– Ты что, смеешься? – спросил капитан. – Своего носа не видать, а я буду притыкаться к берегу, бить из-за тебя пароход!
      – Нету мне смысла смеяться, – ответил старик. – Вот туточки за горой и мое село. – Он показал в темноту. – Скиньте! Будьте ласковы!
      – Терентий, – спросил капитан рулевого, делая вид, что не слушает старика, – ты что-нибудь видишь?
      – Своего рукава не вижу, – мрачно проворчал рулевой. – Темнотюга проклятая! На слух веду.
      – Покалечим пароход! – вздохнул капитан.
      – Ничего с вашей чертопхайкой не сделается! – сердито пробормотал старик. – Тоже мне капитаны! Вам в Лоеве грушами торговать, а не пароходы водить по Днепру! Ну? Скинете или нет?
      – Поговори у меня!
      – И поговорю! – сварливо ответил старик. – Где это слыхано, чтобы завозить пассажиров до самых Теремцов!
      – Да пойми ты, – жалобно закричал капитан, – что ни черта же не видно! Где я пристану? Ну где?
      – Да ось тут, против яра! – Старик снова показал в кромешную темноту. – Ось тут! Давайте я стану коло лоцмана и буду ему указывать.
      – Знаешь что? – сказал капитан. – Катись ты на кутью к чертовой бабушке!
      – Ага! – воскликнул старик с торжеством. – Значит, отказываете? Так?
      – Да! Отказываю!
      – Значит, вам безынтересно, что я поспешаю на свадьбу до своей дочки? Вам это безынтересно. Вы старого человека угнетаете!
      – Какое мне дело до твоей дочки!
      – А до Андрея Гона вам есть дело? – вдруг тихо и грозно спросил старик. – С Андреем Гоном вы еще не здоровкались? Так будьте известны, что сам Андрей Гон гуляет на той свадьбе.
      Капитан молчал.
      – Смолкли? – злорадно спросил старик. – Чертопхайку вашу зовут «Надеждой». Так нема у вас никакой надежды воротиться в добром благополучии, если не скинете меня на берег. Гон мне удружит. Мы с ним свояки. Гон этого не оставит.
      – А ты не грозись! – пробормотал капитан.
      – Сидор Петрович, – прохрипел рулевой, – сами видите, до чего упорный дед. Давайте скинем его на берег. С Гоном нет смысла связываться.
      – Ну, шут с тобой! – сказал капитан старику. – Становись с лоцманом, показывай. Только смотри не побей пароход.
      – Господи! Да я Днепрo знаю, как свою клуню! Пароход – это же вещь государственная!
      Старик стал к штурвалу и начал командовать:
      – На правую руку забирай! Круче! А то занесет в черторой. Так. Еще круче!
      Ветки лозняка начали хлестать по бортам. Пароход ткнулся в дно и остановился. Внизу на крытой палубе зашумели разбуженные толчком пассажиры.
      Матрос посветил с носа фонарем. Пароход стоял в затопленных зарослях. До берега было шагов тридцать. Черная вода бежала среди кустов.
      – Ну вот, – сказал капитан старику, – вылезай. Приехали.
      – Да куда же я слезу? – удивился старик. – Тут мне будет с головой. Я же могу утопиться!
      – А мне что? Сам напросился. Ну! – крикнул капитан. – Вытряхивайся, а то прикажу матросам скинуть тебя в воду!
      – Интересное дело! – пробормотал старик и пошел на нос парохода.
      Он перекрестился, перелез через борт и прыгнул в воду. Вода была ему по плечи.
      Чертыхаясь, старик начал шумно выбираться на берег. Пароход медленно сработал назад и вышел из зарослей.
      – Ну как, живой? – крикнул капитан.
      – Чего гавкаешь! – ответил с берега старик. – Все одно, не миновать тебе здоровкаться с Андреем Гоном.
      Пароход отошел.
      В то лето по Черниговской губернии и по всему Полесью бродили неуловимые разбойничьи шайки. Они налетали на фольварки, на поместья, грабили почту, нападали на поезда.
      Самым смелым и быстрым из всех атаманов был Андрей Гон. Отряды драгун и стражников обкладывали его в лесах, загоняли в непроходимые полесские топи, но Андрей Гон всегда вырывался на волю, и зарева пожаров снова шли следом за ним в темные ночи.
      Вокруг Андрея Гона уже плела свою сеть легенда. Говорили, что Андрей Гон – защитник бедняков, всех обездоленных и сирых, что нападает он только на помещиков, что сам он не то черниговский гимназист, не то сельский кузнец. Его имя стало символом народного мщения.
      Я ехал на лето как раз в те места, где хозяйничал Андрей Гон, к дальним моим родственникам Севрюкам. У них в Полесье была небогатая маленькая усадьба Иолча. Поездку эту мне устроил Боря. Севрюков я совершенно не знал.
      – Ты отдохнешь в Иолче, – сказал он. – Севрюки люди со странностями, но очень простые. Они будут рады.
      Я согласился поехать в Иолчу, потому что другого выхода у меня не было. Я перешел в восьмой класс гимназии. Только что я сдал экзамены, и мне предстояло томительное лето в Киеве. Дядя Коля уехал с тетей Марусей в Кисловодск. Мама оставалась в Москве. А в Городище я не хотел ехать, потому что из писем дяди Илько догадывался, что у него начались нелады с тетушкой Дозей. Всякие семейные неурядицы меня пугали. Я не хотел больше быть их свидетелем и невольным участником.
      На второй день к вечеру пароход подвалил к низкому полесскому берегу Днепра. Тучи комаров зудели в вышине. Багровое солнце опускалось в беловатый пар над рекой. Из зарослей тянуло холодом. Горел костер. Около костра стояли поджарые верховые лошади.
      На берегу меня ждали Севрюки: худой человек в сапогах и чесучовом пиджаке – хозяин поместья, невысокая молодая женщина – его жена и студент – ее брат.
      Меня усадили на телегу. Севрюки вскочили на верховых лошадей и, гикая, помчались вперед размашистой рысью.
      Они быстро скрылись, и я остался один с молчаливым возницей. Я соскочил с телеги и пошел рядом по песчаной дороге. Трава по обочинам стояла в темной болотной воде. В этой воде тлел, не потухая, слабый закат. Равномерно посвистывая тяжелыми крыльями, пролетали дикие утки. Из кустов серыми лохмотьями, припадая к земле, выползал туман.
      Потом сразу закричали сотни лягушек, и телега загрохотала по бревенчатой гати. Показалась усадьба, окруженная частоколом. На поляне в лесу стоял странный восьмиугольный деревянный дом с множеством веранд и пристроек.
      Вечером, когда мы сидели за скромным ужином, в столовую вошел сутулый старик в постолах и картузе с оторванным козырьком. Он снял с плеча длинное охотничье ружье и прислонил к стенке. За стариком, кляпая когтями по полу, вошел пегий пойнтер, сел у порога и начал колотить по полу хвостом. Хвост стучал так сильно, что старик сказал:
      – Тихо, Галас! Понимай, где находишься!
      Галас перестал бить хвостом, зевнул и лег.
      – Ну, что слышно, Трофим? – спросил Севрюк и, обернувшись ко мне, сказал: – Это наш лесник, обходчик.
      – А что слышно? – вздохнул Трофим, садясь к столу. – Все то же. В Лядах подпалили фольварк, а за Старой Гутой вбылы до смерти пана Капуцинского, царствие ему небесное. Тоже, правду сказать, был вредный и подлый старик. Кругом всех убивают и рушат, только вас одних милуют. Странное дело! И чего он вас не трогает, тот Андрей Гон? Неизвестно. Может, прослышал, что вы к простому люду доверчивые. А может, еще не дошли до вас руки.
      Жена Севрюка, Марина Павловна, засмеялась.
      – Вот так он все время, Трофим, – заметила она. – Все удивляется, что мы еще живы.
      – И живите себе на здоровье, – сказал Трофим. – Я не против. А за поводыря слыхали?
      – Нет, – живо ответила Марина Павловна. – А что?
      – Да что! Завтра его ховать будут. В Погонном. Поехать бы следовало.
      – Мы поедем, – сказала Марина Павловна. – Непременно.
      – За то вам Бог много прегрешений отпустит, – вздохнул Трофим. – И меня с собой прихватите. Мне туда идти через силу.
      Трофим оглянулся на окна и спросил вполголоса:
      – Никого лишнего нету?
      – Все свои, – ответил Севрюк. – Говори.
      – Так вот, – таинственно сказал Трофим, – в корчме у Лейзера на Брагинке собрались майстры.
      – Кто? – спросил студент.
      – Ну, майстры, могилевские деды.
      – Погоди, Трофим, – сказал Севрюк. – Дай людям объяснить. Они про могилевских дедов ничего не знают.
      Тогда я впервые услыхал удивительный рассказ о знаменитых могилевских дедах. После этого рассказа время сдвинулось и перенесло меня на сто лет назад, а может быть, и еще дальше – в средние века.
      Издавна, еще со времен польского владычества, в Могилеве на Днепре начала складываться община нищих и слепцов. У этих нищих – их звали в народе «могилевскими дедами» – были свои старшины и учителя – майстры.
      Они обучали вновь принятых в общину сложному своему ремеслу – пению духовных стихов, умению просить милостыню – и внушали им твердые правила нищенского общежития.
      Нищие расходились по всему Полесью, Белоруссии и Украине, но майстры собирались каждый год в тайных местах – в корчмах на болотах или в покинутых лесных сторожках – для суда и приема в общину новых нищих.
      У могилевских дедов был свой язык, непонятный для окружающих.
      В неспокойные времена, в годы народных волнений, эти нищие представляли грозную силу. Они не давали погаснуть народному гневу. Они поддерживали его своими песнями о несправедливости папской власти, о тяжкой доле замордованного сельского люда.
      После этого рассказа Полесье, куда я сейчас попал, представилось мне совершенно иным, чем раньше. Оказалось, что в этом краю болот, чахлых лесов, туманов и безлюдья тлеет, не погасая, подобно длинным здешним закатам, огонь мести и обиды. С тех пор мне казалось, что сермяги нищих пахнут не хлебом и пылью дорог, а порохом и гарью.
      Я начал присматриваться к слепцам, к убогим и понял, что это особое племя не только несчастных, но талантливых и суровых волей людей.
      – Зачем они собрались в корчме на Брагинке? – спросил Севрюк.
      – Их дело, – неохотно ответил Трофим. – Что ни год, то они собираются. Стражники тут шныряли?
      – Нет, – ответил Севрюк. – Говорят, были вчера в Комарине.
      – Ну так! – Трофим встал. – Спасибо. Пойду на сеновал, отдохну.
      Трофим ушел, но не на сеновал, а в лес и появился только на следующий день утром.
      Марина Павловна рассказала мне историю мальчика-поводыря.
      Два дня назад слепец с поводырем забрел в усадьбу богатого помещика Любомирского. Его погнали со двора. Когда слепец вышел за ворота, сторож-ингуш (тогда многие богатые помещики держали у себя в имениях наемную стражу из ингушей) спустил на слепца цепного пса-волкодава.
      Слепец остановился, а поводырь испугался и бросился бежать. Волкодав догнал его и задушил. Слепец спасся только тем, что стоял неподвижно. Волкодав обнюхал его, порычал и ушел.
      Крестьяне подобрали мертвого мальчика и принесли в село Погонное. Завтра мальчика будут хоронить.
      Мне нравились Севрюки. Марина Павловна была великолепной наездницей и охотницей. Маленькая, очень сильная, с протяжным голосом, она ходила быстро и легко, судила обо всем резко, по-мужски, и любила читать длинные исторические романы вроде «Беглые в Новороссии» Данилевского .
      Севрюк казался человеком больным. Он был очень худой, насмешливый. Он не дружил ни с кем из соседей, предпочитал общество крестьян-полещуков и занимался своим небольшим хозяйством. А брат Марины, студент, все дни пропадал на охоте. В свободные часы он набивал патроны, отливал дробь и чистил свою бельгийскую двустволку.
      На следующий день мы поехали в село Погонное. Мы переправились на пароме через глубокую и холодную Брагинку. Ивовые берега шумели от ветра.
      За рекой песчаная дорога пошла по опушке соснового леса. По другую сторону дороги тянулось болото. Оно терялось за горизонтом в тускловатом воздухе, светилось окнами воды, желтело островами цветов, шумело сероватой осокой.
      Я никогда еще не видел таких огромных болот. Вдали от дороги среди зеленых и пышных трясин чернел покосившийся крест – там много лет назад утонул в болоте охотник.
      Потом мы услышали похоронный звон, долетавший из Погонного. Линейка въехала в пустынное село с низкими хатами, крытыми гнилой соломой. Куры, вскрикивая, вылетали из-под лошадиных копыт.
      Около деревянной церкви толпился народ. Через открытые двери были видны язычки свечей. Огни освещали гирлянды из бумажных роз, висевшие около икон.
      Мы вошли в церковь. Толпа молча раздалась, чтобы дать нам дорогу.
      В узком сосновом гробу лежал мальчик с льняными, тщательно расчесанными волосами. В сложенных на груди бескровных руках он держал высокую и тонкую свечу. Она согнулась и горела, потрескивая. Воск капал на желтые пальцы мальчика. Косматый священник в черной ризе торопливо махал кадилом и читал молитвы.
      Я смотрел на мальчика. Казалось, что он старается что-то припомнить, но никак не может.
      Севрюк тронул меня за руку. Я оглянулся. Он показал мне глазами в сторону от гроба. Я посмотрел. Там шеренгой стояли старые нищие.
      Все они были в одинаковых коричневых свитках, с блестящими от старости деревянными посохами в руках. Седые их головы были подняты. Нищие смотрели вверх на царские врата. Там был образ седобородого бога Саваофа. Он странно походил на этих нищих. У него были такие же впалые и грозные глаза на сухом темном лице.
      – Майстры! – шепотом сказал мне Севрюк.
      Нищие стояли неподвижно, не крестясь и не кланяясь. Вокруг них было пусто. Позади нищих я увидел двух мальчиков-поводырей с холщовыми сумками за спиной. Один из них тихонько плакал и вытирал нос рукавом свитки. Другой стоял, опустив глаза, и усмехался.
      Вздыхали женщины. Иногда с паперти доносился глухой гул мужских голосов. Тогда священник подымал голову и начинал громче читать молитву. Гул стихал.
      Потом нищие сразу двинулись к гробу, молча подняли его на руки и понесли из церкви. Сзади поводыри вели слепцов.
      На кладбище с поваленными крестами гроб опустили в могилу. На дно ее уже натекла вода. Священник прочел последнюю молитву, снял ризу, свернул ее и ушел, хромая, с кладбища.
      Двое пожилых полещуков, поплевав на ладони, взялись за лопаты. Тогда к могиле подошел слепец с ястребиным лицом и сказал:
      – Погодите, люди!
      Толпа затихла. Слепец, щупая палкой землю, поклонился гробу, потом выпрямился и, глядя перед собой белыми глазами, заговорил нараспев:
 
Под сухою вербой коло мелкой криницы
Сел Господь отдохнуть от тяжелой дороги.
И подходят ко Господу всякие люди
И приносят ему всё, что только имеют...
 
      Толпа придвинулась к слепцу.
 
Бабы – пряжу и мед, а невесты – монисто,
Старики – черный хлеб, а старухи – иконы.
А одна молодица пришла с барвинками
И поклала у ног, а сама убежала
И сховалась за клуней. А Бог усмехнулся
И спросил: «Кто же мне принесет свое сердце?
Кто мне сердце свое подарить не жалеет?»
 
      Молодая женщина в белом платке тихо вскрикнула. Слепец замолчал, обернулся в сторону женщины и сказал:
 
И тогда положил ему на руки хлопчик
Свое сердце – трепещет оно, как голубка,
Глянул Бог, а то сердце пробито и кровью
Запеклось и совсем, как земля, почернело.
Почернело от слез и от вечной обиды,
Оттого, что тот хлопчик по свету бродяжил
Со слепцами и счастья не видел ни разу.
 
      Нищий протянул перед собой руки.
 
Встал Господь и поднял это слабое сердце.
Встал всесильный и проклял неправду людскую.
И на землю упали пречерные тучи,
Раскололись леса от великого грома.
И раздался Господний всеслышимый голос.
 
      Слепец вдруг радостно улыбнулся.
 
«Это сердце снесу я к престолу на небе,
Тот богатый подарок от рода людского,
Чтобы добрые души ему поклонялись».
 
      Слепец замолчал, подумал и запел глухим и сильным голосом:
 
То сиротское сердце – богаче алмазов,
И пышнее цветков, и светлее сиянки,
Потому что отдал его хлопчик прелестный
Всемогущему Богу как дар небогатый.
 
      Женщины в толпе вытирали глаза концами темных платков.
      – Пожертвуйте, люди, – сказал слепец, – за упокой души невинно убиенного отрока Василия.
      Он протянул старый картуз. В него посыпались медяки. Могилу начали забрасывать землей.
      Мы медленно пошли к церкви, где нас ждали лошади. Марина Павловна ушла вперед. Всю обратную дорогу мы молчали. Только Трофим сказал:
      – Тысячи лет живут люди, а до добра не докумекались. Странное дело!
      После похорон поводыря в усадьбу Севрюков вселилась тревога. Вечером двери запирали на железные засовы. Каждую ночь Севрюк со студентом вставали и обходили усадьбу. Они брали с собой заряженные ружья.
      Однажды ночью в лесу загорелся костер. Он горел до рассвета. Утром Трофим рассказал, что у костра ночевал неизвестный человек.
      – Надо думать, гоновец, – добавил он. – Ходят кругом, как волки.
      Днем после этого в усадьбу зашел босой парень в солдатских черных штанах с выгоревшим красным кантом. Сапоги висели у него за спиной. У парня было облупленное от загара лицо. Глаза его смотрели хмуро и цепко.
      Парень попросил напиться. Марина Павловна вынесла ему кувшин молока и краюху хлеба. Парень жадно выпил молоко и сказал:
      – Смелые господа. Не страшитесь жить в таком месте.
      – Нас никто не тронет, – ответила Марина Павловна.
      – Это почему? – усмехнулся парень.
      – Мы никому не делаем плохого.
      – Со стороны виднее, – загадочно ответил парень и ушел.
      Поэтому Марина Павловна с неохотой отпустила на следующий день Севрюка в соседнее местечко, где надо было купить продукты и порох. Севрюк взял с собой меня. Мы должны были вернуться в тот же день к вечеру.
      Мне понравилась эта поездка по безлюдному краю. Дорога шла среди болот, по песчаным буграм, поросшим низким сосновым лесом. Песок все время сыпался тонкими струйками с колес. Через дорогу переползали ужи.
      Было знойно и потому хорошо видно, как над болотами мреет нагретый воздух.
      В местечке по заросшим мхом крышам еврейских домов ходили козы. Деревянная звезда Давида была приколочена над входом в синагогу.
      На площади, засыпанной трухой от сена, дремали расседланные драгунские лошади. Около них лежали на земле красные от жары драгуны. Мундиры их были расстегнуты. Драгуны лениво пели:
 
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
Наши жены – пушки заряжены,
Вот где наши жены!
 
      Драгунский офицер сидел на крылечке постоялого двора и пил мутный хлебный квас.
      Мы ходили по магазинам – «склепам». В них было темно и прохладно. Голуби склевывали зерна с десятичных весов. Евреи-торговцы в черных лоснящихся картузах жаловались, что торговать нет резона, потому что весь барыш идет на угощение исправника. Они рассказали, что третьего дня Андрей Гон налетел на соседний фольварк и угнал четверку хороших лошадей.
      В одном из «склепов» нас напоили чаем. Он попахивал керосином. К чаю подали розовый постный сахар.
      Мы запоздали. Когда мы выехали из местечка, Севрюк начал гнать лошадей. Но лошади выбились из сил на песках и могли идти только шагом.
      Тучи слепней висели над конскими крупами. Непрерывно свистели жидкие конские хвосты.
      С юга заходила гроза. Болота почернели. Начал налетать ветер. Он трепал листву и нес запах воды. Мигали молнии. Земля вдалеке громыхала.
      – Придется свернуть в корчму на Брагинке, – сказал Севрюк. – Там заночуем. Завозились мы в местечке.
      Мы свернули на едва заметную лесную дорогу. Телегу било по корням.
      Начало быстро темнеть. Лес поредел. В лицо дохнуло сыростью, и мы подъехали к черной корчме.
      Она стояла на самом берегу Брагинки, под ивами. Позади корчмы берег зарос крапивой и высокими зонтичными цветами болиголова. Из этих пахучих зарослей слышался тревожный писк – там, очевидно, прятались испуганные грозой цыплята.
      На кривое крылечко вышел пожилой тучный еврей – хозяин корчмы Лейзер. Он был в сапогах. Его широкие, как у цыгана, штаны были подпоясаны красным кушаком.
      Лейзер сладко улыбнулся и закрыл глаза.
      – Какой гость! – воскликнул он и покачал головой. – Легче найти в лесу бриллиант, чем заманить до себя такого приятного гостя. Сделайте любезность, заходите прямо в чистое помещение.
      Несмотря на сладкую улыбку, Лейзер осторожно поглядывал на нас из-под набрякших красных век.
      – Я знаю, Лейзер, – сказал ему Севрюк, – что у вас в корчме живут майстры. Не беспокойтесь. Нам до этого нет никакого дела. Мало ли кто ночует в корчме!
      – Что я могу! – тяжело вздохнул Лейзер. – Кругом лес, болото. Разве я выбираю себе постояльцев? Я сам их иногда опасаюсь, пане Севрюк.
      Мы вошли в чистую половину. Скрипели выскобленные полы. Комната перекосилась, и все в ней стояло криво. На кровати сидела распухшая седая женщина, обложенная розовыми подушками.
      – Моя мамаша, – объяснил Лейзер. – У нее водянка. Двойра! – крикнул он. – Становь самовар!
      Из-за занавески выглянула и поздоровалась с нами маленькая женщина с тоскливым лицом – жена Лейзера.
      Окна из-за грозы были закрыты. О стекла бились мухи. Засиженный мухами портрет генерала Куропаткина висел на стене.
      Лейзер принес сена и постелил нам на полу. Сено он накрыл толстым рядном.
      Мы сели к столу и начали пить чай. Тотчас ударил такой гром, что на столе подпрыгнула голубая тарелка. С тяжелым ровным шумом налетел на корчму ливень. Серая тьма лилась потоками за окном. Ее непрерывно разрывали мутные молнии.
      Ливень заглушал писк самовара. Мы пили чай с баранками. Давно уже чай не казался мне таким вкусным. Мне нравилась эта корчма, вся эта глушь, шум дождя, грохот грома в лесах. Из-за стены едва слышно доносились голоса нищих.
      Я устал от тряски в телеге и длинного жаркого дня и тотчас после чая уснул на полу, на сене. Проснулся я ночью весь в испарине. Керосиновая духота висела слоями. Мигал ночник. Стонала старуха. Севрюк сидел на сене рядом со мной.
      – Ляжем лучше в телеге, – сказал он. – У меня будет разрыв сердца от этой духоты.
      Мы осторожно вышли. Телега стояла под навесом. Мы разворошили сено, легли на него и укрылись рядном.
      Гроза прошла. Над лесом светились влажные звезды.
      С крыши еще текли, постукивая, капли дождя. Запах мокрого бурьяна проникал под навес.
      Скрипнула дверь. Из корчмы кто-то вышел. Севрюк сказал мне шепотом:
      – Не шумите. Это, должно быть, майстры.
      Кто-то сел на колоду около навеса и начал высекать кремнем огонь. Запахло махоркой.
      – Как заполыхает, мы разом и помандруем, – сказал скрипучий голос. – А то еще засунут нас в торбу.
      – Просто, – ответил хриплый голос. – Зажились у Лейзера. Архангелы рыщут.
      – Доси ничего не видно, – тревожно произнес третий голос, совсем еще молодой. – Может, от дождя все намокло.
      – Для гоновцев нет ни мокроты, ни беды, – ответил скрипучий.
      – Сбудется, – сказал хриплый. – Они нашу обиду заметят. Увидим Божью кару. Пока очи еще не померкли.
      Нищие замолчали.
      – Петро, – спросил скрипучий, – а все люди готовые?
      – Все, – ответил молодой.
      – Так пусть выйдут с корчмы. И чтобы Лейзер не торкался. Его дело стороннее. Гроши свои он взял. Проезжие сплять?
      – Сплять. Чего им делается?
      Голоса снова затихли. Я зашевелился. Севрюк тронул меня за руку. Из корчмы вышло еще несколько человек.
      – Я на Чернобыль да на Овруч буду с Кузьмой подаваться, – сказал знакомый голос. – Может, знайду под Чернобылем поводыря. Там народ голодует.
      Это говорил тот слепец, что пел в Погонном над могилой поводыря. Снова стало тихо. У меня колотилось сердце.
      Мне казалось, что прошло очень много времени, прежде чем я услышал тихий возглас:
      – Занялось!
      Нищие зашевелились.
      – Ну, братья, – сказал хриплый, – помолимся Господу, да и в дорогу.
      – «Отче наш, иже еси на небесах, – вполголоса запели нищие. – Да святится имя твое, да приидет царствие твое...»
      Нищие поднялись и пошли.
      – О чем они говорили? – спросил я Севрюка.
      – Не знаю, – ответил он. – Пойду покурю подальше от сена.
      Он встал и вышел из-под навеса.
      – Что такое! – сказал он удивленно из темноты. – Идите-ка сюда.
      Я вскочил. За черной Брагинкой, за зарослями верболоза, дымилось и розовело небо. Высокие снопы искр вылетали как будто из-за соседних кустов. Зарево тускло отражалось в реке.
      – Что же это горит? – спросил Севрюк.
      – Любомирский горит, – ответил из темноты Лейзер. Мы не заметили, как он к нам подошел. – Пане Севрюк, – сказал он умоляющим голосом, – пожалейте себя и бедного корчмаря. Я вам запрягу коней, и поезжайте себе с Богом. Неудобно вам тут оставаться.
      – А что?
      – Могут наскочить из местечка драгуны. Или стражники. С корчмаря им нечего взять. Корчмарь ничего не бачил и ничего не чул.
      – Мы тоже ничего не видели, – сказал Севрюк.
      – Пане! – воскликнул Лейзер. – Заклинаю вас Богом вашим православным! Уезжайте. Не надо мне ваших денег. Мне спокой дороже. Видите, что делается кругом!
      – Ну ладно, ладно, – согласился Севрюк. – Слабонервный вы человек, Лейзер. Запрягайте коней.
      Лейзер быстро запряг лошадей. Мы уехали. Дорога шла вдоль берега Брагинки. Севрюк не правил. Он отпустил вожжи, и лошади шли сами. Зарево разгоралось. По лицу хлестали мокрые ветки.
      – Теперь понятно, – вполголоса сказал Севрюк. – Подожгли Любомирского.
      – Кто?
      – Не знаю. Должно быть, за поводыря. Но мы с вами в корчме не ночевали и ничего не видели. Ладно?
      – Ладно, – согласился я.
      За Брагинкой раздался тихий, но внятный свист. Севрюк придержал лошадей. Свист повторился. Телега стояла среди густых кустов. Нас ниоткуда не было видно.
      – Эй, корчмарь! – негромко крикнул с того берега человек. – Давай перевоз!
      Никто не ответил. Мы прислушивались.
      Раздался плеск. Человек, очевидно, бросился в воду и поплыл. Вскоре мы увидели его из-за кустов. Он плыл посередине реки, слабо освещенной заревом. Его сильно сносило.
      Невдалеке от нас человек вылез на берег. Было слышно, как с него с журчанием стекает вода.
      – Ну, погоди, Лейзер! – сказал человек и пошел в лес. – Ты за этот перевоз мне заплатишь.
      Когда шаги человека затихли, мы медленно поехали дальше.
      – Узнали? – едва слышно спросил Севрюк.
      – Что? – не понял я.
      – Человека узнали?
      – Нет.
      – Парень к нам приходил. Пил молоко. Как будто его голос. Теперь ясно. Майстры пожаловались Гону. A это его человек, гоновец. Он и поджег. Так я думаю. Лейзер его перевез на тот берег. Но помните, что мы с вами ничего не видели и не знаем.
      Севрюк осторожно закурил, прикрыв спичку полой дождевого плаща.
      Зарево качалось в небе. Шумела в затопленных кустах река, скрипели оси. Потом из болот нанесло холодный туман.
      Только на рассвете мы, мокрые и озябшие, добрались де усадьбы.
      После этого случая потянулись неспокойные дни. Мне они нравились. Мне нравилось постоянное ожидание опасностей, разговоры вполголоса и слухи, что приносил Трофим о внезапном появлении Андрея Гона то тут, то там.
      Мне нравилась холодная Брагинка, разбойничьи заросли, загадочные следы подков на дороге, которых не было вчера. Мне, признаться, даже хотелось, чтобы Андрей Гон налетел на усадьбу Севрюка, но без поджога и убийства.
      Но вместо Андрея Гона как-то в сумерки в усадьбе появились драгуны. Они спешились около ворот. Офицер в пыльных сапогах подошел к веранде, где мы пили чай, извинился и спросил:
      – Вы господин Севрюк?
      – Да, я, – ответил Севрюк. – Чем могу служить?
      Офицер обернулся к солдатам.
      – Эй, Марченко! – крикнул он. – Подведи-ка его сюда!
      Из-за лошади двое драгун вывели босого человека. Руки его были скручены за спиной. На человеке были черные солдатские штаны с выгоревшими красными кантами.
      Человека подвели к веранде. Он смотрел на Марину Павловну пристально, будто хотел что-то ей сказать.
      – Вы знаете этого парня? – спросил офицер.
      Все молчали.
      – Приглядитесь получше.
      – Нет, – сказала Марина Павловна и побледнела. – Я никогда не видела этого человека.
      Человек вздрогнул и опустил глаза.
      – А вы? – спросил офицер Севрюка.
      – Нет. Я его не знаю.
      – Что ж ты, братец, – офицер обернулся к человеку, – все врешь, что ты здешний и что ты у господ Севрюков работал в усадьбе? Теперь твое дело табак!
      – Ладно уж! – сказал человек. – Ведите! Ваша сила, только не ваша правда.
      Марина Павловна вскочила и ушла в комнату.
      – Без разговоров! – сказал офицер. – Марш за ворота!
      Драгуны уехали. Марина Павловна долго плакала.
      – Он же так смотрел на меня, – говорила она сквозь слезы. – Как же я не догадалась! Надо было сказать, что я его знаю и что он работал у нас.
      – Где там догадаться! – сокрушался Трофим. – Хоть бы он знак какой дал. А Любомирского тот человек спалил до последней косточки. Знаменито спалил. За убиенного хлопчика.
      Вскоре я уехал в Киев.
      Полесье сохранилось у меня в памяти как печальная и немного загадочная страна. Она цвела лютиками и аиром, шумела ольхой и густыми ветлами, и тихий звон ее колоколов, казалось, никогда не возвестит молчаливым полещукам о кануне светлого народного праздника. Так мне думалось тогда. Но так, к счастью, не случилось.

СОН В БАБУШКИНОМ САДУ