе. Почему именно здесь были изображены эти скалы, яркое, как синька, море и черные пики кипарисов – невозможно было понять.
      – Где роженица? – спросил за стеной женский голос.
      Я невольно отступил от койки к темной стене. Я узнал голос Лели.
      Она быстро вошла. Из-под косынки, как всегда, выбилась прядь вьющихся ее волос. После дневного света она не сразу рассмотрела в темноватом бараке женщину на койке и нас, мужчин.
      – Кто ее доставил? – спросила Леля.
      – Вот они, пан прапорщик, – пробормотал Василь и показал на меня шапкой. Леля повернулась ко мне.
      – Вы? – спросила она.
      Я вышел из темного угла и подошел к ней.
      – Да, я, – ответил я. – Я, Леля.
      Она сильно побледнела, отступила на шаг, села на пустую койку и подняла на меня испуганные глаза.
      – Господи, – шепотом сказала она. – Здравствуйте! Чего же вы стоите! Как истукан.
      Она, не вставая, протянула мне руку. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Леля притянула меня за шею к себе и поцеловала в губы.
      – Наконец-то, – сказала она. – Мы с вами, должно быть, родились под счастливой звездой.

      Полевой госпиталь должен был сняться только к вечеру. Я боялся, что не догоню свой отряд, и сказал Леле, что мне нужно уезжать сейчас же.
      – Останьтесь, – попросила она. – Ну хоть на час. Ведь это такой пустяк. Подождите, я сию минуту вернусь.
      Она ушла из барака. Зося спросила:
      – Кто эта паненка? Ваша невеста?
      – Да, – ответил я. Что я мог ей сказать?! Простодушным людям нужны понятные ответы.
      – Молчи, Зося! – испуганно прикрикнул на нее Василь. – Как же можно так говорить пану прапорщику. Побойся ты Бога!
      Минут через десять пришел санитар и сказал, что главный врач просит меня к себе.
      Знакомый главный врач встретил меня сердито.
      – Вы что же это финтите, молодой человек? – спросил он и блеснул на меня выпуклыми стеклами очков.
      – То есть как финчу?
      – Другого слова, извините, не подберу. По существу, вы так называемый шпак! Ваш отряд принадлежит Союзу городов Гражданской организации. Вам известно, что на фронте вы подчиняетесь военным властям?
      – Как будто так, – сказал я.
      – Не «как будто»! – вдруг закричал врач, побагровел и закашлялся. – А действительно так! Прошу вас вести себя надлежащим образом. Иначе я вас арестую. «Как будто», «как будто»! – передразнил он меня, отдуваясь.
      – Слушаюсь, – ответил я. – Но не понимаю.
      – Сейчас поймете. Предлагаю вам оставаться при госпитале впредь до особого распоряжения. Соответственный письменный приказ будет заготовлен. И будет вам вручен, когда в вас минует надобность. В качестве оправдательного документа для вашего начальства. Кто ваш начальник?
      – Уполномоченный Гронский.
      – Гронский – Гавронский – Пшипердонский! – передразнил врач.
      Я промолчал.
      – Эх вы, уже обиделись! – Врач укоризненно покачал головой. – Побудьте у нас несколько дней. После этого случая с роженицей я бы взял вас к себе совсем. Но, в общем, юноша, не смущайтесь. Я обо всем наслышан. Сам был молод. Сам страдал. И ненавижу стариков, которые забывают свои молодые годы. Уж что-что, а любовь у нас не в чести.
      Врач шумно вздохнул. У меня голова пошла кругом от этого разговора. Я догадался, что здесь была замешана Леля.
      – В отряде у нас мало людей, – сказал я. – Вы сами понимаете, что не могу же я дезертировать...
      – Да, – снова вздохнул врач. – «Дезертировать»! Конечно! Вы громко выражаетесь, но я вас понимаю. Положение корявое. Ну ладно! Вам в Барановичи, и нам в Барановичи. Мы выступаем не вечером, а через два часа. Мы пустые. Последних раненых сдали вчера на санитарный поезд. Вы поедете с нами до Барановичей – и все! И роженицу вашу захватим. Возьмем под наблюдение.
      Я согласился. Старик похлопал меня по плечу.
      – Разрешите дать вам стариковский совет. Берегите любовь, как драгоценную вещь. Один раз плохо обойдетесь с любовью, так и последующая будет у вас обязательно с изъяном. Да-с! С изъяном! Ну, ступайте. Рад был познакомиться.
      Я вышел из барака и увидел Лелю. Она сидела неподалеку на скамье под покосившимся деревянным грибом – такие грибы делают в лагерях для часовых.
      Я подошел к ней, Леля наклонилась и закрыла лицо руками.
      – Нет, нет, нет! – быстро сказал она, не отнимая рук, и затрясла головой. – Какая я феноменальная дура! Ненавижу себя! Уйдите, пожалуйста.
      – Я остаюсь, – сказал я. – Вместе поедем в Барановичи.
      Леля отняла руки от лица и встала. На щеках ее виднелись следы от пальцев.
      – Пойдемте! – сказала она, взяла меня за руку, и мы пошли по шоссе.
      Мы прошли до первого верстового столба и вернулись. Дул ветер, рябили лужи. Снова с запада неслись тучи, загромождая сырой горизонт.
      Мы шли, держась за руки, и молчали. Леля только сказала, что после Одессы она тут же поехала в Москву и добилась, чтобы ее перевели в полевой госпиталь на Западный фронт.
      Зачем она это сделала, она не объяснила. Но все было понятно, и ни ей, ни мне не хотелось говорить. Мы знали, что любые слова, даже самые умные и самые нежные, прозвучат неверно и что еще нет тех слов, какие могут выразить то щемящее чувство близости вчера еще чужого человека, какое родилось сейчас у нас обоих.
      В два часа дня госпиталь снялся. Потянулись одна за другой санитарные фуры. За ними тащился на своей фурманке Василь. Косматый пес, привязанный к фурманке, старательно бежал сзади.
      Я ехал рядом с санитарной повозкой. В ней сидели Леля и пожилая сестра в золотых очках. Иногда я отставал и подъезжал к фурманке Василя, чтобы узнать, что с Зосей. Она приветливо кивала и говорила, что ей хорошо. Но Василь был угрюм, – должно быть, он соображал, что делать дальше. Удастся ли ему догнать земляков или так и придется одному маяться в Белоруссии среди чужих людей?
      Верстах в двадцати не доезжая Барановичей, на шоссе стояло несколько вооруженных солдат и около них офицер на забрызганной грязью лошади.
      Офицер поднял руку. Обоз остановился.
      Офицер подъехал к главному врачу и, отдавая честь, начал о чем-то докладывать. Главный врач хмуро смотрел на него, покусывая усы.
      Что-то тревожное было в этом разговоре врача с офицером. Все насторожились.
      Но вскоре выяснилось, что в соседней деревне – ее было видно с шоссе – много больных беженцев и офицер просит, по распоряжению начальника штаба корпуса, отправить в деревню часть медицинского персонала, чтобы оказать им первую помощь.
      Врач согласился. От обоза отделилось три повозки.
      – Вы с нами, – сказала мне Леля. – Ваше прямое дело помогать беженцам. К вечеру догоним лазарет в Барановичах.
      – Поедем.
      Мы свернули на боковую дорогу. Госпитальный обоз тронулся дальше. Василь долго стоял на шоссе и смотрел нам вслед. Казалось, он раздумывает, не поехать ли с нами. Но потом он дернул вожжи, крикнул на лошадей, и фурманка тронулась по дороге на Барановичи.
      В километре от шоссе мы увидели в кустах солдат с винтовками и пулеметом.
      – Неужели немцы так близко? – испуганно спросила пожилая сестра в золотых очках. – Спросите их, пожалуйста.
      Я подъехал к солдатам.
      – Проезжайте! – ответил мне солдат с ефрейторскими нашивками и даже не взглянул на меня. – Вам разрешается. А вообще, не велено ни с кем разговаривать. И останавливаться никому тут не велено.
      Мы проехали. Видна была уже околица. Пошел дождь. Нищая деревня была похожа отсюда на расползшуюся кучу навоза.
      – Похоже, что ждут немцев, – сказал я Леле.
      Я посмотрел на запад, откуда могли появиться немцы, и увидел на пажити, уходившей вниз, к оврагу, сторожевое охранение. Солдаты сидели и лежали длинной цепью, но довольно далеко друг от друга. Ну, так и есть!
      – Да то не от немцев, – сказал санитар-возница. – То щось другое. Вон, глядите сюда!
      Он показал на восток. Там тоже виднелись солдаты.
      – Все село оцеплено! – сказал встревоженно санитар. – Кругом все село. Щось неладное я чую, сестрицы.
      – Что неладное?
      – Да я сам нияк не пойму. Только зря мы сюда затесались. Вовсе зря!
      Санитар оказался прав. Мы въехали в безлюдную деревню. У околицы стояла пустая двуколка Красного Креста из незнакомого летучего отряда. От возницы этой двуколки мы узнали ошеломляющее известие, что мы – в западне.
      В деревне была черная оспа. Вокруг шла армия и валили по дорогам, застревая на время около попутных сел, тысячи беженцев. Оспа могла переброситься в армию. Поэтому было приказано направить в деревню летучий санитарный отряд, деревню оцепить и никого из нее не выпускать. По каждому, кто попытается уйти из деревни, было приказано открывать огонь.
      Офицер, остановивший нас на шоссе, ничего не сказал о черной оспе.
      Первое чувство, которое мы испытали, было возмущение. Не тем, что нас поймали в ловушку, а тем, что заманили в деревню обманом, тогда как никто, конечно, не отказался бы добровольно работать на оспе.
      – Непроходимая глупость, – сказала раздраженно Леля. – Если бы нас не обманывали, мы бы захватили все, что нужно для оспы. А сейчас у нас ничего нет. Даже вакцины!
      – Да еще неизвестно, дурость тут или нет, – заметил возница.
      – Ты что это городишь? – рассердилась сестра в золотых очках, Вера Севастьяновна.
      – А бис их знает, – пробормотал возница. – У начальства на все есть своя думка. Начальство всегда дуже хитрое.
      В хатах останавливаться было нельзя – всюду лежали больные. Только один пустой стодол стоял на выгоне. Там разместилась чужая летучка. Мы перенесли в стодол свои медикаменты и вещи.
      В чужой летучке работали врач, сестра и два санитара.
      Мы застали в стодоле только сестру – безбровое существо с надутым лицом. Трудно было добиться от нее хотя бы нескольких слов.
      – Ну и летучка, матери ее черт! – говорили наши санитары. – Прямо погребальное братство!
      Мы распаковали в стодоле медикаменты. Пришел врач из летучки. Это был еще не старый, но обрюзгший, заросший черной щетиной человек с заплывшими глазами.
      – Здравствуйте пожалуйста! – сказал он, увидев нас. Казалось, он был неприятно поражен этой встречей. – Вы имеете понятие, куда вы попали?
      – На черную оспу, – ответил я.
      – Вот именно! А вы знаете, что такое черная оспа, молодой человек? Вы ее видели своими глазами?
      – Нет, не видел.
      – Честь имею вас поздравить со днем ваших именин! У вас есть вакцина? Нет! Здравствуйте пожалуйста! Что же вы собираетесь здесь делать? Заводить граммофон? Слушать Вяльцеву?
      Мы удрученно молчали.
      – Что касается меня, – сказал врач, – то хватит! Я не намерен больше валять дурака.
      – Как вы можете так говорить! – возмутилась Леля.
      – Мадемуазель! – Врач сощурил глаза от злости. – Не горячитесь! Это вам очень идет. Вы становитесь в гневе совершенно прелестной – но и только. Повторяю – и только! Это пуф! Бессмысленные милые звуки. Мы с вами в капкане. Как это у Пушкина сказано: «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети» ? Кажется, так?
      – Вы паясничаете, доктор, – сказала брезгливо Леля. – Это просто противно.
      – Смейся, паяц!  – пропел доктор и рассмеялся. – А что же мне остается делать? Может быть, вы подскажете мне выход из этого дерьмового положения?
      – Он пьян! – сказала Вера Севастьяновна.
      – Здравствуйте пожалуйста, пьян! – спокойно ответил врач, ничуть не обижаясь. – Морфий у вас есть?
      – Очень мало. Но камфары много.
      – Если бы был морфий, я бы усыпил всех. И баста!
      – Довольно этой дурацкой болтовни! – сказал я грубо. – Давайте нам все, что у вас есть. Мы сами будем работать.
      – Пожалуйста! Сделайте одолжение! Милости просим! – театрально воскликнул врач. – Я отдам вам всю вакцину. Прививайте уже заболевшим. Потому что они все здесь больные. Это будет замечательный медицинский эксперимент.
      – Знаете что, – сказал я и подошел к нему. – Замолчите, или я вас выкину отсюда, несмотря на то что вы капитан. Здесь-то уж нет никаких законов.