Глава 10

На следующий день, когда Кеннет работал в своем кабинете, дверь внезапно открылась и в комнату медлительной походкой вошла Лавиния Клэкстон, золотоволосая красавица, одетая в голубое шелковое платье и элегантную, отделанную перьями шляпку, лихо заломленную набок.

– Добрый день, капитан, – проворковала она глубоким волнующим голосом. – Я решила навестить вас в вашей таинственной берлоге.

Кеннет поднял глаза от работы, и его пульс учащенно забился, как у охотника при виде добычи: несмотря на то, что Лавиния была частой гостьей в доме Ситона, у него не было возможности поговорить с ней наедине.

– Не вижу ничего таинственного в том, что человек работает, леди Клэкстон.

Лавиния улыбнулась с уверенностью женщины, сознающей силу своей красоты.

– Значит, тайной окутаны вы сами, капитан, уж слишком выделяетесь на общем фоне. Вы словно тигр среди овечек. Вам больше подходит командовать армией или исследовать неоткрытые еще земли, а не сидеть здесь, отвечая на скучные письма.

– Иногда и тиграм приходится трудиться, – ответил Кеннет с небрежной улыбкой. – Для меня это тоже своего рода охота. Гораздо интереснее отвечать на письма самому, чем писать их под диктовку.

– Как прозаично. – Лавиния, покачивая бедрами, подплыла к столу. – Я предпочитаю думать о вас как об отважном воине, сменившем поле битвы на салоны искусства.

– Салоны? – Кеннет откинулся в кресле. – У вас необыкновенное воображение, миледи. Для многих эта комната – просто рабочий кабинет.

– Зовите меня, как и все, – Лавиния. – Красавица присела на край стола, и ее пышные юбки упали Кеннету на колени. – Я в любое время к вашим услугам, капитан. – Перегнувшись через стол, Лавиния провела пальцем по щеке Кеннета.

С первой встречи Лавиния посылала Уилдингу обнадеживающие улыбки, которые, однако, не обманывали его. Скорее всего, она связана любовными узами с сэром Энтони. И несмотря на то что его тело мгновенно откликнулось на недвусмысленный намек красавицы, он счел неразумным платить за новые сведения об убийстве собственным телом, хотя через постель можно многое сделать.

– Это будет фамильярностью с моей стороны, миледи, – ответил он, целуя ей руку. – Боюсь, сэр Энтони неправильно истолкует это и сочтет мое поведение дерзким.

– Он не будет возражать. Всем прекрасно известно, что Лавиния – потаскушка, – неожиданно в ее голосе послышалось самоуничижение. – Легко вскочив со стола, Лавиния сделала несколько шагов и встала под портретом леди Ситон. – Я прямая противоположность Элен. Энтони в свое время писал наш общий портрет, который назвал «Святая и грешница», ну и, естественно, я была грешницей.

– Неужели леди Ситон была такой уж святой?

– Ни больше ни меньше, чем все мы. Иногда великодушная, иногда эгоистичная; в меру умная, время от времени просто глупая. Временами с ней было очень трудно, но она была моей лучшей подругой, и я безумно скучаю по ней, почти так же сильно, как Энтони и Джордж.

– Какой Джордж?

– Джордж Хэмптон. Видите ли, Элен была его любовницей.

– Неужели это правда? – спросил Кеннет, стараясь скрыть удивление. – Или вы решили поразить меня?

– Сомневаюсь, что это легко сделать, капитан, – сухо ответила Лавиния. – Элен была благоразумной женщиной, однако это не мешало ей каждый год менять любовников, но только Джордж что-то для нее значил.

– Неужели у сэра Энтони никогда не возникало подозрений о связи жены с самым близким его другом? – продолжал расспрашивать капитан, радуясь открывшейся возможности.

– О да. Возможно, этот брак был не совсем обычным, но тем не менее он существовал. Энтони не возражал против Джорджа, зная, что тот никогда не обидит Элен. Она, в свою очередь, закрывала глаза на бурную жизнь мужа. Элен твердо верила, что только она занимает главенствующее место в жизни своего мужа, все остальные не имеют значения.

– Я слышал, после смерти жены у сэра Энтони были серьезные увлечения.

– Не верьте всему, что слышите, капитан. – Лавиния развязала ленточки шляпки и сняла ее с головы, рассыпав по плечам каскад золотых кудрей. – Мы с Энтони старые друзья, и мне бы стало известно о любом его увлечении.

В голосе Лавинии чувствовалась невысказанная обида. Наверное, эта женщина, несмотря на свою кажущуюся многоопытность, была в душе очень ранимой. Кеннету захотелось узнать, влюблена ли она в сэра Энтони, и он продолжил расспросы:

– Как по-вашему, сэр Энтони женится снова?

– Вот этого я не знаю, – ответила Лавиния после минутного колебания. – Он все еще не может прийти в себя после гибели жены.

– В ее смерти не было ничего подозрительного?

– Вне всякого сомнения, это был несчастный случай, – ответила Лавиния, наматывая перо шляпки на палец. – Хотя… – Она осеклась.

– Я слышал, что на месте падения леди Ситон были следы борьбы.

Лавиния бросила на него быстрый взгляд.

– Просто сломанные кусты и тянувшийся след. Возможно, когда Элен скользила вниз, она пыталась за что-то ухватиться.

Объяснение было вполне разумным, однако Лавиния заметно встревожилась.

– Когда разговор заходит о гибели леди Ситон, люди начинают уклоняться от ответов, – задумчиво произнес Кеннет. – Здесь витает какая-то тайна. А вдруг сэр Энтони или Джордж Хэмптон столкнули ее с обрыва?

– Вздор! Какая здесь может быть тайна? Смерть не страсть, о ней много не поговоришь.

Понимая, что ему больше ничего из нее не выудить, Кеннет решил оставить эту тему.

– Тогда поговорим о страсти. Почему бытует мнение, что художники ведут распутный образ жизни?

– Не более распутный, чем все светское общество. Просто они честнее. – Лавиния улыбнулась одной из своих самых очаровательных улыбок. – Сказать по правде, капитан, вы мне пришлись по нраву.

Кеннета внезапно потянуло к мягкому женскому телу с его соблазнительными округлостями, но, несмотря на уверенность Лавинии, он сомневался, что сэру Энтони понравится делить с кем-то любовницу, тем более с собственным секретарем.

– Это чувство взаимно, – ответил он, – но не думаю, что было бы разумно поддаваться ему.

– Хочу надеяться, что, общаясь с художниками, вы скоро перестанете разделять вещи на разумные и неразумные.

Лавиния подошла к Кеннету, обхватила его за шею рукой, затянутой в перчатку, и поцеловала. Целоваться она умела, и ее поцелуй красноречиво свидетельствовал о немалом опыте, но в нем не было той сладости, что в поцелуе с Ребеккой.

Краем глаза Кеннет заметил какое-то движение у двери и спустя минуту услышал холодный женский голос:

– Жаль прерывать эту нежную сцену, но у меня к вам дело.

Кеннет поднял голову и увидел стоявшую в дверях Ребекку. С копной непослушных ярко-рыжих волос она была похожа на взъерошенного маленького котенка.

Пока Кеннет невнятно бормотал извинения, Лавиния не спеша отстранилась и с интересом посмотрела сначала на Ребекку, затем на Кеннета.

– Здравствуй, дорогая. – Она снова оглядела обоих. – Как идет работа? Мой портрет, который ты написала, вызывает у всех восхищение. Со всех сторон на меня сыплются комплименты. Если бы ты позволила мне назвать твое имя, у тебя бы не было отбоя от заказчиков.

Лавиния улыбнулась и неторопливо направилась к двери.

Ребекка пропустила ее, затем вошла в кабинет, притворив за собой дверь.

– Мой отец предпочитает нанимать в секретари людей многосторонних, но вы превзошли все его ожидания.

– Если вы слышали наш разговор, то должны знать, что я старался уклониться от ее намеков.

– Но не от ее поцелуев.

– Не мог же я силой оттолкнуть леди.

– Хорошая трепка ей бы не помешала, – ехидно заметила Ребекка. – Лавиния ее давно заслуживает.

– Из разговора с леди Клэкстон я понял, что недозволенные поцелуи не редкость в этом доме. Она также упомянула о связи вашей матушки с Джорджем Хэмптоном.

Лицо Ребекки не выразило удивления, а лишь немного напряглось: скорее всего, ей было известно об этом романе.

– Я полагала, что не в ваших правилах опускаться до сплетен, капитан, – отрезала она.

– Я не сплетничаю, но мне приходится слышать самые разные разговоры. Вас расстраивало, что у ваших родителей… не совсем обычные для супругов отношения? – Спросил Кеннет после недолгого замешательства.

– Вы имеете в виду случайные связи, я полагаю? – Взгляд Ребекки скользнул по портрету матери и опять вернулся к окну. – Как могла я расстраиваться? Яблоко от яблони недалеко падает. Я погубила свою репутацию, когда мне было восемнадцать. Распутство у нас в крови.

– Я этому не верю, – с нежностью произнес Кеннет. – Неужели вы оставили родной дом только потому, что у вас перед глазами был пример ваших родителей? Наверное, вы искали любви?

– Незадолго до моего первого выезда в свет, – немного помолчав, начала Ребекка, – я познакомилась с молодым виконтом, который пришел к отцу заказывать портрет. Я приняла его ухаживания за серьезное чувство и согласилась покататься с ним в парке. Когда мы сделали небольшую остановку, он повел себя не лучшим образом. Я, конечно, сопротивлялась, и тогда он сказал, что уж коль скоро я выросла в богемной среде художников, то не имею права разыгрывать из себя мисс невинность.

– Думаю, вы дали ему достойный отпор.

– Я столкнула его в фонтан и убежала, проклиная незадачливого кавалера и отца за то, что распутная жизнь, которую он вел, запятнала и его дочь и теперь любой может оскорбить меня. Когда меня вывезли в свет, – продолжала Ребекка, с трудом произнося каждое слово, – я встретила Фредерика. Он вздыхал, писал мне стихи, говорил, что любит меня – все это бальзамом разливалось по моему разбитому сердцу. Моим родителям он не нравился, и, может, ничего бы и не случилось, не узнай я о связи матери и дяди Джорджа. И хотя я знала о любовных похождениях отца, известие о романе матери, которая, таким образом, недалеко ушла от своего супруга, потрясло меня. Через три дня я убежала. Я быстро поняла, что мои родители не ошибались, и что выходить замуж за Фредерика было бы большим заблуждением. Мне повезло, что я поняла это раньше, чем навеки связала с ним свою судьбу.

«Старшим Ситонам следовало бы лучше следить за своей дочерью и давать ей меньше свободы», – подумал про себя Кеннет, а вслух произнес:

– Преимущество либеральных родителей в том, что, несмотря на разразившийся скандал, они вас приняли обратно.

Ребекка кивнула.

– Единственное нравоучение, которое я получила, было относительно моего выбора; их совсем не волновала моя нравственность. По словам отца, у меня все-таки хватило ума не выходить замуж за этого бездельника, чему отец обрадовался, а мать выразила надежду, что впредь я не повторю такой ошибки. На этом все и закончилось.

– И ваша матушка оказалась права: вы больше не делали подобных ошибок.

– И не сделаю в будущем, – заключила Ребекка, давая понять, что разговор окончен. – Я пришла узнать, где рулоны холста, заказанные мною? Все мои запасы уже на исходе.

– Вчера я написал письмо поставщику и сегодня с утренней почтой получил от него ответ. Он извиняется за задержку и сообщает, что холсты будут доставлены не позже чем послезавтра. У вас ко мне есть еще вопросы?

– Нет. Это все. – Ребекка направилась к двери.

– Сегодняшний сеанс состоится или вы все еще на меня сердитесь? – спросил вдогонку Кеннет.

Ребекка окинула его ироничным взглядом.

– Отнюдь нет. Интрижка с такой роскошной женщиной, как Лавиния, не противоречит традициям байроновских героев. Это то, что нужно корсару.

Кеннет рассмеялся, и лицо Ребекки немного оживилось. Она выскользнула из комнаты. Улыбка мгновенно исчезла с лица Кеннета. Он стал размышлять над теми сведениями, которые ему удалось добыть. Элен Ситон, такая, какой она была представлена Лавинией, могла иметь нескольких врагов, а значит, возможных убийц. За легким отношением сэра Энтони к любовной связи его жены могла скрываться глубокая ревность и жажда мести. Возможно также, что Элен столкнула с обрыва загадочная любовница мужа, которая стремилась занять ее место. А если Элен решила порвать с Джорджем Хэмптоном, и тот из ревности убил ее? Не исключено, что здесь могли быть и другие любовники, но кто?

Страсть и корысть – это, пожалуй, самые веские причины для убийства, если, конечно, оно имело место. Кеннет разочарованно вздохнул. Чем дольше он пребывал в доме Ситона, тем меньше возможности узнать всю правду об Элен Ситон он находил, и, кроме того, ему все больше не нравилось его ложное положение. Втереться в доверие к Ребекке сродни предательству. Если она когда-нибудь об этом узнает…

От одной этой мысли ему стало не по себе.

Возвращаясь к себе в мастерскую, Ребекка мысленно ругала себя: ну почему, увидев Лавинию целующей Кеннета, она не закрыла дверь и не вернулась к себе? Неужели нельзя было прийти позже? Нет, ей непременно надо было нарушить их уединение. И чем это кончилось? Она чуть не сошла с ума от ревности, и, что хуже всего, эта ревность была написана на ее лице и не укрылась от их глаз. Какое право она имеет ревновать капитана? Он всего-навсего секретарь отца, а не ее поклонник. И потом, один поцелуй ровным счетом ничего не значит.

И тем не менее, несмотря на самые дружеские отношения с Лавинией, она бы с удовольствием выцарапала ей глаза. Ребекка вспыхнула, вспомнив подозрительный взгляд Лавинии. Неужели мадам догадалась о смятении в ее душе?

Чтобы немного успокоиться, Ребекка достала альбом и сделала несколько набросков портрета Лавинии, изобразив ее толстой, с лицом, покрытым морщинами. Гнев ее постепенно утих. Напомнив себе, что Кеннет не поощрял поведения Лавинии, Ребекка стала готовиться к очередному сеансу: она застелила диван персидским ковром, поставила рядом зеркало, в котором будет отражаться его профиль, и задумалась.

Кеннет придет сразу после ленча. Ребекка оглядела студию: работы невпроворот, но сейчас у нее ни к чему душа не лежит.

Взгляд Ребекки упал на портрет Дианы-охотницы. Тьфу ты! Она обещала подарить ему эту картину, заменив отвратительную мазню, висевшую в его комнате. Она сделает ему приятное и тем самым искупит свою неловкость в его кабинете. Ребекка нашла подходящую раму для «Дианы», отобрала еще две картины – одну с пейзажем Озерного края; на второй был изображен кот, с диким блеском в глазах подкрадывающийся к маленькой птичке.

Прихватив картины, Ребекка спустилась вниз и постучала в дверь комнаты Кеннета. Не получив ответа, она вошла. Увидев развешанные по стенам картины, Ребекка пришла в ужас. Да это просто оскорбление для человека с художественным вкусом! На месте Кеннета она давно бы выбросила их в окно.

Пытаясь повесить на стену портрет Дианы, Ребекка нечаянно задела подставку, на которой лежала какая-то папка. Папка упала, и из нее высыпались рисунки, устилая собой ковер. Ребекка поспешно нагнулась, чтобы собрать их.

Подняв первый рисунок и взглянув на него, она замерла. На нем была изображена сцена боя, выполненная пером и тушью. Солдаты, окутанные дымом сражения, шли в штыковую атаку; повсюду на земле лежали люди и лошади – мертвые или раненые.

Но что больше всего поразило Ребекку, так это фигура в самом центре картины. На тщательно выписанном темном заднем плане белым пятном выделялся силуэт человека, находящегося в агонии. Не вдаваясь в детали, художник сумел передать страдания человека, сраженного пулей, вошедшей в мягкую человеческую плоть. Ужас смерти и в то же время внутренний покой и готовность принять ее – все это можно было прочитать на его лице.

Ребекка села на пол, скрестив ноги, и начала просматривать рисунки. Выполненные углем и пастелью портреты, тщательно выписанные строения, множество акварелей с изображением различных пейзажей – все это было создано рукой талантливого художника. Рисунок с изображением сцены боя был единственным во всей коллекции.

На последнем рисунке была изображена пара: он и она нежно прильнули друг к другу. Здесь же было написано и название: «Ромео и Джульетта». И хотя мужчина и женщина были в средневековом одеянии, интуиция художника подсказывала Ребекке, что это современные влюбленные в их последнем объятии перед долгой разлукой, возможно, накануне войны.

Ребекка продолжала вглядываться в рисунок, когда дверь открылась и в комнату вошел Кеннет. Увидев ее он застыл на пороге, и лицо его стало мрачнее тучи. С шумом захлопнув дверь, Кеннет решительным шагом подошел к ней. Глаза его метали молнии.

– Что, черт возьми, вы здесь делаете?

Сжавшись от страха, Ребекка подняла голову.

– Это ваши рисунки? – спросила она. Кеннет нагнулся и выхватил у нее папку с рисунками.

– Какое вы имеете право рыться в моих вещах?

– Я не рылась, – возразила Ребекка. – Я случайно уронила папку, когда вешала картину. – Не понимая, почему он так разозлился, она снова повторила вопрос: – Это ваши работы?

Кеннет молчал, не зная, что ответить, затем кивнул.

Ребекка медленно поднялась с пола. Кеннет возвышался над ней, как гора. Он внушал ей страх, и она вдруг подумала, что не завидует тем французам, которые попадались ему под руку на полях сражений. Однако любопытство взяло верх.

– Почему вы скрывали, что вы художник?

– Я не художник, – отрезал Кеннет.

– Вы самый настоящий художник, – возразила Ребекка. – Никто бы не смог нарисовать такое, не имея опыта за душой. Почему вы делали из этого секрет? И почему вы ведете себя сейчас как разъяренный бык?

Кеннет глубоко втянул в себя воздух.

– Простите. Я не делаю секрета из своих рисунков, просто я дилетант, а не художник. С моей стороны было бы дерзостью показывать их вам или вашему отцу.

– Какая глупость! У вас есть дар. Неудивительно, что вы разбираетесь в живописи и этим покорили моего отца. Я с пеленок была окружена художниками и хорошо их знаю. Вы единственный, кто зарывает свой талант в землю.

– Я не художник! – закричал Кеннет, и, несмотря на злость, с какой были произнесены эти слова, в его голосе чувствовалась непонятная обида.

Сраженная его горячностью, Ребекка положила ему на плечи руки и почти силой усадила на кровать. Их глаза встретились.

– Что с вами, Кеннет? – спросила Ребекка, не снимая рук с его плеч. – Я вас не совсем понимаю.

Тело Кеннета напряглось, и он опустил глаза.

– Мой отец запрещал мне рисовать, – сказал он после долгого молчания, – и изо всех сил старался выбить из меня эту страсть. Он считал, что это занятие не подходит для его единственного сына.

– Однако вы не бросили рисовать.

– Я был не в силах. Страсть к рисованию сжигает меня внутренним огнем. На бумаге я могу передать то, чего не выразишь словами. Но мне все время приходилось скрывать от отца или уничтожать свои рисунки. Это вошло у меня в привычку.

– Как это больно.

Теперь Ребекке был понятен его гнев, когда он застал ее просматривающей папку. Ей захотелось поцеловать его, утешить, но она только осторожно погладила его по щеке и тут же отступила назад.

– Я бы сошла с ума, если бы мои родители запретили мне рисовать.

– Вам в жизни повезло: вы живете под одной крышей с самым известным живописцем Англии, – сказал Кеннет с печальной улыбкой. – В молодости я мечтал окончить Королевскую академию искусств и стать профессиональным художником. Время упущено. Я стал солдатом, а это никак не вяжется с искусством. Увидев в вашем доме столько прекрасных полотен, я вновь захотел попробовать себя, но это лишь жалкие потуги дилетанта.

– Вы художник, Кеннет, – с жаром возразила Ребекка. – Вы рисуете лучше многих профессиональных художников Лондона. Немного практики, и вы станете выдающимся художником.

– У меня есть навык в рисовании, и я делаю приличные акварели, – согласился Кеннет, – но этим искусством владеют все молодые леди и джентльмены. Мне уже тридцать три, и время, когда я смог бы выучиться на настоящего художника, прошло.

– Кого вы считаете настоящим художником? – спросила Ребекка, сгорая от любопытства.

– Того, кто не просто копирует предмет, но видит в нем то, что скрыто от глаз других; он как бы заглядывает внутрь, видит его потаенный смысл. Портрет вашего кота вызывает восхищение. Чувствуется, что он написан с большой любовью. Он хорош не только внешне, но вам удалось показать его дикую природу. Это не просто домашнее животное, а самый настоящий дикий зверь. В вашей Диане-охотнице чувствуется не только сила и гордость своим умением мастерски охотиться, но и ее одиночество, оторванность от других. В ней есть какая-то щемящая тоска, желание быть такой же, как и остальные женщины. Она немного напоминает мне вас.

Черт бы его побрал! Уж лучше бы он рассуждал о портрете кота и не лез к ней в душу. Будто не расслышав его последние высказывания о Диане, Ребекка заметила:

– Я просто нарисовала кота так, как я вижу его.

– У вас есть художественное чутье, поэтому вы и увидели его именно таким, а не другим. – Кеннет вплотную подошел к картине и еще раз внимательно изучил ее. – У вас неповторимый, присущий только вам взгляд на вещи. Я безошибочно узнал бы вашу манеру письма.

Высказывание Кеннета, что он в любой картине узнает ее руку, показалось Ребекке таким же откровенным, как поцелуй. Не желая больше продолжать разговор о себе, Ребекка взяла папку с его рисунками.

– Вы человек одаренный, – сказала она, взяв в руки портрет темноволосой испанской красавицы, выполненный пастелью. – Эта женщина не просто красива, но и самоотверженна. В ней чувствуется вызов. Пожалуй, она даже опасна.

По тому, как напряглось лицо Кеннета, Ребекка поняла, что она правильно угадала его замысел. Она взяла портрет сраженного пулей солдата.

– Если художника отличает особый дар видения, то он у вас есть. Вы точно выразили муки умирающего солдата.

– Это чистая случайность, – ответил Кеннет, пожав плечами. – Я написал его прошлой ночью под впечатлением от ваших слов. Помните, вы говорили, что всегда выплескиваете на холст все свои тревоги и печали? Я решил последовать вашему примеру и попытаться выпустить хотя бы часть демонов, терзающих меня.

Ребекка снова посмотрела на рисунок: если это один из демонов, и не самый худший, то какие же другие?

– Ну и как, это принесло облегчение? – спросила она.

– Определенно. Воспоминание первого боя терзало меня, иссушало мой мозг. Рисунок… – Кеннет смолк, подбирая нужное слово, – обуздал мою память. Все как бы отодвинулось, сделалось расплывчатым, туманным.

– Рисунок помогает мне также увидеть и понять то, чего не существует в действительности, – подхватила Ребекка, закрывая альбом. – Если вы не считаете себя художником, тогда что же вам мешает стать им?

– Я не умею пользоваться красками, – с улыбкой ответил Кеннет. – Никак иначе не передашь насыщенность цвета, точность форм. Я привык к рисунку углем и акварели, а это под силу каждому школяру.

– Что вам мешает научиться писать маслом? Это не такая уж большая наука. Акварель гораздо труднее, а вы овладели ею в совершенстве.

Кеннет с хмурым видом молчал; шрам на его щеке побелел и стал заметнее.

– Вы не верите в свои способности? – участливо спросила Ребекка.

– Мне… мне хотелось бы верить, что это возможно, – тихо ответил Кеннет, опуская глаза.

В его словах была какая-то застарелая боль, и Ребекка почувствовала, что судьба не щадила его. Зная, что жалость будет для него оскорбительна, она приняла бодрый вид и уверенно сказала: