Я подняла упавшую на пол карточку.
Мэгги Брэдфорд.
По случаю первого дня возвращенных надежд. Если вы и впрямь хотите получить работу, то, наверное, сошли с ума. Тем не менее вы приняты. Сегодня с вами я даже не заметил, как пролетело время.
Можете мне поверить.
Барри.
Веселая история, если смотреть на нее в ретроспективе. Настоящий американский хеппи-энд. Но сейчас, когда я пишу эти строки, в голове у меня вертятся далеко не веселые вопросы, а потому и сама история не кажется такой уж смешной.
Неужели я всегда вот так реагирую на опасность? Неужели мой первый импульс — убить? Неужели это живет во мне?
Неужели я убила не одного, а двоих?
Так считают многие. И в частности — прокурор южного района Нью-Йорка.
Первым, кого я убила, был Филипп Брэдфорд.
Вторым — Уилл.
Глава 5
Сан-Диего, Калифорния, июль 1967 года
Уиллу Шеппарду, мальчику шести лет, снились индейцы. Жестокие и безжалостные, они накатывались волнами, их кони ржали, били копытами и вставали на дыбы, их стрелы, длинные, как копья, летели ему в сердце. Он любил это возбуждение, любил это кино в своей голове, любил опасность.
Всплеск. Он услышал всплеск!
Какой всплеск? Откуда? Уилл открыл и почти сразу же снова закрыл глаза, погружаясь в сон.
В его «фильме» никакой воды не было.
Во второй раз Уилл проснулся уже без четверти восемь; тихонько, стараясь не разбудить продолжающего спать брата Палмера, оделся и осторожно спустился вниз, на первый этаж притихшего дома.
В кухне он соорудил завтрак из виноградного джема, орехового масла, молока и хлеба. Завтрак на одного.
Кому нужна мать? Кому вообще кто-то нужен?
В блестящей стенке тостера отражались лицо Уилла и растрепанные светлые волосы. Как ни крути, приходилось признать: ему очень не хватало матери. Ему страшно ее не хватало. Она так хорошо делала желе и ореховое масло.
Уилл знал, что она уехала в Лос-Анджелес. В доме стало тихо, родители больше не скандалили, однако сейчас он предпочел бы ругань тишине. Иногда братьям становилось без матери так плохо, что они могли расплакаться в самое неподходящее время. Но вообще Уилл ненавидел ее. Вообще, но не сегодня.
Всплеск в бассейне?
Внезапно Уилл вспомнил. Он собрал тарелки и стакан, отнес их в раковину и выбежал в залитый теплым солнечным светом и заполненный криками птиц двор.
Обогнул угол их выкрашенного в бело-голубой цвет дома, подбежал к бассейну и резко, так, что едва не упал, остановился у самого края.
Остановился и закричал так пронзительно, что разбудил младшего брата, чье лицо появилось в окошке над его головой.
Уилл кричал и кричал, так громко и горько, что из соседних домов прибежали люди. Они окружили мальчика и постарались побыстрее увести от бассейна, чтобы он не смотрел больше на то, что уже увидел и что навсегда врезалось в его память.
А увидел Уилл покачивающегося на поблескивающей в лучах утреннего солнца воде отца в клетчатом красном халате и бежевых брюках. Одна желтая тапочка свисала с левой ноги, другая неспешно дрейфовала неподалеку от тела, напоминая лилию в пруду.
Глаза Шеппарда-старшего были открыты и смотрели прямо на сына. "Это все из-за тебя, Уилл, — как будто говорили они. — Ты плохой мальчик. Это все из-за тебя.
Понимаешь, что ты наделал?"
Понимаешь, что ты наделал!
В 5.52 утра Энтони Шеппард вышел из дома и утопился в семейном бассейне.
И то достойное, то хорошее, что еще оставалось у Уилла Шеппарда, то, что заслуживало спасения, словно утонуло вместе с отцом.
* * *
Через несколько дней после самоубийства отца Уилл и Палмер провели свой последний вечер в Калифорнии, перебирая одежду и игрушки. Каждый мог взять с собой по два чемодана. Не больше.
Мать отказалась принять сыновей. Никто так и не объяснил братьям почему. Тупая сучка, подумал Уилл. Так всегда называл ее отец, когда они ругались. После трагедии мальчики жили у няни, которая тоже не выразила желания оставить их у себя, а потом детям сказали, что им предстоит поездка в Англию, где у них нашлись родственники. Уилла и Палмера ждала новая жизнь, с тетями, Элеонорой и Вэнни, которых братья никогда не видели, но которые установили правило двух чемоданов.
В шумном, бурлящем, кишащем людьми зале Лос-Анджелесского международного аэропорта два ошеломленных переменами мальчика ожидали свой рейс вместе с доктором Энглзом, одним из немногих друзей их отца. Доктор Энглз рассказывал о гнусном Лондоне, о тупой королеве и идиотской смене караула у Букингемского дворца, и его рассказ звучал как одно из тех стихотворений, которые читала мать до того, как ушла из дому. Но Уилл почти и не слушал, что там бормочет тупой доктор Энглз. Он вспоминал покачивающегося на голубой воде отца и его пустые, мертвые глаза, глядящие из какого-то другого мира.
— Леди и джентльмены, мы готовы начать посадку на рейс четыре-одиннадцать компании «Пан-Америкэн», следующий в Нью-Йорк и Лондон.
Доктор Энглз подал Уиллу руку:
— Ну, идем?
Внезапно Уилл резко подался вперед и укусил эту руку так сильно, что показалась кровь.
— Черт! — воскликнул доктор Энглз, отбрасывая мальчика свободной рукой. — Ах ты, дрянь! Маленькое чудовище!
Уилл открыл рот. Передние зубы были красными от крови.
— Не хочу в Англию, — завыл он. — Хочу остаться здесь!
"Пожалуйста, папочка!
Пожалуйста, мамочка!
Пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне.
Я не хотел убивать папочку. Не хотел.
Папа, пожалуйста, перестань так на меня смотреть. Пожалуйста, папочка".
Глава 6
Свои первые часы в Англии Уилл запомнил навсегда. Братья чувствовали себя так, словно перенеслись на Луну.
Тетя Элеонора встретила их в зале прибытия. Это была полная, суетливая, с напудренным добела лицом женщина, боявшаяся его, как быстро сообразил Уилл, еще больше, чем он боялся ее. Племянник невзлюбил тетю с первого взгляда.
«Она никогда меня не обидит, — решил Уилл. — Никто и никогда больше не обидит меня, особенно она».
Элеонора объяснила, что тетя Вэнни осталась дома, чтобы приготовить для мальчиков какой-то особенный обед.
«Какое-нибудь дерьмо, — подумал Уилл. — Англия — самое дерьмовое место в мире».
По пути из аэропорта Хитроу тетя Элеонора трещала без умолку, так что братья даже толком и не осмотрелись. Стоило одному из них повернуть голову к окну, как она грозила пальцем и напоминала о необходимости внимательно слушать ее. Уилл даже начал всерьез подумывать о том, чтобы откусить сей указующий перст.
— Многие из тех, кто работает в Лондоне, живут далеко от центра. Поближе к остановке метро. Мы, например, живем в Фулеме с тех самых пор, как ваша мать отправилась искать счастья в Америку. И она его нашла, не так ли, выйдя замуж за вашего отца? Ей достанутся все его деньги, а вы не получите ничего, кроме того, что она соизволит вам выделить. Мы тоже не получим ничего, хотя, видит Бог, нам от нее ничего и не надо. Только не от нее.
«Нет. От моей мамы ждать нечего».
Уилл узнал, что тетя Элеонора преподает историю в начальной школе, и это объясняло ее занудство, но от нее разило потом, и вообще, кто она такая, чтобы говорить о его матери? Палмеру новая родственница тоже не понравилась, и он, маленький притворщик, сделал вид, что спит.
Наконец такси остановилось перед трехэтажным домом из красного кирпича с крохотными окнами и шестью ступеньками, ведущими к двери.
— Вот мы и приехали, — бодро объявила тетя Элеонора, но Уиллу вспомнились высокие деревья, яркое солнце и просторы Сан-Диего, и грудь как будто сдавило.
Дома на улице, похожие на тот, у которого они остановились, теснились, едва не наползая друг на друга, а единственное попавшее на глаза дерево было кривое, мокрое от дождя и без листьев. Палмер взял один чемодан, тетя Элеонора другой, и Уиллу пришлось, пыхтя и надрываясь, тащить по ступенькам оба своих.
Они поднялись, дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина в узких черных брюках и черном свитере с высоким воротом.
Уилл глухо вскрикнул. Сердце застучало, а щеки вдруг стали горячими.
Женщина была молодая, с каштановыми волосами, спускавшимися почти до середины спины. Глаза у нее были голубые, а кожа бледная. «Мама», — подумал он.
Конечно, женщина не была его матерью.
Но тетя Вэнни, младшая сестра его матери, так сильно напоминала женщину, которая когда-то, как казалось Уиллу, очень давно, держала его на руках, говорила нежные слова, а потом исчезла. Странное чувство непонятной тревоги и необъяснимого восторга переполнило мальчика. Он не знал, чего ему хотелось больше: броситься ей на шею или с криком умчаться прочь.
— Прежде чем войти, снимите обувь, — сказала Вэнни. — Мы ведь не хотим, чтобы в доме было грязно, верно?
Дом. Англия. Его новая родина. Новая жизнь. Кошмар, который только-только начинался.
Глава 7
Легенда начала складываться рано. Ее рассказывали разные люди, но варианты отличались незначительно. «Уилл необычайно умный и очень смышленый мальчик, но при этом неисправимый лжец. Милый, очаровательный, дерзкий и отъявленный лжец! — так писал директор начальной школы Фулем-роуд весной 1970 года. — Прилагай Уилл больше усердия, его оценки были бы намного выше, но его, похоже, интересует только спорт, в котором он преуспевает, и драки с одноклассниками, в чем он является признанным чемпионом. Лично я до сих пор не уверен в том, привиты ли ему элементарные навыки общественного поведения и сознает ли он различие между реальностью и фантазией».
Различие Уилл понимал, однако всегда делал тот выбор, который казался ему предпочтительнее.
По выходным Уилл часто гулял по своему кварталу в одиночку. Однажды, когда ему было одиннадцать лет, он услышал крики, доносящиеся с расположенного в миле от дома тетушек стадиона, и, заинтригованный, отправился на разведку. Чтобы попасть на стадион, ему пришлось расстаться с отложенными за неделю карманными деньгами.
То, что он увидел там, представляло собой совершенно ошеломляющее действо, в котором участвовали двадцать два человека, разделенные на две команды, отличающиеся цветом формы, но объединенные целью. То, во что они играли, называлось в Англии футболом, а в Америке было известно как соккер. Прежде Уилл видел эту игру только по телевизору.
В школе он и сам играл в футбол, причем играл неплохо, но бегать в толпе ровесников, беспорядочно пиная мяч, показалось ему занятием скучным и небезопасным.
Там же, на стадионе, футбол открылся Уиллу с неожиданной стороны, в действиях игроков присутствовали симметрия и геометрия, координация действий атакующих и красота, сравнимая с красотой неотвратимо стремящихся к берегу океанских волн. Один игрок, ловко контролируя мяч ногой, продвигался вперед, другой бежал рядом с ним, третий, рванувшись по краю, на ходу получил мяч через второго и свернул к центру, преследуемый одним из защищающихся, который в последний момент бросился в ноги нападающему и выбил мяч одному из своих.
В следующий момент все переменилось, и волна как будто покатилась назад. Защищающиеся превратились в атакующих, атакующие в защищающихся, и происходящее на поле напомнило калейдоскоп, подаренный Уиллу отцом на пятый день рождения.
И еще шум! Каждый раз, когда мяч переходил от одной команды к другой, каждый раз, когда форвард бил по воротам или голкипер отбивал мяч в немыслимом прыжке, зрители ревели так, словно дышали одними со спортсменами легкими, а когда счет был открыт, рев взлетел до такой высоты и достиг такой мощи, что Уилл всерьез испугался за барабанные перепонки.
В ту ночь к нему во сне пришла мать, и он, замерев от ужаса, видел, как она целует мертвые глаза отца, и слышал ее презрительный смех. Губы у нее были красные, и с них капала кровь.
"Знаешь, что ты наделал, Уилл?
Это все из-за тебя".
* * *
Однажды утром, несколько дней спустя, он нашел на улице Фулема брошенную собаку. Желто-коричневой масти бродяжка стала первым приятелем Уилла в дерьмовой старой Англии.
— Пошли, пошли со мной, песик, — сказал Уилл и погладил собачку по спине. — Пошли, Лесси.
Уилл направился в муниципальный парк, и одинокое животное потянулось за ним. Уилл не знал, что его разозлило, но что-то разозлило, причем очень сильно. Вообще такое случалось с ним часто после отъезда из Калифорнии. Точнее, после того, как отец утонул в бассейне. На Уилла самоубийство отца подействовало по-настоящему сильно. Он чувствовал себя виновным в его смерти. Более того, он убедил себя в том, что и сам закончит точно так же.
Уилл опустился на траву у небольшого пруда. Песик был рядом. Его новый приятель.
Он долго смотрел на собаку, потом покачал головой:
— Ты сделал большую ошибку, что остался со мной. Без шуток. Там, где я, там и беда.
Пес тявкнул и протянул ему лапу.
В жизни Уилла было много такого, что вызывало в нем злость: отец, Палмер, тетушки. Грудь ему словно стянул тугой ремень. В голове зазвенело. Перед глазами поплыл красный туман.
Он опустил руку в холодную воду, пошарил по мелкому дну, вытащил камень размером с кулак и ударил пса по голове. Потом ударил еще раз, и тот, скуля, завалился на бок. Печальный карий глаз смотрел на Уилла. Он продолжал бить, пока животное не затихло.
Уилл не знал, зачем или почему это сделал, пес ему нравился. Зато схлынула злость. Он почувствовал себя нормально. Точнее, он вообще почти ничего не чувствовал.
И еще Уилл сделал небольшое открытие: в нем определенно была хорошая сторона, но была и плохая.
Может быть, существуют два Уилла?
Глава 8
С самого начала Уилл знал, что его ждет великое будущее, хотя и не придавал этому большого значения. А вот другие придавали.
Уилл Шеппард стал самым юным футболистом из всех когда-либо игравших за первую школьную команду Фулема. В одиннадцать лет он упросил тренера позволить ему заниматься с командой, был немедленно включен в состав и в скором времени, не обращая внимания на насмешки товарищей, большинство которых были старше его на пять-шесть лет, вышел на первое место по забитым мячам.
В год, когда Уиллу исполнилось двенадцать, Фулем стал чемпионом среди школьных команд и продолжал побеждать до тех пор, пока его лучший бомбардир не закончил школу. В четырнадцать лет он установил рекорд, забив девять голов в игре, которую Фулем выиграл со счетом 12:0.
Легкий, хрупкий, длинноногий, он отличался прекрасной для своего возраста координацией движений и бегал, по словам тренера, быстро, «как стрела», не уступая в этом аспекте южнокалифорнийским хавбекам.
Тренировался Уилл не просто каждый день — он посвящал этому каждый свободный час и довел свое мастерство до совершенства, так что мяч казался просто придатком ноги или по крайней мере спутником, соединенным с ногой невидимой проволокой. По субботам и воскресеньям Уилл проводил на поле по шестнадцать часов. Его домом стал стадион, а не то дерьмовое место, где жили две тети и Палмер.
Местные газетные репортеры создали из Уилла легенду. Они всегда отмечали его в высшей степени бесшабашный стиль отъявленного индивидуалиста, приписывая эту черту американскому влиянию.
Но причина, конечно, была совсем в другом. Никто не догадывался, что Уилл сам, целенаправленно выработал и усовершенствовал свой стиль. Его цель состояла в том, чтобы не быть похожим на других, отличаться от всех, выделяться, а не в том, чтобы прослыть одиночкой. Уилл понял, что означает игра в его жизни: футбол был для него возможностью избавиться от одиночества и страха, не думать и никогда не вспоминать ни о предавшей его матери, ни об отце.
Футбол был его единственным оружием. Футбол должен был спасти его.
Глава 9
Весна 1985 года
Барри Кан работал со мной полтора года, и за это время я сбила пальцы почти до костей. Мы начали с текстов, постигая теории Боба Дилана, Джонни Митчелла, Роджера и Харта, Джонни Мерсера и других. Что касается теории самого Барри, то она заключалась в том, что упорная работа побеждает посредственность.
Он заставлял меня писать и переписывать, все глубже и глубже погружаться в прошлое, пока у меня не появлялось желание попросить его остановиться, дать мне отдых. Но я не просила, мне не были нужны никакие поблажки. Втайне я даже хотела, чтобы эта пытка не кончалась.
Барри был безжалостен, и я тоже. «Ты боишься. Прячешься за дешевыми рифмами и придуманными сантиментами». Или: «Ты вообще ничего не чувствуешь. Я знаю, потому что сам ничего не чувствую. А если равнодушным остаюсь я, то как, по-твоему, отнесется к этому публика? Мэгги, тебя распнут».
— Какая публика? — спросила я.
— А разве ты не видишь своих зрителей? Разве не чувствуешь тех, кто должен услышать твои песни? Если так, то убирайся отсюда. Проваливай. Не отнимай у меня время.
Так продолжалось до тех пор, пока результат не стал устраивать нас обоих, и тогда мы перешли к искусству композиции. Барри не снижал требований, но музыка давалась мне куда легче, чем слова. С ней мне было комфортно. Однажды Барри сказал, что я могу открывать и закрывать ее, точно кран в ванной. Похоже, он немного завидовал, и мне это нравилось — то, что я могу соревноваться с ним, быть на его уровне.
Наконец пришла очередь пения, и в этой области Барри проявил себя настоящим мастером. Он учил меня дикции, акцентированию, фразированию. Показывал, как держаться перед зрителями, как пользоваться микрофоном в звукозаписывающей студии. По его словам, у меня был естественный, не похожий ни на какой другой голос, но именно в этой сфере все решало мнение публики.
«Кто бы мог представить, что голос Боба Дилана так зацепит душу аудитории? Твой голос — нервный и одновременно открытый. Ты можешь легко менять модуляции, выражая любое настроение. Я люблю этот голос!»
Неужели? Наконец-то комплимент. Я постаралась запомнить его дословно.
Занятия проходили в студии «Пауэр стейшн», и я не только пела, но и исполняла роль мальчика на побегушках, удовлетворяя потребности Барри в кофе и сандвичах. Я носила высокие черные сапоги и длинный черный плащ. Я носила их везде. Я была «высокой блондинкой в плаще» и «эй, вы не принесете нам сандвичи?». Я была «конечно, никаких проблем. Что еще?»
Разумеется, мне не нравилось такое обращение, и я сомневалась, что Барри когда-либо поступил бы так с мужчиной, но он утверждал, что через это проходят все, а если мне что-то не по вкусу, то я могу проваливать на все четыре стороны.
Проваливать мне было некуда.
Не знаю, как бы я выдержала, если бы не Дженни. Мы оставались лучшими «подружками-болтушками» и «лисичками-сестричками».
Не знаю, как бы я выдержала, если бы не Линн Нидхэм, с которой мы по-настоящему сблизились и которая могла быть кем угодно: сиделкой, гидом по Нью-Йорку и просто плечом, на которое всегда можно опереться.
Мы жили в том же доме без лифта в Уэст-Сайде, в квартире, где единственной стоящей вещью была ванна последней модели, установленная на кухне. Как мне нравилось принимать горячую пенную ванну!
Иногда в моей жизни появлялись мужчины, но до серьезных отношений дело не доходило. Я вспоминала, какой была до знакомства с Филиппом, как меня смущало то одно, то другое: высокий рост, маленькие груди, неопрятные волосы. Однако истинная причина заключалась, наверное, в боязни пережить то, что я пережила с Филиппом. У меня не было ни малейшего желания рассказывать кому бы то ни было о том, что случилось с моим мужем, точнее, о том, что я с ним сделала. На груди у меня все еще горела большая алая буква "У", и мне казалось, что она не сойдет никогда, как бы ни старалась я оттереть ее или отмыть.
Так что проваливать было некуда.
Глава 10
Итак, я бегала за кофе и сандвичами, но, знаете, это все равно нравилось мне в сто раз больше, чем моя прежняя жизнь. Иногда меня доставала придирчивость Барри, порой я ненавидела проклятую закусочную «Фэймос», и мне определенно осточертело быть «блондинкой в плаще», но я все равно любила все это. Я писала тексты, сочиняла музыку, училась. Я была частью чего-то такого, что могло быть прекрасным и трогательным.
Однажды утром, когда я, по обыкновению, возилась в своей каморке, готовя кофе для всей «музыкальной фабрики», ко мне заглянула Линн Нидхэм.
— Брось все, кроме, может быть, кофе. Тебя требует сам мистер Восхитительный.
Обычно Барри выделял мне некоторое время в конце дня, поэтому утренний вызов выходил за рамки привычной рутины.
Я буквально побежала в его офис: Барри очень ценил свое время.
— У меня есть для тебя две новости, хорошая и, к несчастью, плохая, — сообщил он, когда я переступила порог кабинета, в котором когда-то прошла прослушивание на роль мальчика на побегушках.
Сердце заколотилось.
Ну говори же, что случилось! Не тяни!
— Я отослал одну из твоих песен, «Расставание с надеждами», в Калифорнию, — продолжил Барри. — Тот, последний, вариант, который ты показывала мне на прошлой неделе. Кое-кому она понравилась. Ее хотят записать.
Я инстинктивно бросилась ему на шею. Наверное, это случилось в первый раз. Определенно в первый раз.
Барри улыбнулся, мягко отстранился и посмотрел мне прямо в глаза.
— Теперь плохая новость. Эта «кто-то» хочет спеть ее сама.
Кто-то хотел спеть мою песню.
— Передай ей, что я не согласна. — Мне вдруг стало не по себе. — Нет, Барри. Пожалуйста. Ты же не решил за меня?
— А ты не хочешь узнать, кто эта «кто-то»? Мне пришлось согласиться. Пришлось нарушить условия контракта.
Я представила, как мою песню исполняет какая-нибудь третьеразрядная певичка, еще одна перспективная выскочка, как она калечит то, что принадлежит только мне.
— Конечно, хочу. Но если она испортит мою песню, я ее убью!
Не самый лучший выбор слов, согласна.
— Думаю, она все сделает как надо. — Барри усмехнулся и превратился вдруг в самого милого на свете человека, каким становился по собственному желанию, но, к сожалению, не часто. — Это Барбра Стрейзанд. Она хочет записать «Расставание с надеждами». И хочет, чтобы ты присутствовала при этом.
Я снова обняла Барри. Прижала его к себе и расцеловала в обе щеки. Прощайте, походы за кофе и сандвичами! Привет, Голливуд!
Глава 11
Я заказала два билета на рейс в Лос-Анджелес, для себя и Дженни. Мы заслужили это. Мы это заработали. Прилетев туда, я взяла напрокат «сааб-турбо», в котором и подкатила к отелю «Беверли-Хиллз». Казалось, Вест-Пойнт остался где-то в другом мире, за миллионы миль отсюда.
— Розовый! — воскликнула Дженни, когда мы, свернув с подъездной дорожки, остановились перед входом. — Мой любимый цвет! И он здесь везде!
— Я попросила, чтобы все покрасили в розовый, специально для тебя. Позвонила заранее и сказала: «Все должно быть розовым! Сделайте нам розовое!»
— Болтушка! — крикнула Дженни.
— Навсегда!
Симпатичный коридорный подхватил наши потертые сумки так бережно, как будто это были дорогие кожаные чемоданы, и отвел нас к очаровательному коттеджу, расположенному за главным корпусом, бунгало номер шесть, нашему временному жилью, о котором предусмотрительно позаботился Барри («чтобы вы с Дженни произвели должное впечатление») и о котором я ничего не знала.
— Вам сюда, мэм. И вам тоже, мисс, — с улыбкой сказал коридорный, распахивая дверь.
Я невольно сделала шаг назад. Комната была уставлена великолепными ярко-красными розами.
— Здесь всегда столько цветов? — пошутила я, но коридорный, похоже, не понял моего юмора. Свет включен, подумала я, но в «Отеле Калифорния» явно не все дома.
— Нет, мэм, — ответил парень. — Это подарок. Здесь карточка.
Добро пожаловать в Голливуд.
Думаю, вы ему еще покажете.
Только не верьте всему, что блестит...
Как и нескольким дюжинам роз.
Люблю и целую тебя и Дженни.
Б.
«Я тоже люблю тебя, Барри. Но кофе ты от меня больше не дождешься».
Глава 12
Нетрудно представить, что я чувствовала.
Это было все, о чем только можно мечтать. Я шла по полутемному коридору к звукозаписывающей комнате "А" знаменитой студии «Деван», чувствуя, как невидимая рука вяжет в узлы мои внутренности.
Здесь записывались знаменитые песни. И моя песня тоже может стать знаменитой. Кто бы мог подумать!..
Вот он, тот самый успех, тот самый выстрел в «яблочко», о котором все твердят и к которому все стремятся. Многие ждут его всю жизнь, а я и не думала, что он выпадет на мою долю.
Я знала, что некоторые звукозаписывающие студии снискали себе довольно любопытную, почти мистическую репутацию в тесной среде самых великих музыкантов, мегазвезд и их менеджеров. На протяжении многих лет Элтон Джон соглашался записываться только в уединенном шато на юге Франции. «Роллинг Стоунз» предпочитали какой-то вонючий плавучий дом на Ямайке, где только и могли получить устраивающее их звучание. Многие исполнители кантри делали выбор в пользу весьма специфичной студии в Нэшвилле, где отдавали себя не иначе как в руки Чета Аткинса.
«Деван» имел такую же репутацию в Лос-Анджелесе. Я сжимала ручку Дженни. Словно зачарованные, наблюдали мы за тем, что разворачивалось прямо у нас на глазах.
Мне это не нравилось! Мне это очень сильно не нравилось. Я с трудом сдерживалась, чтобы не крикнуть им двоим, Барбре Стрейзанд и Барри Кану, что они делают все не так. Когда я сочиняла «Расставание», в голове у меня звучал совсем другой голос. Стиль Барбры так отличался от моего, был так узнаваем, что от моей песни не оставалось почти ничего.
— Что ты об этом думаешь? — обратилась я к дочери. Она слышала «Расставание» в моем исполнении сотни раз. Она знала об этой песне все.
— У нее получается не так хорошо, как у тебя, — после секундной паузы ответила Дженни, — но мне тоже нравится. Очень мило.
Предательница.
По мере того как они работали, песня звучала все лучше и лучше с каждой новой пробой. Я начинала слышать в своем произведении то, о существовании чего и не догадывалась. Песня оставалась моей, но становилась и ее. Приходилось признать, они составляли идеальный дуэт.
Я немного успокоилась. В перерывах между пробами к нам подходил Барри, который стал вдруг внимательным, милым и заботливым.
Через какое-то время мне начало казаться, что Барбра Стрейзанд поет только для меня, как я когда-то пела только для Дженни. Я словно перенеслась в некое место, где музыка соединяется с чувствами. Я снова оказалась в Вест-Пойнте, но в Вест-Пойнте счастливого периода, когда я пела только Смучу и лишь изредка позволяла себе дать волю мечтам.
Мной овладело приятное оцепенение.
Прошло по меньшей мере сто проб, прежде чем Барбра и Барри получили то, что хотели, и напряжение в студии рассеялось, сменившись нехитрыми шуточками и заразительным смехом. Я и сама вздохнула с облегчением, словно пережила все пробы, и устало опустила голову.
Кто-то положил руку мне на плечо. Я обернулась и увидела Барбру Стрейзанд, которая как-то незаметно оказалась рядом.
В реальной жизни — если это была реальная жизнь — она оказалась поразительно, хотя и не в привычном смысле слова, красива. Глаза сияли добротой, а улыбка источала сочувствие и доброжелательность. Я уже видела, что она может быть резкой и твердой, но в ней была и другая, мягкая сторона. Не верьте тому, что пишут в газетах, — поверьте мне.
— Я знаю, что вы сейчас чувствуете, — сказала Барбра. — Помню свой дебют на Бродвее, первую запись. Нервничаете, да?
— Такое чувство, как будто душа и тело живут отдельно друг от друга, — ответила я.
Она села рядом со мной и Дженни.
— Вы только не забывайте, что сами заработали все это. Все ваши слезы, весь пролитый пот дают вам право получить наконец это волшебное удовольствие. Ваша песня обязательно стала бы хитом, независимо от того, кто бы ее исполнил. Я лишь помогу привлечь к ней должное внимание. Мне очень нравится ваша музыка, Мэгги, и я не сомневаюсь, что она понравится всем. Напишите для меня что-нибудь еще. Пожалуйста.
Она обняла и поцеловала меня в щеку.
— В вашей песне правда жизни, и эта правда потрясает. На какое-то время я лишилась дара речи, но потом начала успокаиваться.
— Извините, я просто боюсь ляпнуть какую-нибудь глупость. Вы даже не представляете, как много это для нас значит, для меня и Дженни.
— Представляю, — уверила меня Барбра. — Прекрасно представляю. Первая песня всегда самая лучшая. — Она посмотрела на Дженни: — Твоя мама удивительная.
Моя дочь улыбнулась и кивнула:
— Я знаю. А вот она иногда — нет.
Глава 13
Мечтала ли я о чем-то подобном? Конечно, мечтала. Об этом мечтают все. Но мало у кого самые безумные мечты становятся вдруг реальностью.
За короткий период времени я продала множество своих песен. Они расходились, как хот-доги на стадионе. Но каждое утро, просыпаясь в своей крохотной квартирке в доме без лифта, я думала, что еще не могу от нее отказаться, потому что этого не могло быть.
Однажды вечером Барри повел меня в шикарный нью-йоркский ресторан, чтобы отпраздновать, как он выражался, «лучшие хиты Мэгги». Я все еще пользовалась бешеной популярностью. Статьи обо мне появились в таких журналах, как «Роллинг стоун», «Спин», «Пипл». Странно, удивительно, чудесно, нереально! Это был не мой стиль, но я не могла остановиться. И не хотела останавливаться. Пожалуй, впервые в жизни я чувствовала себя кем-то другим.
Уже смеркалось, когда мы подъехали к «Лютеции» на Пятидесятой улице Манхэттена. Нас встретили с немалой помпой и усадили в саду. Барри знал здесь и владельца, и шеф-повара, и официантов.
— Ты пригласил меня на свидание? — спросила я, надеясь, что он примет мои слова за шутку.