Глава 24

Особой кисточкой Ребекка наложила тени в уголках глаз корсара. Занеся руку с кистью, чтобы добавить последние штрихи, она внезапно остановилась и задумалась. Всегда легче начать портрет, чем его закончить. У художника возникает искус еще поработать над картиной, стремясь довести ее до полного совершенства, а где оно, это совершенство? Лучше вовремя остановиться, иначе можно потерять чувство меры и тем самым погубить то, что уже создано.

Заканчивая очередную работу, Ребекка всегда чувствовала себя как выжатый лимон. На этот раз она была рада, что портрет закончен, иначе бы она сошла с ума, постоянно думая о Кеннете и его великолепном теле. Теперь она может думать о нем только… ну, скажем, десять – двенадцать часов в сутки.

Дверь с шумом распахнулась, и в мастерскую вплыла Лавиния.

– Ты когда-нибудь научишься стучать? – вздохнув, спросила Ребекка.

– Я стучала. Целых три раза, но ты не слышала.

– Прости. – Ребекка посмотрела в окно. Время было далеко за полдень. Она заработалась и пропустила ленч. – Выпьешь чаю?

– Благодарю, но у меня нет времени. Я заскочила, чтобы отдать платье, которое моя горничная приготовила тебе для бала у Стратморов. Я отдала его твоей служанке. Бетси выглядит гораздо наряднее своей хозяйки.

– Мне сейчас не до нарядов. Я совсем заработалась. Истекает срок представления картин на выставку в Королевскую академию.

– В этом доме все заработались. Энтони со своими картинами едва держится на ногах. А ты почему так торопишься? Неужели наконец решилась тоже выставить свои картины?

Ребекка решительно кивнула.

– Аллилуйя! Наконец-то. И что ты собираешься выставлять?

– Возможно, этот портрет, который я только что закончила, и еще одну картину. – Ребекка указала на мольберт. – Хочешь посмотреть на моего пирата?

– С удовольствием. – Лавиния подошла к портрету и, взглянув на него, присвистнула от восхищения. – Вот это да! А что сам Кеннет о нем думает?

– Он его еще не видел. Разумеется, я выставлю его только в том случае, если он не будет возражать.

– Даже если и будет, ты обязана показать его всем. Любители живописи будут тебе очень признательны, особенно женщины.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты уловила сущность мужской натуры, – заметила Лавиния с понимающей улыбкой. – О твоем корсаре грезит каждая женщина, надеясь найти такого любовника. Опасного, неистового, мрачного. Когда ты смотришь в его глаза, у тебя дух захватывает. – Лавиния стала обмахиваться веером. – В нем все дышит страстью.

– Ты, наверное, шутишь?

– Может, слегка преувеличиваю, но не шучу. – Вытянув губы, словно для поцелуя, Лавиния продолжала рассматривать портрет. – Если ты испытываешь к нему то, чем дышит весь портрет, тебе действительно нужно поскорее выходить за него замуж.

– Лавиния, это же картина! Холст и краски. Я немного романтизировала портрет бывшего армейского офицера. Это вовсе не провозглашение любви до гроба.

– Ты так считаешь? Я уже давно кручусь в вашей среде и хорошо понимаю художников. Стоит вам взять кисть в руки, вы выплескиваете на холст всю свою душу. – Лавиния сильнее замахала веером. – Если он тебе не нужен, я могу сама им заняться. Не возражаешь?

Ребекка рассмеялась.

– Кеннет не шаль, которую можно одолжить и вернуть обратно. Ты уже однажды сделала попытку, и это ни к чему не привело.

– Тогда я просто шутила, а теперь говорю серьезно. Учти, если я заполучу его, то уж никому не отдам.

– Ты невыносима.

– Возможно. – Лавиния снова посмотрела на холст. – Шутки в сторону. Портрет действительно получился великолепный. Он самое лучшее из всего, что ты делала. Какую еще картину ты хочешь представить?

Ребекка засомневалась, стоит ли показывать Лавинии картину с падающей женщиной, и решила подождать.

– Пока не знаю, – ответила она.

– Обязательно отбери еще что-нибудь. Академия должна по достоинству оценить художниц. Когда-нибудь она опять будет принимать женщин в свои члены. К тому времени ты должна быть во всеоружии. – Лавиния наконец оторвалась от портрета. – Когда отправишься на бал, постарайся не попадать в тот же самый переплет. На этот раз меня там не будет и ты окажешься беззащитной.

– Все, что могло, уже со мной случилось. Даже не представляю, что еще может произойти.

– Женщина такого таланта, как у тебя, должна быть осмотрительнее. Постарайся не терять самообладания.

– Не могу ничего обещать, – смеясь, ответила Ребекка.

Когда Лавиния ушла, Ребекка еще раз внимательно изучила портрет. Все дышит страстью. Пожалуй, Лавиния права. Как правильно заметил Кеннет, картина отражает всю душу художника. Сгорая от желания, она вложила в него всю страсть своей души. К счастью, не многие люди имеют такое острое чувство восприятия, как Лавиния.

Ребекка вспомнила ночь любви, которую она провела с Кеннетом, и новая волна страсти медленно нахлынула на нее. Перед ее мысленным взором возникло обнаженное тело Кеннета, и, чтобы не искушать себя еще больше, она, стиснув зубы, отвернулась от портрета. Как бы ей хотелось отпраздновать с ним завершение работы над портретом! Как бы ей хотелось снова оказаться в его объятиях! Один-единственный раз только усилил ее неутолимую жажду.

Однако лучше взять себя в руки и не допустить, чтобы волна страсти захлестнула их с головой, какое бы райское наслаждение она ни сулила. К хорошему привыкают слишком быстро. Теперь у нее есть опыт, и она знает, что, если опять окажется в его объятиях, ей уже не справиться со своими чувствами. Она во что бы то ни стало должна научиться держать себя в руках, иначе погибнет. Им суждено остаться только друзьями.

А будучи просто другом, она имеет полное право пойти к нему в мастерскую и поинтересоваться его работой над новым полотном. В конце концов завтра последний срок подачи картин. Они оба должны быть наготове.

– Это я. Можно войти? – просила Ребекка, постучав в дверь мастерской Кеннета.

– Конечно, – послышалось из-за двери. При ее появлении Кеннет поднялся, отложил палитру и потер затекшую шею.

В васильковом платье, с алой ленточкой в волосах Ребекка выглядела восхитительно. Красное обычно плохо сочетается с рыжим, но она сумела подобрать именно такой оттенок, который делал ее прелестной. Кеннет посмотрел на Ребекку: падающие на лоб завитки, тяжелые локоны, рассыпавшиеся по плечам, изящная шейка – все это как магнитом притягивало его. Капитан с трудом заставил себя отвести от нее глаза.

– На тебя приятно смотреть, – заметил он.

Ребекка оглядела мастерскую.

– Как интересно сущность каждого человека сказывается на его рабочем месте, – отметила она. – Мастерская отца очень элегантна. В моей сплошной беспорядок, а в твоей во всем чувствуется армейский порядок – вещь, не свойственная художнику, но необходимая при небольшом помещении. – Взгляд Ребекки снова остановился на Кеннете. – Ты выглядишь так, будто целую неделю глаз не сомкнул. – Как продвигается работа?

Кеннет вспомнил свой титанический труд и бессонные ночи, проведенные над картиной. Выплеснув на холст весь ужас томивших его воспоминаний, все страхи, связанные с ними, все свои ночные кошмары, он чувствовал в душе странную пустоту. Но стоит ли сейчас говорить об этом? Придет время, и картина скажет все сама.

– Отдохну после того, как отправлю работы на выставку, – ответил он. – Мне чертовски повезло, что сэр Энтони все эти дни был занят своими картинами и почти не беспокоил меня, иначе бы мне никогда не закончить в срок свои работы.

Ребекка посмотрела в сторону мольберта, однако не сделала попытки увидеть полотно. После того как она увидела «Лилит», ее отношение к Кеннету как к художнику изменилось. Сейчас она смотрела на него как на вполне сложившегося мастера. Такое отношение Ребекки окрыляло Кеннета.

– Ты представляешь на выставку несколько картин? – спросила она.

– Две, связанные одним сюжетом. – Кеннет вздохнул. – Первая наверняка не пройдет, да и насчет второй у меня большие сомнения. Однако в них я выразил то, что считал своим долгом сказать.

– Время от времени академия удивляет нас тем, что отбирает на выставку, казалось бы, совершенно неприемлемые картины. Будем надеяться, что это случится и с тобой. Попросим отца после обеда посмотреть наши работы? Кстати, и сообщим о нашем решении: ведь он до сих пор находится в полном неведении о нашем решении участвовать в выставке.

– Дальше откладывать уже нельзя. – Кеннет насмешливо посмотрел на Ребекку. – Могу я наконец увидеть твоего «Корсара»?

– Хоть сейчас, – ответила Ребекка и бросила взгляд на мольберт. – А мне хотелось бы взглянуть на твою работу.

Кеннет покачал головой.

– Лучше я покажу ее вам с отцом одновременно. Ты можешь пожалеть меня и быть слишком пристрастной.

– Ты преувеличиваешь мои добродетели, – рассмеялась Ребекка, подходя к окну. – Я буду с тобой до конца откровенной.

Завешивая картину, Кеннет краем глаза наблюдал за Ребеккой. Платье свободно облегало ее фигуру, а это значит, что под ним была только сорочка. Удобно и не стесняет движений. Какая у нее чудесная маленькая грудь…

Тело Кеннета напряглось, и он поспешил отвести взгляд. Слава Богу, что он был так занят все это время, и сама работа уберегла его от опрометчивых поступков.

– Идем смотретьпортрет, – сказал Кеннет. – Он мне понравится?

– Не знаю. – Ребекка направилась к двери, бросив через плечо: – Лавиния только что видела его. Ее восприятие было для меня совершенно неожиданным, но портрет ей понравился.

Они вошли в мастерскую, и Ребекка молча указала на мольберт, стоявший у окна, выходившего на север. С порога портрет был не виден, и Кеннету пришлось пройти через всю мастерскую, обогнуть мольберт и найти положение, наилучшее для восприятия. Через минуту он словно окаменел. Наступила долгая тишина.

– Не нравится? – первой не выдержала Ребекка.

Стараясь не выдать своих чувств, как это делала Ребекка, когда узнала себя в портрете Лилит, Кеннет, с трудом подбирая слова, ответил:

– Совсем наоборот. Работа превосходная. Просто… просто мне как-то не по себе… все так драматично.

Немного помолчав, Кеннет решил забыть о том, что на него с портрета смотрят его же собственные глаза, и постараться быть беспристрастным. Он начал подробно разбирать картину.

Восточные драпировки и персидский ковер, разостланный на диване, сами по себе кричащих цветов, были выдержаны Ребеккой в приглушенных тонах, что позволило ей сохранить восточный колорит, но в то же время не отвлекало от главной темы. Художественная техника Ребекки была великолепна. Ковер был как настоящий, и любой смотревший на него словно ощущал его шелковую поверхность.

Грей-Гаст на портрете превратился в настоящего дикаря. Укрупненных размеров, с широкими полосами на теле, с кисточками на ушах, как у рыси, с независимым и по-кошачьи хитрым взглядом, он был как живой.

Найдя в себе силы заглушить нахлынувшие чувства, Кеннет сосредоточил взгляд на пирате, главенствующей фигуре портрета. Сильный и независимый человек полулежал на диване, небрежно опираясь рукой о спинку. Во всем его облике было что-то от тигра, в любой момент готового к прыжку. Взгляд его рыжих глаз, обведенных темными кругами, притягивал и завораживал.

– Ты передала сущность человека, привыкшего жить в ненависти, – сказал наконец Кеннет, глядя на себя как на совсем незнакомого человека. – Жестокого, может быть, даже грубого. Этот человек живет, чтобы убивать или самому быть убитым. Третьего не дано. – Кеннет помолчал. – Все это делает портрет шедевром. – Капитан указал на профиль корсара, отраженный на блестящей темной поверхности стены, напоминающей черный, хорошо отполированный обсидиан[7]. – Его профиль наводит на мысль, что он знает цену жизни и заплатил уже достаточно много. Он как бы раздумывает, стоит ли жить дальше, не лучше ли предпочесть достойную смерть такой жизни.

– Неужели именно таким ты видишь себя, Кеннет? – спросила Ребекка.

Кеннет вспомнил Марию и свои ощущения после каждого тяжелого сражения.

– Бывали моменты, когда я чувствовал именно это. Но на портрете не совсем я. Тебе удалось заглянуть в самые потаенные уголки моей души и сделать их достоянием обобщенного образа. Ты намерена представить этот портрет на выставку?

– Если ты не возражаешь.

– Конечно, меня не радует выставление напоказ всему Лондону моей искалеченной души, но думаю, что я это переживу. Люди, восприимчивые к чужому горю, будут потрясены. – Кеннет перевел взгляд с портрета на Ребекку. – А что думает о нем Лавиния?

Ребекка рассмеялась.

– Ты же знаешь Лавинию. Она сказала, что весь портрет пропитан страстью и что если я разделяю это чувство, то должна поскорее выйти за тебя замуж. Глупость, конечно.

Кеннет подавил вздох. Очень жаль, что Ребекка так относится к замужеству, потому что он сам чем больше об этом думает, тем сильнее этого хочет.

– Сэр Энтони, у меня к вам небольшая просьба, – сказал Кеннет за десертом.

Мэтр с удивлением посмотрел на капитана, и по лицу отца Ребекка поняла, что его секретарь впервые обращается к нему с просьбой.

– Не знаю, говорила ли вам когда-нибудь Ребекка, – продолжал тем временем Кеннет, – но я в какой-то степени тоже художник.

Ребекка с радостью отметила, что Кеннет наконец-то может сказать об этом вслух. Однако на лице ее отца появилось скучающее выражение: уж слишком часто к нему обращались художники-любители, прося его высказать свое мнение об их картинах.

– Он хороший художник, отец, – вмешалась Ребекка, желая развеять сомнения сэра Энтони. – Я даже отвела ему под мастерскую одну из пустующих комнат.

Сэр Энтони в удивлении поднял брови.

– Похоже, многое в доме делается за моей спиной. Теперь я понимаю, почему вы разбираетесь в живописи. Так о какой услуге вы меня просите?

– Я хочу представить парочку своих картин на выставку Королевской академии искусств, – ответил Кеннет, в замешательстве поигрывая вилкой для фруктов, что было ему совершенно несвойственно. – Сомневаюсь, чтобы их приняли, но… мне бы хотелось услышать ваше мнение и решить для себя, стоит ли вообще пытаться.

Сэр Энтони отложил салфетку и поднялся из-за стола.

– Ну, если это так важно… Но должен предупредить вас, что я беспощадный критик.

– Даже своей собственной дочери, – добавила Ребекка, вспомнив, как строго критиковал ее отец, заставляя доводить картины до совершенства. Она тоже поднялась из-за стола. – Заодно можешь посмотреть и мои картины, которые я приготовила для выставки.

– Неужели ты на это решилась! – воскликнул сэр Энтони. – Давно пора. – Он посмотрел на Кеннета. – Не обошлось без вашего участия? Помолвка вам обоим пошла на пользу.

Ребекка хотела было возразить, что она по-прежнему не собирается выходить замуж, но сочла неподходящим время для препирательств.

– Мы оба подбадривали друг друга, отец, – сказала она.

– И правильно делали. Не будем терять времени и посмотрим ваши творения. У меня у самого полно работы, – заключил сэр Энтони, направляясь к лестнице.

Ребекка посмотрела на Кеннета. Его лицо было непроницаемым, но она прекрасно знала, что творится в его душе. И это неудивительно: капитан отдает свои полотна на суд одного из самых знаменитых живописцев Британии. Она только боялась, что критика отца будет слишком беспощадной и это навеки убьет в Кеннете желание работать кистью.

Ребекка волновалась и за себя. Она редко обращалась к отцу как к профессионалу, и, кроме того, созданный ею портрет был слишком откровенным.

Сначала они прошли в мастерскую Ребекки. Она указала на мольберт, стоявший у окна.

– Посмотри на моего «Корсара».

Сэр Энтони пристально всмотрелся в портрет.

– Отлично! – сказал он. – Хорошее сочетание героического с человечным. Кеннет, вы смотритесь здесь великолепно. Портрет, вне всякого сомнения, будет принят на выставку и явится событием года.

По изумленному взгляду отца Ребекка поняла, что от него не укрылась та же страсть, которую увидела Лавиния, но художник счел за благо не заметить этого, чем заслужил молчаливую благодарность дочери.

Сэр Энтони оглядел мастерскую.

– Что еще ты собираешься выставить?

С легкой дрожью в коленях Ребекка подвела отца к портрету летящей вниз головой женщины, который стоял на другом мольберте.

– Думаю назвать его «Преображение».

Мужчины стали внимательно изучать портрет. Вскоре щека сэра Энтони задергалась.

Простой обыватель, не обладающий художественным чутьем, увидел бы на картине отражение чуждого ему обычая, но Кеннет, а тем более сэр Энтони были людьми сведущими, тонко чувствующими живопись и сразу поняли, что хотела выразить Ребекка.

На картине был изображен дымящийся вулкан, расположенный на одном из островов Тихого океана. У его подножия скопилась раскаленная лава, устремляющая в небо языки пламени. Высоко наверху, у самого кратера, собралась группа островитян в красочных одеждах. Они с интересом наблюдали за полетом молодой женщины, решившей, согласно языческому обычаю, принести себя в жертву грозным богам вулкана. Она летела в свободном полете с раскинутыми в стороны руками, с развевающимися черными волосами, в раздуваемом ветрами саронге, и на ее лице было выражение восторга, отрешение от всего земного.

Картина была навеяна рассказами Кеннета о том, что, когда человек чувствует приближение смерти, он уже не испытывает страха, а лишь несказанное облегчение. Ребекка хотела показать – и это ей удалось – непобедимость духа перед лицом смерти, радость и блаженство умирающего, несмотря на весь трагизм положения. Она вложила в эту языческую принцессу, приносящую себя в жертву, всю свою тоску по матери. Образ удался, но на душе от этого не становилось легче.

Сэр Энтони с трудом перевел дыхание.

– Боюсь, не все это поймут, но результат будет ошеломляющим. Ты превзошла себя. Теперь ваша очередь, Кеннет.

Сэр Энтони повернулся и направился к двери. В глазах его стояли слезы. Ребекка видела, что он все понял.

– Это необыкновенно, – тихо заметил Кеннет и вышел вслед за сэром Энтони.

Ребекка снова посмотрела на портрет корсара. «Героический и в то же время человечный». Неплохая характеристика Кеннета.

Она вошла в комнату капитана, когда тот зажигал свечи. Быстро оглядевшись вокруг, Ребекка убедилась, что портрета Лилит здесь нет. Интересно, как бы воспринял его отец? Скорее всего, в центре Мейфера возник бы новый вулкан.

Кеннет снял с мольберта картину и поставил ее на кровать, прислонив к стене. Ребекка сразу же вспомнила, что именно на этой кровати она потеряла девственность, затем взглянула на холст и тут же забыла обо всем на свете.

На картине изображалась сцена казни. Была ночь, так как большая часть полотна оставалась в тени, и только зловещий свет выхватывал группу испанских партизан, плененных французскими стрелками. Ребекка догадалась, что картина была навеяна ночными кошмарами Кеннета и написана на одном дыхании. Впечатление было потрясающим.

Грозные французские солдаты в голубых мундирах были сродни палачам: их лица скрывались под надвинутыми на лоб киверами; лица испанских партизан, наоборот, были четко выписаны: они запоминались, и их можно было бы узнать даже в толпе. Кругом лежали умирающие партизаны, и среди них священник, сжимавший в руке крест. Центральной фигурой картины был юноша, тело которого пробили пули и он падал на землю, раскинув руки. По его белой рубашке растекалось большое кровавое пятно. Глядевшему на картину невольно передавались все ужасы войны.

– Я понимаю ваши сомнения относительно того, будет ли принята эта картина, – сказал сэр Энтони. – В академии не любят работ, слишком будоражащих душу. Как вы назвали ее?

– «Наварра. Восьмое ноября тысяча восемьсот одиннадцатого года», – ответил Кеннет, с трудом выговаривая слова.

– Покажите мне другую картину, – резко бросил сэр Энтони.

Ребекка с удивлением посмотрела на отца. По его резкому голосу она поняла, что, хоть он и является сторонником классических сюжетов, полотно задело его за живое.

– Обе картины связаны единым сюжетом, – сказал Кеннет, ставя на кровать рядом с первой вторую картину. – Я назвал ее «Испанская Pieta».

Вторая картина была еще сильнее первой. «Pieta» – «скорбь» по-итальянски; известный классический сюжет христианского искусства: скорбящая Дева Мария держит на коленях голову своего мертвого сына. Ребекка понимала, что Кеннет здесь скопировал известную скульптуру Микеланджело, сделанную им для собора святого Петра.

Однако в полотне Кеннета не было классической сдержанности. Все детали были отработаны точнее, чем в случае со сценой казни партизан. Он написал портрет испанской матери, женщины средних лет, оплакивающей своего мертвого сына, того самого юношу, который был центральной фигурой первой картины. Ее голова откинута назад, глаза смотрят в небо, из широко открытого рта слышен скорбный вопль матери, безутешной в своем горе.

Образ матери был вне времени, он вызывал скорбь, сливался с собственным горем, и Ребекка чувствовала, что вот-вот закричит и не сможет остановиться; она будет кричать долго, пока горе не начнет утихать.

Ребекка быстро отвела взгляд от полотна и взглянула на отца. Он молча смотрел на картину, и лицо его было непроницаемым. Неужели он не чувствует нетерпения Кеннета?

– Вам еще надо много учиться, чтобы стать великим живописцем, Кеннет, – сказал сэр Энтони, нарушив наконец гнетущую тишину, – но уже сейчас вас можно назвать мастером.

Сэр Энтони повернулся и молча вышел из комнаты.

Кеннет смотрел вслед знаменитому художнику и не мог прийти в себя от его слов. Уилдинг растерялся как никогда.

– Поздравляю, капитан, – сказала Ребекка, пытаясь справиться с дрожью в голосе. – Вы удостоились редкой похвалы.

Кеннет вздрогнул и потер шею.

– А что вы думаете о картинах, Ребекка?

– Будоражащие, – честно призналась она. – Они пробуждают и любовь, и ненависть. Вторая картина производит такое сильное впечатление, что я не могу долго смотреть на нее. Эти картины заслуживают того, чтобы их видели все. Я надеюсь, у членов академии достанет здравого смысла и они примут твои полотна.

– Даже если они этого не сделают, я собираюсь попросить Хэмптона напечатать их. Так или иначе, они увидят свет.

Ребекка еще раз внимательно посмотрела на картины. Ее взгляд перебегал с одной картины на другую, сравнивая их.

– Ты все это видел, – сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Эти видения – главные из целой галереи моих ночных кошмаров. – Шрам на лице Кеннета побелел. – Как офицер разведки я изъездил Испанию вдоль и поперек и всегда носил свою военную форму, чтобы в случае пленения не быть обвиненным в шпионаже и расстрелянным на месте. Это всегда помогало. – Он кивком головы указал на картину казни. – В мои обязанности входило наведываться к партизанам и получать от них нужные сведения. Я работал с группой, изображенной на картине. Однажды французы окружили нас и взяли в плен. Так как я был британским офицером, ко мне отнеслись с должным уважением. Французы угостили меня вином и сказали, что увезут в Париж, чтобы впоследствии обменять.

Кеннет замолчал. Его глаза сверкнули ненавистью.

– Они заставили тебя смотреть на казнь твоих товарищей, – догадалась Ребекка.

– Меня никто не заставлял, но не видеть этого… – Кеннет не находил нужного слова, – было бы неблагородно с моей стороны. Я проявил бы трусость. Я обязан был видеть их стойкость и мужество. Мне надо было все это запомнить.

– И с тех пор все это вошло в твои сны. – Ребекка указала на картину. – Ты поступил благородно, Кеннет. Все должны знать, как они умирали.

– Но они хотели жить, – с грустью заметил Кеннет.

Ребекка снова посмотрела на картину «Pieta». Она уже отошла от потрясения и сейчас могла смотреть на нее несколько отрешенно. И все же картина брала Ребекку за душу, заставляя страдать. Но может, это потому, что она женщина? Интересно, что испытывает женщина, выносившая ребенка, родившая его в муках, вырастившая его, окружившая его любовью и затем пославшая на верную гибель? Каково женщине видеть свое дитя мертвым? Такое даже вообразить невозможно.

– Этот юноша был твоим другом? – спросила Ребекка, сдерживая навернувшиеся слезы.

– Эдуарде был младшим братом Марии. Когда его убили, ему было всего лишь семнадцать лет.

Ребекка всмотрелась в лицо юноши, узнавая в нем черты самой Марии, которую она видела на портрете.

– Ты говорил, что Марию убили французы. Она тоже была расстреляна?

– Нет. – Кеннет закрыл глаза, и по его лицу пробежала судорога боли. – Когда-нибудь я напишу сцену ее смерти. Может, тогда кошмары отпустят меня. – Кеннет снова открыл глаза. – Это ты научила меня переносить на холст мою боль, и за это я у тебя в неоплатном долгу.

Ребекка отвернулась. Воздух комнаты был насыщен чувствами. Глаза Кеннета согревали ее своим теплом, и это могло привести к опасным последствиям.