Блистающие облака

      Пиррисон, видимо, волновался. Темная кровь ударила Батурину в голову,на секунду ему показалось, что он ослеп.
      - Так вот что...- Нелидова говорила громко.- Ну, ладно же...
      Батурин услышал легкий крик, возню. Пиррисон быстро прошептал:
      - Тише, ты, дрянь!
      Упал стул. Батурин услышал тяжелый стон и сильно ударил плечом в дверь. Она распахнулась легко и бесшумно. Полутьма комнаты ослепила его. Пиррисон стоял спиной к нему, навалившись на стол и зажимая Нелидовой рот,- с пальцев его текла кровь. Нелидова полулежала на столе, упираясь в его грудь руками, глаза ее были закрыты.
      Первое, что ясно заметил Батурин, - шнур от настольной лампы. Он наклонился и рванул его,- лампа с грохотом упала и погасла.
      - Кто там? - крикнул Пиррисон, и голос его сорвался.
      - Стоп! - Батурин до боли сжал в руке рукоятку револьвера.- Тихо... или я буду стрелять.
      Пиррисон повернулся и медленно отступал к окну. Круглые и взбешенные глаза его перебегали с раскрытой двери на Батурина,- из комнаты Батурина падал желтый свет.
      Батурин поднял револьвер. Первый раз в жизни он так близко целился в человека. Не спуская с Пиррисона глаз, он осторожно шел к столу. На столе лежал желтый, тугой портфель.
      Нелидова сидела на столе, глаза ее были широко открыты, она что-то беззвучно шептала, глядя на Батурина, губы ее были в крови.
      В зеркало Батурин заметил, что Пиррисон тянет руку к заднему карману брюк.
      - Ну, где же Ли Ван? - Батурин не узнал своего голоса.- Вернул он вам вашу простыню?
      Пиррисон молчал,- было слышно его хриплое и прерывистое дыханье. Батурин потянул к себе портфель И в ту же минуту в дверь громко и требовательно застучали. Пиррисон присел. Батурин выстрелил,- в руке Пиррисона он заметил крошечный черный револьвер, похожий издали на дамский портсигар.
      "Стой, не уйдешь!" - подумал Батурин. Кто-то сильно толкнул его в плечо. Глухо хлопнул дамский браунинг, в четырехугольнике открытой в соседний номер двери метнулась квадратная спина Пиррисона.
      Батурин увидел вдруг исполинские звезды, ему показалось, что на плече у него переломили толстую бамбуковую палку. Он споткнулся и упал вниз лицом. Последнее, что он помнил,- сильный ветер и женский крик.
      Потом его долго и мутно качало, и лампочки, множество лампочек слепило глаза.
      - Все кончилось,- прошептал он и вздохнул.- Нет, ничего, все кончилось... Не сердитесь...
      Очнулся он через сутки в больнице на Цхнетской улице. В белой палате стоял синеватый вечерний свет,- еще не зажигали ламп.
      Батурин хотел повернуться к стене,- слезы подступили к горлу: левое плечо хрустнуло и горячо заныло. Он искоса взглянул на него,- оно было забинтовано, и рука накрепко прибинтована к туловищу полотняными бинтами. Пахло йодом, больничной чистотой.
      Тишина была прекрасна. Батурин прислушался и не услышал ничего - ни мягкого шарканья туфель, ни хлопанья дверей, ни отдаленных голосов. Казалось, что он покинут в этой белизне и пустынности, что капитан, Берг и Глан ушли в небытие, их нет... Нет беспорядочной жизни, не надо думать о чужих и загромождающих душу вещах.
      Правой рукой он осторожно провел по лбу,- испарина выступила на нем. Невесомая пустая усталость лежала в теле; хотелось горячего крепкого вина.
      "Лежать бы месяц-два,- подумал Батурин.- Лежать, засыпать, просыпаться и думать о Вале, о старинном портовом городе, откуда уехала Нелидова, может быть, так и умереть в этом белом молчании".
      - Никого не хочу,-прошептал Батурин.-Не хочу никого, даже ее, Нелидову. Девочка запуталась в жизни. Она любит этого негодяя. Ну и пусть. Пусть он душит ее, бьет, пусть она дрожит перед ним, как собачонка.
      Он мстил за Валю, за мучительные мысли о счастье, о чистоте человеческих помыслов. Новую свою веру в человека, в вечную его молодость он как бы закрепил своей кровью.
      Он догадывался, что Пиррисон ускользнул, но думал, что дни его можно пересчитать по пальцам.
      "Жаль, что ушел,- подумал он о Пиррисоне.- Как это я промахнулся!"
      Он вспомнил о Ли Ване, забеспокоился, дотянулся до кнопки на столике и позвонил. Звонка не было слышно,- он потонул в глубине вечернего безмолвия. Пришла молоденькая грузинка-сестра и сказала ласково:
      - А... вы очнулись. Хотите горячего?
      - Да...- Батурин задыхался от слабости.- Да... Мне нужно срочно видеть капитана Кравченко. Запишите адрес и вызовите его ко мне.
      До конца приемного времени оставалось больше часа. Батурин тревожился, смотрел на дверь. Ему казалось, что сестра забыла послать за капитаном.
      Вместо капитана пришел Берг. Он боялся громко говорить, поглядывал на Батурина и мял в руках кепку.
      - Ну, слава богу,- сказал он шепотом.- Наконец вы очнулись. У вас прострелено плечо, рана несерьезная. Обморок у вас был из-за нервного потрясения. Лежите, не двигайтесь. Я сам расскажу вам все по порядку.
      - Погодите...- Батурин поднял голову и поглядел в глубь блестящего линолеумом коридора.- Погодите... Сейчас очень опасно... С ним в Тифлисе его слуга, китаец, ну... тот самый, о котором я говорил на пароходе... помните, конечно... Они из одной шайки. Ли Ван убил Валю за то, что она слишком много знала. Понимаете, Берг, она слишком много знала.
      Берг положил холодную руку на его локоть и попросил:
      - Потом расскажете, лежите тихо.
      - Нет... постойте... Ли Ван здесь. Он страшнее Пиррисона. Вы не знаете сами, под какой опасностью ходите. Бросьте дом в Сололаках, уезжайте... Скажите капитану,- нужна крайняя осторожность, особенно на улицах...
      - Успокойтесь, Батурин. Сегодня ночью арестовали и Пиррисона и этого самого китайца. Их захватили в Мцхете. Все в порядке.
      Батурин закрыл глаза, лоб его покрылся испариной.
      - Как?!
      - Очень просто. Капитан сообщил властям. Они уже сидят, и, конечно, не вырвутся. Разговор с ними будет короткий. Вчера было паршиво. Мы ждали с семи до одиннадцати часов, пока потух свет. Первыми бросились в гостиницу капитан и Заремба. В коридоре они Столкнулись с Пиррисоном,- он выскочил из соседнего, вашего номера. Он был без пиджака, с дамским браунингом в руке. Капитан понял, что случилось неладное. Он дал ему подножку - совершенно детский прием - выбил револьвер, но Пиррисону удалось бежать. Он вскочил в трамвай на ходу, трамвай шел к Муштаиду. Я пришел в номер, когда там была уже милиция. Первое, что я увидел,- это вас. Вы лежали ничком, в крови; у вас с трудом разжали руку и вынули револьвер.
      Нелидова была там. Это было так неожиданно, что капитан до сих пор ходит как чумной. Как, почему она там оказалась! Она сейчас в Сололаках, но ее страшно расспрашивать. Она всю ночь проплакала,- мы не спали, ходили кругом нее, а чем помочь - не знаем.
      Даже капитан с ней нежен. Вы представляете капитанскую нежность,- нужны железные нервы, чтобы выдержать его заботу. Она сказала капитану только одно: "Я пришла к Пиррисону, чтобы помочь вам,- довольно вам этого?" Капитан ответил: "Еще бы..." - и спасовал. Кажется, это первая женщина, с которой он считается всерьез. Дневник у нас. Я кое-что прочел, есть поразительные вещи. Насчет моторов, конечно, я ни черта не понял. Дело сделано. Вы поправитесь, и тогда мы двинем в Москву. Вот только за нее страшновато. Уж очень она ходит чудная.
      Берг помолчал.
      - Да... вот... Нелидова просила узнать,- ничего, если она придет сюда завтра вечером?
      Батурин молчал. От слабости у него кружилась голова. Берг добавил, глядя в пол:
      - Когда Пиррисон выхватил револьвер, она толкнула вас в плечо, иначе кончилось бы хуже: он целил вам в голову. Вы должны повидаться с ней.
      - Берг,- голос Батурина звучал глухо и печально,- Берг, я не скажу ей, что ненавижу ее. И вы теперь не сказали бы этого Вале, если бы можно было вернуть прошлое. Правда?
      Берг наклонил голову.
      - Мы друзья,- сказал он тихо.- Жизнь переплела мою судьбу с вашей. Я думаю, что мне осталось жить совсем не долго: сердце свистит, как дрянной паровоз. Сейчас не будем говорить об этом, но потом, когда вы поправитесь, вы расскажете мне все о Вале. Она не могла простить меня. Такие вещи не прощают. Она любила вас,- скрыть этого вы не можете. Ну, что ж. Одним дано, чтобы их много любили, другим... Но не в этом дело. Жизнь раздвигается. Никогда я так не тянулся к жизни, как вот теперь. Мне нужно все, понимаете, все. Из этой жизни я создам хорошую повесть, и в этом будете виноваты вы.
      Берг слегка потрепал руку Батурина.
      - Ну, что же ей сказать?
      - Можете сказать все, что придет вам в голову. Она должна прийти,поняли? И капитан, и Глан, и Заремба - все!
      Берг ушел, насвистывая. Сестра сделала ему замечание,- в больнице не свистят. Берг покраснел и извинился. На Головинском он купил жареных каштанов.
      По улицам бродил ветер и перебирал сухими пальцами дрожащие яркие огни.
      Ночь, стиснутая горами, казалась гуще и непроглядней, чем была на самом деле. Батурин смотрел за окно, считая звезды, насчитал тридцать и бросил. Мысли его разбегались. Тонкий свет ложился квадратом на пол у самой кровати,- в коридоре горела слабая матовая лампочка. Батурин дремал, множество снов сменялось ежеминутно. Тело тупо ныло, хотелось повернуться на бок, но мешала забинтованная рука.
      Утром ему делали перевязку. Он стиснул зубы, побледнел, но промолчал.
      Утро пришло пасмурное. Сестра сказала, что на улице холодно. Около кровати потрескивало отопление. Батурин уснул, его будили два раза - давали чай и мерили температуру. Батурин покорно позволял делать с собой все,сестра даже пригладила его волосы, он только устало улыбнулся.
      Врач, перевязывая его, удивлялся его сложению, говорил ассистенту: "Смотрите, какое хорошее тело!" Батурин краснел. Ему казалось, что тело его налито жаром и болезнью, каждый нерв дрожал и отзывался на прикосновенье прохладных рук врача.
      В сумерки он задремал и не заметил, как вошла Нелидова. Он дышал неслышно. Нелидова наклонилась к его лицу,- ей показалось, что он не дышит совсем, у нее замерло сердце. Потом она ощутила на своей щеке горячее его дыханье, села на белый маленький табурет и долго смотрела за окно. Ветер качал деревья. Сумерки казались уютными от освещенных окон.
      Батурин открыл глаза, туманные от множества снов, увидел Нелидову и спросил тихо:
      - Что ж вы не разбудили меня?
      Нелидова резко повернулась, тревожные ее глаза остановились на его лице. Она молчала, потом с ресниц ее сползла тяжелая слеза.
      - Не надо плакать.- Батурин говорил очень тихо, задыхаясь.- Я причинил вам много горя. Если бы я мог, я давал бы таким людям, как вы, только радость... много радости, столько радости, что ее хватило бы на весь мир.
      - Нет, нет,- Нелидова схватила его здоровую руку, щеки ее залил румянец.- Вы должны простить меня за Керчь, за разговор в Ботаническом саду.
      - Я знаю все, что было там... в сорок девятом номере.
      Он улыбнулся. Казалось, эта улыбка решила все,- годы тревоги, тоски, одиночества были позади. Она улыбнулась в ответ.
      - Зачем вы пришли к Пиррисону?
      Нелидова помолчала, потом нервно рассмеялась:
      - Затем, чтобы оберечь вас от смерти.
      Батурин закрыл глаза,- голова опять сильно кружилась.
      - Вот вы спрашивали, почему я уехала на юг. Бежала. Бежала от кинорежиссеров, от сотрудников киножурналов, от операторов, от всех этих кинолюдей. Они носят толстые чулки, черепаховые очки, "работают" под американцев, в большинстве - они наглы и самомнительны. В провинции люди проще и человечнее. В провинции можно читать и гораздо острее чувствуешь. Даже заботы приятны: принести из колодца воды, пойти на рынок ранним утром, когда море слепит глаза. Я хотела отдыха,- не санаторного, а действительного отдыха: тишины, книг, любимой работы, неторопливости.
      Надо было разобраться в прошлом.
      И в Керчи я вас встретила враждебно, потому что вы принесли это прошлое.
      Выздоровление свое Батурин ощущал как безмолвие, как осторожные шаги друзей - капитана, Берга, Зарембы, Глана, приносившего в кармане плоскую флягу с коньяком. Нелидова никогда не приходила одна - всегда с Бергом или Гланом. Движенья ее были порывисты, она боялась молчанья.
      Вся жизнь теперь сосредоточивалась вокруг больницы: Берг приходил и читал отрывки из своего нового романа. Капитан, успокоенный и иронический, снова обрел свой стержень и вращался вокруг него, как огненное колесо, разбрызгивая острые словечки и смехотворные истории. Глан бродил среди всех, как добрый дух сололакского дома.
      Батурин выписался через две недели. За ним приехали Нелидова и Берг. Похудевший, он вышел на крыльцо, опираясь на плечо Нелидовой. Осень проносилась и прозрачном небе. Крепкий ее воздух обжигал губы.
      - Обопритесь на меня крепче,- сказала Нелидова,- у вас кружится голова.
      Она заглянула Батурину в глаза, и он подумал:
      "Как много в этом городе солнца".
      РОДНИКОВЫЙ ВОЗДУХ
      На станции Казбек испортился руль. Седой шофер натянул синюю замасленную куртку и полез под машину. Серый и низкий "фиат" был еще тепел от стремительного бега над пропастями, шиферная пыль покрывала его лакированные крылья.
      Внизу переливался через камни мутно-зеленый Терек. Казбек был в тумане.
      Стояла осень. На днях должны были закрыть Военно-Грузинскую дорогу. В долинах Арагвы глаз отдыхал на багряных виноградниках.
      Перевалы напоминали о море в синий зимний день,- так же чист был воздух, и снега ослепляли зернистой белизной.
      В это время года дорога пустынна. Встречались только скрипучие арбы, нагруженные камнями, и молчаливые всадники в потертых бурках. Они косились на машину и сдерживали поджарых коней.
      Машина гулко неслась, стреляя щебнем в парапеты, и незатихающее ее движение создавало впечатление неподвижности: седой и стареющий к зиме Кавказ вращался вокруг громадами хребтов, багрянцем долин, тишиной и невесомым небом.
      Север приближался с каждым километром: впереди были степи, оттуда задувал временами ледяной ветер, и шофер натянул после перевала меховую рыжую куртку.
      Нелидова зябла, от холода лицо ее побледнело. В Пассанаури к машине подошел грузин-пастушонок, крошечный и печальный. Ему было не больше семи лет; он держал за ремень и тянул по земле старинное кремневое ружье. Козы блеяли на скалах. От земли шел запах высохшей травы.
      Нелидова вышла из машины. От глубокого безмолвия, от тесноты гор и ясного ощущения осени у нее сжалось сердце. Она подняла пастушонка на руки и поцеловала в тугую, смуглую щеку.
      Пастушонок вырвался, подобрал ружье, отошел в сторону и долго смотрел на машину и на странных людей, пивших на террасе духана вино и горячий чай. Люди эти были веселы и старались заманить его поближе, особенно один высокий, с золотой бляхой на кепке. Он протягивал пастушонку шоколад в серебряной бумаге и говорил хриплым и страшным голосом:
      - Ну, иди, иди, чего ж ты боишься!
      Пастушонок не выдержал, подошел, схватил шоколад и побежал к своим козам. Ружье скакало и гремело по камням.
      В Казбеке задержались. Починка была сложная, и шофер чинил не спеша: близился вечер, а ночью ехать было все равно нельзя. Пришлось заночевать в пустой и холодной гостинице,- двери в ней не закрывались.
      Хозяин - лодырь и, видимо, неудачник - пил вино с аробщиками и не обращал внимания на посетителей.
      Пусть устраиваются, где хотят, все комнаты свободны,- пожалуйста, выбирай что нравится. Глан походил по гостинице, поднялся по скрипучей лесенке наверх и выбрал самую холодную комнату, окнами на Терек и Казбек.
      Густел вечер, горы стали мрачными. Казалось, из ущелья нет выхода, и всю жизнь будет этот сизый сумрак, пустынность, холодное небо, где плыли красные предветренные облака.
      Когда все легли на кошме, укрывшись плащами в бурками, Батурин достал дневник Нелидова, сел к столу, открыл наугад и начал читать.
      "На большой высоте хорошо бы остановить мотор, добиться, чтобы аппарат парил над землей, и дышать. Люди давно потеряли ощущение дыханья. Ни одно чувство не может сравниться с ним. Во время полета из Тифлиса в Москву я сел в горах: началась течь в бензиновом баке. Я чуть не свернул себе шею. Вдали были горные пастбища. У самых колес аппарата шумела по камням вода, я опустил в нее руку,- рука заледенела. Было раннее утро, незнакомая страна дымилась в долинах. Над ее дымом стоял этот воздух, пахнущий снегом и молодостью. Я дышал медленно, с наслаждением, и мне казалось, что я глотаю синий лед. Голова свежела с каждой минутой. Я разделся, облился водой, закурил и лег у колес аппарата, укрывшись пледом. Я спал очень долго и, проснувшись, понял, что лучшее, что есть в мире,- родниковый воздух и горная тишина..."
      Батурин перевернул несколько страниц.
      "Косматый осенний рассвет над Парижем. Внизу только мутный блеск аспидных кровель. В дожде - запах вянущих и пышных парков - всех этих Версалей, Сен-Клу, Монсо. Дождь мелко и тепло бьет в лицо,- я лечу в бесконечном душе. Справа как будто угадывается дымящаяся туманом Англия.
      Аэродром скользкий, пустой. Дождь шуршит в боскетах. Люди под зонтиками спешат к аппарату. Я жму мокрой рукой их теплые земные руки,- в них еще сохранилось тепло постелей и комнат, наполненных кофейным паром.
      Сонный, зябкий, я еду на машине в полпредство, рядом со мной сидит сотрудница его, московская девушка, платье не закрывает ее круглые маленькие колени.
      Она смотрит на меня смущенно из-под мокрых ресниц и не знает, о чем говорить. Париж блестит, тонет в черном асфальте, в росе этого чудесного дождя, и я дремлю, сползаю на кожаные подушки сиденья, вижу, как вверху проносятся голые ветки платанов и окна мансард, освещенные изнутри,- раннее утро похоже на сумерки. Девушка трогает меня за рукав и говорит: "Потерпите еще немного, милый, уже скоро". Так говорят сестры или любимые женщины. Я с изумлением смотрю на нее. Я ничего не понимаю,- мне кажется, что только сон разрешит эти странности жизни, без которых жить все же немыслимо.
      Так я провел в Париже два дня в легком волнении. Впервые мне не хотелось летать. Я почувствовал привязанность к земле, к мокрым дорожкам в садах, к вкусу жареных каштанов, к круглым девичьим коленям и к веселым глазам парижских шоферов. В этих днях было смешение диккенсовского уюта с новейшими моторами "ситроена". Мне нестерпимо хотелось поехать в Бретань, в эту страну, похожую на детские переводные картинки. Там клейко и старо пахнет зеленью и морем. В такие дни жизнь казалась мне сделанной игрушечным мастером,- от нее шел запах свежих опилок, краски и снега..."
      Батурин закрыл тетрадь, задул свечу и подошел к окну. Над горами полыхали звезды. Монотонно гудел Терек, да слышался пьяный храп неудачника-хозяина.
      Батурин осторожно лег рядом с Бергом. От холода у него ныло плечо, он не мог заснуть. Берг к утру проснулся, поглядел за окно. Сизый, как бы налитый мутной водой рассвет неуютно вползал в комнату. Берг согрелся, и ему хотелось, чтобы ночь тянулась бесконечно. Он тихо спросил Батурина:
      - Скажите мне правду,- она простила меня?
      - Да.
      - Как вы думаете,- спросил еще тише Берг,- лет через сто люди найдут способ вылечивать раны, которые теперь считаются смертельными?
      - Конечно.
      - Мы рано с вами родились, Батурин.
      Капитан повернулся на другой бок и проворчал:
      - Бросьте разводить философию. Вот невозможные типы!
      Берг затих.
      Утром машина вынесла их из ущелья,- горы остались позади дымной стеной. Они прямо подымались из серой по осени степи. Над равниной висело реденькое, русское небо, дул теплый ветерок, пахло дымом соломы.
      На западе глыбой ломаного льда синел Эльбрус. Кавказ отодвигался в туманы, в нескончаемые дали.
      ЭХ, РОССИЯ, РОССИЯ!..
      Пароход из Москвы опаздывал. Паромщики разожгли на мокром берегу костер,- в осеннем дне зашумел огонь. Над Окой потянуло легким дымком. Приокские луга стояли в росе дождя, съеденные ненастьем. Бурые листья падали со старой ветлы у пристани.
      Глан предложил пойти дожидаться в чайную. Нелидова и Батурин согласились. Они пошли через рыжие пески в Верхний Белоомут.
      С черных веток ветер стряхивал отстоявшиеся капли. За чистыми окошками краснела герань; казалось, воздух был пропитан назойливым сладким запахом ее листьев.
      В трех верстах от Белоомута в сельце Ивняги жила нянька Нелидовой бабка Анисья. Муж ее - огородник - все время пропадал по ярмаркам. Новый дом со светлой горницей весь год стоял пустой,- старуха жила на черной половине. Теперь в горнице поселились Нелидова, Батурин и Глан. Глан бывал в горнице только днем, ночевал он на сеновале. Батурин спал в клетушке около горницы, из окна была видна Ока, а по ночам - редкие береговые огни. Приехали они сюда на неделю, но жили уже две - ждали Берга.
      В чайной на втором этаже, на закоптелых стенах были наклеены портреты вождей - Ленина, Калинина. За узкими окнами стучали о стену худые березы. Накрапывал дождь. Среди площади чернели дощатые ларьки - место густо унавоженных и сытых базаров.
      - Эх, Россия, Россия! - промолвил Глан и задумался, глядя, как по верхушкам берез дует мокрый ветер.
      Поздняя осень здесь, в Рязанской губернии, была холодна. Бодрили рассветы, съедавшие листву крепкой росой.
      Глан любил ходить за покупками из Ивнягов в Белоомут через березовый лес. Идти и слушать, как шелестит дождь, насвистывать, смотреть на туман над Окой. Вода в реке была железного цвета.
      Отогревшись в чайной, среди пара и белых фарфоровых чайников, Глан возвращался всегда в сумерки. Дни стояли короткие, похожие на серые и медленные проблески. Волчья тишина залегала в полях. С востока ползла густая и дикая ночь - ночь смутного времени, веков Ивана Грозного - косматая, ветреная, сдувавшая набок рыжие бороды паромщиков.
      На пароме пахло прелой лошадиной шерстью и рыбой. Фонарь на шесте был беспомощен. При взгляде на него казалось, что никакой Москвы нет,- нет ни электричества, ни железных дорог, ни книг, ни театров, а есть только этот хриплый собачий лай, храп лошаденок, ослизлые телеги, хлюпанье воды в сапогах, да вот эти прибитые к земле, придавленные ночью Ивняги, Белоомуты, Ловцы и Борки. Жестяные лампочки за потными окнами вызывали мысль о тепле, заброшенности и желание спать,- спать до рассвета, когда моргающий денек прогонит ночную, непролазную тоску.
      - Чуднo! чуднo! - пробормотал Глан и закурил.
      Батурин спросил:
      - Вам здесь не нравится?
      - В том-то и дело, что нравится. Неожиданно все очень. Вчера на Оке встретил шлюпку,- идет под парусами к Москве. На шлюпке матросы-каспийцы. Шлюпка пристала у парома, матросы вышли,- всё молодежь, комсомольцы. Оказывается,- это переход из Баку в Москву. Я с ними чай пил, познакомился. Один из них рулевой Мартынов, он плавал на "Воровском" из Архангельска во Владивосток, видел Сунь Ят-сена, много о нем рассказывал. Вспомнили с ним Шанхай. Чудно. Пастушонок Федька влез в наш разговор: "У меня, говорит, дядька был командующим Красной Армией на Дальнем Востоке. Во! Рабочий, говорит, с Коломенского завода. Видал! Вот в энтом, говорит, месте он прошлый год рыбу удил, приезжал на побывку". А старик Семен мне все уши прожужжал про Малявина. "Вот которые, говорит, обижаются на мужичков,дикий, мол, народ, бессознательный, матерщинники. Неверно! Брехня! Ты слушай, тут вот недалече усадьба художника нашего Малявина,- что с ей было.
      Как дали свободу, все усадьбы палили, а в его усадьбе даже наоборот, мужички охранение поставили. Я сам в ем стоял. Для охраны картин. Чтоб ни-ни... Мы тоже не лыком смётаны, кое-чего и мы понимаем. Ты не гляди, что я серый. Серость-то моя не больно простая". На днях встретил огородника Гришина. Болтали о сем, о том - больше насчет ярмарок: где лучше - в Егорьевске, в Коломне или Зарайске, а потом оказалось, что у этого огородника племянница - скульпторша Голубкина, ученица Родена. Вот и разберись.
      Матерщина. Женщины, прекраснее которых я не встречал, болота, и среди болот в дрянной церковке - икона, может быть, Рублева, не знаю,- таких красок и мастерства нет и на Западе. Черт знает что. Паромщик Сидор молчал, молчал, а вчера проговорился: он в тысяча девятьсот пятом году был комиссаром Голутвинской республики, Гершуни знал, историю его расскажет лучше, чем мы с вами. Идет вот такой мужичонка, порты подтягивает,- смотришь на него и дрожишь, может быть, в душе-то он Толстой или Горький. Прекрасная страна, а сила в ней - рыжая, тугая, налита она ей, как вот зимние яблоки, румянец в щеки так и прет.
      С Оки глухо затрубил пароход. Пошли не спеша на пристань. Пароход трубил за разрушенными шлюзами, верстах в пяти. У пристани сбились телеги. Лошаденки, засунув морды по уши в полотняные торбы, жевали овес. Подводчики похаживали около, вздыхали, ругались о каких-то "кровяных сазанах". Вода на реке морщилась от дождя.
      Пароход с непонятным названием "Саратовский Рупвод" долго и бестолково шлепал колесами, навалился на пристань, пахнул теплом и паром. Берг махал с палубы кепкой. Сгорбленный, с поднятым воротником, он показался Нелидовой родным и печальным.
      - Как чудесно,- сказал Берг возбужденно, здороваясь со всеми.- Как хорошо на реке. Я отдохнул на два года вперед.
      В Ивняги пошли пешком.
      От голых кустов с красной глянцевитой корой пахло терпко и славно. Над лесом небо прояснилось,- бледное солнце пролилось на серые колокольни Белоомута. Рыхлый песок был напитан влагой. Берг шел и оттискивал глубокие следы; они наливались водой, такой чистой, что ее хотелось выпить. Встретились подводы - огородники везли в Зарайск яблоки. После подвод остался крепкий запах яблок и махорки.
      - Как хорошо, что вы приехали сюда отдыхать.- Берг улыбнулся.- Вот где все можно продумать. Теперь слушайте новости. Дневник капитан уже сдал,инженер потрясен, он даже заболел от этого. Наташа ждет вас. Капитан нашел комнату в Петровском парке и перевез туда Миссури и все свое барахло. На днях он получает пароход, где - не знаю, еще неизвестно.
      Берг помолчал.
      - Вы читаете газеты?
      - Редко.-Глан заинтересовался:-А что?
      - Да...- Берг замялся. Зачастил дождь, и они пошли быстрее. Нелидова шла легко, перепрыгивая через лужи.- Да... Есть крупная новость... Дело в том, что Пиррисон...
      Нелидова шла, не подымая голову,- казалось, она тщательно рассматривает дорогу.
      - Пиррисона расстреляли,- сказал быстро Берг, остановился и закурил. Они стояли на берегу Оки у красного перевального столба. Река мыла глинистый берег.
      - Он оказался шпионом,- добавил Берг и посмотрел на Нелидову. В напряженных глазах ее был холод, брезгливая морщинка легла около губ. Глан и Батурин молчали.
      - Расстрелян также и тот, китаец.- Берг поднял с земли бурый стебель щавеля и внимательно его рассматривал.
      - Где? - спросил Глан.
      - В Тифлисе.
      - Пойдемте, вы промокнете.- Нелидова пошла вперед по береговой тропе.
      В горнице бабка Анисья собрала чай. Нелидова накинула легкий серый плащ,- ей было холодно. Она изредка проводила рукой по волосам, потом взглянула на Берга и сказала, болезненно улыбаясь:
      - Милый, милый Берг, вы боялись, что мне будет трудно узнать об этом. Все это прошлое, такое же скверное, как и у вас. Я совсем не та, что была в Керчи и в Москве. Эти места меня успокоили. Здесь все как нарочно устроено, чтобы оставить человека наедине с собой.
      Батурин заметил совсем новые ее глаза. Один лишь раз они были такими: в Батуме, когда курдянка гадала у Зарембы и куплетист спел песенку о тетрадке в сто один листок.
      Вечером Берг читал свой новый роман. Движение сюжета произвело на Батурина впечатленье медленного вихря. В простом повествовании Батурин улавливал контуры истории, прекрасной, как все пережитое ими недавно, и вместе с тем далекой, как голоса во сне. Он понял, что ночь, рязанская осень, дожди - все это хорошо, нужно, что жизнь переливается в новые формы.
      На следующий день Берг подбил Батурина пойти купаться. Батурин взглянул за окно и поежился: от Оки шел пар.
      Купались они около разрушенного шлюза. В голых кустах пищали и прыгали озябшие, крошечные птицы.
      Небо почернело,- того и гляди, пойдет снег. Батурин стремительно разделся и прыгнул в воду; у него перехватило дыхание, показалось, что он прыгнул в талый снег. Он поплыл к берегу, вскрикнул и выскочил. Растираясь мохнатым полотенцем, он понюхал свои руки - от них шел запах опавших листьев, ноябрьского дня. Он оделся, поднял воротник пальто; кепку он оставил дома. Волосы были холодные, и по ним было приятно проводить рукой.
      Берг одевался не спеша,- купанье в этот хмурый ледяной день доставляло ему глубокое наслажденье. Он поглядел на Батурина и удовлетворенно ухмыльнулся.
      - Вы помолодели на десять лет,- сказал он, танцуя на одной ноге и безуспешно стараясь попасть другой в штанину.- У вас даже появился румянец. Вы- ленивы и нелюбопытны, до сих пор не могли раскачаться. Купайтесь каждый день и пишите,- два лучших занятия в мире.
      - Я пишу.
      - Прочтете?
      - Да, вот только кончу.
      - Благодарите Пиррисона. Если бы не эти поиски, вы бы закисли в своем скептицизме. Очень стало жить широко, молодо. Вот кончу роман, поеду в Одессу, там у меня есть одно дело. Зимой в Одессе норд выдувает из головы все лишнее и оставляет только самое необходимое,- отсюда свежесть. Пойду пешком в Люстдорф мимо заколоченных дач: пустыня, ветер, море ревет красота. Едемте. Есть такие старички-философы, мудрые старички,- с ними поговоришь: все просто, все хорошо. Так и одесская зима. Ходишь по пустым улицам и беседуешь с Анатолем Франсом.
      - В Одессу я не поеду,- ответил Батурин.- У меня есть дело почище.
      - Какое?
      - Пойду в люди.
      Обратно шли по тропе через заросли голых кустов. Ветер нес последние листья. Вышли в луга и увидели Нелидову,- она быстро шла к ним навстречу. Ветер обтягивал ее серый плащ, румяное от холода лицо было очень тонко, темные глаза смеялись. Она взяла Батурина под руку и сказала протяжно:
      - Разве можно кидаться в ледяную воду? Эти берговские выдумки не доведут до добра.
      Берг подставил ей щеку.
      - Потрогайте,- горячая.