Остров Расс

Как только растает снег, я езжу на Расс, к маме. В Крисфилде сажусь на паром, залезаю в каюту, в ней всегда путешествуют женщины, но, просидев сорок минут на твердой скамье, встаю, чтобы дотянуться взглядом до окон и поскорей увидеть мой остров.

Паром уже почти там, когда я вижу Расс, низко лежащий в серо-зеленых водах Чесапикского залива, словно спина морской черепахи, и шпиль методистской церкви, взлетающий вверх из пучка деревянных домиков. Почти сразу мы окажемся в гавани, и нас привяжут к некрашеному двухэтажному зданию, где капитан Билли держит паром, а здание это устало опирается на длинный невысокий навес, под которым сложено все для ловли крабов. Чуть подальше — лавка Келлама, выкрашенная ярко-зеленым (в ней же — и почта), а за ними, на узкой полоске сухой земли — домики и белые изгороди селенья. Деревьев два-три — и обчелся, но кажется, что зелени много, из-за пышных кустов.

Причалов тут целый лабиринт. Я могу проглядеть каждый вдоль и обнаружить в конце халупу, где наши лодочники хранят все, что нужно для ловли и упаковки крабов. Если я приеду поздней весной, вокруг крабьих домиков будут поплавки, которые огораживают и сберегают эти создания, пока у них не нарастет панцирь. Таких, мягких крабов заворачивают в морскую траву, кладут в ящики, и капитан Билли увозит их в город, к торговцам.

Однако куда важнее крабьих домиков привязанные к причалам лодки. Они не похожи друг на друга, как их хозяева, но что-то обманчиво-общее в них есть: каютка на носу, плашборт, достаточно широкий, чтобы один человек мог переходить с носа на корму. Внутри, в корпусе, перед мотором и за ним, ждут завтрашнего улова дюжина кадок, одна-две ловушки, вроде коробок из мелкой проволоки, и несколько пустых корзин, куда положат наживку. Около лебедки, которая тянет ловушки вверх, стоит большая бочка. Туда вываливают добычу, и от хороших крабов — твердых, линяющих или мягких — отсортировывают плохих, мелких, а с ними морских ежей и медуз. Ракушки, водоросли, мусор — этого добра в бухте всегда хватает. На корме у каждой лодки написано ее имя, обычно — женское, матери или жены рыбака. Это уж зависит от того, давно ли лодка в доме.

Селенье, в котором двести лет с лишним живем мы, Брэдшо, занимает едва ли треть острова. Остальное — заболоченный и осоленный луг. В детстве я тайно радовалась первому теплому дню, потому что могла, сбросив туфли, встать чуть ли не по грудь в траву и чувствовать, как прохладная грязь ползет у меня между пальцами. Место я искала старательно, трава могла и поранить, а у нас в ней еще и скрывались жестянки, стекляшки, ракушки, которые не смыло море. Слабый запах травы смешивался с солоноватым духом залива, ветер холодил уши, руки покрывались мурашками. Потом, прикрыв глаза рукой, я вглядывалась вдаль, надеясь увидеть, как возвращается папа.

Остров Расс я люблю, хотя долго этого не знала, и теперь горько страдаю, что без мамы там не останется ни одного Брэдшо. У нее две дочери, мы с Каролиной, но нам обеим пришлось уехать.

Глава 1

Летом 1941 года, каждое утро по будним дням мы с Кристофером Пернеллом садились в мой ялик и отправлялись на ловлю. И я, и Крик были в этом деле мастера и всегда привозили домой немножко денег и очень много крабов. Крик был на год старше меня, он ни за что не рыбачил бы с девчонкой, но папа у него умер, и никто не взял бы его на настоящую лодку. Кроме того, взрослел он медленно, был жирный, подслеповатый, и мальчики с ним не водились.

А вот мы с ним подходили друг другу. Я в тринадцать лет порядочно вымахала, раздалась в плечах и вечно мечтала о красивых, романтичных происшествиях. Четырнадцатилетний Крик, толстый очкарик, чувствами не интересовался.

— Крик, — говорила я, глядя на алую зарю над заливом, — хорошо бы в день моей свадьбы было такое небо.

— А кто на тебе женится? — спрашивал он, не от вредности, из любопытства.

— Я его еще не встретила.

— Ну и не встретишь. Остров-то маленький.

— Я отсюда уеду.

— У мистера Райса девушка в Балтиморе.

Я вздыхала. Половина девиц и девочек была влюблена в одного из наших учителей. Только он был худо-бедно свободен. Однако не скрывал, что сердце его отдано балтиморской красотке.

— Как ты думаешь, — спрашивала я, двигая ялик багром и переносясь от своей свадьбы к свадьбе мистера Райса, — как ты думаешь, ее родители против?

— А им какое дело?

Крик заметил что-то вроде морской черепахи и сосредоточенно смотрел на торчащую из воды голову.

Я переместила багор на правый борт. За такую черепаху можно получить немало. Она разгадала наш маневр и юркнула в морскую траву на илистом дне, но Крик забросил сеть, вытащил ее и водворил в ведро, сопя от радости. Тут нам светило не меньше пятидесяти центов, в десять раз больше краба без панциря.

— Может быть, она больна загадочной болезнью и не хочет быть ему обузой.

— Кто?

— Набрученная мистера Райса.

Слово это я взяла из книг, хотя и немного перепутала. В местный лексикон оно не входило.

— Кто-кто?

— Невеста, вот кто!

— А откуда ты знаешь, что она больна?

— Оттуда. Их браку что-то препятствует.

Крик повернулся было ко мне, чтоб взглянуть получше, но в ялике не повертишься, так что он не стал рисковать ни временем, ни жизнью и, оставив меня с моей дурью, перенес внимание на морскую траву. Команда мы были хорошая. Я водила ялик багром быстро и спокойно, а он, при своей близорукости, подмечал в иле и траве даже кончик клешни. Редко пропускал он добычу, и знал, что я не качну и не дерну в ответственный момент. Конечно, потому он со мной и связался, а я с ним связалась еще и потому, что работали мы автоматически, и я могла в то же самое время витать в облаках. То, что Крика не трогает эта часть моей натуры, значения не имело. У него больше не было друзей, и он не мог рассказать обо мне что-нибудь смешное и стыдное. Сам он вообще не смеялся.

Я считала, что этот недостаток надо исправить, и рассказывала ему анекдоты.

— Знаешь, почему у дикторов тоненькие ручки?

— Не-а.

— Чтобы они были похожи на антенны.

— Э?

— Ты что, не понял? Антенны. Такие тоненькие. А у этих — руки, — я отложила багор и помахала правой рукой. — Как ниточки.

— Да где ты их видела?

— Кого?

— Дикторов.

— Ну, не видела.

— А откуда ты знаешь, какие у них руки?

— Не знаю. Это такая шутка.

— Что тут смешного, если мы их не видели? Может, у них руки как раз большие. Тогда ты говоришь неправду. Это не шутка, а вранье.

— Нет, шутка. Тут неважно, правда это или нет.

— Мне — важно. Чего во вранье смешного?

— Ладно, Крик. Замнем.

Однако он не унимался, ворча, как старый проповедник, о том, как важна правда, а кстати — и о том, что дикторы тоже врут.

Казалось бы, брось и не мучайся, но я продолжала.

— Крик, а ты слышал, как юрист, дантист и психиатрист умерли и попали на небо?

— Самолет свалился?

— Нет. Это я анекдот рассказываю.

— А, вон что!

— Да. Так вот, юрист, дантист и психиатрист попали на небо. Первым идет юрист. Петр говорит ему…

— Какой еще Петр?

— Апостол. Из Евангелия.

— Он умер.

— Знаю.

— Что ж ты говоришь…

— Заткнись и слушай. Приходит юрист к Петру, хочет попасть в рай.

— Ты только что сказала, он на небе.

— Хорошо, он у ворот. Такие жемчужные ворота, ладно? В общем, хочет в рай. А Петр посмотрел в книгу и сказал: «Мне очень жаль, то-се, но вы людей обижали, обманывали» . И пошел он в ад, ко всем чертям.

— Твоя мама знает, что ты говоришь такие слова?

— Крик, их даже проповедник говорит. В общем, юрист пошел в ад. Тут идет дантист, тоже в рай хочет. Петр смотрит в книгу и видит, что тот рвал ради денег здоровые зубы.

— То есть как?!

— Да неважно.

— Неважно, что рвут здоровый зуб? Это ужас какой-то. За такие дела в тюрьму сажают.

— Ну, а его загнали в ад.

— Нет, это надо же, здоровый зуб! — не унимался Крик, трогая зубы пальцем.

— А потом пси-хи-ат-рист.

— Это кто такой?

Я исправно читала «Таймс». Кроме балтиморской «Сан», запаздывавшей на день, журнал этот был нашим окном в мир; и хотя психиатрия еще не вошла в моду, я такое слово знала, пусть и не совсем правильно.

— Психиатрист — это доктор для психов.

— А чего их лечить?

— Чтобы они вылечились. Чтобы правильно думали. Господи! — мы замолчали и выловили могучего краба, настоящего молодца, а с ним еще и самку. Он переправлял ее в морскую траву, где она слиняет в последний раз и станет взрослой крабихой, хоть и совсем беззащитной. Они справят свадьбу, и жених будет при ней, пока у нее не нарастет панцирь, который защитит и ее саму, и яйца.

— Прости, дорогой, — сказала я. — Не видать тебе свадьбы.

Краб не хотел расставаться с невестой, но Крик схватил его и бросил их в разные корзины. Крабиха почти совсем облезла, оставалось несколько часов. Таких у нас было полное ведро. Ловля удалась на славу.

— Так вот, психиатрист приходит к Петру, а Петр смотрит в книгу и видит, что он плохо обращался с женой и с детьми. Натурально, посылает в ад.

— Что? Как посылает?

Я отмахнулась, а то никогда не доскажешь.

— Психиатрист пошел, а Петр его вдруг и окликни: «Вы что, психиатрист?» — «Да», — я говорила все быстрей, просто задыхалась. — «Знаете, мы тут можем вас использовать. У нас такое дельце — Бог думает, что Он — Франклин Д. Рузвельт».

— Чего-чего?

— Ну, сам знаешь, когда кто сойдет с ума, он воображает, что он очень важный — например, Наполеон.

— Что ты порешь, Лис? Бог и есть важный.

— Это анекдот. Такая шутка.

— Шутка? Совсем не смешно.

Он уперся, как истинный рыбак.

— Нет, Крик, смешно. Понимаешь, Рузвельт решил, что он главнее Бога.

— Ты не так сказала. Ты…

— Я знаю, что я сказала. А ты ничего не смыслишь в политике.

— Тоже мне шутка! Вздор и больше ничего!

Такие выражения он заимствовал у святоши-бабушки и вообще бывал странным, как одежда, которую она ему шила.

Когда солнце поднялось высоко, а мы проголодались, Крик залез в лодку, я положила багор и пошла к банке. Там мы вдели весла в уключины и вывели наше судно из зарослей, в чистую воду, поближе к пристани.

Отис, сын капитана Билли, занимался у отца крабами, а тот с двумя другими сыновьями водил паром. Мы продали ему черепаху и крабов без панциря, а крабов в панцире поделили, равно как и деньги. Крик побежал домой обедать, я поплыла в Южный пролив, где заменила весла на багор, которым и орудовала всю остальную дорогу. Пролив этот был маленький и мутный, они прорезали остров во многих местах, и в них накапливалась всякая гадость. Но прошлым летом мы с Криком прочистили его (вытащив ржавые жестянки, ловушки для крабов, даже матрасные пружины), так что я добралась без помех до нашего двора. На острове было мало деревьев, но мама посадила по нашу сторону пролива ладанную сосну и смоковницу, а по другую сторону — одинокий кедр. Я прислонила ялик к сосне и побежала к заднему крыльцу, держа в одной руке ведерко, в другой — деньги.

Бабушка перехватила меня у двери.

— Луиза Брэдшо! Кто входит в дом в таком виде? О, Господи, одни лохмотья! Сьюзен, — кликнула она маму, — она изодрала всю свою одежду.

Чем препираться, я поставила на крыльцо ведерко с крабами, положила на перила деньги и скинула комбинезон. Под ним было старое ситцевое платье.

— Повесь этот комбинезон подальше от чистых вещей.

Я повиновалась, прикрепив его прищепками к веревке, но ветер тут же сорвал его, словно Питер Пен решил, что ему лучше улететь за залив, в страну Гдетотам.

Я благодушно напевала: «Источник милости, приди, дозволь Тебя воспеть». Сегодня бабушке меня не уесть. Улов — немалый.

Каролина лущила горошек за кухонным столом. Я приятно ей улыбнулась.

— Ой, Лис, от тебя пахнет, как в крабьем домике!

Я скрипнула зубами, но улыбка это прикрыла.

— Два доллара, — сказала я маме у плиты. — Два сорок пять.

Она улыбнулась мне и достала стоявший над пропановой горелкой горшок для солений, где мы хранили деньги.

— Вот хорошо! — сказала она. — Удачное утро. Помоешься, сядем есть.

Мне нравилось, как она все это делает. В жизни не скажет, что я измаралась или от меня разит. Просто: «Помоешься, будем есть». Вот кто воспитанная женщина!

Пока мы ели, она попросила меня сходить в лавку за сливками и за маслом. Я понимала, что это значит: денег так много, что можно сварить на ужин крабовый суп. Мама не выросла на острове, но суп этот делала лучше всех. Бабушка жалобно твердила, что хорошая методистка не приправит еду спиртным, но мама не сдавалась и всегда вливала в суп ложку-другую хереса, который бережно хранила в буфете. Бабушка ворчала, но доедала все до капли.

Я сидела и думала о том, как обрадуется папа, когда, придя с работы, унюхает свой любимый суп, а потому буквально обдавала сестру и бабушку добрыми чувствами, которых они не заслужили. Но тут Каролина сказала:

— Мне этим летом нечего делать, только упражняться, вот я и напишу книгу о своей жизни. Когда человек прославится, — объяснила она, словно мы слабоумные, — когда он станет знаменитым, такие сведения очень важны. Не запишу все сейчас, еще забуду.

Говорила она тем самым голосом, от которого меня подташнивало. Именно такой он бывал, когда она возвращалась воскресным вечером из города, с уроков, выслушав тысячи комплиментов своему дарованию.

Я попросила разрешения уйти. Меньше всего на свете мне хотелось слушать историю моей сестры, в которой я не играла почти никакой роли.

Глава 2

Если бы мой отец не отправился во Францию в 1918 и ему там не набило ногу немецкой шрапнелью, нас бы с Каролиной просто не было. А он отправился, и вернулся, и обнаружил, что его девушка вышла за другого. Тогда он нанялся на чужую лодку и работал так рьяно, как только позволяло медленно выздоравливающее тело, худо-бедно прокармливая себя и овдовевшую мать. Прошло лет десять, пока он смог купить лодку, чтобы промышлять крабами и устрицами, как настоящий рыбак с нашего острова.

Однажды осенью, когда он еще не совсем оправился, в нашу школу (три классных комнаты и гимнастический зал) пришла молодая учительница. Так я и не поняла, почему эта изящная девушка полюбила моего долговязого, краснолицего папу и вышла за него замуж.

Еще больше, чем жена, ему был нужен сын. Сыновья у нас на острове были знаком благосостояния. Но мама родила двух девочек, близнецов. Я была на несколько минут старше, и только в эти минуты, за всю мою жизнь, оказалась центром внимания. Память о них я нежно лелеяла. С той поры, как родилась сестра, все досталось ей.

Когда мама и бабушка рассказывали, как мы родились, речь в основном шла о том, что сестрица не дышала; о том, как акушерка шлепала ее, и молилась, и массировала крохотную грудку; о том, наконец, как раздался первый звук, «как будто котенок мяукнул».

— А я где была? — спросила я однажды. — Вы все возились с Каролиной, а я что делала?

Мамины глаза затуманились, и я поняла, что она не помнит.

— В корзинке, — ответила она. — Бабушка тебя обмыла, одела и положила спать.

— Да, бабушка?

— Не помню! — фыркнула она. — Давно это было.

Мне стало холодно, словно я опять родилась и про меня забыли.

Через десять дней после рождения, хотя ветер дул морозный, мама отвезла Каролину в Крисфилд, туда ходил паром. У папы не было денег на леченье, но мама решила твердо. Каролина родилась крохотная, хрупкая, и могла не выжить. Дедушка, мамин отец, был еще жив. Наверное, он и заплатил по счету, так я и не узнала. А вот точно знаю, что мама раз по восемь-десять на день отправлялась в больницу, чтобы самой кормить Каролину, потому что молоко любящей матери — лучше всех лекарств и врачей.

А что же я? «Кто за мной смотрел, когда тебя не было?» Снова рассказывали мне о более сильном близнеце, чистом, мытом, сытом и лежащем в корзине. Чистом и заброшенном.

И опять туманный взгляд, опять улыбка.

— Ты была с папой и бабушкой.

— Бабушка, а я хорошо себя вела?

— Не хуже прочих.

— А что я тогда делала?

— Откуда мне помнить? Давно это было.

Заметив, как я огорчаюсь, мама сказала:

— Ты вела себя очень хорошо. Совсем нас не беспокоила.

Она думала меня утешить, но только расстроила еще больше. Ну, неужели совсем? Может, они так любят Каролину, потому что беспокоились о ней месяцами?

Когда нам с Каролиной было два месяца, мама привезла ее обратно на остров. Я к тому времени разжирела на искусственном питании. Сестру мама кормила до года. На одной редкой фотографии мы сидим летом на крыльце, нам — года по полтора. Каролина — хрупкая и нежная, в золотых кудряшках — смеется и протягивает ручки к тому, кто снимал. Я маячу рядом толстой и темной тенью, скосившись на сестру, и сосу палец, так что лица почти не видно.

На следующую зиму у нас обеих был коклюш. Мама достаточно забеспокоилась, чтобы сразу нас разделить. Но все-таки в 2.00 пополудни капитан Билли отвез их с сестрой в больницу.

Так прошли мы через все детские болезни, кроме ветрянки. Она была тяжелая у обеих, но рябинки остались у меня, такая отметина у переносицы. В тринадцать лет она была заметней, чем теперь. Как-то папа сказал в шутку: «Ты у меня рябая», — и очень перепугался, когда я страшно заплакала.

Наверное, он привык обращаться со мной запанибрата, не как с сыном, но и не как с дочерью. Он рыбачил, все тут у нас рыбачили. Другими словами, в самом начале недели, еще до зари, он уже был в лодке. С ноября по март он ловил устриц, с конца апреля до осени — крабов. Мало на свете таких тяжких дел, как у тех, кто связан с водою. К тому же, отец прихрамывал. Ему был нужен сын, и я бы отдала что угодно, чтобы заменить сына, но тогда на острове женский и мужской труд заметно различались. Лодка — не место для барышни.

Когда мне исполнилось шесть лет, папа научил меня двигать ялик багром, чтобы ловить крабов у берега, в морской траве. Это хоть как-то утешало меня в том, что я не могу плавать с ним вместе на лодке. Я очень любила свой ялик, но все надеялась, что папа еще возьмет меня в помощники. Его лодку я любила просто без памяти и неотступно молилась, чтобы Бог превратил меня в мальчика. Называлась лодка «Порция», в честь шекспировской героини, которая очень нравилась маме, но папа приделал и ее имя. Маму звали Сьюзен; получалось «Порция Сью». Наверное, в нашей бухте ни у кого не было лодки, носившей имя храброй защитницы из шекспировской пьесы[1].

Папа был не такой образованный, как мама. Школу он бросил в двенадцать лет, пошел рыбачить. Я думаю, он полюбил бы книги, но возвращался слишком поздно, чтобы читать. Сядет в кресло, откинет голову, закроет глаза, но не спит. В детстве я считала, что он что-нибудь себе представляет. Может, так и было.

Дом наш был чуть ли не самым маленьким из сорока или пятидесяти местных домов. Довольно долго только у нас стояло пианино. Привезли его на пароме, когда умер мамин отец. Кажется, нам с Каролиной было четыре года. Сестра, по ее словам, помнила, как она встречала его у пристани и ехала домой на платформе с папой и еще четырьмя мужчинами; повозок и машин тогда на острове не было.

Кроме того, она говорила, что сразу стала подбирать музыку и сочинять песенки. Может, и так. Сколько я помню, она всегда могла себе аккомпанировать.

Мама была не здешняя, здешний люд не видел пианино, и никто не знал, как портит их мокрый соленый воздух. Через несколько недель оно начисто расстроилось. Изобретательная мама съездила в Крисфилд и нашла там настройщика, который к тому же мог давать уроки. Он приезжал на пароме раз в месяц и учил музыке человек пять, в том числе — нас с Каролиной. Во время Великой депрессии работа была ему очень кстати. За пищу, ночлег и право играть самому он и настраивал инструмент, и учил нас с сестрой. Другие дети, побогаче, платили пятьдесят центов за урок.

Я училась не хуже и не лучше прочих. Мы доходили до «Сельских садов» и застревали там, а вот сестра играла в девять лет Шопена. Иногда народ стоял и слушал у нас под окнами. Всякий раз, как мне хочется презреть бедных или темных людей за их вульгарные вкусы, я вижу старую тетушку Брэкстон у нашей ограды с острыми прутьями, ее полуоткрытый рот, в котором виднеются голые десны, ее сияющие глаза, все лицо, впивающее полонез, словно райский напиток.

Годам к десяти стало ясно, что у Каролины прекрасный голос. Она всегда пела чисто и в тон, но самый звук становился все нежнее и сильнее. Совет графства, совершенно запустивший нашу школу, вдруг, без объяснений послал ей пианино, когда мы с сестрицей перешли в пятый класс, а на следующий год, по чудесному совпадению, новый учитель (всего их было двое) не только оказался хорошим музыкантом — ему хватило таланта и сил, чтобы создать у нас хор. Конечно, в Каролине он души не чаял. У наших подростков было мало развлечений, и мы увлеклись пением. Пели мы каждый день, мистер Райс преподавал прекрасно, и успехи наши были удивительны для детей, почти не слышавших музыки.

Когда нам было тринадцать, мы поехали весной на конкурс и победили бы, если бы жюри не узнало, что наша главная солистка — еще в начальной школе. Мистер Райс очень сердился, а мы, дети, считали, что «там» просто не хотят, чтобы их переплюнули «здешние, с острова».

Незадолго до этого мистер Райс убедил папу и маму, что сестра должна учиться пению. Сперва они отказывались — не потому что ей трудно ездить в город каждую субботу, а из-за денег. Но учитель не уступал. Он повез Каролину в Солсбери, в музыкальное училище, ее прослушал сам директор и не только принял, но и отказался от платы. Правда, прямой и обратный билеты, да еще такси очень отяготили наш недельный бюджет, но ради Каролины люди всегда приносили жертвы.

Я гордилась сестрой, но именно тогда к этому прибавилось еще что-то. Жизнь в тринадцать лет начинает переворачиваться. Теперь я это знаю. Но тогда винила кого-нибудь в своих бедах — Каролину, бабушку, маму, даже себя. Вскоре я смогла винить войну.

Глава 3

Даже я, каждую неделю читавшая «Таймс» от корки до корки, не была готова к Пирл Харбор. Козни европейских держав и немецкий диктатор с дурацкими усиками были так же далеки от нашего острова осенью 1941 года, как «Сайлас Марнер», [2] которым нас терзали на уроках литературы.

Конечно, предвестия были, но я их не понимала. Когда на День Благодарения мы начали готовиться к Рождественскому концерту, мистер Райс очень уж пекся о «мире на земле». Как-то, беседуя с мамой, папа сказал о себе: «Негоден», а мама откликнулась: «И слава Богу».

Мама редко так говорила, а островитяне — часто. Расс жил страхом Господним и Господней милостью с начала XIX века, когда Джошуа Томас, «Пастырь островов», обратил в методизм всех мужчин, детей и женщин. Впечатался он в нас крепко — воскресная школа, две воскресные службы, молитвенное собрание по пятницам, на котором самые рьяные свидетельствовали о милостях Божиих за прошлую неделю, а обо всех больных и заблудших взывали к Господню Престолу.

Мы соблюдали субботу, то есть по воскресеньям не работали, не развлекались и не слушали радио. Почему-то 7 декабря, в воскресенье, родителей дома не было, бабушка громко храпела на кровати, Каролина читала жутко нудную газету, которую выпускали в школе по воскресным дням — кроме нее, мы могли читать в день субботний только Библию. Доведенная скукой до умоисступления, я пошла в гостиную, потише включила радио и прижалась к нему ухом.

«Неожиданное нападение японских войск уничтожило американские морские силы в Пирл Харбор. Повторяем. Белый Дом подтвердил, что Япония…»

Меня пробрал озноб; я поняла, что это значит. Все, что я читала в журнале и просто слышала, образовало страшный, но ясный узор. Я побежала к нам, туда, где Каролина, еще ничего не ведавшая, лежала на животе и читала газету.

— Каролина!

Она даже не взглянула.

— Каролина! — я вырвала у нее газету. — На нас напала Япония!

— Ой, Лис, ради Бога!.. — протянула она и снова взяла газету. Я привыкла к тому, что она меня не замечает, но сейчас решила не поддаваться. Схватив сестру за руку, я стащила ее с кровати, поволокла к радио и включила его на всю катушку. Нас не очень трогало, что Япония напала, собственно, на Гавайи, а не на саму Америку. Каролину точно так же испугала та страшная нотка, которую не мог скрыть даже мягкий баритон диктора. Широко раскрыв глаза, мы слушали, и вдруг сестра сделала то, чего в жизни не делала. Она взяла меня за руку. Так мы и стояли, до боли сжимая друг другу руки.

Такими застали нас и папа с мамой. За день субботний нам не влетело. Злодеяние японцев перекрыло все грехи. Все четверо мы сгрудились у приемника. Он был островерхий, вроде сельской церкви, с длинными овальными окошками над затянутым тканью динамиком.

К шести проснулась голодная и сердитая бабушка. О еде никто не думал. Какая еда, когда мир объят пламенем? Наконец, мама пошла в кухню и принесла нам троим, к приемнику, холодного мяса и картофельного салата. Мало того, она принесла нам кофе. Бабушка хотела непременно ужинать за столом. Мы с Каролиной никогда не пили кофе, и если мама дала его, значит, простая, спокойная жизнь ушла в прошлое.

Когда я собиралась торжественно отхлебнуть первый глоток, диктор сказал: «Пауза. Передаем наши позывные…»

Я поперхнулась. Мир и впрямь спятил.

Через несколько дней мы узнали, что мистер Райс записался добровольцем, уедет после Рождества. Когда мы пели хором о мире и благоволении, я не выдержала и подняла руку.

— Да, Луиза.

— Мистер Райс, — сказала я, стараясь говорить как можно печальней. — Мистер Райс, я хочу внести предложение.

Мой стиль вызвал смешки, но я их презрела.

— При нынешних обстоятельствах надо отменить Рождество.

Правая бровь мистера Райса взметнулась вверх.

— Объясни, пожалуйста, Луиза.

— Смеем ли, — спросила я, подмечая странные взгляды, — смеем ли мы праздновать и веселиться, когда тысячи людей страдают и гибнут?

Каролина смотрела на парту, щеки ее пылали.

Мистер Райс прочистил горло.

— Тысячи страдали и гибли, когда родился Христос.

Ему было явно не по себе. Я жалела, что начала, но отступать было поздно.

— Да, — великодушно согласилась я. — Но мир не видел таких бед, как нынешние.

В разных углах комнаты что-то щелкнуло, словно китайская шутиха. Мистер Райс был серьезен.

Лицо у меня горело. Не знаю, что меня больше мучало — мои слова или чужие смешки. Я села, сгорая от стыда. Фырканья сменились хохотом. Мистер Райс стукнул палочкой по пюпитру. Я думала, он что-то объяснит, как-то мне поможет, но он сказал:

— Итак, начнем сначала…

Запели все, кроме меня. Я боялась, что, открыв рот, сразу заплачу, слезы стояли в горле.

Разошлись мы почти затемно. Я побежала, пока никто не прицепился, но не домой, а на заболоченный луг, к самому югу острова.

Грязь превратилась в бурую корочку, траву прижал ледок. Ветер безжалостно сек голый конец острова, но мне было жарко от стыда и ярости. Я ведь права. Я знаю, что права, почему же они смеялись? Почему мистер Райс не помог мне? Он даже не попытался объяснить, что я имею в виду. Только когда я прошла всю тропку и села на огромное бревно, пригнанное к берегу, и стала смотреть на бледную зимнюю луну, отраженную в черных водах, я ощутила холод и заплакала.

Не могу забыть, что нашла меня Каролина. Сидя на бревне, спиной к селенью и лугу, я громко плакала и даже не услышала скрипа ее галош.

— Лис!

Я сердито обернулась.

— Тебе давно пора ужинать.

— Не хочу есть.

— Ой, Лис, — сказала она. — Пойдем, тут слишком холодно.

— Никуда я не пойду. Я сбегу.

— Не сегодня же. До утра парома не будет. Лучше погрейся пока, поешь.

Вот, она всегда такая. Поплакала бы, поуговаривала — а у нее все попросту. Факты. Но с фактами не поспоришь. В ялике не сбежишь ни в какое время года.

Я вздохнула, утерла лицо тыльной стороной ладони и встала.

Дорогу я могла бы найти с закрытыми глазами, но с фонариком получалось как-то приятнее.

У наших рыбаков свой счет времени. Зимой и летом ужинают — или обедают — в полпятого. Когда мы с сестрой вошли, семья уже ела. Я думала, папа меня отчитает, но, к моему облегчению, все только кивнули. Мама пошла принести нам чего-то с плиты и положила на тарелки, когда мы вымыли руки. Наверное, Каролина сказала, что было в школе. Я разрывалась между благодарностью — все ж не выругали, и злостью — все ж узнали.

Концерт был в субботу, довольно поздно. Только в воскресенье мужчины не вставали затемно, и потому в этот вечер можно было развлечься. Я идти не хотела, но еще хуже было бы сидеть и думать, что о тебе говорят.

Мальчики помогли учителю устроить рампу. Это были просто лампочки, прикрытые рефлекторами, сделанными из консервных банок, но маленький помост в конце гимнастического зала казался из-за них волшебным. Стоя на досках сцены, я едва различала знакомые лица родителей в середине второго ряда. Мне казалось, что мы, хористы, парим в другом слое мира, расположенном выше того, нижнего. Скосив глаза, я видела, что люди как-то смазаны, словно фильм, сорвавшийся с цепи. Наверное, я так и пела, глядя вбок. Мне было очень приятно, что я удалилась от мира, который, судя по всему, надо мной смеется.

Бетти Джин Бойд исполнила соло «О ночь святая!», и я чуть не фыркнула когда она заблеяла на первом «сия-а-ет». Считалось, что у нее прелестный голос. В любое другое время с ней бы тут носились, но теперь каждый слышал Каролину. Бедная Бетти Джин, какое может быть сравнение! Я удивилась, почему мистер Райс поручил ей это соло. В прошлом году его пела сестра. Но сейчас он выбрал для нее другое, очень простое. Когда она спела его для нас, я рассердилась. В конце концов, ее голос — сокровище нашей школы. Почему он дал коронный номер Бетти Джин и странную, тихую песенку — Каролине?

Мистер Райс поднялся из-за пианино и встал лицом к хору, вытянув руки, слегка согнув пальцы. Темными глазами он глянул туда и сюда, чтобы встретиться взглядом с каждым до единого. Из полутьмы послышался вежливый кашель. Пора начинать. Через несколько секунд начнется. Я не могла перевести взгляд с учителя на сестру, которая стояла справа от меня, на два ряда дальше, но в животе у меня похолодело.

Мистер Райс опустил руки, и из заднего ряда, из самой середины, вознесся голос, словно луч, прорезающий тьму:

Звук был одинокий, но такой чистый, такой красивый, что я обхватила себя руками, чтобы не дрожать, а может — не покачнуться. Тут запели мы все, как никогда еще не пели, выйдя из гибели, через суд, в очищение светом, которым одарила нас Каролина.

Потом она пела одна, повторив четыре строчки очень тихо, и я поняла, что не удержусь, задрожу, когда легко, невесомо, нежно она дойдет до верхнего «соль», удержит его гораздо дольше, чем это доступно человеку, а там — вернется к предпоследним нотам и к тишине.

Аплодисменты оглушили зал, как ружейная стрельба. Я подскочила сперва от треска, потом — от злости. Я перевела взгляд с темного шумного пятна к мистеру Райсу, но он уже отвернулся и кланялся. Каролину он пригласил выйти вперед, на ступеньку ниже, и она вышла. Когда же она пошла на свое место, я с отвращением заметила, что она вся в ямочках от улыбок. Довольна собой! Именно так она выглядела, когда обыграет меня в шашки.

Когда мы вышли из зала, звезды сияли ярко, словно притягивали к небу магнитом. Я шла, откинув голову, прижавшись плоской грудью к груди неба, ослепленная сверканием ночи. «Я гуляю и гадаю…»

Наверное, я бы утонула в благоговении, если бы Каролина, которая шла впереди с мамой и папой, не обернулась и не крикнула:

— Лис, ты под ноги смотри! А то шею сломаешь.

Теперь, на узкой улочке она чуть отстала от родителей и двигалась спиной, я думаю, — чтоб за мной присматривать.

— Сама за собой следи! — фыркнула я, вконец рассерженная тем, что меня разлучили со звездами. Вдруг я ощутила, каким холодным стал ветер. Сестрица резво смеялась и шла все быстрей, лицом ко мне. Уж она-то не споткнется. Она никогда не спотыкалась. И как бы говорила при этом: «Не то что ты!» Да, я падала за двоих.

У бабушки был артрит, она не выходила зимой по вечерам, даже на молитвенное собрание. Придя домой, мы стали рассказывать ей про концерт. Говорила, главным образом, Каролина, напевая кусочки песенок, которых бабушка, по ее словам, раньше не слышала.

— А «Святую ночь» ты опять пела?

— Бабушка, я же тебе сказала, в этом году ее пела Бетти Джин!

— С чего это? Она куда хуже тебя поет.

— Мама, — сказала наша мама с кухни, где она варила какао, — у Каролины была другая песенка. У Бетти Джин очень хорошо получилось.

Каролина глянула на меня и громко посопела. Я понимала, она хочет, чтобы я возразила; она — но не я. Если ей надо унизить Бетти Джин, пусть справляется своими силами.

Сестрица начала ее передразнивать: «Свя-та-а-я ночь!» — почти совсем точно, чуть-чуть бесцветней и неровней, чем у Бетти, со всеми ее слащавыми «о!» и «я-а-а». Кончила она легким визгом и огляделась, ожидая похвал.

Я все время надеялась, что папа с мамой ее остановят, хотя бы потому, что близко соседи. А теперь, закончив, она ждала аплодисментов. Папа улыбнулся уголками рта. Каролина радостно засмеялась. Это ей и было нужно.

Ничего, думала я, сейчас вмешается мама. Но та сказала:

— Вот ваше какао, — и дала бабушке чашку.

Мы с Каролиной сели за стол, сестра еще улыбалась. Мне очень хотелось шлепнуть ее по губам, но я себя преодолела.

Ночью я лежала в постели, снедаемая пустотой. Я помолилась, чтобы отделаться от привычных снов, но их изношенные кончики все время возвращались ко мне. Давно, два года назад, я перестала читать «За окном гроза гремит», очень уж она детская, и перешла на молитву Господню с разными благословениями. Но сейчас, в темноте, ко мне вернулись слова о смерти во сне.

«Если я умру»… Пустоту это не прогоняло, скорее терзало и рвало, она становилась темнее и больше. «Если умру…» Я попыталась стряхнуть эти слова псалмом: «Аще бо и пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мной еси…»[3]

От мысли, что Бог со мной, я стала совсем одинокой. Как будто я с Каролиной.

Она такая бойкая, легкая, блестящая, уверенная, а я — серая, как тень. Нет, я не чудище, не урод, это бы лучше. Родители из кожи бы лезли, чтобы меня утешить. Так ведь бывает с больными или очень уж страшными детьми. Даже Крик — носатый, и что-то такое в этом есть. Его мама и бабушка вечно над ним хлопочут. Но со мной ведь «никаких хлопот»! Что они, не знают, что хлопоты — это заботы? Неужели так и не поняли, что без этих забот и хлопот я просто ничего не стою?

Я-то о них волновалась. Я боялась за папу всякий раз, когда в заливе был шторм, за маму — когда она ездила в город на пароме. Я читала в школьной библиотеке статьи о здоровье и примеряла их к родителям, к их браку. «Удачен ли ваш брак?» Наверное, нет. Судя по тестам, у папы и мамы не было ничего общего. Беспокоилась я и о сестре, хотя стоит ли, если все только этим и заняты?

Мечтала я о том времени, когда меня заметят и начнут обо мне заботиться, как я заслужила. В самых дерзких мечтаниях была сцена из снов Иосифа[4]. Как-то он увидел во сне, что родители и братья преклонились перед ним. Я пыталась представить, как кланяется Каролина. Сперва она, конечно, засмеется и откажется, но тут с неба спустится очень большая рука и поставит ее на колени. Лицо у нее омрачится. «О, Лис!» — воззовет она ко мне.

— Какой я тебе Лис! — важно сказала я, улыбнувшись во тьме. — Я — Сара Луиза.

Так отбросила я прозвище, которым она принижала меня с двух лет.

Глава 4

— Ненавижу воду.

Я даже не подняла глаз от книги. У бабушки были две коронные фразы. Одна — «Люблю Бога своего», другая — «Ненавижу воду». К восьми годам я на них не реагировала.

— Когда паром придет?

— Как всегда, бабушка.

Я хотела, чтобы мне не мешали читать, больше ничего. Книга была первый сорт — про детей, которых похитили пираты в Вест-Индии. Принадлежала она маме. Все книги были мамины, кроме Библии.

— Не груби!

Я вздохнула, положила книгу и произнесла с особым терпением:

— Паром придет часа в четыре.

— Вряд ли, — отозвалась она. — Разве что дует норд-вест. Тогда он его подгонит. — Она медленно покачалась, закрыв глаза. Или прикрыв. Мне всегда казалось, что она подглядывает. — Где мой сын?

— Папа ушел на лодке, бабушка.

Она широко открыла глаза и выпрямилась в качалке.

— С этими щипцами?

— Они сейчас не нужны. Уже апрель.

Шли весенние каникулы, и я сидела целыми днями с психоватой старушкой.

Она откинулась на спинку. Я думала, мне снова влетит («не груби!»), но она сказала:

— У Билли паром очень старый. Неровен час, потонет посреди залива, так ко дну и пойдет.

Я знала, что бабушкины страхи — пустые, но под ложечкой защемило.

— Бабушка, — сказала я и себе, и ей, — все будет хорошо. Власти за этим следят. Если паром прохудится, не дадут лицензию. Они проверяют.

Она трубно фыркнула.

— Этот ваш Рузвельт думает, что ему подвластен наш залив? За водой никакое начальство не уследит.

«Бог считает, что Он — Франклин Д. Рузвельт».

— Что ты смеешься? Я не шучу.

Я постаралась принять серьезный вид.

— Хочешь кофе, бабушка?

Если я сварю ей кофе, она им займется и, все может быть, оставит меня в покое.

Книгу я сунула под диванную подушку — на ней был парусный корабль, бабушка еще расстроится, что я читаю про воду. Женщины нашего острова обычно воды не любили. То было дикое, темное царство мужчин. Конечно, остров жил водой, возник на ней, ей питался, но женщины делали вид, что этого не замечают, как не замечает жена, что у мужа есть любовница. А вот мужчины, кроме проповедника да случайного учителя, любили ее пылко и страстно. Вода велела им вставать затемно, сосала из них все силы, а на самый худой конец требовала от них жизни.

Наверное, я знала, что мне тут делать нечего. Могла ли я жить ожиданием? Ждать, когда придет лодка; ждать в крабьем домике, когда наберется достаточно крабов; ждать, пока родится ребенок, пока он вырастет, и, наконец, пока Господь меня приберет.

Я подала бабушке кофе и постояла рядом, не надо ли ей чего. Она громко понюхала и воздух, и чашку.

— Сахару мало.

Сахарницу я держала наготове, за спиной. Бабушка явно рассердилась, что я предугадываю ее прихоти, и, судя по лицу, измышляла что-нибудь такое, чего я придумать не могла.

— М-м-м… — тоненько пропела она, кладя в чашку две ложки с верхом. «Спасибо» она не сказала, но я его и не ждала. На радостях, что я от нее отделалась, я засвистела: «Бога хвали и держи свой меч», относя сахарницу на кухню.

— Если женщина свистит, если курица кряхтит, ты добра не жди, — сказала бабушка.

— Нет, все-таки! — возразила я. — Можно в цирке выступать.

Она была шокирована, но не могла вспомнить соответствующего запрета.

— Не убий… — бормотала она, — не укради…

— Не свисти.

— Не гру-би! — взвизгнула бабушка. Я ее довела, пришлось изобразить смирение:

— Тебе ничего больше не надо, бабушка?

Она пыхтела, шипела, расплескивала кофе, но, когда я уселась с книгой на диван, тут же сказала:

— Уже четвертый час.

Я сделала вид, что не слышу.

— Ты не собираешься встречать паром?

— Да вроде не думала.

— Невредно и подумать. Твоей матери нужны крупа, мука…

— С ней Каролина, бабушка.

— Ты прекрасно знаешь, что слабое дитя не может носить тяжести.

Тут я могла бы кое-что сказать, но вышло бы грубо, и я промолчала.

— Почему ты на меня так смотришь? — спросила бабушка.

— Как это — так?

— Глаза — прямо твои пули! Застрелить собралась, а? Кажется, я только хочу, чтобы ты помогла матери.

Спорить было бесполезно. Я отнесла книгу наверх и спрятала под белье. Там бабушка вряд ли стала бы рыться. Нынешние лифчики и трусы она считала непотребными, почти «бесовскими». Прихватив кофту — ветер был холодным, — я спустилась вниз. Когда я дошла до выхода, качалка остановилась.

— Ты куда идешь?

Внутри меня все заклокотало. Стараясь не сорваться, я выговорила:

— Встречать паром, бабушка. Ты же мне сказала, надо помочь маме с покупками.

Она смотрела отрешенным, пустым взглядом, пока не сказала:

— Ну, беги, — и не начала качаться снова. — Не люблю ждать тут одна.

Небольшая толпа, кто — пешком, кто — на велосипеде, поджидала паром. Когда я подошла, таща за собой латунную тележку для продуктов, мне все кивнули.

— Что, мама приедет?

— Да, мисс Летиция. Каролину возила к доктору.

На меня сочувственно посмотрели.

— Она у них вечно хворает.

Спорить было бессмысленно, да и мне уже стало все равно.

— У нее ухо болит. Решили ее показать доктору Уолтону.

Все многозначительно закачали головой.

— Да уж, эти уши! Опасное дело. Не запустить…

— А то! Помнишь, Легги, у Бэдди Рэнкина ушко разболелось? Марта думала, так пройдет, а жар как подня-ался! Истинно, чудо Господне, что не оглох.

У Бэдди Рэнкина было теперь двое детей. Я прикинула, что вспомнят обо мне лет через двадцать-тридцать.

Из-под некрашеного навеса для крабов вылез Отис, сын капитана Билли. Он прошел по пирсу, чтобы сразу схватить концы. Мы, ожидающие, двинулись вперед, посмотреть, как подходит, пыхтя, паром. Был он невелик и, пока не приблизился настолько, чтобы мы увидели облупленную краску, казалось, что он просто дрейфует. Бабушка не ошиблась, он износился, он устал. Папина лодка тоже была не новая, он и купил ее из вторых рук, но держалась она молодцом, как человек, выросший на море. А вот паром капитана Билли, все ж — немного побольше, зачах, словно старая баба. Я застегнула кофту от ветра, и стала смотреть на Эдгара и Ричарда, других сыновей капитана, которые спрыгнули на берег и ловко, споро помогали брату привязывать паром.

Подошел отец, улыбнулся, погладил меня по руке. Одну секунду я радовалась, думая, что он меня увидел с лодки и решил поздороваться. И тут увидела, что он смотрит на нижнюю палубу, на люк пассажирской кабины. Ну, конечно! Он пришел встретить маму с Каролиной. Сестрицына голова показалась первой, в голубой шали из-за ветра. Волос высовывалось ровно столько, чтобы она была точь-в-точь как девица с рекламы сигарет.

— Эй, пап! — кричала она на ходу. — Мама, папа пришел, — бросила она через плечо, в каюту. Появилась и мама. Идти по трапу ей было труднее, чем сестре, потому что, кроме большой сумки она тащила объемистую корзину.

Каролина мелькнула на узкой палубе и легко спрыгнула на пристань. Папу она чмокнула в щеку, это всегда меня раздражало. Кроме нее, я не видела, чтоб кого-нибудь целовали на людях. Меня, во всяком случае, она целовать не собиралась — кивнула, ухмыльнулась и протянула: «Ли-ис». Папа поспешил к маме и перехватил корзину. Вроде, ничего особенного, но очень уж трогательно они улыбались и болтали, выбираясь на берег.

— Ой, Луиза! — сказала мама. — Спасибо, что привезла тележку. Там еще продукты.

Я улыбнулась, гордясь своей предусмотрительностью, хотя вообще-то послала меня к парому бабушка.

Из каюты вылезли еще две женщины с острова, а потом, к моему удивлению, — мужчина. Обычно мужчины размещались на мостике, при капитане. Правда, этот был старый и незнакомый. С виду он казался крепким, как моряк или лодочник. Волосы под морской фуражкой были седые, густые и не очень стриженные. Усы и борода — тоже белые, теплое пальто, хотя стоял апрель… Нес он ну, этот… саквояж, наверное — тяжелый, потому что, поджидая, пока сыновья капитана управятся с багажом и продуктами, он опустил его на землю.

Мама показала свои коробки, мы с папой осторожно поставили их на тележку. Пришлось приспособить наклонно, боком, иначе бы они не влезли. Я понимала, что идти придется медленно, а то, если споткнешься, вся улочка будет в муке и крупе.

Искоса я разглядывала незнакомца. Принесли и поставили рядом с ним две потертые сумки и небольшой чемодан. Теперь на него глядели все. Если не думаешь здесь остаться, столько багажа не привезешь.

— Вас кто-нибудь встретит? — участливо спросил Ричард.

Незнакомец покачал головой, глядя вниз, на багаж. Чем-то он был похож на заблудившегося ребенка.

— А жить вам есть где? — спросил Ричард.

— Да.

Незнакомец поднял воротник, словно хотел защититься от нашего промозглого ветра, и нахлобучил фуражку по самые брови.

Теперь толпа на пристани просто подалась в его сторону. У нас было мало тайн и сюрпризов, разве что погода. Ну, что ж это, чужой человек! Откуда он, где он жить будет?

Мама коснулась меня локтем.

— Пойдем, — тихо сказала она, кивая папе. — Бабушка разволнуется.

Редко я так сердилась — уйти домой, когда тут такое творится! Но мы с Каролиной послушались и, оставив позади загадочную сцену, поплелись по усыпанной ракушками улочке, между изгородями домов. Идти рядом могли только четыре человека. Ракушки мешали тянуть повозку, у меня даже в зубах отдавалось.

У нас на острове так мало земли, что хоронили мы у дома, в садике. Тем самым, идя по главной улице, мы шли между могилами предков. В детстве я не обращала внимания, а постарше стала читать с умилением и печалью надгробные надписи.

Правда, чаще попадались стихи в методистском бравом духе:

Я любила надпись про молодого человека, который умер лет сто с лишним назад, она почему-то приводила в действие мои романтические струны:

Было ему девятнадцать лет, и я воображала, что если бы он не умер, мы бы поженились.

Однако сейчас мне надо было сосредоточиться на покупках. Мама тащила большую сумку. Каролина все порывалась вперед, а потом возвращалась к нам, чтобы рассказать еще что-нибудь о своей поездке. Один раз, вернувшись, она тихо сказала:

— Вон он. Человек с парома.

Я поглядела через плечо, не отпуская коробок.

— Нельзя на людей так смотреть, это невежливо, — сказала мама.

Каролина наклонилась ко мне.

— Эдгар везет на тележке все его вещи.

— Тише! — сказала мама. — Отвернитесь вы.

Каролина отворачивалась медленно.

— А кто он?

— Ти-ш-ш! Не знаю.

Несмотря на годы, шел человек быстро. Мы спешить не могли, из-за повозки, и он нас скоро обогнал. Двигался он прямо, словно знал, куда идет. Растерянность заблудившегося ребенка как рукой сняло. Последним по улице стоял дом Робертсов, но он его миновал и вступил на тропинку, пересекавшую заболоченный луг.

— Куда ж это он идет? — спросила Каролина.

Там, на самом юге, стоял только один давно заброшенный дом.

— Неужели… — начала мама, но мы уже подошли к калитке и фразы она не кончила.

Глава 5

Незнакомец с парома не дал никаких объяснений, но постепенно, понемногу жители острова соорудили их из давних воспоминаний, обильно политых клеем сплетни. Загадочный гость направился к дому Уоллесов, где никто не жил двадцать лет, после смерти старого капитана, за шесть месяцев до которого скончалась его жена. Нашел он его без расспросов, поселился там и стал делать ремонт, словно он и есть хозяин.

— Хайрем Уоллес, вот он кто, — говорила бабушка, равно как и все, кому перевалило за полвека. — Раньше думали, он погиб. Ан нет, живой. Может, кто переживал, да поздно, их самих нету.

История Хайрема Уоллеса понемногу прояснялась, истощая до предела мое утлое терпение. Бабушка Крика рассказала ему, что в ее детстве был такой рыбак, сын капитана Чарльза Уоллеса. Тогда чуть не все лодки ходили под парусом, крабы еще такого дохода не приносили. Зимой капитан с сыном промышляли устрицами, летом ловили рыбу, все больше — морского ерша и морского окуня. Зарабатывали неплохо, по дому видно — он был большой и стоял в сторонке. Моя бабушка припомнила, что у них был настоящий выгон, где паслась одна из немногих коров, известных за всю историю острова.

Теперь там все заболотилось, но дом, хоть и запущенный, выстоял. Нам, детям, казалось, что в нем водятся привидения. Поговаривали, что призрак капитана гоняет оттуда незваных гостей. Только через много лет я догадалась, что эта легенда должна была отвадить от жилища Уоллесов ищущие уединения парочки.

Однажды я повела туда Крика, но, только мы ступили на порог, на нас кинулся из окна огромный рыжий кот. Тогда, единственный раз в жизни, Крик меня обогнал. Мы сели отдышаться у нас на крыльце. Одной стороной разума я понимала, что это — один из питомцев тетушки Брэкстон. Говорили, что у нее их шестнадцать штук, и всякий, проходивший мимо ее дома, признавал по запаху, что никак не меньше. Другая сторона не мирилась с таким простым объяснением.

— Знаешь, — сказала я, — духи часто оборачиваются зверями, когда рассердятся.

Отдышавшись, я постаралась говорить напевно и мечтательно.

Крик обернулся и посмотрел мне в лицо.

— Ты уж скажешь!

— Я в книжке читала, — вдохновенно начала я (надо ли говорить, что таких книжек я не видела). — Там один путешественник исследует места с привидениями. Сперва он в них не верил, но он честный, и признал, что иначе не объяснишь.

— Чего не объяснишь-то?

— Э… — протянула я, пытаясь поскорее придумать. — Ну, что некоторые звери — это покойники.

Крик был явно потрясен.

— То есть как это?

— Вот, например, капитан Уоллес не любил гостей.

— Да, не любил, — мрачно признал Крик. — Мне бабушка говорила. Когда Хайрем уехал, они жили совсем одни. Почти ни с кем не разговаривали.

— Видал?

— Что видал?

— Мы пришли без приглашения, — прошептала я. — А он ка-ак заорет и прогнал нас.

Глаза у Крика стали, как мидии.

— Неправда, — сказал он, но я понимала, что он мне верит.

— Тут только один способ, — сказала я.

— Эт какой?

Я подползла поближе и опять зашептала:

— Уходи, а потом смотри, что будет.

Он вскочил:

— Ой, ужинать пора!

И выбежал на улицу.

Я переиграла саму себя. У меня не хватало духа повести Крика в старый пустой дом, но и одна я не решалась туда пойти.

Теперь там был человек, в доме жили, и весь остров бился над загадкой. Старики единогласно признали, что о молодом Хайреме мечтали все наши девицы, но отец дал ему денег и послал в колледж. Бывало это так редко, что через полсотни лет об этом помнили, равно как и о том, что домой он приезжал, правда — без диплома. Здесь, однако, были разногласия. Общительным он никогда не был, но, вернувшись, вообще не проронил ни слова. От одного этого девицы совсем разомлели, и никто ничего не подозревал до страшной грозы.

Залив наш славится летними грозами. Еще не зная грамоты, лодочники умеют читать знаки неба, спешат укрыться при первых признаках непогоды. Но залив — большой, не всегда успеваешь доплыть до безопасного места. В старое время, бывало, опускали паруса и пережидали дождь, как в палатке.

По рассказам, капитан Уоллес и Хайрем именно так и сделали. Молнии сверкали совсем рядом, вот-вот прорвет парусину, а гремело и ревело — утопленников разбудишь. Конечно, в такую погоду всякий боится, но одно дело — страх, другое — оторопь. Бабушка говорила, что Хайрем именно оторопел, что-то у него помутилось: испугался, что молния ударит в мачту, выскочил из-под паруса, схватил топор — и ну рубить! Подчистил до самой палубы. Гроза прошла, а они мотаются по воде, спасибо сосед помог. Когда прознали, что мачту свалила не молния, а рука Хайрема, все стали над ним смеяться. Ну, вскоре он и уехал навсегда…

Если, конечно, крепкий старик, который чинит дом — не тот самый молодой трус. Он ничего не говорил, ни «за», ни «против». Кое-кто хотел пойти спросить: если вы не Хайрем Уоллес, по какому праву живете в его доме? Но так и не пошли. Апрель кончался; прошел еще один месяц медленного рыбачьего года. Надо было красить, чинить, латать. Крабы двигались к нам, а мы должны были подготовиться.

— Да не Хайрем это, — сказала я Крику в начале мая.

— Почему?

— А чего ему сюда ехать в самую войну?

— Куда ж ему еще податься? Он старый.

— Ну, Крик, ты подумай. Почему именно сейчас?

— Да старый он…

— У нас тут полно военных кораблей.

— А при чем тут Хайрем Уоллес?

— При том. Нет, ты подумай. Кому нужны эти корабли?

— Флоту.

— Ну, Крик, подумай!

— А чего с них возьмешь?

— Шпионит он, ясно? Очень удобно, дом у самой воды.

— Читаешь ты много.

— Если кто поймает шпиона, его, то есть этого, кто поймал, повезут в Белый Дом и дадут орден.

— В жизни не слышал, чтобы ребята их ловили!

— То-то и оно. Если мы поймаем…

— Лис, это Хайрем Уоллес. Бабушка его знает.

— Это она так думает. Он притворяется. Вот никто и не подозревает.

— В чем?

Я вздохнула. Ясное дело, далеко ему до контрразведчика, а я ночей не сплю, думаю, как спасти мою бедную родину. Орденов и медалей, которые Франклин Д. Рузвельт навешает мне на шею или пришпилит к груди, хватило бы на целый полк. Особенно мне нравилось заключение сцены.

— Мистер президент, — говорю я, возвращая боевые награды, — возьмите для наших мальчиков.

— Сара Луиза! — при всех своих недостатках Франклин Д.Р. всегда называл меня полным именем. — Сара Луиза, ты это заслужила разумом и храбростью. Храни, а там — передай детям и внукам.

Я улыбалась чуть-чуть насмешливо и говорила:

— Мистер президент, неужели вы думаете, что при такой жизни я дождусь детей?

На эти слова Франклин Делано неизменно отвечал благоговейным молчанием.

Во сне я входила к нему одна, но в жизни это было бы некрасиво. В конце концов, мы с Криком все делали вместе.

— Так вот, сперва мы набросаем план.

— Какой еще план?

— Такой. Как поймать немца-перца, когда он шпионит.

— Поймаешь ты, еще чего!

— А почему не поймаю?

— Потому что он — не шпион.

Ну что поделаешь, если тебе не верят.

— Хорошо. А кто ж он тогда? Скажи-ка!

— Хайрем Уоллес.

— Ой, Господи!

— Чего божишься? Это кощунство.

— Я не божусь. Если бы я сказала «ей-Богу», это божба, а кощунство — «иди к черту».

— Ну и ну!

— Крик, давай хоть поиграем! Как будто он шпион, а мы ищем улики.

Он заколебался.

— Вроде этих твоих шуток?

— Да. То есть нет.

Иногда Крик бывал очень умный, а иногда — как шестилетний ребенок.

— Понимаешь, это игра, — сказала я, не дожидаясь ответа. — Пошли!

И побежала по осоленной топи. Крик пыхтел за моей спиной.

Если его семья была такая бедная, как говорила бабушка, откуда же он набрал столько жиру? Вообще-то, и отец, и мать у него толстые. И бегать ему трудно не только из-за толщины. Как все мы, он заказывал обувь по каталогу. Встанешь на оберточную бумагу, мать обведет ступню карандашом, и посылаешь это по почте, а они присылают твой номер. Но снизу ступня как ступня, а сверху может быть и подушка. У бедного Крика ботинки никогда не зашнуровывались. Если зашнурует доверху, не может наклониться. А на бегу все болталось, и язычки, и шнурки.

Был отлив, я свернула с дорожки и бежала прямо по земле. Собиралась я обогнуть дом и войти с другой стороны, с юга. Старик никого оттуда не ждет.

— Стой! — заорал Крик. — У меня ботинок потерялся.

Я вернулась туда, где Крик стоял на одной ноге, словно перекормленная цапля, вытащила ботинок из грязи и обчистила об траву.

— Бабушка меня побьет, — сказал он. Мне было трудно представить, как такая кубышка бьет толстого пятнадцатилетнего мальчика, но я не засмеялась. У меня были дела поважнее. Что сказал бы Франклин Д. Рузвельт о контрразведчике, который теряет ботинки в солончаках и боится бабушки? Вздохнув, я протянула Крику добычу. Он обулся и заковылял к дорожке.

— Сядь, — велела я.

— На землю?

— Да, на землю.

А он что думал, в кресло? Я как можно лучше обтерла носовым платком его ботинки и мои туфли. Бабушка заставляла меня носить его, как-никак, я — барышня, а теперь оказалось, что в нашем деле он незаменим — отпечатки пальцев, то-се.

— Давай зашнурую, — сказала я, распустила эти шнурки и все сделала заново, пропустив вторые и четвертые дырочки. Иначе бы не хватило на бантик.

— Вот, — сказала я, завязывая их, словно маленькому ребенку.

— Ты четыре дырочки пропустила.

— Это нарочно, не будут развязываться.

— Очень глупый вид.

— Когда ты босой, еще глупее.

Он не слушал меня, глядя на шнурки и, видимо, думая, переделать все или оставить как есть.

— Знаешь, это тайный знак.

— Чего-чего?

— Контрразведчики должны узнавать друг друга. Вроде пароля. Или цветка в петлице. Или… вот таких шнурков.

— Еще чего! В жизни не поверю, что они так шнуруют!

— А ты спроси Рузвельта, когда увидишь.

— Опять твои шуточки.

— Ладно. Потом перешнуруем, надо спешить.

Он хотел еще поспорить, но я ждать не стала. Ну, что это! Война кончится, а он тут сидит со своими шнурками.

— Тихо. Иди за мной.

Осока вымахала фута в два. Дороги не было, хоть ползи на брюхе, а то увидят из дома. Но можно ведь притвориться невидимкой. Во всяком случае, я притворилась, подползая к большому бурому дому. Сердце билось быстро и гулко, как мотор нашей «Порции».

В доме стояла тишина. Раньше я слышала скрип пилы, какой-то грохот, а теперь — ничего, кроме плеска воды у берега, да случайного зова чайки.

Я поманила Крика к юго-западному входу и, припав к стене, мы добрались до первого окна на юг. Там я медленно разогнулась, пока глаза не оказались вровень с подоконником. По-видимому, незнакомец выбрал под мастерскую именно это помещение. Старые кресла с плетеными сиденьями были сложены как козлы. Пол устилали стружки и опилки. Звуки, которые я слышала через луг, шли отсюда, это ясно, однако хозяина сейчас не было. Я махнула Крику рукой, чтоб не двигался, но он, конечно, все равно заглянул в комнату.

— Никого нет, — произнес он, как ему казалось — шепотом.

Я замахала руками, зашипела, но он не торопился и смотрел в окно так, словно там, внутри — не доски и стружки, а прекрасные картины.

Снова махнув на него рукой, я переползла к другому окну. Медленно, очень медленно, придерживаясь за стену, я подняла голову — и увидела большой стеклянный глаз. Наверное, я заорала. Во всяком случае, я сделала что-то такое, отчего Крик со всех ног кинулся к дорожке. Сама я бежать не стала — бояться-то я боялась, и удрать хотела, но сдвинуться не могла.

Глаз неспешно оторвался от моего лица, и голос сказал:

— Вот и ты. Я не хотел тебя пугать.

Я тщетно пыталась представить, что бы тут сделал контрразведчик, надеясь сказать невзначай что-нибудь удачное, но губы пересохли, как наждак, и ничего, ни удачного, ни неудачного произнести не могли.

— Не зайдешь ли?

Я посмотрела, где Крик, и обнаружила, что он стоит футах в ста, на дорожке. Значит, бежал и остановился. Не бросил меня. Ну, не совсем бросил. Спасибо и на том.

— И приятеля позови, — сказал старик, кладя на стол подзорную трубу и улыбаясь в седую бороду.

Я облизнула губы, но язык был тоже наждачный. Франклин Д. Рузвельт вешал мне на шею орден, говоря при этом: «Презрев опасность, она вошла в логово врага».

— Кри-ик! — завопила я. — Кри-и-ик!

Он направился к дому походкой хорошего зомби. Хозяин (шпион) стоял в окне. Крик встал за моей спиной, тяжело пыхтя. Оба мы смотрели вверх на незнакомое лицо.

— Может, зайдете? — приветливо сказал старик. — Выпейте чаю. У меня тут никто не бывает, кроме старого кота.

Крик — я это ощущала — застыл, как дохлая рыба.

— Ведет он себя так, словно это его дом. Я с ним долго спорил.

Крик напирал на меня животом. Я пнула его задом. Еще не хватало! Мы идем по следу, а этот испугался призрака, которого я же и выдумала!

От злости мой страх прошел.

— Спасибо, — ответила я, немножко слишком громко и не очень спокойно, а потому начала снова: — Спасибо. Мы с удовольствием выпьем чаю.

— Бабушка не разрешает мне пить чай.

— Если можно, — изысканно сказала я, — мальчик выпьет молочного.

И направилась к двери. Крик шел за мной. Когда мы обошли дом, странный человек придерживал для нас дверь. «Презрев опасность… в логово…»

Сидеть было почти что не на чем. Незнакомец подвинул нам грубую скамью, доску на ножках, поставил чайник на примус, пошуровал в кухне и сел на самодельный стул.

— Та-ак. Как вас зовут?

Я еще не решила, врут контрразведчики в таких ситуациях или нет, но Крик уже сказал:

— Я — Крик, а она — Лис.

Человек почему-то засмеялся.

— Лис и Крик, — весело сказал он. — Прямо из водевиля!

Как грубо! Сидит и смеется над нашими именами.

— Лучше бы Лис и Крыс. Но и так ничего.

Я ровно сидела на скамейке, с удивлением, если не с отвращением замечая, что Крик захихикал. Зыркнув на него, я услышала:

— Да это шутка!

— Какая шутка? — вскинулась я и чуть не прибавила: «Что тут смешного?», как вдруг осеклась. К счастью, чайник закипел, человек наливал нам чаю. Я опять метнула взор на Крика, но он не унимался. Я в жизни не слышала его смеха, а теперь он верещал, как чайка над мусором, когда нас просто оскорбили.

Человек протянул мне кружку очень крепкого чая.

— У меня только сгущенка, — сказал он Крику, возвращаясь с кухни.

— Здорово, — сказал Крик, отирая слезы тыльной стороной ладони. — Лис и Крыс! Ой, не могу! Усекла?

— Что ж тут непонятного? — ответила я, думая о том, как выпить эту черную жидкость. — Просто не вижу, чему смеяться.

Человек принес кружку с кухни.

— Тебе не смешно? Что ж, значит, растренировался, — он протянул молоко Крику. — Я разбавил водой, половина на половину.

Крик отхлебнул и сказал:

— Здорово.

Я подождала, не предложит ли он мне молока или сахару, но не дождалась. Он сел и стал пить черное пойло.

— На самом деле меня зовут Сара Луиза, — сообщила я, забыв, что хотела имя скрыть. — Сара Луиза Брэдшо.

— Очень красиво, — вежливо сказал он.

— А я Кристофер Пернелл, но меня все зовут Крик.

— Ясно, — лукаво заметил хозяин. — Надо тебя позвать, вот и кричи: «Кри-и-ик!»

— Кричи Крик! — просто залился смехом мой приятель. — Кри-чи Крик! Усекла, Лис? Здорово, а?

О, Господи!

— Не вижу ничего смешного, — как можно значительней сказала я. — А вы, вероятно, не скажете своего имени.

Человек удивился.

— Я думал, тут все его знают.

Мы с Криком подались вперед, но он ничего не сказал нам. Я гадала, спросить еще, или навести невзначай на эту тему, когда Крик брякнул:

— А вы на шпиона не похожи.

Человек взглянул на меня и поднял брови. Несомненно, я стала красной, будто вареный краб. Как эти контрразведчики ухитряются не краснеть? С минуту он безжалостно глядел на меня.

— Почему, — громко спросил он, — ты не пьешь чай?

— Яу-яу-яу…

— Я — у — яу-яу! — завопил Крик.

Человек тоже засмеялся, но встал и передвинул ко мне жестянку. Руки у меня дрожали от обиды или от злости, кто их знает, но я долила кружку густым желтоватым молоком. Хозяин подождал, пока я попробую, я чуть не обожглась, ничего не разобрала, но кивнула, выражая всем видом: «Очень вкусно». Отпив полкружки, я вспомнила, что надо бы попросить сахару, но решила, что теперь нельзя.

Примерно так проходили наши первые визиты к Капитану. Мы с Криком стали звать его просто «Капитан». На острове всех, у кого есть лодка, зовут, если им за пятьдесят, «капитан Такой-то». Уоллесом я его не звала, поскольку он ни разу не произнес этой фамилии. Во мне еще тлела надежда, что он окажется шпионом и мне дадут хоть медаль. Крик ходил потому, что Капитан хорошо шутил, «не чета тебе, Лис!»

Вообще-то, сам Капитан любил именно Крика. Будь я добрее, я бы радовалась, что Крик нашел взрослого друга. Своего отца он не помнил, и уж кому-кому, а ему отец был нужен. Но я добротой не отличалась. Это мне было не по карману. Кроме Крика, у меня друзей не было. Если бы я его отдала, я бы вообще одна осталась.

Глава 6

Даже теперь мне трудно описать, какие у нас с Каролиной были отношения. Спали мы в одной комнате, ели за одним столом, по девять месяцев в году сидели в одном классе, но все это нас не сближало. Да и с чего бы, если мы не сдружились за те девять месяцев в одном животе? Однако, хоть дружны мы не были, только сестра единым взглядом могла напугать меня до смерти.

Бывало, приду я от крабов, мокрая, грязная, а Каролина так мягко скажет, что хорошо бы почистить ногти. Да каким же им еще быть? Казалось бы, кивни, а я страшно обижалась. Как она смеет? Нет, как она смеет подчеркивать, что я — грязная, а она, видите ли, такая чистенькая? Тут не в ногтях суть, это она придирается, а дело-то — в душе. Мало ей, что она такая красотка, надо еще меня обидеть? Что ж, мне ничем нельзя выделяться, ни достоинством, ни достоинствами?

Теперь я просто выла. Разве я не заработала лишние деньги, ей на Солсбери? Тут бы на коленях благодарить, а она еще недовольна. Как она смеет, как смеет?!

Глаза у нее стали круглые. Крича и рыдая, я чувствовала в потоке ярости струйки злорадства. Сестра знала, что я права, и все-таки растерялась. Ее прелестные глазки снова сощурились, губки поджались. Не сказав ни слова, она вышла, оставив меня одну, а я еще не выплакалась, не выкричалась, так все и осталось бушевать в сердце. Ясно. Бороться со мной она не станет. Наверное, за это я ее особенно ненавидела.

Не-на-ви-де-ла. Запрещенное слово. Я ненавидела сестру. Это я, исповедующая веру, которая учит, что сердиться — и то Бог запрещает, а уж ненависть равносильна убийству.

Мне часто снилось, что Каролина умерла. Иногда я даже знала, как — они утонули вместе с мамой или (это чаще) перевернулось такси, и ее красивое тело сгорело в пламени. Чувств в этих снах всегда было два, дикая радость — наконец-то я от нее свободна… и невыносимая вина. Как-то мне приснилось, что я убила ее собственными руками. Взяла дубовое весло, с которым плавала на ялике, а она пришла на берег, попросила ее подвезти. Тут я ка-ак подниму весло, ка-ак ударю! Бью, бью, бью, не могу остановиться. Она открыла рот, словно кричит, но во сне звуков не слышно, только мой смех. Так я и проснулась, смеясь странным, истерическим смехом, который сразу обратился в плач. Сестра проснулась.

— Что ты, Лис?

— Плохой сон. Мне снилось, что ты умерла.

Со сна она даже не испугалась; и, пробормотав: «Мало что приснится…», снова отвернулась к стене, получше зарывшись в одеяло.

Но это же я ее убила! Мне хотелось закричать, не знаю уж, для чего — чтобы напугать ее все-таки или покаяться. Я — убийца. Как Каин. Сестра тихо дышала, не беспокоясь ни о моих снах, ни обо мне.

Иногда я сердилась на Бога: всемогущий — а какой несправедливый! Однако ярость моя всегда кончалась раскаяньем. Я — плохая, простить меня нельзя, но я все-таки просила Его о милости ко мне, грешной. Простил же Он Давида, который, мало того, что убил, а еще и прелюбодейничал[5]! Тут я вспомнила, что Давид — из Его любимчиков. Бог всегда вызволяет их. Вот, Моисей. А Павел, который сторожил одежду, пока убивали Стефана[6]?

Я часто рылась в Писании, но искала не знаний и не света, а хоть какого-нибудь свидетельства, что не погибну навеки из-за ненависти к сестре. Хорошо бы покаяться и спастись! Ну ладно, покаюсь, решу ее любить — но какой-нибудь бес мигом юркнет в душу, угнездится в уголку и заведет свое: «Ты погляди, как мама на нее смотрит, когда она учится музыке! На тебя так смотрела, а? То-то!» Я и сама это знала, без него.

Только на воде обретала я покой. В середине мая, когда кончались занятия, я еще затемно уходила ловить крабов. Крик без особой радости тащился за мной, не зная, с чего меня так тянет к труду. Я разработала план побега. Наловлю в два раза больше, припрячу половину денег — маме-то я буду сдавать столько, сколько всегда, и понемногу скоплю на школу с пансионом. На Смит-Айленде, к югу от нас, средней школы в помине не было, и тех, кто хорошо кончал начальную, посылали на казенный счет в Крисфилд. Цена была сносная. Для обычной семьи — высоковата, но с дотацией — такая самая, чтобы я могла о ней мечтать и ради нее стараться. Мне казалось, что если я уеду с острова, я освобожусь от злобы, вины, проклятия, а то — и от Бога.

Не так я была глупа, чтобы положиться на крабов. Неверные они твари. Всегда знают, если уж очень нужны, и по вредности своей не ловятся. Может показаться, что, как бы рано я ни вставала, меня не очень заботили наши успехи. Когда мы уже плыли, тыкая багром в морскую траву, я непременно говорила, только взойдет солнце:

— Самое лучшее время суток, а? Бог с ними, с крабами. Давай-ка лучше отдохнем.

Крик глядел на меня, словно я утратила разум, но был слишком добрым, чтобы сказать это вслух. Не могу поручиться, что я ловко обдуривала крабов, но ловили мы тем летом немало. Однако, повторю, не на них я ставила. Были и другие способы подработать.

Ответ я нашла в лавке у Келлама на обороте комикса про капитана Марвела, и потратила на него целых десять центов, хотя деньги давались мне трудно, а потом — спрятала в бельевом шкафу, с другими сокровищами.

Вот что я там прочитала:

Заплатим. Это слово оживило мое воображение. Правда, до сих пор я видела стихи только на могилах — но что с того? Я ведь слушала радио! Там пели:

Ну, что такого особенного? Любой идиот сочинит. Две строчки в рифму, одна — просто так, потом еще три в рифму, и последняя, в пару к третьей. Вот, пожалуйста:

Чего ж еще надо? Романтично, печально, вроде бы про войну и уж точно про любовь. Да, я настоящий поэт, как говорится, лирик, но и ум при мне.

Однажды, когда мы ловили крабов, я попробовала стихи на Крике.

— Это что значит? — спросил он.

— У нее друг на фронте.

— А причем тут птицы? Им-то какое дело?

— В стихах нельзя все прямо говорить.

— Почему?

— Потому что это будут не стихи.

— Значит, по-твоему, надо врать?

— Это не вранье.

— Ну, прям! Хоть одна чайка тут орет из-за того, что кто-то воюет? Самое вранье, какое же еще нужно!

— Это особая манера речи. Для красоты.

— Врать некрасиво.

— Да забудь ты про этих птиц! Как тебе остальное?

— А что там осталось?

— Весь стишок. Как он тебе?

— Да я забыл.

Я заскрипела зубами, чтобы на него не гавкнуть, и очень кротко, очень мягко прочитала все заново.

— Что ж ты про птичек не забыла?

— Нет, ты их забудь. Как остальное?

— Непонятно чего-то…

— Почему?

— Ну, посуди сама, или он здесь, или он там.

— Крик, это стихи. На самом деле он там, но она о нем все время думает, и для нее он — тут, рядом.

— Чушь какая-то.

— Подожди, пока влюбишься.

Он взглянул на меня так, словно я предложила что-то неприличное.

Я вздохнула.

— Ты слышал про австралийца, который хотел купить новый бумеранг, но не мог избавиться от старого?

— Нет. А что с ним случилось?

— Ну, ты пойми. Бумеранг. Хочет купить новый, а другой все время возвращается.

— Тогда зачем ему новый? Старый сгодится, он же еще в порядке.

— Ладно. Замнем.

Он терпеливо и недоверчиво покачал головой, а я забыла, что собиралась думать не о крабах, и сосредоточилась на этих чудищах. Приятно вспомнить, что в тот день мы наловили две полных корзинки, один лучше другого.

Никто не заставлял меня отдавать все заработанные деньги, но я отдавала. Сперва, наверное, мне в голову не пришло, что можно откладывать. Мы еле-еле сводили концы с концами, и я гордилась, что помогаю семье. Мама и папа всегда меня благодарили, хотя не особо на меня рассчитывали. Помню, когда бабушка разворчится, я молчала, как иначе, но думала, что зарабатываю, а они с Каролиной, в сущности, приживалки. Какое-никакое, но утешение.

Однако никто не велел мне класть в копилку все монетки до единой.

Почему же я так терзалась? Разве я не имела права оставить что-то себе из трудно заработанных денег? Да, а вдруг Отис скажет папе, сколько он у нас купил? Что, если мама Крика похвастается нашей, сколько он теперь приносит? Деньги свои я делила ровно пополам. Если не получалось, лишнее шло в копилку. Клала я примерно столько же, сколько в прошлом году, но не приносила маме, чтобы она их гордо пересчитывала и клала в копилку. Теперь туда совала я, а потом говорила: «Да, кстати, я там в горшке кое-что оставила». Мама меня благодарила, тихо, как всегда. Я ни разу не сказала, что положила все деньги, я ведь не врала. Но никто и не спрашивал.

Если бы только можно было как-нибудь еще заработать! Крику не понравились мои стихи, и я сразу выдохлась. Конечно, я знала, что в поэзии он разбирается не лучше, чем в юморе, то есть просто ничего не смыслит, но только ему из всех людей я решилась прочитать их. Ну, сказал бы: «Я стихов не понимаю, но звучит приятно». Вежливо, в сущности — честно, а мне — поддержка, когда я в ней так нуждаюсь.

Пришлось мне подождать недели две, собраться, опять переписать стихи на листочке из записной книжки и послать их в издательство. Они еще не могли дойти до Нью-Йорка, когда я уже рыскала у доков, ждала парома, на котором привозили почту. Спросить капитана Билли, есть ли мне письма, я не решалась, но прикинула — если просто стоять там, он меня увидит и скажет. Я не знала, что он не открывает мешок, только относит на почту, миссис Келлам. А вот про нее я знала, что она редкостная сплетница, и тряслась при одной мысли, что она спросит бабушку, какие-такие письма приходят мне из Нью-Йорка.

Примерно в те дни балтиморская газета «Сан» (она запаздывала на сутки) оповестила прямо шапками о восьми немецких шпионах. Их доставила во Флориду подводная лодка, а там их чуть не сразу поймали. Я прекрасно знала, что Капитан — не шпион, но, читая, как будто давилась сосулькой. А что, если б он им был? А что, если б мы с Криком поймали его и прославились? Удача промелькнула так близко, что мне вдруг захотелось разузнать о нем побольше. Если он не шпион, если он и правда Хайрем Уоллес, зачем он приехал через столько лет на остров, где его и вспоминают только с брезгливостью?

Глава 7

Мы с Криком столько работали на каникулах, что почти не ходили вместе к Капитану. Я знала, что Крик ходит к нему под вечер, по воскресеньям, но мама с папой любили, чтоб я в свободный день сидела дома. Долгие часы перед ужином, когда все спали, очень хороши для стихов. У меня накопилась целая коробка из-под обуви на тот случай, что издательство попросит все, как есть.

Поэтому Крик удивился, когда я предложила во вторник кончить работу на часок раньше и пойти к Капитану.

— Я думал, ты его не любишь, — сказал Крик.

— Что ты, люблю! С чего мне его не любить?

— Он очень здорово шутит.

— Ну и что? Только дурак…

— Так я и думал.

— Что-что?

— Да ничего.

Я решила презреть намеренную обиду.

— Когда человек много где побывал, от него много можно узнать. Возьмем мистера Райса. Он мне больше дал, чем все учителя, вместе взятые.

Было их, собственно, двое.

— Чего это он тебе дал?

Я покраснела.

— Ну, все. Я от него узнала о музыке, о жизни. Он был удивительный человек.

Говорила я так, словно мистер Райс уехал навсегда или умер! Мне казалось, что его почта очень далеко. Подумать только, в Техасе!

Крик спокойно смотрел на меня. Я понимала, что он вот-вот что-то скажет, но не знает, как подступиться, и спросила:

— Ты чего?

Однако тут же поняла. Он не хотел идти со мной к Капитану. Тот был ему нужен для себя. И потом, он не очень мне доверял. Я решила разобраться.

— Почему ты не хочешь со мной идти?

— С чего ты взяла?

— Тогда что мы ждем? Двинули.

Он невесело пожал плечами, пробормотав:

— Свободная страна.

Вроде бессмысленно, а ясно — если бы он мог, он бы от меня отвертелся.

Капитан натягивал ловушки для крабов на своей прохудившейся пристани. Я подвела лодку поближе и посмотрела на него.

— Да это же Лис и Крыс! — сказал он, широко улыбаясь, и козырнул нам.

— Лис и Крыс, усекла? — Крик покачал головой и расплылся от уха до уха. — Здорово! Лис — и Крыс!

Попыталась улыбнуться и я, но по какой-то глубинной честности даже притвориться не смогла, что мне смешно.

Крик с Капитаном переглянулись в духе «да ну ее!», Крик бросил конец, капитан нас пришвартовал. Охотно признаю, что боялась выйти на шаткие мостки, но Крик на них выпрыгнул, они устояли, и я осторожно ступила на доски, а там, побыстрей — на землю. Капитан все это заметил.

— Надо будет сколотить. Дел очень много, — он кивнул Крику, — хотел вот, чтоб твой дружок помог мне, а он…

Крик зарделся и сказал то ли виновато, то ли с вызовом:

— В воскресенье работать нельзя.

Хайрем Уоллес мог бы знать и сам. Никто не работал на острове в день Господень. Это был грех, как пьянство, ненамного легче божбы и блудодеяния. Я поднапряглась, чтобы задать вопрос, который доказал бы Крику, что Капитан — такой же Уоллес, как я; и вредным голосом спросила:

— Вы забыли шестую заповедь[7]?

Он поднял фуражку и поскреб в затылке.

— Шестую?

Попался, голубчик! Почти попался. Я не учла Крика. Тот посопел и чуть не взвыл:

— Шестую? Это шестую? Да она не про субботу! Она, — он смутился и продолжил тише, — про неприличное.

— Неприличное? — Капитан громко расхохотался. — Ну, для этого я староват. Было дело… — он хитро ухмыльнулся. Наверное, Крику, как мне, хотелось, чтобы он продолжал, но он замолк. Как будто протянул конфетку и отдернул: «Не надо портить зубы».

— Сегодня вторник, — сказал Крик, когда мы пошли к дому.

— Вторник! Ну что ж… — Капитан разволновался. — Значит, завтра среда, а там и четверг! Пятница! Суббота! Воскресенье! И — понедельник!

Я думала. Крик лопнет со смеху, но он как-то сдержался, только выдохнул:

— Усекла, Лис? А?

Если я на «Лис и Крыс» не смеялась, что мне какие-то дни недели?

— Вы не обращайте внимания, — обратился Крик к Капитану. — Она хужее схватывает.

— Хуже, — отыгралась я. — Ху-же.

— Хуже-хуже, — пропел Капитан, подняв ладонь к уху. — А? Что? Прямо птичий зов на болоте!

Крик так и согнулся от смеха, а я подумала, что, вылови мы такого шпиона, Рузвельт отправил бы его обратно. Ну, знаете!

Наконец Крик унялся хоть настолько, что объяснил: сегодня — вторник, ужинать еще рано, и мы охотно ему поможем с мостками, или с домом, или с чем угодно. Собственно, прибавил он, мы можем приходить каждый день, кроме, конечно, воскресенья.

— Я бы хотел вам кое-что платить, — сказал Капитан. Я навострила уши и открыла рот, чтобы скромно поблагодарить.

— Ну что вы! — возразил Крик. — Мы не возьмем денег с соседа.

Почему это? Однако Крик не дал мне вставить слова, и оба они, не считаясь ни со временем моим, ни с силами, определили меня в рабство прежде, чем я успела сказать, что ничего против денег не имею.

Так и случилось, что каждый день мы по два часа пахали на Капитана. Я мрачно подметила, что он охотно гонял нас, хотя вообще-то мы делали ему одолжение. На второй неделе мы уже не пили чаю — сгущенки у него почти не было, и он считал, что неудобно пить чай, когда он не может предложить Крику молока. Я была бы рада посидеть, отдохнуть под любым предлогом. Когда тебе четырнадцать и ты быстро растешь, как я в то лето, ты просто выдыхаешься. Но Крик с Капитаном, судя по всему, считали меня отсталой, поскольку я не понимала их хваленых шуток. Не хватало только, чтоб они сочли меня физически убогой!

Все шло сикось-накось в то лето, одно получилось удачно: мои нездоровья начались (конечно, через год после сестрицыных) в воскресенье утром, еще дома, и платье я сразу просидела. Мама разрешила притвориться, что я больна. А что сделаешь? Я бы не успела постирать его и погладить.

Бабушка не отставала:

— Что это с ней? С виду совсем здоровая, просто не хочет Бога славить.

И еще так:

— Была б она моя, я бы уж ей всыпала! Мигом бы одумалась.

Я боялась, что мама признается, в чем дело, но она меня не выдала. Каролина, и та старалась утихомирить бабушку. Не знаю, что уж наша старушенция сказала своим старым подругам, но меня она долго и слащаво спрашивала, как здоровье, и телесное, и духовное. Духовное было примерно такое, как у трехдневного трупа, но я не собиралась в этом признаваться, и старые зануды молились обо мне по пятницам.

Глава 8

Я часто думала о том, какой месяц — хуже всего. Зимой я выбирала февраль. Мне казалось, Бог потому и укоротил его на несколько дней, иначе бы люди не выдержали. Декабрь и январь — холодные и мокрые, но, в конце концов, у них такое право. А вот февраль просто вредный. Он знает, что ты выдохлась. Рождество прошло, до весны жить и жить. А этот февраль начнет с приличных деньков, и только ты разнежишься, как кошка, когда проснется, — блямц! — он и даст тебе прямо в брюхо. И не молнией, как в сентябрьских грозах, а просто тык-тык-тык. Наглый месяц, хуже некуда. Разве что август.

Иногда мне казалось в августе, что Бог накрыл стеклянной крышкой курящийся залив. Целый год нас мотал ветер, теперь не хватало воздуха. Над водой была просто какая-то мокрая вата. Я начинала молиться о грозе, совсем задыхалась.

Февраль еще давал нам хоть как-то отдохнуть, август — какое там! Вставали мы все раньше и, в конце концов, начинали жизнь с вечера. Мы с Криком спали позже отца, он никогда не ложился, пока не расставит ловушек и вернется с ловли, но все-таки просыпались затемно, чтобы наловить крабов в морской траве, пока солнце не выгонит нас на сушу.

Я слабо надеялась, что Капитан, который долго не жил на острове, из-за жары будет меньше работать. Но Крик с ним договорился.

— Мы рано идем с ловли, очень уж жарко по утрам, — болботал он. — Может, зайти сюда, больше сделаем за день.

— Я до обеда не могу, — сказала я. — Мама не пустит.

— Да брось ты, Лис, — сказал Крик. — Полопаешь в одиннадцать. Всего ничего, минут десять.

— Мы не лопаем, а едим, — сказала я. — Так быстро не управлюсь. И потом, у меня есть домашние обязанности.

— В общем, к двенадцати будем, — весело сообщил Крик.

Я бы с удовольствием его задушила. Это представить, четыре с половиной часа надрываться ни за грош! Да. Ни за грош. Даром.

Капитан был в восторге, что ему. Одно полегче — трудились мы в доме, а не на солнце. Хозяин наш делился вслух всякими замыслами, что мы успеем сделать до начала занятий. Я ухитрялась сбегать в начале пятого — врала, что нужна маме. Вообще-то мне надо было успеть до ужина на почту. Лучше бы я не успела, а то ответ пришел. Я кинулась в самый конец острова, на мое бревно, села и кое-как открыла конверт дрожащими руками.

Даже я, готовая поверить во что угодно, заметила, что это не написано, а напечатано. Первое письмо лично мне, и то с ошибкой. Не помня себя от боли, я изорвала его в клочочки до последней запятой и бросила в воду, как конфетти. Август и февраль похожи тем, что оба они приканчивают мечту. Назавтра появился рыжий кот, честное слово — тот самый, который перепугал нас четыре года назад, когда мы хотели исследовать дом, и уж точно тот, которого Капитан вышвырнул, прожив здесь неделю. Зашел он прямо в двери, словно отлучавшийся хозяин, собирающийся взглянуть, как тут его арендаторы. Капитан совершенно озверел.

— Да я его, дурака, еще когда выгнал! — он схватил метлу и замахнулся, но объемистый кот спокойно вспрыгнул на кухонный столик. Капитан повернулся туда, а он шмякнулся на пол, сметя хвостом чашку.

— А, чтоб тебя черти взяли!

Мы знали, что есть такой язык, но никогда его не слышали, и ужас наш вполне уравновешивался восторгом.

— Капитан, — спросил Крик, немного придя в себя, — вы понимаете, что сказали?

Еще гоняясь за котом, хозяин нетерпеливо бросил:

— Конечно, понимаю. Я сказал…

— Капитан, вы нарушили заповедь.

Промахнувшись еще раз, хозяин ответил:

— Крик, я эти нудные заповеди знаю не хуже тебя. Там нет ни слова про котов. Оставь ты свои проповеди, да помоги его отсюда выгнать.

Совершенно ошарашенный, Крик безмолвно повиновался и побежал за котом. Я засмеялась. Наконец Капитан рассмешил меня. Нет, я не хихикала, я гоготала. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Рад слышать ваш смех, почтенный Лис.

— Ой, правда! — заходилась я. — Ни одного… про котов… во всей Библии… Там ничего не сказано, как с ними говорить.

Теперь засмеялся и он. Сидел на кухонном стуле с метелкой на коленях, и смеялся. Почему мы так развеселились? Обрадовались, что здесь, на острове, можно найти что-то незапрещенное? Никто не запрещал — ни Бог, ни Моисей, ни собрание методистов! Как хочешь, так с котами и говори!

Появился Крик, он нес отбивающегося кота. Увидев меня и Капитана, просто оторопел; он ведь не видел, чтоб мы вместе смеялись. Может быть, он не знал, ревновать ему или радоваться.

— Кто… кто… — выговаривал Капитан, — кто отнесет эту зверюгу Труди Брэкстон?

— Труди Брэкстон! — заорали мы с Криком. Мы и не знали, как зовут тетушку. Даже бабушка, ее ровесница, не называла ее по имени.

Отудивлявшись, я скорей обрадовалась. Да, конечно. Я ведь не хотела, чтоб капитан оказался шпионом или контрабандистом. Лучше ему быть Хайремом Уоллесом, который долго не был на острове, а теперь вернулся. А то лови саботажника или там выдавай разведчика!..

— Я отнесу, — сказала я. — Если не задохнусь от ихней вони.

Почему-то такое описание тетушкиного домика развеселило моего друга.

— Слыхали? — проверил он. — Если от вони не задохнется.

И они чуть не лопнули от смеха. Я схватила кота, как только Крик его выпустил, и сказала ему:

— Идем-идем, а то я тебя так назову!

Запретные слова я вслух произнести не смела, но со смаком повторяла их про себя, пока шла по дорожке к дому тетушки Брэкстон.

Насчет вони я не преувеличила. Окна были открыты, и пронзительный аммиачный дух стоял стеной между нами (я и кот) и палисадником. Кот рвался и царапался, оставляя у меня на руках алые полоски. Если бы я не боялась, что он вернется к Капитану, я бы бросила его перед входом и побежала обратно. Но долг есть долг, и я бесстрашно подошла к самому домику.

— Тетушка Брэкстон! — позвала я, перекрывая кошачьи вопли из-за двери. Кота я отпустить боялась, так что стояла на разваленном крыльце и голосила:

— Тетушка! Я вам кота принесла!

Изнутри мне ответили кошки; людских голосов не было. Я крикнула снова. Старуха не отвечала. Я решила сунуть кота через дырку в ставне и пошла к окну. Дыра была немалая, протолкнуть можно. Когда кот прополз до половины, я заглянула внутрь и увидела на полу что-то темное. На нем сидели кошки, они же ходили вокруг, и я не сразу поняла, что это — человеческое тело. Когда же поняла, испугалась. Бросив кота, я чуть не споткнулась в спешке, кинулась к Капитану и, громко пыхтя, рухнула у дверей.

— Тетушка Брэкстон! — выговорила я. — Лежит на полу, а по ней кошки ползают.

— Тише, тише, — сказал Капитан. Я постаралась отдышаться и все повторить, но на третьем же слове он, проскочив мимо меня, понесся к тому домику. Мы с Криком бежали за ним. Нам было очень страшно, но мы не отставали. Что бы ни случилось, мы хотели быть с ним — и друг с другом. Капитан распахнул дверь. Домов у нас не запирали, у многих и замков не было. Мы вошли втроем, не обращая на запах внимания. Капитан опустился на колени у тела, распугивая кошек.

Мы с Криком маячили сзади, тяжело дыша и глядя на все это со страхом.

— Жива, — сказал он. — Крик, беги к доктору. Когда придет паром, Билли отвезет ее в больницу.

У меня отлегло от сердца. Мертвых я видела, на острове без этого не обойдешься. Но я их не находила, не натыкалась на них первой. Все-таки так страшнее.

— И ты тут не стой, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Пойди, найди кого-нибудь, чтоб мы ее перенесли.

Я понеслась исполнять приказание. Только позже я поняла, что он назвал меня полным именем. Никто ко мне так не обращался, даже мама, а он взял — и сказал. Удивительно, как это много для меня значило.

Я вытащила папу и еще двух мужчин из крабьих домиков, и мы побежали обратно. Капитан нашел раскладушку, они с папой осторожно перевернули тетушку и положили на матрасик. Капитан укрыл ее простыней. Мне полегчало, а то худые ноги как-то неприлично торчали из-под линялого платья. Потом четверо мужчин кое-как подняли самодельные носилки. Пока они возились, тетушка застонала, как будто ее потревожили, когда она видит страшный сон.

— Все в порядке, Труди, это я, Хайрем, — говорил Капитан. — Я тебя не оставлю.

Папа и другие двое мужчин странно переглянулись, но ничего не сказали. Им надо было доставить ее в больницу.

Глава 9

Убедило нас слово «Труди». Раз он его знает, значит, он — Хайрем Уоллес. Капитан так и не ходил встречать паром, и не крутился вечером у кабачка, где хвастались успехами, и не бывал в церкви. Однако несмотря на все эти промахи его приняли, сочли своим, просто потому, что он назвал тетушку «Труди», а ее так не называли с молодых лет.

Наша с Криком жизнь странно изменилась. Капитан решил, что пока тетушка в больнице, мы должны привести в порядок ее жилье. Я неубедительно говорила, что мы не имеем права без разрешения, методисты были очень строги, когда речь шла о правах, и распоряжаться в чужом доме было, видимо, большим грехом. Капитан невежливо фыркал. Не хотим, сказал он, что ж, попросим методисток, все ж доброе дело. Тетушка Брэкстон исправно ходила в церковь, но слыла чудачкой, а когда ее кошачье поголовье перевалило за четыре-пять штук, отношения с местными женщинами явственно испортились.

— Может, Труди больше понравится, если они будут тут копаться?

— Нет, тогда уж лучше никто.

Капитан печально признал, что я права, а когда встал вопрос о «добрых делах», тут уж я признала его правоту. Как-никак, меньшее из зол.

Самое трудное, конечно, были кошки. Пока они там, дом нельзя было привести в мало-мальски пристойное состояние.

— Нет, как она их кормила? — удивлялась я. Мне всегда казалось, что она еще бедней, чем семья Крика.

— Плохо кормила, — сказал Капитан, — очень они тощие.

— Кошку прокормить дорого, — возразила я, пытаясь припомнить, не покупала ли им тетушка рыбу у местных рыбаков. Другие давали бы объедки, но у других — семьи людские, а не кошачьи.

— Вообще-то у Труди должно быть побольше денег, чем у многих тут, на острове, — сказал Капитан.

Даже Крик удивился.

— Ну, что вы! — сказал он.

Оба мы знали, что она получала помощь от женского общества на День Благодарения и на Рождество. Даже у Крика до этого не опускались.

— Когда умер ее отец, я был здесь, — сказал Капитан так доверительно, словно только с нами делился такими простыми сведениями. — Старый Брэкстон был человек богатый, но этим не хвастался. После его смерти жена и дочь очень скудно жили. Труди нашла деньги, когда уже все умерли, и немного от этого сдвинулась. Побежала к моей матери, та приняла ее как родную. Бедная мама, — он покачал головой, — все надеялась, что я женюсь на Труди. Ну, в общем, мы ей посоветовали положить деньги в банк, но она вряд ли положила. Что она понимала в таких делах? Наверное, то, что осталось, где-нибудь припрятано, если чертовы кошки не сжевали.

— Может быть, она все истратила? — предположила я. — Много лет прошло.

— Да, может быть. Но и денег было много, — он взглянул на нас и заговорил по-другому. — Вот что, вы молчите. Если б она хотела, она бы сама сказала. Даже я, наверное, не должен знать. Даже мама, и та.

Мы важно кивнули. Настоящая тайна лучше притворства.

Но что делать с кошками? Мы с Криком уселись у Капитана в чистой гостиной с хорошей мебелью. Мне он налил чаю, Крику — своей драгоценной сгущенки с водой, а потом, как можно мягче, изложил свой замысел.

— С этими кошками, — сказал он, — надо поступить по-человечески.

То ли я была туповата, то ли он выражался слишком тонко, но я понимающе кивала, пока вдруг до меня не дошло.

— Вы хотите их застрелить?

— Нет. Это трудно сделать. Потом, шуму много, соседи сбегутся. Самый лучший способ…

— Убить их? Всех убить?

— Они дохнут с голоду, Сара Луиза. Скоро некому будет кормить их.

— Я буду за ними присматривать, — сердито сказала я. — Буду кормить, пока тетушка не вернется.

Говоря так, я ощущала, что меня подташнивает. Все деньги за крабов, все деньги на школу — оручим и вонючим кошкам под хвост. Кстати сказать, кошек я не любила.

— Сара Луиза, — ласково сказал Капитан, — даже если б у тебя хватило денег, мы не можем их тут оставить. Это опасно для здоровья.

— Человек сам выбирает, чего ему бояться.

— Возможно. Но за себя, а не за целое селенье.

— Не убий! — упрямо сказала я, вспоминая при этом, как радовалась я еще вчера, что в Библии нет ни единого слова о кошках. Капитану хватило милости об этом не напомнить.

— Так что вы хотите… с ними сделать? — спросил Крик, и голос его прервался посередине фразы.

Капитан вздохнул, гладя кружку ногтем большого пальца, и, не поднимая глаз, отвечал:

— Отвезти мили за две и оставить.

— Утопить? — я чуть не впала в истерику. — Бросить в воду?

— Мне это тоже не нравится, — признал он.

— Можно увезти их на землю, — предложила я. — Там есть такие приюты. Я в газете читала.

— Да, есть, — согласился он. — В Балтиморе… или в Вашингтоне. Но их и там усыпят.

— Усыпят?

— Убьют побезболезненней, — объяснил он. — Даже там не могут вечно возиться со всеми ненужными кошками.

Я не хотела ему поверить. Разве может Общество покровительства животным их просто убивать? Но если я и права, Вашингтон и Балтимор — слишком далеко, тетушкиным кошкам они не помогут.

— Я найму лодку, — сказал Капитан. — Такую, побыстрее. А вы тут загоните кошек, — он вышел, пошел по тропинке и сразу вернулся. — На заднем крыльце три джутовых мешка. Надо же их во что-то упрятать.

И он опять исчез.

Крик встал со скамейки.

— Пошли, — сказал. — На заду сидеть, кошку не поймаешь.

Я задрожала и нехотя двинулась за ним, увещевая себя не думать. Могу же я заткнуть нос от вони, закрыть глаза — почему ж не отключить голову? Так и получилось, что кошек мы ловили без особых волнений. Работали мы по очереди: один держал мешок, другой гонялся по комнатам и по лестнице. При всей своей истощенности кошки оказались на удивление прыткими и, не успеешь их засунуть, с воплем выскакивали из мешка. Особенно трудно пришлось с первым, их там поместилось пять штук, и мы перевязали его веревкой, которую я нашла в буфете.

Ко второму мешку я обрела кой-какие навыки. Кроме веревки, помогли нам рыбные консервы, они тоже нашлись на кухне. Коробку сардинок я разделила на два мешка и еще вылила масло на руки. Странно, что кошки меня не съели, но способ сработал. Эти дуры прыгали ко мне, а я совала их в мерзкий мешок. Наконец погрузили всех, кроме рыжего кота, его нигде не было. Мы с Криком сбились с ног, пытаясь его найти. Что ж, шестнадцать верещащих кошек — тоже не мало.

Я сбегала домой и притащила тележку. Исцарапанные и искусанные, мы погрузили на нее мешки. Мало того, когти протыкали мешковину, словно ее и не было. Один мешок скатился и побежал по улице, но мы его изловили и доставили Капитану, на пристань. Он ждал нас в лодке. На нем был старый синий костюм, как у моряков, и черный галстук. Мне показалось, что он оделся на похороны.

Мы с Криком молча положили мешки на дно и влезли в лодку. Кошки, наверное, выдохлись в борьбе и лежали тихо у наших ног. Капитан три раза дернул веревку, мотор закашлялся, потом — зарокотал. Был разгар дня, пекло невыносимо. Воняло кошками, воняло и прогорклым маслом, уже от меня. Я вытерла руки о подол.

И тут у самых моих ног раздался жалобный писк, скорее младенческий, чем кошачий. Наверное, поэтому голова моя включилась. Я встала в лодке и взревела:

— Сто-оп!

Капитан резко выключил мотор, приказывая мне сесть. Но я кинулась в воду и поплыла что есть сил к берегу, смутно слыша оклики. Не остановилась я ни в воде, ни на земле, пока не добралась до дома.

— Лис, что случилось?

Каролина, увидев меня, вскочила из-за фортепиано. Действительно, зрелище было странное. С волос текло, текло и с одежды. Мимо сестры и мамы, выглянувшей из кухни, я кинулась к нам, наверх, и стукнула дверью. Я никого не хотела видеть, а уж меньше всех — сестрицу. И вообще, от меня несло сардинами.

Каролина приоткрыла дверь, юркнула в комнату и как можно деликатней закрыла. Теперь я не могла пойти помыться.

— Ты что, не видишь, я одеваюсь? — сказала я, поворачиваясь к двери спиной.

— Полотенчико принести?

— Нет.

Она выскользнула из комнаты и вернулась с полотенцем.

— Ну и вид у тебя! — сказала она шутливым голосом.

— Заткнись!

— Да что случилось?

— Не твое дело.

Она обиженно раскрыла большие голубые глаза. Именно из-за такого взгляда мне всегда хотелось ей всыпать. Молча положив полотенце на свою постель, она влезла туда, скрестила ноги, но ухитрилась аккуратно скинуть туфельки.

— Вы что, купались с Криком?

Я думала, никто не знает, что мы с ним иногда купаемся.

Я запустила пальцы в мокрые волосы. Каролина соскользнула с постели и подошла ко мне, держа полотенце.

— Можно, я вытру?

Я ее чуть не оттолкнула, но поняла, что она хочет быть доброй. Это было видно, даже мне. Тут я заплакала.

Она принесла мне купальный халат, протерла волосы своими сильными пальцами, так нежно, словно играла ноктюрн. И я начала говорить, хотя она не заставляла, я излила свою печаль — не по кошкам, по себе-убийце. Да, я их не топила, но все хитро подстроила. Этого хватит.

— Бедный ты Лис, — мягко сказала она. — Бедные кошки.

Наконец я выплакалась и расчесала волосы.

— Ты куда? — спросила Каролина. Не ее дело, конечно, но, в конце концов, она была слишком добра ко мне, чтобы так ответить.

— К тетушке, — сказала я. — Надо прибрать, пока эти мымры не начнут там свою миссию.

— Можно, я помогу?

— А зачем тебе? Там грязь, воняет.

Она передернулась и чуть-чуть покраснела.

— Ну, не знаю. Мне просто делать нечего.

Мы взяли ведро, швабру, хлорку, кучу маминых тряпок. Мама смотрела на нас, но ни о чем не спросила. Когда мы пришли в тетушкин дом, я наблюдала за Каролиной, наверное, хотела увидеть признаки слабости.

— Да, запашок, — весело сказала она.

— М-дэ, — протянула я, огорчаясь, что она хотя бы не задохнулась на минуту.

Только мы налили воды в ведро, пришли Крик с Капитаном. Они постояли у входа, немного покачиваясь, как двое плохих мальчишек.

— Скоро вы, однако, — заметила я.

Капитан сокрушенно покачал головой.

— Не смогли мы это сделать.

Крик чуть не плакал.

— Орали, как младенцы!

Казалось бы, обрадуйся, а я рассердилась. Сколько я слез и сил потратила на этих собачьих кошек! Какое они имеют право остаться в живых!

— Та-ак, — сказала я, сердясь еще больше, потому что все чесалось от соли, — что же вы собираетесь с ними делать? Тут их держать нельзя. Сами говорили.

Капитан устало опустился в тетушкино кресло, прямо на кучу тряпок. Поерзал, посмотрел и выудил их оттуда.

— Не знаю, — сказал он, — просто не знаю.

— Можем раздать их, — сказала Каролина, хотя ее никто не спрашивал.

— Кто это их будет раздавать? — вызверилась я.

— Я… ты… Раздадим, сколько сможем.

— Кто их возьмет? Они совсем одичали и отощали. Кому нужна такая кошка?

Капитан кивнул и вздохнул. Крик тоже кивнул, с методистской важностью.

— Одичали, — повторил он. — Просто рыси какие-то.

Никто из нас рыси не видел.

— Да? — сказала упрямая Каролина. — А мы их утихомирим.

Я фыркнула.

— Утихомиришь их! Ты уж лучше выучи крабов играть на пианино.

— Не совсем. Пока не подыщем хозяев.

Крик явно заинтересовался.

— А как это?

Она улыбнулась.

— Дадим настойку опия[8].

Крик пошел за каплями к себе, я — к себе. Каролина расставила шестнадцать блюдечек, чашек, плошек, положила туда рыбных консервов и обильно полила лекарством. Когда все было готово, мы принесли и развязали мешки.

Кошки нетвердым шагом пошли на запах рыбы. Сперва они поверещали, потом каждая нашла себе место и вылизала дочиста сдобренное настойкой лакомство.

В конце концов каролинины чары помогли не меньше снадобья. Оставив нас с Криком стеречь мешки, она пошла разносить кошек. Никто не решился бы закрыть перед ней дверь. Хотела хозяйка кошку, не хотела, мелодичный голос напоминал ей, что спасти бессловесной твари жизнь — богоугодное дело, и опоенная кошка, практически — улыбаясь, оказывалась в нежных объятиях. Некоторым даже удавалась уютно мяукнуть.

— Видите? — говорила Каролина. — Она полюбила вас.

Пристроив последнюю кошку, мы вернулись к тетушке. Капитан поставил стулья на столы и принялся мыть пол горячей водой с хлоркой. Крик рассказывал ему похождения Каролины, как она обходила дом за домом, отдавая кошку за кошкой. Они смеялись и передразнивали ошарашенных женщин. Каролина изобразила и разомлевших пьяниц, Крик с Капитаном качались от счастья, а я ощущала себя так, словно кто-то рассказывал о моем рождении.

Глава 10

Удар, о котором я молилась, сразил нас на следующей неделе. Буря 42-го была полегче, чем в 33-м — та стала легендой, когда еще вода не сошла; но я ее не забуду.

Сводки погоды передавали по радио, но здесь, на острове, мы обходились без городского специалиста. Папа, как все настоящие рыбаки, мог учуять бурю заранее, даже если не было зловещего ржавого заката. Он привязал покрепче лодку и укрепил ставни на окнах. С поплавками он мало что мог поделать, разве что уповать, что шторм оставит хоть несколько и сохранит нашу халупку еще хоть на один сезон.

Удивительно, как веселится народ перед лицом несчастья. Папа свистел, возясь со ставнями, мама снова и снова окликала его с черного хода. Ей явно нравилось, что утром, в будний день, он дома. Завтра их могли ждать нищета или смерть, сегодня они были вместе. И потом, к урагану можно подготовиться. Это вам не молния, не потоп и не внезапная болезнь.

В двенадцатом часу зашел Крик, спросить, не пойдем ли мы к Капитану.

— Конечно, — весело сказала Каролина. — Только отнесем банки наверх.

Нас уже заливало, и мама боялась, что унесет овощи и фрукты, которые она купила в городе и запасла на зиму. Могли банки и разбиться.

— Ты идешь, Лис? — спросила сестра.

Это кто же она такая, чтобы меня спрашивать? Как будто они с Криком — ее собственность. А ведь Крик всегда был мой, кому он еще нужен, и Капитан стал моим после всех наших неурядиц. Раздала, видите ли, три мешка напившихся кошек, и все, присвоила голубчика. Я что-то пробормотала.

— Что ты. Лис? — спросила она. — Мы ведь должны ему помочь, а то он не успеет приготовиться к буре.

Сестрица как вылитая, ей только бы унизить меня перед Криком. Голос нежный, как всегда, лицо озабоченное. Мне захотелось ей врезать.

— Иди пока сам, — сказала я Крику. — Мы придем, когда сможем.

Позже, у Капитана, мы забивали досками окна. За работой они трое весело перекликались. Капитан не хотел уносить ничего наверх и смеялся над моими страхами — а вдруг низ затопит? Потом мы взяли молотки, гвозди, доски и отправились к тетушке Брэкстон, чтобы заняться ее окнами. Вскоре пришел папа, и мы быстро управились.

— Переночуете у нас, Хайрем? — спросил папа.

Капитан быстро улыбнулся, словно благодарил за то, что папа назвал его по имени, и сказал:

— Нет. Спасибо. Говорят, в бурю любой порт сгодится, но я предпочитаю дом, если уж можно выбирать.

— Большой будет шторм.

— Да, видно.

Капитан собрал свои причиндалы, помахал рукой и пошел к себе.

Спала я в то время крепко, и разбудил меня папа, а не ветер.

— Луиза!

— А? Что?

Я присела на кровати.

— Тиш-ш… — сказал он. — Сестру не буди.

— А что там?

— Буря идет. Схожу-ка я, сниму мотор, утоплю лодку.

Я знала, что это — крайняя меря.

— Помочь тебе?

— Нет, там полно мужчин.

— Ладно.

И я опять заснула. Он ласково меня подергал.

— Иди лучше за Капитаном. Приведи его к нам, на всякий случай.

Теперь я совсем проснулась. Папа беспокоился. Я вскочила, натянула прямо на рубашку рабочий комбинезон. Дом трясся, как паром капитана Билли.

— Дождь уже идет? — спросила я у дверей. Ветер завывал так, что я не слышала.

— Сейчас пойдет, — сказал папа и дал мне самый большой фонарь. — Надень-ка ты лучше дождевик. Беги скорей и берегись.

Я кивнула.

— И ты берегись, папа.

Буря явилась еще быстрей, чем он думал. Я то и дело хваталась за изгородь по обе стороны улицы. Дул северо-западный ветер, а шла я на юго-восток, и мне казалось, что в любую минуту буря поднимет меня и донесет до залива. Когда я добралась до последнего дома, и улица сменилась тропой, пришлось встать на четвереньки, подобрать плащ и, в сущности, ползти. Меня бы мигом свалило, иди я прямо.

Если трясся наш дом, прикрытый другими домами, можно себе представить, что было с жильем Капитана. Как-никак оно стояло на отшибе, и у самой воды. Луч моего фонаря выхватил на секунду эту самую воду, и мне стало страшно. «А всякий, кто слушает слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот…»[9]

Я стала громко звать Капитана. Как он услышал меня сквозь бурю, в толк не возьму, но уже стоял на крыльце, когда я доползла до дома.

— Сара Луиза! Где же ты?

Я распрямилась, стараясь не поддаться ветру, и закричала:

— Скорей! Идите к нам!

Он подбежал ко мне, встал впереди и просунул мои руки себе под мышки. Фонарик он забрал, чтобы я смогла сцепить пальцы у него на груди.

— Держись крепко!

Меня прикрывало его крепкое тело, и все-таки путь наш был трудный. Дождь сыпал, как из пулемета, болотная вода бурлила под ногами. Капитан мне что-то кричал, но я ничего не слышала из-за ветра. И руки, и все у меня вымокло. Один раз пальцы расцепились. Капитан схватил меня за левый локоть и не дал мне упасть. Даже когда мы дошли до изгородей, он все держал меня. Я только и ощущала боль в руке, острую боль, которая придавала мне сил в этом кошмаре. На улочке кое-как прикрывали от ветра дома, но вода из залива неслась по ракушкам под ногами.

Когда мы пришли, папы не было, электричества — тоже. Мамино лицо казалось белым в свете керосинки, на которой она варила нам кофе. Бабушка качалась в кресле, плотно зажмурившись, и молилась вслух:

— О, Господи! Почто не сойдешь и не утишишь бурю? О, Иисусе, усмиривший воды Геннисарета! Ты рек, и они повиновались слову Твоему. О-о-о, Господи, Боже наш, приди и уйми злой ветер!

Буря, словно в насмешку, просто завопила. Мы так испугались, что не сразу заметили папу. Он стоял у входа и укладывал повернее съестные припасы. Дверь была с подветренной стороны, но ветер мог измениться, кто его знает.

— Задуй-ка ты лампу, Сьюзен, — сказал папа. — И плиту. Вон как все мечется. Грохнет о них — тако-ой будет пожар!

Прежде, чем задуть огонь, мама дала папе чашку кофе.

— Ну, вот, — сказал он. — Быстро наверх!

Собственно, он кричал, иначе никто бы не услышал, но тон был спокойный, как будто он сообщает, который час.

— Идемте, мама, — позвал он бабушку, — а то уплывете в своей качалке.

И он указал фонариком на лестницу. Бабушка остановила свои причитания, то ли ветер заглушил их. Она двинулась к лестнице и медленно полезла наверх. Папа подтолкнул меня.

— О, Господи! — снова завела бабушка. — О, Милостивый! Ненавижу воду!

Каролина все спала. Я думаю, она проспала бы Страшный суд. Я подошла к ее кровати, чтоб разбудить, но папа меня окликнул:

— Не надо, пускай спит.

Я вернулась к нему и сказала:

— Она ураган пропустит.

— Да, — кивнул он. — Наверное. Сними-ка ты все мокрое и сама поспи.

— Как тут заснешь? Да мне и не захочется.

Даже сквозь завывания ветра я услышала, что он смеется.

— Да уж, — выговорил он. — Наверное, не захочется.

Когда я переоделась и помылась, как могла, я пошла к родителям в комнату. Папа спустился вниз и принес кресло, чтобы бабушка могла ворчать и качаться. Капитан как-то влез в папин халат, он на нем не сходился. Папа и мама сидели на кровати. Капитан — на единственном стуле. Зажгли свечку, пламя металось, все же дуло в щели. Мама похлопала рукой по кровати, сзади себя, и я туда забралась. Мне хотелось притулиться у нее на коленях, но в четырнадцать лет так не делают. И я просто села как можно ближе.

Говорить мы больше не пытались, все равно не перекричали бы ветер, воющий, как огромный раненый голубь. Мы уже не слышали ни дождя, ни воды, ни бабушкиных молитв.

Внезапно воцарилась тишина.

— Что такое? — спросила я и тут же поняла. Мы — в глазке, в эпицентре бури. Папа поднялся, взял фонарь и пошел к лестнице. Капитан встал, придержал халат и последовал за ним. Я тоже хотела встать, но мама меня удержала.

— Кто ее знает, надолго ли, — сказал она. — Пусть мужчины сходят.

Я думала возразить, но слишком устала, да и стоит ли? Папа с Капитаном почти сразу вернулись.

— Ну, Сью, там на два фута воды, — сказал папа, садясь к маме. — Плохо дело с твоей красивой гостиной.

Она погладила его по колену.

— Живы, и на том спасибо.

— О-о-о-о-о! — взвыла бабушка. — За что страдают праведные?

— Все в порядке, мама, — сказал ее сын. — Мы все живы. Никто не страдает.

Тут она заплакала, всхлипывая, как испуганный ребенок. Родители растерянно переглянулись. Я разозлилась. Да она сколько бурь пережила! И не стыдно!

Капитан поднялся и встал на колени у качалки.

— Не беспокойся, Луиза, — сказал он так, словно и впрямь говорил с ребенком. — Страшная штука — буря.

Когда он это сказал, я вспомнила сплетни про то, как он рубил мачту. Неужели такой спокойный человек так перепугался?

— Почитать тебе? Почитать, пока тихо?

Она не ответила, но он встал, взял с ночного столика Библию и придвинул к свечке стул. Бабушка тем временем посмотрела на него и сказала:

— Негоже язычнику читать Слово Господне.

— Мама! — прикрикнул на нее мой отец, я в жизни такого не слышала. Она покраснела, а Капитан начал читать:

— Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах…[10]

Читал он хорошо, лучше проповедника, почти как мистер Райс.

— Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля, и горы двинулись в сердце морей…

— Пусть шумят, воздымаются воды их, трясутся горы от волнения их…

Я представила прекрасное и страшное зрелище: огромная рука сотрясает лесистые горы, а там — и швыряет в бурное море. Гор я не видела, кроме учебников. Мне было четырнадцать лет, а я никогда не видела настоящей горы. Ничего, увижу. Уж не стану такой трусихой, как бабушка.

Позже мне сказали, что самую страшную часть бури я проспала. После затишья ветер нагрянул с юга еще грознее.

— Схватил нашу халупу за шкирку и вытряс весь мусор, — говорил папа. — Но разбудить тебя я не мог. Храпела, как песик.

Я испугалась, что это услышал Капитан.

— Ничего я не храпела!

— Ветер и то тише был! — дразнился папа. То есть, я надеялась, что он дразнится.

Ураган был не такой, как в 44-м, на Атлантическом побережье, и не такой, как пишут в книгах. Никто не погиб. Точнее, люди не погибли. Шторм сделал то, чего мы сделать не решились — уменьшил кошачье поголовье по меньшей мере на две трети.

Глава 11

Стоял самый светлый, самый ясный день лета. Каждый глоток воздуха веселил и радовал, а легкий привкус соли будил все твои чувства. Если бы мы с Капитаном сидели на крыльце, закрыв глаза, лучшего бы дня мы не придумали. Однако запах и воздух услаждали, чего нельзя сказать о видах.

Вода из гостиной сошла, но во дворе еще стояла вровень с крыльцом. Из грязи торчали пики изгороди, гигантские сучья, ловушка для крабов, обломки поплавков, хижин, лодок и…

— Что это? — схватила я Капитана за руку.

— Гроб, — ответил он как ни в чем не бывало. — Бывает так, вывернет из земли. Ничего, вернем на место, — он явно думал не о покойниках. — Смотри-ка, сейчас до меня не дойти. Вернемся, поможем твоей маме.

Мысль о том, что стало с нашей гостиной, давила меня, как кусок свинца в ловушке.

— А вы не хотите посмотреть, что с вашим домом?

День годился для приключений, а не для черной работы.

— Успеется, когда вода сойдет, — сказал он и вошел в двери.

— У меня же есть лодка!

Ну конечно! Мы ведь могли, помогая багром, пробраться между обломками, как между льдинами. Он задумался. Скорее всего, он не был уверен, что мой утлый ялик пережил бурю.

Сперва мы не могли разобраться. Все исчезло под водой, стоявшей во дворе на ярд, не меньше; по ней плавал тот же мусор, что и перед домом. Вчера утром папа привязал лодку не к сосне, как привязывала я, а к двум деревьям — смоковнице с одной стороны, кедру с другой. Деревья стояли, как раньше, только напоминали свежеподстриженных мальчиков. С крыльца я разглядела натянутые веревки, а потом — и самый верх бортика.

— Она тут! — крикнула я и кинулась бы вниз, если бы Капитан не удержал меня.

— Что ты предпочитаешь, — осведомился он, указывая на мои голые ноги, — простуду, столбняк или то и другое вместе?

На радостях я не обиделась.

— Ладно, — сказала я. — Сейчас, минутку.

Он подождал, пока я обула папины старые сапоги. Уходя посмотреть, как там лодка и крабы, папа надел хорошие, новые.

Мы вытянули ялик. Капитан прираспустил веревки со стороны дома. Хотя протоки еще видно не было, я влезла в мою лодку, добралась до кедра, перебирая руками по веревке, и распутала узел. Капитан принес из кухни багор, подал мне, сел в лодку ко мне лицом, крепко скрестив на груди руки.

Выбираться он предоставил мне, и я петляла среди обломков, а он и головы не повернул. Тыкая багром, я вела лодку, как мне казалось, по канавке. Разглядеть ничего я не могла, вода была слишком грязная, да и ту было еле видно из-под мусора. Багор входил в воду примерно на фут, но вдруг провалился на все три, и я поняла, что мы выплыли.

Капитан был так мрачен, что я представляла: египетский раб везет фараона по разлившейся дельте Нила. В пятом классе, по истории мы очень много занимались этими разливами в древнем мире. Так вот, я — из этих ученых рабов, которые знают грамоту и дают господам советы. Сейчас, например, я могу сказать, что потоп — это дар богов. Когда он отступит, обнаружится плодородная земля, а на ней вырастет неслыханный урожай. Амбары будут полны, как в те времена, когда фараону помогал сам Иосиф[11].

Раздумья мои прервало какое-то жалобное кудахтанье, доносившееся из хрупкой халупки, проплывающей мимо нас.

— Эй! — сказала я. — Да это же курятник Льюисов.

Обитатели были живы, но изливали свою беду, плывя по водам.

Буря оказалась своенравной. Одни крыши сорвало, другие — нет, а у соседей остались целыми и дверь, и забор, и амбар. Чуть подальше люди пытались собрать и очистить то, что прибило к забору. Я окликнула их и помахала рукой.

Они тоже мне помахали, крича что-то вроде:

— Ну как. Лис? Все в порядке?

А я отвечала им:

— Да ничего. Дом цел.

Здесь, на острове, люди редко бывали со мной так приветливы. Я кивала, махала, улыбалась. В то утро я любила всех.

Удачно миновав последний дом селенья, я поняла, что сбилась с курса. Сейчас началось болото. Солнце светило по правому борту, так что прямо передо мной должен был стоять капитанов дом.

Я странно пискнула. Капитан удивился.

— Что с тобой?

И повернулся туда, куда смотрела и я. Смотрела я в пустоту. Там ничего не было — ни дерева, ни доски, ни знакомого дома.

Мы не сразу все поняли. Я поплавала вокруг, верней — пыталась поплавать. Багор уходил слишком глубоко. Определить, что под нами — болото или дом — мы не смогли. Всюду был залив.

Сперва я просто уставилась на грязную воду. Потом посмотрела на Капитана. Глаза у него остекленели, левой рукой он теребил бородку. Заметив, что я гляжу, он откашлялся.

— У нас были коровы, — сказал он. — Не слышала?

— Слышала.

— «Поколебалась земля», — пробормотал он, — «и горы двинулись в сердце морей».

Мне хотелось сказать, как мне его жалко, но я же не маленькая. У меня даже багор цел, а у него пропало все.

Капитан еще крепче скрестил руки и, глядя искоса на меня, хрипло произнес:

— Так-то вот.

Поворачивая лодку, я старалась понять, что он имеет в виду, и наконец спросила:

— Где вы теперь будете?

Он скорее фыркнул, чем засмеялся. Я положила багор в лодку, села лицом к Капитану и сказала:

— Ужас какой!

Он помотал головой, словно стряхивая мою жалость. Глаза у него поблескивали. Руки лежали на коленях. Он был в папиной синей рубахе и грубых штанах, немного для него тесных. Большим пальцем правой руки он почесывал костяшки на левой. Старый, седой, он напоминал маленького мальчика, который вот-вот заплачет. Мне было страшно увидеть слезы и, главным образом — поэтому, я слезла со скамьи, подползла к нему и его обняла. Рубашка была шершавая; острые колени утыкались мне в живот.

И тут что-то случилось, сама не знаю что. Я никого не обнимала с младенчества. Может быть, я отвыкла от таких прикосновений. Я просто хотела его утешить, но, услышав запах пота, ощутив у щеки жесткость бородки, я перепугалась. Меня окатило жаром, сердце чуть не выскочило. «Отползи ты, дура», — говорило что-то во мне, а еще что-то, другое, почти неуловимое, велело сильнее прижаться к нему.

Я резко отшатнулась, приладила между нами доску, схватила тяжелый, твердый багор, встала и сунула его в воду. Говорить я не решалась, тем более — смотреть. Что он обо мне думает? Я знала, что такие чувства и помыслы — смертный грех. Но сейчас меня больше трогало не мнение Бога, а мнение Капитана. А вдруг он надо мной смеется? А вдруг он кому-нибудь скажет? Крику… или, не дай Господи, Каролине?

Я решилась взглянуть на его руки. Он нервно барабанил пальцами по колену. Никогда не замечала я, какие эти пальцы длинные. А ногти — широкие, снизу — кружочком, подстриженные и чистые. В жизни не видела у мужчины таких аккуратных ногтей. Прямо с рекламы, где какой-нибудь дядька надевает на дамскую, мягкую от крема ручку бриллиантовое кольцо. Почему я не замечала, что у него красивые руки? Мне хотелось взять одну своими, обеими, и поцеловать кончики пальцев. О, Господи, я с ума схожу! Теперь я его не касалась, только смотрела, а с какими-то тайными местами тела творилось то же самое.

Орудуя багром, я старалась думать только о том, как быстрей добраться до дома, но то и дело застревала в обломках. Конечно, Капитан понимал, как я волнуюсь. Я ждала, что он что-нибудь скажет. Он ничего не говорил.

— Да, — наконец выговорил он, и сердце у меня подпрыгнуло. — Да.

Он коротко и тяжко вздохнул.

— Так-то вот.

«Как?» — вопило у меня внутри. Я подвела лодку к черному ходу, выскочила, привязала ее к столбу. И, не оглядываясь, кинулась в дом, в святилище своей спальни.

— Что с тобой, Лис?

Какое там святилище! Негде мне укрыться. Казалось бы, юркнула в постель, сунула голову под подушку, а нет, пристает.

— Господи, Лис! Что с тобой творится?

Ответить я не пожелала, и, закончив одеванье, она пошла вниз. Оттуда слышались голоса, не слишком ясно сквозь подушку. Я ждала, когда кто-нибудь засмеется, но потом, постепенно, поняла, что он в жизни не скажет ни маме, ни бабушке о том, что случилось в лодке. Крику с Каролиной — может быть, а другим — нет.

Хорошо, не скажет, но мне как с ним быть? При одной мысли об его запахе, коже, руках, меня обливало жаром. «Он старше бабушки», — повторяла я. «Когда она была маленькой, он был почти взрослый». Ей шестьдесят три, на вид — вся сотня, но вообще-то шестьдесят три. Это я знала; папу она родила в шестнадцать. Капитану лет семьдесят, не меньше. Мне, Господи прости, четырнадцать. Семьдесят минус четырнадцать — пятьдесят шесть. Пять-де-сят шесть! Но тут я вспоминала, какие у него ногти, и вспыхивала, как сосновая смола.

Я услышала, что с парадного крыльца вошел папа, спрыгнула на пол и попыталась прихорошиться перед нашим неровным зеркальцем. Притвориться я не могла, ведь не сплю же, а все бы очень удивились, что я не иду слушать его рассказ. Словом, я провела гребешком по моим непослушным волосам н затопала по лестнице. Все обернулись. Я успела заметить, что Капитан улыбается. Конечно, я вспыхнула, но никто на меня уже не смотрел. Им не терпелось узнать, что в гавани.

— Лодка в порядке, — сказал папа.

Собственно, это было самое главное.

— Слава Тебе, Господи, — сказала мама, тихо, но с такой силой, что я ушам не поверила.

— Не всем так повезло, — продолжал папа. — Те лодки, что не утонули, совсем разбиты и изорваны. Тяжелый будет для многих год.

Наш крабий домик снесло, и поплавки, но лодка у нас осталась.

— Пристань здорово тряхануло, но дома есть у всех.

— Кроме Капитана, — сказала сестра так быстро и громко, что никто и встрять не успел. Мне казалось, нечестно лишать его такого права, он должен сам рассказать о своей беде. «Своей». Больше ничего своего у него нет. Что поделаешь — Каролина! Ей закон не писан.

— О, Милостивый! — сказал папа. — А я еще радуюсь, как нам повезло. Совсем ничего не осталось?

Капитан кивнул, снова крепко скрестив руки.

— Земли, и той нету, — сказал он.

Мы притихли. Бабушка перестала качаться. Потом Капитан сказал:

— Когда я был маленький, там был выгон. Мы держали коров.

Мне стало неловко, что он опять про них говорит. Неужели для него это так важно?

— Да… — сказал папа. — Да-а…

Он подошел к столу и тяжело опустился в кресло.

— Поживите пока с нами.

Капитан открыл было рот, чтобы отказаться, но бабушка его опередила.

— Откуда тут место? — сказала она. Действительно, места не было, но я ее чуть не убила. Взглянув на Капитана, я поняла, что сердце у меня сейчас выскочит.

— Девочки могут поспать вместе, — сказал папа бабушке. — А вы — у них, на второй кровати.

Бабушка крякнула, но он усмирил ее взглядом и сказал:

— Луиза поможет вам отнести вещи.

— Не хочу вас затруднять, — сказал Капитан кротким, печальным тоном, которого я от него не слышала.

— Какие тут затруднения! — громко сказала я, пока бабушка не встрянет. Потом кинулась к ней, мигом вынула все из комода и отнесла к нам. Я и лопалась от радости, что он будет так близко, и жутко боялась. Видимо, я потеряла всякий контроль над собой, это я-то, которая так кичилась своей сдержанностью! Свои вещи я засовала в сумку и поставила сестре под кровать, а бабушкины вещи как можно аккуратней положила в мой ящик. Я вся тряслась. Бабушка топала по лестнице, себя не помня от гнева.

— Ну, учудил твой папаша! — сказала она, отдуваясь. — Пустил этого нехристя в дом. В мою комнату. О, Господи! Прямо ко мне в постель.

— Да замолчи ты! — сказала я тихо, но все-таки сказала. Она фыркнула, отвернулась и пошла на мою постель. Естественно, уступить должна была я, не Каролина же!

— Я отдыхаю, — заявила бабушка. — Если кому-то это важно.

Я погромче закрыла комод и отправилась вниз. Как она смеет его обижать? Он потерял все на свете. Я вспомнила, как ласково чинил он старые стулья своими красивыми руками. Он так трудился над этим домом. Все мы трудились — он. Крик, я. Только не Каролина. Это не ее дом, а наш. Но когда я вошла в гостиную, сестра угощала его кофе, чуть на него не навалившись. Потом она налила себе и уселась рядом с ним, жалостливо сияя голубыми глазами.

— Хочешь кофе, Луиза?

— Нет, — резко сказала я. — Кому-нибудь надо помнить, что это не пикник.

Бежать было некуда, не осталось даже болота, где я могла бы посидеть одна на бревне, посмотреть на воду. Мне хотелось кричать и плакать и чем-нибудь швыряться. Однако, сдержав себя, я взяла метелку и ожесточенно сражалась с песком, прилипшим, словно цемент, к углу гостиной.

Глава 12

Те три дня, что Капитан жил у нас, я избегала его взгляда, но не могла оторвать глаз от его рук. Они постоянно двигались, он хотел вносить свою лепту, помогая по дому. Когда вода ушла со двора и с улицы, первый этаж привели в порядок, правда, пахло там, скорее как в крабовом домике. Мягкое кресло и кушетку мы вынесли на крыльцо, чтобы хоть как-то проветрились. Бабушкина кровать на высоких ножках не вымокла, но сыростью от нее несло, и мы положили тюфяк на крышу парадного входа.

Капитан обращался со мной, словно ничего и не было. Во всяком случае, мне так кажется. Я настолько возбудилась, что не могла понять, где ложь, где правда. Называл он меня «Сара Луиза», но ведь и раньше так бывало. Почему же, называя мое имя, голос его становился душераздирающе ласковым? У меня просто слезы выступали.

На второй день после того, как ушла вода, он отлучился часа на три. Я хотела бы пойти с ним, но себе не доверяла. Бог его знает, что я смогу учудить, если останусь с ним одна! Но когда он исчез, я забеспокоилась. Может, теперь, когда он все потерял, он сделает глупость? С ужасом представила я, как он идет прямо в залив, и он его поглощает. Если б я могла ему сказать, что у него осталась я… что я никогда его не покину. Но как тут скажешь? Я знала, что не смогу.

Забросив работу, я стала его ждать. Мы с Каролиной должны были выстлать бумагой нижние полки на кухне, чтобы перенести туда сверху банки и жестянки.

— Лис, что с тобой? — спросила сестра. — Ты за пять минут пять раз подошла к двери.

— А твое какое дело?

— Я знаю, что с ней, — сказала из гостиной бабушка. — Нехристя своего ждет.

Каролина хихикнула, но сделала вид, что кашляет. Поскольку мы были в кухне и никто нас не видел, она покрутила пальцем у виска, намекая тем самым, что бабушка спятила.

— Да-да, — не унималась наша старушка, — так и смотрит, так и смотрит. Это на нехристя! Я-то все вижу, не слепая.

Каролина захихикала в открытую. Я не знала, кого из них мне больше хочется убить.

— Я говорила Сьюзен, не пускай ты его в дом. Лучше уж прямо беса пустить. Девчонке голову заморочить — нехитрое дело, так…

У меня клекало в горле, как в заболоченном пруде.

— …Так ты его и не пускай, не вводи в соблазн,

Я держала банку бобов и, честное слово, если бы мама не спустилась сверху, я бы, чего доброго, швырнула этот снаряд в кивающую голову. Не знаю, что слышала мама — может, ничего, но самый дух ненависти она ощутила, очень уж он был густой. Во всяком случае, она ласково подняла свекровь из качалки и повела наверх вздремнуть.

Когда она вернулась в кухню, Каролина просто плясала по линолеуму, так не терпелось ей настучать.

— Знаешь, что бабушка говорит?

Я кинулась на нее, как краснобрюхая морская змея.

— Молчи, идиотка!

Каролина побледнела, но быстро оправилась.

— Кто скажет сестре «идиотка», подлежит геенне огненной, — сладенько пропела она.

— Ой, батюшки! — сказала мама, редко употреблявшая это местное выражение. — Мало вам горя, еще прибавляете?

Я открыла рот и закрыла. «Мама! — хотела я закричать. — Скажи, что я не попаду в геенну!» Детские кошмары об адской гибели тут как тут, но бежать мне некуда. Разве можно разделить с мамой страсти моей плоти и горести души?

Когда я в ледяном молчании расставила все банки, я заметила свои руки. Ногти сломанные, грязные, заусениц — тьма. Сбоку, на указательном пальце, красная полоска, это я обкусала ноготь.

«Она прелестна, она любима, она употребляет крем ПОНД», — написано на плакате, а внизу — снежно-белые руки с длинными, идеальными, отделанными ногтями. На изящно изогнутом пальчике левой руки — кольцо с бриллиантом. Мужчина с сильными чистыми руками в жизни на меня не посмотрит. В ту минуту мне казалось, что это — хуже гнева Божьего.

Когда Капитан вернулся, все мы сидели за столом. Он постучался. Я вскочила и побежала открывать, хотя мама не приказывала. Он стоял на крыльце, голубые глаза глядели устало, но улыбался он скорее радостно. На руках он держал рыжего кота.

— Смотри, кто меня нашел, — сразу сказал он мне.

Подбежала Каролина.

— Вы кота нашли! — заорала она, словно чем-то с этим котом связана, и потянулась к нему. Я было обрадовалась — сейчас цапнет, но он ее не тронул. По-видимому, буря его усмирила, поскольку он, громко урча, припал к сестрицыной груди.

— У-ты миленький! — залепетала она, тыкаясь носом в его мех. Если бы ее послали к бесу, она бы и его приручила. Отложив рыбы со своей тарелки, она отнесла ее на кухню, и кот, тая от блаженства, засунул мордочку в миску.

Капитан последовал за сестрицей и помыл руки нашей драгоценной водой. Потом он вынул большой белый платок, тщательно вытер их и вернулся в столовую. Я старалась отводить глаза, зная, что руки опасней для меня, чем лицо, но иногда все ж взглядывала.

— Ну, вот, — сказал он, словно его кто спрашивал, — подбросили меня сегодня в Крисфилд.

Все посмотрели на него и что-то забормотали, хотя было ясно, что он все равно расскажет, спросим мы или нет.

— Ездил я к Труди в больницу, — сказал он. — У нее стоит пустой очень хороший дом. Я подумал, она не будет против, если я там поживу, пока не найду постоянного жилища.

Он тщательно расправил салфетку, положил ее на колени и поднял взгляд, словно ждал нашего приговора.

Первой заговорила бабушка.

— Так я и знала, — туманно проговорила она, не объясняя, что она имеет в виду.

— Хайрем, — сказал папа, — зачем вам спешить? Мы очень рады, что вы с нами.

Капитан искоса взглянул на бабушку, уже открывшую рот, и обогнал ее:

— Спасибо вам большое. Всем, всей семье. Но я у нее там все приберу. Ей будет удобней, когда она вернется. Видите, нам обоим польза.

Ушел он сразу после ужина. Вещей у него не было, он просто взял кота.

— Подождите минутку, — сказала Каролина. — Мы вас проводим.

Она схватила голубой шарф и накинула его на голову. В таком виде она всегда напоминала девушку с рекламы.

— Пошли, — сказала она, и я двинулась вслед за ней.

Так я с ними и шла, едва передвигая ноги. Оно и лучше, твердила я. Пока он здесь, мне несдобровать. Даже если я себя не выдам, бабушка догадается. Но, Господи, как тяжело с ним расставаться!

Начались занятия, и, я думаю, это помогло. Теперь, когда мистер Райс ушел, на всю школу остался один учитель. Раньше у нас было двадцать человек, теперь — пятнадцать: двое весной кончили, трое ушли на фронт. Шесть человек, в том числе — мы с Криком и Каролиной, только поступили, пятеро учились во втором классе, трое — в третьем, а одна девочка, Мирна Долмен — в старшем, четвертом. Она носила очки с толстыми стеклами и все годы напролет мечтала стать учительницей начальной школы. Наша учительница, мисс Хэзел Маркс, ставила ее нам в пример. По-видимому, образцовым был для Хэзел тот, кто чисто пишет и никогда не улыбается.

Не улыбалась той осенью и я, но писала все так же плохо. Без мистера Райса в школе было скучно. В восьмом классе начальной он с нами не занимался, но нам разрешали каждый день ходить в среднюю, на музыку, потому что хор не мог обойтись без Каролины. Конечно, я была ей обязана, но все равно эти уроки любила. А теперь ждать нечего, все позади.

С другой стороны, как-то спокойней, когда все дни скучные. Помню, я слышала, что некоторые совершают преступления, чтобы попасть в тюрьму. Их я понимала. Иногда и тюрьма покажется раем.

Первый класс средней школы (а так — девятый) располагался в самом плохом ряду, спереди и справа, далеко от окна. Я часами смотрела на недовольную физиономию Вашингтона, изображенную Гилбертом Стюартом. Наблюдения привели меня к выводу, что наш первый президент, кроме завиточков, большого горбатого носа и красных щек, обладал поджатыми, как у старой девы, губами и двойным подбородком. Это бы ничего, если бы не синий пронзительный взгляд, который мог прочитать все, что творится в моем мозгу.

— Стыдно, Сара Луиза, — говорил он всякий раз, когда я на него посмотрю.

Той осенью я изучала руки. Я решила, что именно они — самое выразительное в теле, хуже глаз. Вот, например, если увидеть одни каролинины руки, сразу можно догадаться, что она талантливая. Пальцы у нее такие же длинные и тонкие, как у этой барышни с «ПОНДОМ». Ногти — совершенно овальные и выдаются самую чуточку. Человека с длинными ногтями нельзя принимать всерьез, а если они слишком короткие — у него не все в порядке. У моей сестрицы ногти были точно такой длины, чтобы показать, что у нее есть и талант, и сила воли, он не пропадет зря.

А вот у Крика были широкие руки, короткие пальцы, обкусанные ногти. Кожа — красная, шершавая, он ведь работал, но мускулов — маловато. Как ни печально, признала я, такие руки бывают у хороших, но заурядных людей. Да, он мой лучший друг, но надо же смотреть фактам в лицо, даже неприглядным.

Теперь — я. Ну, о своих руках я говорила. Как-то, решая уравнения, я решила изменить свою злосчастную жизнь, изменив руки. Позаимствовав немного из крабьих сокровищ, я пошла в галантерею-парфюмерию и купила флакон лосьона, маникюрные ножнички, ногтечистки, пилочки, даже лак. Хоть он был и бесцветный, мне казалось, что это уж совсем нагло.

Когда рассветало настолько, что можно было видеть без лампы, я обрабатывала руки. То был обряд, серьезный, как молитва миссионера, и управиться я старалась, пока сестрица спит. Держала я мои инструменты в самом заднем ящике нашего общего бюро.

Однако хитрости не помогли. Как-то я пришла и увидела, что Каролина мажет руки моим лосьоном.

— Откуда ты его взяла?

— Из твоего ящика, — сказала она с невинным видом. — Я думала, ты ничего против не имеешь.

— Прям, не имею! — отвечала я. — С какой это стати ты шаришь по чужим ящикам, таскаешь…

— Ну, Ли-ис! — сказала она, поливая еще лосьону. — Какая ты жадина!

— Ладно! — закричала я. — На! На! Все бери!

Я схватила бутылку и швырнула в стену, над ее головой. По стене пополз лосьон с осколками.

— Лис, — спокойно сказала сестра, посмотрев на меня и на стену, — ты в себе?

Я кинулась из дому, к югу, к болоту, но вспомнила, что его нет. Трясясь, стояла я там, где раньше начиналась тропинка, и мне казалось, что сквозь слезы различаю среди вод кусочек земли, мое былое убежище, отрезанное от острова, заброшенное, одинокое.

Глава 13

Сестра никому не сказала про лосьон, и никто не подозревал, что я рехнулась. Что я знала, то знала, только время от времени вспоминая о своем сокровище. Конечно, я сошла с ума; как ни странно, признав это, я сразу успокоилась. Ничего поделать я не могла, вреда особого от меня не было. В конце концов, бутылкой я запустила в стену, а не в человека. Беспокоить родителей не стоило. Можно жить на острове тихо-мирно, самой по себе, как тетушка Брэкстон. Никто не обращал на нее внимания. Если б не кошки, она б, наверное, жила и умерла, почти совсем забытая. Каролина уверена, что уедет, так что после бабушки, мамы и папы дом останется мне (о смерти родителей я думала с очень уж легким содроганием). Если я захочу, я смогу ловить крабов, как мужчина. Безвредным психам разрешают много такого, в чем обычным людям отказывают. Словом, не буду ни к кому лезть, и меня оставят в покое. Думая о том, что я сумасшедшая и свободная старуха, я, можно сказать, радовалась.

Поскольку обо мне ничего не знали, волновала всех тетушка Брэкстон. Ее скоро выписывали, а это означало, что Капитан опять останется бездомным.

Для папы все было просто. Мы с Капитаном дружили и могли взять его к себе. Но бабушка уперлась.

— Не пущу в дом нехристя, тем паче — в свою постель! Этого ему и надо, в постель ко мне норовит.

— Мама! — искренне пугалась наша мама. Папа нервно поглядывал на дочерей. Каролина сдерживала смех, я — злобу.

— А вы думаете, старая никому не нужна?

— Мама! — сказал ее сын, так серьезно, что она примолкла. — Здесь девочки.

И он указал головой на нас.

— О, она сама хороша! — сказала бабушка. — Она думает, он по ней сохнет, но я-то знаю. Я знаю, кто ему нужен. Да.

Папа повернулся к нам с сестрой и спокойно сказал:

— Идите-ка вы к себе. Она старая. Не судите ее строго.

Мы понимали, что надо уйти, да мне и хотелось. Каролина замешкалась, я схватила ее за руку, потащила к лестнице. Папа с мамой — что поделаешь, слышат, но только не сестра! Она-то знала, что рехнулась я, а не бабушка.

Как только за нами закрылась дверь, Каролина засмеялась.

— Нет, ты подумай! — она замотала головой. — И что у нее в голове?

— Она старая, — сердито сказала я. — Она за себя не отвечает.

— Не такая уж старая, моложе Капитана, а он совсем нормальный, — сестра даже не смотрела, как я реагирую. — Ну, что ж, — беспечно продолжала она, — хоть ясно, что здесь он жить не может. Представить страшно, что она сделает, если мы снова его пригласим, — она села на кровать, скрестив ноги. Я лежала на животе, опершись на локти, и смотрела на подушку, чтобы еще чем себя не выдать. — Не понимаю, почему ему нельзя остаться у тетушки.

— Потому что они не женаты, — сказала я.

Следи я за собой поменьше, голос бы меня выдал. Я прокашлялась и произнесла как можно ровнее:

— Неженатые люди вместе не живут.

Сестра засмеялась.

— Да что они станут делать! Они чересчур старые!

Мне стало жарко при мысли о том, что Капитан что-то такое делает, и я дыхнуть не могла.

— А? — спросила она, явно ожидая замечаний.

— Это неважно, — пролепетала я. — Тут дело в правилах. Люди считают, что неженатым людям неприлично жить в одном доме.

— Ну, пусть поженятся.

— Что? — я резко выпрямилась, перекинув ноги через край кровати.

— Конечно, — размеренно сказала она, словно объясняла задачку. — Какая разница? Пусть поженятся, никто ничего и не подумает.

— А если он не хочет жениться на старой психопатке?

— Дурочка ты! Ничего ему не надо делать. Они просто.

— Что ты заладила «делать», «делать»?! Вечно у тебя глупости в голове!

— Лис, я говорю «не делать». Это будет брак по расчету.

Я читала много и знала, что к чему.

— Нет. Фиктивный.

— Хорошо, — она улыбнулась мне. — Тебе это больше нравится?

— Что ты! Это чушь какая-то. Даже не намекай, а то он подумает, мы тоже спятили.

— Не подумает. Он нас прекрасно знает.

— Если ты ему скажешь, я тебя убью.

Она отодвинулась.

— Ой, Господи! Лис, что с тобой?

— Ничего. Может, он хочет на ком-нибудь жениться. Что тогда будет? Женился на тетушке, а потом влюбился. А уже поздно!

— Что ты только читаешь. Лис? Подумай сама, кто тут есть. Наша бабушка — не в себе, миссис Дигонсон забыть не может своего покойного мужа, а бабушка Крика — в три обхвата. И потом, мы ему не родители. Он взрослый.

— По-моему, про это неприлично думать!

Она встала, больше не отвечая. Подошла к двери, послушала, что там внизу и обернулась ко мне.

— Пошли. Если хочешь. Я спрыгнула с кровати.

— Куда ты собралась?

— Хочу позвать Крика.

— Зачем?

Вообще-то я знала.

— Мы пойдем втроем к Капитану.

— Не надо, Каролина! Это не твое дело. Вы еле-еле знакомы.

Я старалась говорить поспокойней, но получалось хуже, подавленный визг как-то пищал в горле.

— Я его знаю, Лис. И беспокоюсь, что с ним будет.

— Почему? Почему ты вечно лезешь в чужую жизнь?

Эти слова меня чуть не задушили.

Она взглянула на меня, давая понять, что это уж ни с чем несообразно.

Сказала она только:

— Лис, Лис!..

Что ж, Крик с ней справится. Да, он сможет, у него такое чувство приличий. Но как только она сказала «фиктивный», он покраснел и произнес:

— А что? Это неплохо.

Неплохо? Я плелась за ними к тетушке, как побитый щенок. «А что?», видите ли! Люди — не звери. Мы не имеем права к ним лезть. «Что?»! Да я люблю его и не хочу терять из-за старой психуши, хоть бы и фиктивно.

Когда мы пришли. Капитан варил картошку и кипятил воду для чая. Для человека, во второй раз теряющего кров, он был необычайно весел. Он предложил нам поужинать, но еды не хватало и на одного, так что мы вежливо отказались и попросили нас не стесняться. То есть, они попросили, я сжала губы и вообще стояла поодаль, но когда Каролина с Криком присели к столу, проплелась через кухню и плюхнулась рядом. Мне не хотелось участвовать в том, что будет, но и уйти я не могла.

Подождав, пока Капитан посолит и поперчит картошку, моя сестрица положила локти на стол и подалась вперед.

— Говорят, тетушка Брэкстон скоро вернется, — сказала она.

— Верно, — кивнул Капитан, откусывая от картошки.

— Мы беспокоимся, где вы будете жить.

Он поднял руку, чтобы она помолчала, пока он не прожует и не проглотит кусок, а потом сказал:

— Я знаю, что вы хотите предложить. Спасибо, но я не могу.

А? Съели? Я улыбалась и тайно, и явно.

Каролина не улыбнулась.

— Откуда вы знаете, что я имею в виду?

— Ты хочешь, чтобы я вернулся к вам. Спасибо большое, но это невозможно.

Каролина засмеялась.

— Ну, у меня мысль получше.

Тут перестала улыбаться я.

— Вот как, мисс Каролина? — сказал Капитан, нацелясь вилкой на другую картофелину.

— Да, вот так.

Она наклонилась к нему и улыбнулась, как улыбаются женщины, если у них на уме не только любезность.

— Вам надо жениться на мисс Труди Брэкстон.

— Вы не беспокойтесь, — серьезно начал Крик. — Совсем не надо…

Я ударила голой пяткой по босой ступне. Он замолчал и посмотрел на меня с обидой и удивлением.

Каролина не обратила на нас внимания.

— Посудите сами, — сказала она очень умным голосом. — Кому-то надо присматривать за ней и за ее домом, а вам как раз нужен дом. Брак по расчету.

«Фиктивный» она не сказала. Все-таки, есть в ней хоть капля деликатности.

— А, черт! — задохнулся он, глядя на нас поочередно. Я делала вид, что рассматриваю заусеницу. — Ну, ребята! Кто бы мог подумать?

— Когда вы свыкнетесь с этой мыслью, — продолжала сестра, — она вам покажется очень разумной. Нет-нет, — заспешила она, — конечно, вы можете найти себе жилье. Многие будут рады взять вас к себе. Но они в вас не нуждаются. А тетушка Брэкстон… — и она обернулась за поддержкой ко мне, потом — к Крику.

Я вгрызлась в заусеницу, но видела краем глаза, что Крик убежденно кивает.

— Очень разумно, — поддержал он. — Поймете, когда свыкнетесь.

— Да? — Капитан улыбался, покачивая головой. — Вы просто как моя бедная матушка!

Он взял вилку и задумчиво соскреб перец с одной из картошек.

— Люди скажут, — проговорил он, ничуть не улыбаясь, — что я это сделал ради денег.

— Каких денег? — спросила сестра.

— Никто ни про какие деньги не слышал, — сказал Крик. — А вы говорили только нам с Лисом. И еще теперь Каролине.

— Я не возьму у нее ни цента, вы же знаете.

— Конечно, не возьмете, — сказала Каролина, хотя ей-то откуда знать?

— Может, их и нет, — вставила я. — Мы повсюду убирали и ничего не видели.

Он благодарно улыбнулся, словно я ему помогла.

— Да, — сказал он. — Мыслишка сумасшедшая.

От его тона меня пронзил озноб.

— Вы подумаете об этом, — скорее сказала, чем спросила сестра.

Он пожал плечами.

— Ладно. От сумасшедших мыслей особого вреда нет.

Назавтра он уплыл паромом в Крисфилд, не предупредив нас. Нам сообщил об этом капитан Билли. Ни к ночи, ни на следующий вечер он не вернулся. Мы-то знали; мы ходили на пристань каждый вечер.

Прибыл он на третий день, махая нам с палубы. Сердце у меня подпрыгнуло, а сама я чувствовала себя так, словно опять прижимаюсь к его шершавой рубахе. Крик и Каролина махали и кричали в ответ, а я дрожала, сунув руки под мышки, прижав ладони к бокам.

Паром причалил. Капитан окликал нас по имени. Он хотел, чтобы мы с Каролиной за чем-то присмотрели, а Крик подал ему руку.

Каролина, как всегда, меня опередила.

— Ой, гляди! — крикнула она. Когда я подошла туда, где сыновья капитана Билли сносили на берег багаж, я увидела кресло — большое, темное, с плетеным сиденьем, плетеной спинкой и большими железными колесами в резиновых черных ободках. Эдгар и Ричард снесли его на пристань. Каролина улыбалась.

— Честное слово, он так и сделал! — воскликнула она.

Что-то было в моем взгляде, и она сказала иначе, нетерпеливо вздохнув:

— Ну, понимаешь, он женился.

Мне было некуда бежать, да и вообще я бы не успела. Они вылезали из каюты. Вверху, очень медленно, показался Крик, точней — его голова на пригнутой шее. Наконец, появились все трое; Крик и Капитан сделали из рук сиденье, а тетушка Брэкстон обнимала их обоих за плечи. Когда они достигли верха лестницы, я увидела, что к ее плечу приколоты хризантемы.

— Женился! — тихо сказала Каролина, но слово это разорвалось, словно шрапнель, у меня в животе. Сестра подхватила кресло и повезла его к сходням так гордо, словно расстилала ковер перед королевой. Крик и Капитан бережно опустили тетушку на плетеное сиденье.

Выпрямившись, Капитан увидел меня и позвал:

— Сара Луиза! Иди сюда. Поздоровайся с миссис Уоллес.

Старая женщина посмотрела на него благоговейно, как раскаявшийся грешник. Когда я подошла, она протянула мне руку. Пальцы у нее были, как тонкие веточки, но взгляд прямой и ясный. Кажется, она сказала:

— Как живешь, Сара Луиза?

Слова разобрать я толком не смогла, но сказала:

— Добро пожаловать, миссис Труди.

Назвать ее «миссис Уоллес» я не могла бы ни за что.

Глава 14

Если бы тогда, в ноябре, я могла раздобыть спиртное, я бы, наверное, спилась. А так я утешалась одними книгами. У нас их было немного, теперь я это знаю. Я побывала в больших библиотеках и знаю, что и дома, и в школе стояло совсем мало книг. Но там был Шекспир, и Диккенс, и Вальтер Скотт, и Фенимор Купер. Каждый вечер, задернув темные шторы (затемнение!), я жадно читала, притулившись у лампы. Можете себе представить, как подействовал на такую девицу «Последний из могикан». Я полюбила не бесцветную Кору, а Ункаса, только Ункаса, готового умереть у Делавэра; Ункаса, с которого враг срывает рубашку, открывая миру голубую черепаху, татуированную на груди.

Как я мечтала о таком знаке, который выделил бы меня из всех! Но я не была последней из могикан, я вообще никем не была, только близнецом Каролины.

Почему-то я скрыла, что после бури, почти разорившей нашу семью, у меня осталось чуть меньше пятидесяти припрятанных долларов. Теперь среди прочего, приходилось отказаться от Каролининых занятий. При любых стипендиях мы не потянули бы дорогу. К чести моей сестры надо признать, что она не канючила и терпеливо упражнялась, надеясь, что весной, к концу устричного сезона, мы заработаем достаточно на ее поездки. Похвалю и себя, я очень нуждалась в одобрении — злорадством я не грешила. Собственно говоря, меня не раздражали музыкальные таланты сестры, я ими скорей гордилась. Мне иногда хотелось ей помочь, но я не решалась признаться, что припрятала деньги. Да и было их немного; и вообще, они мои, я их заработала.

После свадьбы я была у Капитана один раз. Пригласил он всех троих — Каролину, Крика, меня, и днем, к обеду. Наверное, он хотел отпраздновать с нами свою женитьбу. Во всяком случае, на столе стояла бутылочка вина, и он предложил нам выпить. Мы с Криком ужаснулись и отказались, Каролина немножко выпила, хихикая и гадая, что было бы, если бы узнали, что Капитан нарушил сухой закон нашего островка. Закон этот был не юридическим, а религиозным (мамин херес мы крепким напитком не считали). У нас не было полиции, а уж тем более — тюрьмы. Если бы люди прознали про вино, они бы обозвали Капитана нехристем и молились бы о нем по пятницам. Вообще-то, они и так это делали с самого его приезда.

— Такое вино я покупал в Париже, — рассказал нам Капитан. — Не так-то легко в военное время!

Конечно, я решила, что речь идет об этой войне, но сейчас мне кажется, что он имел в виду ту, Первую. Я никак не могла запомнить, какой он старый.

Зато с тетушкой Брэкстон было все ясно. Сидела она во главе стола в кресле на колесиках (плетенье с деревом) и простодушно улыбалась. Волосы у нее были совсем белые и такие редкие, что сквозь них просвечивала розоватая кожа. Улыбалась она криво, наверное — после удара, из-за которого, к тому же, сломала ногу. Ей было трудно держать бокал в костлявой лапке, но Капитан помог ей, она прихлебнула, хотя и перепачкала подбородок. Это ее не смутило. Она благоговейно смотрела на мужа ясными, детскими глазами.

Он бережно промокнул вино салфеткой, говоря жене:

— Душенька, я тебе не рассказывал, как проехал в машине через весь Париж?

Для нас, еще не покидавших острова, машина была почти такой же экзотикой, как Париж. Я немножко обиделась, что нам с Криком он об этих приключениях не сказал. Да, в его передаче то были приключения.

Снова усевшись как следует, он поведал, что здесь, в Америке, водил машину только раз, и то по проселочной дороге. Во Франции же приятель, моряк, предложил ему купить автомобиль в Гавре и перегнать его в Париж, для вящей веселости прихватив девочек. У Капитана деньги были, ему хотелось повеселиться на воле; однако он не знал, что приятель никогда машину не водил.

— Ladneau, — сказал нам Капитан, имитируя французский акцент. — Tchego tam!

Однако ему удалось отговорить приятеля, он сел за руль, и началось неописуемое путешествие, закончившееся тем, что они проехали через весь Париж в час пик.

— Машины, повозки, грузовики — ну, с восьми сторон! Стоять — раздавят, ехать — верная смерть!

— Что же вы сделали? — спросил Крик.

— Одной рукой вцепился в руль, другой — в гудок, ногами нажал на акселератор, закрыл глаза и ка-ак рвану!

— Вот это да! — отозвался Крик. — А живы остались.

Раздалось что-то вроде кудахтанья. Мы поглядели на тот конец стола и увидели, что тетушка Брэкстон смеется. Тогда засмеялись все, даже Крик, который понимал, что смеются и над ним. Но я не засмеялась.

— Ты что, не усекла? — спросил меня Крик. — Если бы он не…

— Усекла, чего тут не усечь? Я просто не вижу, чего тут смешного.

Каролина повернулась к тетушке Брэкстон.

— Не обращайте внимания.

Она ослепительно улыбнулась Крику.

— Она у нас вообще не смеется.

— Еще как смеюсь! — завопила я. — А ты врешь! Врешь, врешь, врешь…

— Ли-ис! — укоризненно протянула сестра.

— Я тебе не лис! Я человек, а не зверь какой-то!

Слова мои прозвучали бы лучше, если бы голос не сорвался на последнем.

Каролина засмеялась, словно я шучу. За ней засмеялся и Крик. Они переглянулись и просто зашлись, как будто я сострила. Закрыв лицо рукой, я ждала, что закудахтает тетушка и загремит трубой смех Капитана. Но Капитан не смеялся. Я ощутила его руку на плече и услышала голос.

— Сара Луиза, — ласково сказал он, — что это с тобой?

О, Господи! Что он, не знает? Я могу выдержать все, кроме его доброты. Чуть не перевернув кресло, я бросилась прочь из этого мерзкого дома.

Тетушку Брэкстон я больше не видела до самых ее похорон. Каролина исправно сообщала мне, как счастливы они с Капитаном. Сама она, вместе с Криком, ходила к ним чуть не каждый день. Капитан всегда просил ее спеть: «Труди так любит музыку». Он знал о тетушке гораздо больше тех, кто прожил столько лет с ней рядом.

— Вообще-то, она разговаривает, — сообщала мне Каролина. — Мы не все понимаем, а он — все. И когда я пою, она слушает, правда слушает, не витает невесть где. Капитан зря не скажет — она любит музыку, очень любит, даже больше, чем мама.

Когда она так говорила, я утыкалась в книгу и делала вид, что не слышу.

Была заупокойная служба. Я удивлялась — никто не помнил, чтобы тетушка или Капитан ходили в церковь; но проповедник у нас был молодой, серьезный и отслужил по ней, как все решили, «чинно и благоговейно». Капитан попросил нас сидеть впереди, с ним рядом, и мы сидели, даже бабушка, которая, слава Богу, ничего не учудила. Сам он сидел между мной и Каролиной. Когда запели двадцать второй псалом — «Аще бо пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла, ибо Ты со мной еси» — моя сестрица взяла его за руку, словно он маленький ребенок, которого надо вести и пасти. Другой рукой он утер слезы. А я, сидя так близко от него, как давно не сидела, поняла, какой же он старый, и сама чуть не заплакала.

Мама пригласила его поужинать, он отказался, и никто его не неволил. Мы с Каролиной и Криком проводили его до дверей того дома, который он теперь мог назвать своим. Никто не сказал за дорогу ни слова, а когда Капитан кивнул нам на прощанье, мы кивнули в ответ и пошли обратно. Оказалось, что он не зря отказался пойти к нам, бабушка была совсем плоха.

— Он ее убил, — сообщила она, как только мы вошли.

Мы очень удивились. Даже для бабушки это было слишком сильно.

— А как же, ему дом нужен. Я сразу поняла, когда он явился.

— Мама, — мягко сказал отец, — не надо… не стоит.

— Хотите знать, как он управился?

— Мама…

— Отравил ее, вот как, — она победно оглядела стол. — Крысиным ядом.

Она откусила большой кусок и шумно его жевала. Мы вообще перестали есть.

— Луиза знает, — продолжала бабушка тонким голоском, и улыбнулась мне, — да не скажет. Не скажешь, верно? А я знаю, почему, — она захихикала и протянула нараспев, как дразнилку: — А я зна-зна-а-а…

— Заткнись! — закричала Каролина то, что я крикнуть не посмела.

— Каролина! — ужаснулись папа и мама.

Сестра покраснела от ярости, но сжала губы. Бабушка произнесла, как ни в чем не бывало:

— Видели, как она на него смотрит?

— Мама!

— Она думает, я глупая старуха. Не-ет, я знаю. Уж я-то знаю!

Бабушка посмотрела мне прямо в глаза. Я слишком испугалась, чтобы отвести их.

— Часом, ему не помогла? А, внучка? Не помогла?

Взор ее хитренько искрился.

— Девочки, — очень тихо сказал папа, — идите к себе.

На этот раз мы обе тут же послушались. Даже у себя, в безопасности, говорить мы не смогли. Мы не могли ни шутить над глупой, вздорной старухой, которую знали всю свою жизнь, ни как-то ее оправдывать. Шок был так силен, что мои ничтожные страхи растворились в темном, безграничном ужасе.

«Кто знает? — спрашивал голос из мрака. — Кто знает, какое зло таится в сердце человеческом?»

Теперь мы это знали.

Позже, когда мы уже ложились, Каролина сказала:

— Надо мне отсюда бежать, пока она меня не уела.

«Тебя? — подумала я, но промолчала. — Тебя? Что она может тебе сделать? Тебе незачем избавляться от зла. Ты что, не видишь? Речь обо мне. Это меня вот-вот проглотит вечный мрак». Но я промолчала. Я не сердилась на сестру, только устала до смерти.

Наутро, при ясном свете, я попыталась себя убедить, что ужасы прошлого вечера мне примерещились. Разве я когда-то не говорила Крику, что Капитан — немецкий шпион с подводной лодки? Чего ж я тогда так горюю из-за бабушкиных обвинений? Однако, вспомнив ее искрящийся взор, я поняла, что это вещи разные. Сама она вроде бы все забыла. Она опять была просто глупой и сварливой; и мы с облегчением притворились, что тоже забыли все.

В феврале Крик бросил школу. Его мама и бабушка совсем обеднели, папа предложил ему ходить с ним на «Порции», отбраковывать устриц. Папа брал их длинными деревянными щипцами, вроде ножниц с железными грабельками на конце, потом разжимал щипцы и бросал добычу на особую доску. Тут Крик в больших резиновых перчатках приступал к отбраковке. Он отбивал специальным молотком пустые раковины, а ручкой (на ней было заострение) счищал слишком мелких устриц. Мусор выбрасывали в воду, крупных устриц клали в особую лодку, на которой позже их отвозили на рынок. Уходили папа с Криком затемно, в понедельник, до самого воскресенья, и спали всю неделю на узких скамьях, в крохотной каюте. Самые лучшие устрицы были слишком далеко, чтобы плавать туда каждый день, тем более, что бензина отпускали очень мало.

Конечно, я завидовала Крику, но с удивлением поняла, как мне его не хватает. Папа уходил на ловлю всегда, к этому я привыкла, а Крик был тут, рядом — или просто со мной, или где-нибудь поблизости. Теперь мы видели его только в церкви.

Каролина каждое воскресенье куковала над ним вовсю. «Ну, Крик, мы ужасно по тебе скучаем!» Мы… Ей-то откуда знать. И вообще, девице неприлично говорить вот так, прямо.

Каждую неделю он становился тоньше и выше, а руки все больше покрывались шершавой бурой корой, как у всех моряков. И держался он иначе. Раньше, даже в детстве, он был до смешного важным; теперь обрел какое-то достоинство юности. Нетрудно было понять, что он гордится мужским статусом — как-никак он один кормил женщин, от которых раньше зависел. Я заметила, что прошлым летом мы отдалились друг от друга, но винила сестру. Теперь стало еще хуже: именно то, что придавало ему и привлекательность, и силу, уводило его в мужской мир, куда мне доступа не было.

Позже, зимой, я снова стала ходить к Капитану. Не одна, с Каролиной — мы, барышни, не могли бывать в одиночку у холостяка. Он учил нас играть в покер. Сперва я упиралась, но когда начала, не без удовольствия ощутила себя страшной грешницей. По-видимому, только здесь была настоящая колода карт; добрые методисты позволяли себе играть разве что в дурака и в «старую деву». Мы притворялись (особенно я), что зубочистка — это золотая монета. Особенно радовалась я, что могу начисто обыграть сестру. Это было заметно — она говорила недовольным тоном: «Ну, Ли-ис! Мы же просто играем», когда я загребала через стол ее зубочистки.

Однажды, после особенно приятной победы, Капитан поглядел на меня, потом — на сестру, и сказал:

— С тех пор, как Труди нет, ты совсем не поешь. Хорошее было время!

Каролина улыбнулась.

— Да, хорошее.

— А ты упражняешься, не бросила?

— Да как сказать… Вроде бы все в порядке.

— В порядке, в порядке, — заверила я, чтобы скорее начать игру.

Сестра покачала головой.

— Мне трудно без уроков. Я и не знала, как они важны.

— Какая жалость! — сказала я, как говорят взрослые, чтобы отвязаться от ребенка. — Теперь всем трудно.

Капитан кивнул.

— Наверное, эти уроки очень дорогие.

— Дело не в деньгах, — поспешила сообщить я, стараясь не думать о припрятанных бумажках и мелочи. — Бензин… то-се…. В Крисфилде такси не схватишь… Вот если бы нас послали в интернат, как этих, со Смит-Айленд….

— Ах, Лис, что бы это дало? — воскликнула моя сестрица. — Какая там у них музыка? Мы их побили в прошлом году по всем статьям.

— Что ж, — не отстала я, — можно поехать в особую школу, у нас ведь особые обстоятельства.

— Да кто за нас заплатит? — печально сказал Каролина. — Совет графства? Тем более, в хорошую школу.

— А должны бы, — сказала я, пытаясь свалить вину на власть имущих. — Правда, должны, Капитан?

— Да, кто-нибудь должен бы.

— А они не хотят! — не унималась я. — Этот совет по образованию — просто чучела набитые.

Все засмеялись, тема была закрыта, к большому моему облегчению. Жаль, конечно, что Каролина не учится, но, в конце концов, два года она проучилась, и ей было неплохо. И потом, я не виновата. Не я начала войну и нагнала бурю.

Капитан к нам не ходил. Мама исправно приглашала его каждое воскресенье, но он вроде бы знал, что идти не надо, и как-то уворачивался. Поэтому я очень удивилась, когда примерно через неделю увидела, что он бежит по дорожке к нашему крыльцу, и лицо у него просто пылает — от волнения, не от бега.

— Сара Луиза, — кричал он, размахивая письмом, — у меня замечательные новости!

Он остановился у дверей.

— Папы нету?

Я покачала головой; была только пятница.

— Ну, тогда позови маму. Я очень спешу.

Он просто сиял от радости.

Бабушка качалась в своей качалке, читая большую Библию в кожаном переплете, или, вернее, притворяясь, что читает. Он ей кивнул и сказал: «Миссис Луиза». Она на него не взглянула. Мама и Каролина уже шли из кухни.

— А, это вы, капитан Уоллес! — сказала мама, вытирая руки о передник. — Заходите, посидите у нас. Луиза, Каролина, вы не вскипятите чаю?

— Нет-нет, — сказал он. — Присядем все на минуту. У меня прекрасные новости. А так я очень спешу.

Мы сели.

Он положил на колени письмо и начал свою речь.

— Теперь молодым здесь так трудно. Вам, миссис Сьюзен, с вашим воспитанием, больно видеть, что ваши дети лишены таких важных занятий.

«К чему он ведет?» — гадала я, все больше волнуясь.

— Вы знаете, — продолжал он, — как я отношусь к вашей семье, как обязаны мы с Труди… вам всем. А сейчас… — он едва сдерживался и вдруг улыбнулся мне. — Спасибо Саре Луизе, это она подсказала. Понимаете, Труди кое-что оставила. Я не знал, что с этим делать — я ведь поклялся, что никогда не трону ее денег. Там немного, но на школу с пансионом хватит, — он заулыбался еще сильней. — Я все разузнал. Каролина может поехать в Балтимор и заниматься своей музыкой. Труди была бы очень рада, вы уж мне поверьте.

Я застыла, словно он швырнул в меня огромный камень. Каролина!

Сестра вскочила и обняла его.

— Постойте, — говорила тем временем мама, видимо, припомнив, что у нее две дочери. — Спасибо вам большое, но я не могу… Я должна поговорить с мужем…

— Надо его убедить, миссис Сьюзен. Сара Луиза, скажи маме то, что говорила тогда, про особые обстоятельства. Каролину нужно послать в самую хорошую школу, чтобы она училась дальше. А Сара Луиза? Ты ведь сама говорила?

Я издала горлом странный звук, заменивший, по-видимому, «да». Капитан так это и понял. Бабушка повернулась в качалке, чтобы на меня посмотреть. Я побыстрее отвела глаза. Она улыбалась.

— А, Сара Луиза? — сказала она, передразнивая Капитана. — Ты ведь сама говорила?

Я кинулась в кухню, бросив на ходу, что приготовлю чай, но слышала, как Капитан рассказывал маме и сестре о каком-то колледже в Балтиморе, где очень хорошо учат музыке. Слова свистели у меня в ушах громче бури. Я поставила чайник, взяла чашки и ложки — с большим трудом, они стали какие-то тяжелые. Когда я пыталась открыть коробку с чаем, вошла бабушка и стала рядом, и я оцепенела от хриплого шепота.

— К Римлянам, девять, тринадцать. «Иакова Я возлюбил, а Исава возненавидел».

Глава 15

Я разносила чай, прикрываясь посудой, чтобы не заметили улыбки.

— Спасибо, Луиза, — сказала мама.

Капитан кивнул мне, беря чашку с подноса. Каролина, оглушенная счастьем, наверное, меня не видела. Я унесла ее чашку на кухню, не обращая внимания на бабушку, которая улыбалась мне в дверях. Поставив поднос, я снова прошла мимо нее, чтобы скрыться в своей комнате. «Иакова Я возлюбил…» — начала она, но я пробежала поскорей к лестнице и вверх, по ступенькам.

Дверь свою я закрыла. Потом, ни о чем не думая, сняла платье, повесила его, надела ночную рубашку, залезла под одеяло и закрыла глаза. Шел четвертый час.

Наверное, я думала больше не вставать, и все-таки встала. К ужину мама зашла спросить, не больна ли я, а я слишком отупела, чтобы сразу выдумать болезнь, и отправилась вниз. За столом говорили мало. Каролина лучилась счастьем, мама сидела задумчивая, бабушка ухмылялась и украдкой на меня поглядывала.

Когда пришло время ложиться, Каролина вспомнила, что у нее есть сестра, и сказала мне:

— Ты не обижайся, Лис. Мне это так важно.

Я покачала головой, но ответить не решилась. Какое ее дело, что я чувствую? Что это изменит, в конце концов? Капитан, сам Капитан, я его всегда считала другом — тоже за нее, а не за меня. С самого первого дня мы с ней, как Иаков с Исавом — младший взял верх над старшим. Говорил хоть кто-нибудь, когда-нибудь «Исав и Иаков»?

«Иакова Я возлюбил…» Вдруг мне как будто дали под ложечку. Кто же это сказал? Я забыла. Исаак, их отец? Нет. По Библии получается, что он любил Исава. Наверное — Ревекка. Это она так подстроила, что Иаков украл у брата отцовское благословение[12]. Ревекка… Я ее с детства не выносила, но все-таки знала, что это сказала не она. Как-никак «…возненавидел».

Я встала, закрыла шторы и зажгла лампу на столике между нашими кроватями.

— Лис? — сестра поднялась на локте и заморгала.

— Надо кое-что проверить, — ответила я, взяла из шкафчика Библию и, положив на ночной столик, стала искать нужное место. Послание к Римлянам, глава девятая, тринадцатый стих. Ну, вот. Это Бог сказал.

Закрывая книгу, я вся дрожала и побыстрее юркнула в постель. Значит, бороться незачем. Меня ненавидит Сам Бог, просто так, без причины. «Кого хочет, милует, — расковыривал рану стих восемнадцатый, — а кого хочет, ожесточает». Бог решил меня не любить, так Ему вздумалось. А сердце у меня ожесточенное, тоже Его дело.

Мама ненависти не проявляла. Следующие два дня какая-то моя часть следила за тем, как она на меня смотрит. Видимо, ей хотелось поговорить со мной, но сердце уже ожесточилось, и я увиливала.

После ужина, в пятницу, когда Каролина упражнялась, мама пошла со мной ко мне в комнату.

— Луиза, — сказала она. — Я хочу с тобой поговорить.

Я невежливо фыркнула. Она дрогнула, но промолчала.

— Знаешь, — проговорила она чуть позже, — я об этом много думала.

— О чем? — резко спросила я, решив не спускать ей.

— О том, чтобы Каролина поехала в Балтимор.

Я холодно глядела на нее, приложив к губам руку.

— Понимаешь… очень уж хороший шанс. Мы с папой и мечтать не смели. А, Луиза?

— Да? — я вгрызлась в заусеницу и дернула так, что показалась кровь.

— Пожалуйста, не мучай ты палец!

Я опустила руку. Чего ей надо от меня? Разрешения? Благословения?

— Ты пойми, мы… мы в жизни бы не смогли туда ее послать. Еще в Крисфилд — как-нибудь… Заняли бы денег под будущий год…

— Зачем ей Крисфилд, когда она может…

— Нет, не она. Мы бы тебя послали…

Ясно. Ненавидит. Хочет сбыть с рук.

— Крисфилд! — брезгливо воскликнула я. — Крисфилд! Да лучше пойти крабам на корм!

— О! — выговорила она.

Мне удалось ее ущучить.

— Я думала, тебе хочется…

— Значит, ошиблась!

— Луиза…

— Мама, оставь ты меня в покое!

Если бы она не ушла, я бы решила, что это знак — не ее любви. Божьей.

Если бы она осталась…

Она не уходила.

— Что тебе тут нужно?!

— Хорошо, Луиза. Если хочешь, я уйду.

И она тихо закрыла за собой дверь.

Папа, как обычно, вернулся в субботу. По воскресеньям они с мамой ходили к Капитану. Не знаю уж, как они все обговорили, не задев папиной независимости, но, когда они вернулись, все было согласовано. Через две недели, у пристани, мы провожали Каролину. Она поцеловала всех, даже Капитана и Крика, который обрел при этом цвет свежесваренного краба.

За несколько дней до того, как Крик ушел на флот, она вернулась, учебный год кончился, и одарила наш бедный остров зрелищем объятий и поцелуев. Судя по этому представленью, ее ждала блестящая оперная карьера.

Когда Крик уехал, я бросила свои школьные обязанности и стала помогать папе, взяла на себя поплавки. Пользуясь шестом, я передвигалась на ялике от поплавка к поплавку, вытаскивала крабов понежнее и сгружала их в домике, чтобы паковать в коробки, выложенные морской травой; в них их развозили. О крабах я знала не меньше, чем опытный моряк, могла предсказать час в час, когда этот типус начнет линять. Предпоследняя секция почти прозрачна, и если линять ему меньше, чем через две недели, видно, как под нынешней скорлупой растет новая, ее называют «белой отметиной». Постепенно она темнеет, и, заметив «розовую отметину», ловец может не сомневаться, что осталась неделя, не больше. Тогда он осторожно обламывает клешни побольше, чтобы краб не прикончил соседей, и относит его домой, на поплавки. Часа через два проявится «алая отметина» — значит, краб линяет.

Самцы побольше сбрасывают шкуру долго, с трудом, а трусливым самочкам приходится еще хуже. Я часто смотрела на них, зная, что как только, слиняв, они превратятся во взрослых крабих, жизнь их станет никчемной. У них даже не было женихов. Бедные, честное слово! Никогда не отправятся вниз по заливу, чтобы снести яйца, пока не умерли. Собственно, самцам тоже ничего не светило — запакуют в траву, и привет! — но тут я не очень горевала. Самец хоть как-то да проживет, даже если жить ему недолго, а вот самочки, бедолаги, мякнут и умирают.

Часов в семь я отправлялась домой, позавтракать, потом возвращалась, и ели мы только в полпятого. После ужина мама или папа иногда провожали меня домой, но чаще я бывала одна и этому не огорчалась. Осенью начались уроки, но мне было не до них. Родители просили, чтобы я ходила в школу, а я обещала им — позже, позже, после крабьего сезона. Вообще-то я не знала, смогу ли я справиться с ученьем без Каролины и без Крика; но помалкивала.

В сентябре опять была буря. Говоря строго, никто не умер, но на южном конце залило восемь футов земли, и четырем семьям пришлось перебраться на твердую землю. До зимы перебрались еще две, не оправившиеся от прежней бури. Там, на твердой земле, было много работы и для мужчин, и для женщин, а платили им так, что не поверишь. Вода размывала наш остров, война — наши души. Но мы не унывали. В заливе можно было работать спокойно. На берегу океана рыбакам мешали подводные лодки. Кое-кто погиб, хотя ни мы, ни кто другой не опознали тел, которые вынесло на берег в нескольких милях к востоку.

Первые похоронки пришли осенью 43-го, сразу три. Наши мальчики записались на один корабль и пошли вместе ко дну где-то в южном углу Тихого океана, у маленького островка, о котором мы и не слышали.

Я больше не молилась, даже в церковь не ходила. Сперва, когда я не вернулась к воскресенью из крабьего домика, я думала, они рассердятся. Бабушка за ужином ворчала, но папа, как ни странно, встал на мою сторону. Он сказал, что я — большая, дело мое. Когда бабушка пригрозила вечной гибелью, он возразил, что судья мне — Бог, а не родные. Он хотел сказать, как лучше; он ведь не знал, что Бог меня уже осудил, раньше, чем я родилась, и отверг до первого вздоха. В церковь меня не тянуло, а вот помолиться иногда хотелось, как ни странно — за Крика. Я очень боялась, что он погибнет в чужом океане, очень далеко от дома.

Может, за меня и молились во всю силу по пятницам, но без моего ведома. Наверное, меня вообще-то побаивались. Все-таки, странное зрелище — в штанах и руки шершавые, как стены крабьего домика.

На последней неделе ноября первый зимний норд-вест погнал к Виргинии обложенных яйцами самочек и загнал самцов под густой ил. Папа решил отдохнуть, поохотиться на уток, а потом втащил на «Порцию» доску для сортировки устриц и занялся ими. Той осенью с меня хватило одной недели в школе, а папе — одной недели у устричных грядок без моей помощи. Мы толком ничего не обсуждали. Я просто вставала затемно в понедельник, одевалась потеплей, брала смену одежды в грубый мешок. Никто не говорил, что я — не мужчина; может, забыли.

Наверное, если бы мне пришлось отметить булавкой то неуловимое место, которое называют «мой самый счастливый день», я бы выбрала что-нибудь из этой странной зимы, когда мы плавали с папой. Собственно, счастливой в обычном смысле я не была, но, впервые в жизни, была довольна. Меня радовали открытия — ну, кто бы мог сказать, что папа за работой поет? Тихий, скромный папа, которого в церкви едва слышно, в моржовых штанах, в резиновых перчатках, с деревянными щипцами, пел устрицам — красиво, звучно, чисто. Методистские гимны он знал наизусть, весь сборник. «Крабы музыку не понимают, — застенчиво объяснял он, — а вот устриц хлебом не корми, спой им хорошую песню». Вот он и пел нашим устрицам те песнопения, которые создали братья Уэсли[13], чтобы призвать грешников к покаянию и славословию. Я была довольна тем, что работаю с папой, но еще и тем, что не борюсь. Сестра уехала, бабушка нет-нет мелькнет в воскресенье, а Бог то ли умер, то ли меня покинул.

Все это дала мне работа. Раньше я не трудилась до последнего дыханья, последней мысли, последних сил.

Однажды вечером, когда мы ели в домике наш скудный ужин, папа сказал мне:

— Хорошо бы ты немножко училась после работы. Нельзя бросать ученье.

Мы машинально посмотрели на керосиновую лампу, от которой было больше запаха, чем света, и я возразила:

— Я слишком устаю.

— Ну, еще бы!

То был один из самых длинных наших разговоров. А вот трудились мы на славу, я опять была в хорошей команде. За день мы набирали примерно десять бушелей. Если с устрицами так и пойдет, думала я, улов у нас будет рекордный. С большими лодками, где пять или шесть человек, мы себя не сравнивали. Они прочесывали дно, вытаскивая вместе с устрицами кучу всякой дряни, которая отпадала сама собой, механически. А мы стояли на наших утлых лодочках, склонившись над водой, и, как наши отцы и деды, работали деревянными хваталками раза в три — в четыре длиннее нас самих. Осторожно добравшись до устриц, мы ощупывали дно, пока не натыкались на хорошие, крупные экземпляры, а там — хватали их и вытаскивали на отборочную доску. Конечно, приходилось отковыривать лопаткой, устрицы очень прилипучие, иногда пускаешь в ход молоток, но по сравнению с сетью мы дна почти не портили и оставляли место для устриц, которых будут ловить наши дети и внуки.

Сперва я только сортировала, но если мы находили хорошую отмель, я брала устриц щипцами, а когда они уже лежали на доске горками, я вынимала их руками из последнего улова и сортировала наперегонки с папой.

Устрицы — не такие странные создания, как голубые крабы. В них начинаешь разбираться раньше. Через несколько часов я уже могла прикинуть на глаз, будет ли в раковине три дюйма. У хорошей, живой устрицы ракушка плотно закрыта. Открытые с доски сбрасывают, они уже мертвые. В те дни я была хорошей устрицей. Даже рождественский визит подросшей, сияющей сестры не заставил меня разжать ракушку.

В конце февраля вода очень похолодала. Отбросы хвостом плыли за нами, смерзаясь в льдины. «Скоро совсем смерзнется», — говорил папа и, без дальнейших обсуждений, поворачивал лодку. Останавливались мы только, чтобы продать наш скудный улов и плыли дальше, к дому. Температура быстро падала. Под утро мы совсем замерзали.

Потом две недели стояла такая погода, что папа даже не пытался вывести нашу «Порцию». Первый день, а может — и больше, я отсыпалась за всю зиму. Но вскоре, передавая мне утреннюю чашку кофе, мама неназойливо сказала, что, пока не распогодится, можно бы походить в школу.

Говорила она тихо, мягко, но слова ее были тяжки, как мокрый парус. Я постаралась не выказать чувств, хотя самая мысль о школе меня давила и душила. Ну, как она не понимает, что теперь я на сто лет старше их всех, даже учительницы? Я поставила кофе, расплескала его — а он ведь был по карточкам, вскочила, пробормотала, что иду за тряпкой, но мама опередила меня. Она стала промакивать клеенку губкой, и мне пришлось сидеть, терпеть.

— Я за тебя беспокоюсь, Луиза, — говорила она, на меня не глядя. — Конечно, мы с папой тебе благодарны. Просто не знаю, что бы мы без тебя делали. Но… — и, скорее всего, неохотно, она заговорила о том, что со мной будет, если я не одумаюсь. Я не знала, умиляться мне или злиться. Если они хотят собирать плоды моей жизни, хоть сняли бы бремя своей вины.

— Не хочу я в школу, — спокойно сказала я.

— Но…

— Учи меня дома. Ты учительница.

— Ты всегда одна…

— В школе будет еще хуже. Я всегда была там чужая.

Как ни жаль, я волновалась все больше.

— И я их терпеть не могу, и они меня.

Ну, вот. Это уж слишком. Не настолько они меня замечали. Иногда смеялись надо мной, но что до ненависти…

Мама выпрямилась и пошла застирать платье.

— Наверное, я смогу, — сказала она через какое-то время. — Смогу тебя учить, если мисс Хэзел даст книги. Капитан Уоллес мог бы взять математику…

— А ты не потянешь?

Я больше не была влюблена в Капитана, но не хотела с ним так тесно общаться, сидеть вдвоем. Все-таки боль еще не прошла.

— Нет, — сказала мама. — Математику — не могу. А кого теперь найдешь, в такое время?

Она очень старалась говорить так, чтобы не показалось, что она смеется над невежеством местных жителей.

Не помню, как уговорила она мисс Хэзел, та была очень обидчива и гордилась тем, что только она на острове может преподавать в средней школе. Может быть, мама сыграла на том, что я часто пропускаю занятия. Как бы то ни было, вернулась она с учебниками, и начались наши уроки на кухонном столе.

Что до Капитана, мама ходила туда со мной, она очень пеклась о приличиях. Мы с ним занимались, она вязала, а потом они болтали, ни о каких картах речи быть не могло. Он интересовался вестями от Каролины, которая процветала в Балтиморе, как, по словам Иеремии, процветают одни нечестивые[14]. Писала она редко и наспех, все больше — о своих успехах. Капитан сообщал нам о Крике, который писал ему примерно так же часто, как моя сестрица — нам. Когда писем долго не было мама и Капитан начинали спрашивать друг друга: «А я вам говорил?..», «А я вам читала, как она?..» Из-за цензуры Крик не мог сообщить, где он и что делает, но я представляла себе все это и тряслась от страха. Капитан бывал в морских боях и его они не столько пугали, сколько занимали.

Тогда, зимой 44-го, на устриц осталось немного дней. В конце марта — начале апреля папа наловил и засолил мелкой сельди крабам на наживку, отремонтировал мотор на «Порции» и приспособил ее для крабов. Справившись с наживкой, он несколько дней ловил рыбу, чтобы чем-нибудь заняться, и кое-что поделал по дому. А я побольше училась, пока крабов нет. Тогда уж мне пришлось бы торчать на поплавках или в домике.

Мама услышала про высадку союзников[15] по нашему старому приемнику и пошла в крабий домик, сказать мне. Кажется, она радовалась больше, чем я. Для меня второй фронт значил только, что еще кого-то убьют. И вообще, что мне война в Европе?

Глава 16

Осенью 1944 года Рузвельта избрали на четвертый срок, хотя весь наш остров, верный себе, голосовал за республиканцев. Однако весной, в апреле, когда он умер, мы горевали вместе со всей страной. Услышав новости, я вспомнила, как в тот, первый день мы стояли с сестрой перед радио, держась за руки. Тогда, зимой 41-го, кончилось наше детство. Сейчас меня пробрал такой же самый озноб.

Через несколько дней после смерти Рузвельта я получила единственное письмо от Крика и удивилась, распечатывая конверт, что руки у меня трясутся. Мне даже пришлось уйти из гостиной, от мамы с бабушкой, в кухню. Письмо было очень короткое.

Усечь-то я усекла, но не засмеялась. На мой взгляд. Крик шутил не очень удачно.

30 апреля Гитлер покончил с собой, а меня допустили к выпускным экзаменам. Отметки, к большой моей радости, оказались такие, каких у нас отроду не бывало. Маме сообщила об этом не мисс Хэзел, а тетка из города, которая сидела на экзаменах и потрудилась поздравить меня по почте.

Еще через восемь дней война в Европе кончилась, но эту новость затмевало то, что чуть раньше Каролину приняли на полный пансион в Нью-йоркский музыкальный колледж.

У меня гора с плеч свалилась, словно больше никто не потребует жертв ради сестры. Мама и папа думали, что она приедет отдохнуть на лето, но ей предложили поучиться в летней школе, в Пибоди, и ее маэстро считал, что нельзя упускать такую возможность. Родители, конечно, расстроились, а я — нет. Война быстро двигалась к концу[16]. Я не сомневалась, что со дня на день явится Крик.

Почему я так его жду, я сказать не могла бы. Мне казалось, что последние два года прошли впустую, а теперь, узнав забытые чувства, ощутила, что была в спячке. Может быть, когда Крик приедет… да, может быть… ну, по меньшей мере, он будет вместо меня помогать папе. Тот только обрадуется, все ж — мужчина. А я… Чего я, в сущности, хотела? Я могла бы уехать с острова. Могла бы увидеть горы. Могла бы поступить на службу в Балтиморе или в столице… если бы вздумала. Уехать с острова… От этой мысли меня опять пробрал озноб, но я ее отвергла.

Каждый вечер я поливала руки лосьоном и спала в старых маминых перчатках, белых, тонких, может быть — тех, что она надевала на свадьбу. Нет, правда, все может быть! Глупо, думала я, становиться новой тетушкой Брэкстон. Я молода, я умна, вон какие отметки. Если я захочу, я сама, без Божьей и без человеческой помощи, завоюю маленький кусочек мира. Руки мягче не становились, но и я не сдавалась.

Что-то творилось и с бабушкой. Вдруг ей померещилось, что мужа у нее увел никто иной, как мама. Помню, вернулась я домой из крабьего домика и увидела, что мама пытается печь хлеб, именно пытается — был август, стояла жара, лицо у мамы блестело от пота, волосы слиплись. А бабушка читала ей так громко, что я услышала с улицы, шестую главу Притч Соломоновых, самый конец, где говорится о «безумии блуда».

— Может ли кто взять себе огонь за пазуху, чтобы не прогорело платье его? — кричала бабушка, когда я вошла черным ходом. Мы привыкли, что она читает Библию, но обычно она выбирала не такие яркие места. Я не поняла, что происходит, пока, увидев меня, она не возопила:

— Скажи этой прелюбодейке, чтобы она слушала Слово Божие!

И перешла к главе седьмой, где речь идет о юноше, которого соблазнила «женщина в наряде блудницы, с коварным сердцем».

Я посмотрела на бедную маму, которая с трудом вытягивала несколько хлебов из печи, и только так удержалась от смеха. Сьюзен Брэдшо в роли блудницы! Шутка, усекла? Чтобы скрыть, что я все-таки хихикаю, я стала бренчать сковородками, словно хотела помочь с ужином.

Подняв глаза, я увидела в дверях папу. Он вроде бы ждал и смотрел, решая, что же ему делать.

Не разуваясь, прямо в сапогах, папа направился к нам через гостиную и, словно ему все это неважно, поцеловал маму в то место, где из тугого пучка выбивалась прядка волос. Он что-то ей прошептал. Она невесело улыбнулась.

— Доколе стрела не пронзит печени его… — говорила бабушка.

— Печени? — в комическом ужасе переспросил папа. Потом, внезапно став серьезным, обратился к бабушке:

— Мама, ваш ужин на столе.

Кажется, ее немного испугал его голос, но она решила докончить жуткую главу, хотя и не хотела упустить возможности лишний раз поесть.

— Дом ее — пути в преисподнюю….

Папа мягко забрал у нее Библию и поставил на полку над ее головой.

Она отпрянула от него, как напуганный ребенок, но он взял ее за руку и повел к столу, помог сесть в кресло. Это, судя по всему, ей понравилось. Она торжествующе взглянула на маму и набросилась на еду.

Папа улыбнулся маме через стол. Она откинула от лица влажные волосы и улыбнулась ему в ответ. Я смотрела вниз. Нельзя же, нельзя же! Бабушка вас увидит! Только ли из-за этого, из-за старушечьих глупостей, мне хотелось плакать?

Как ни странно, нам стало полегче, когда мы услышали о Хиросиме. Бабушка перекинулась от Притч к Откровению, призывая нас сразиться с другой блудницей, Вавилонской, которую как-то отождествляла с Папой Римским, и постоянно повторяла: «Готовьтесь встретить Господа!» Быстро перелистав свою потертую Библию, она нашла, что обрушится нам на голову, прочитала о том, как потемнеет солнце, а луна обратится в кровь[17]. Откуда ей было знать, что день гнева Господня все ж лучше обвинений в распутстве и прелюбодеянии? Католиков на острове не было, конец света представить трудно, и мы не принимали ее слов к сердцу.

Когда заключили мир с Японией, мы все равно работали — в заливе были крабы, они начинали линять. Но поужинали мы в тот день с особым удовольствием. Под самый конец, папа повернулся ко мне и сказал, словно мир принес нам богатство:

— Ну, Луиза, что будем делать?

— Делать? — переспросила я, гадая, не хочет ли он от меня избавиться.

— Да, — сказал папа. — Ты уже выросла. Я не могу держать тебя при себе.

— Ничего, — сказала я. — Мне хорошо на острове, я не против.

— А я против, — спокойно сказал он. — Спасибо тебе за помощь.

— Когда Крик вернется, — сказала мама, и сердце у меня забилось, — он будет работать с папой, а ты куда-нибудь съездишь. Хорошо? Ты бы хотела?

Съезжу… Я никогда не бывала дальше Солсбери.

— Можешь поехать в Нью-Йорк, повидать Каролину, — не унималась мама.

— Да, могу… — сказала я. Мне не хотелось ее огорчать, и я не призналась, что мне не нужны ни Нью-Йорк, ни моя сестрица. Я давно мечтала о горах. А вдруг, уехав подальше, я увижу хоть одну горку?

В самом конце крабьего сезона вернулся Крик. Я сидела в домике и скучала, крабов почти не было, когда кто-то встал в дверях, застя свет. Высокий мужчина в военной форме басовито засмеялся, но я узнала этот смех, а потом — и голос.

— Фу-ты, ну-ты, хр-р-абрый кр-р-аб! — сказал он. — Усекла?

— Крик! — завопила я и вскочила, чуть не свалив коробки, стоящие друг на друге. Он хотел меня обнять, но тут я смутилась.

— Ой, Господи, какой ты высокий! — сказала я, чтобы это скрыть.

От него пахло чем-то мужским и чистым, а от меня — соленой водой и крабами, чем же еще? Я вытерла руки о штаны и предложила:

— Давай пойдем отсюда.

Он огляделся и спросил:

— А ты можешь?

— Ну, конечно! — ответила я. — Их набирается в два часа коробка.

Мы пошли по доскам дотуда, где был привязан ялик. Крик помог мне сесть, словно я — дама какая-нибудь, потом прыгнул к рулю и взял багор. Так он и стоял, в форме младшего офицера, — высокий, с жутко широкими плечами, с узкими бедрами, фуражка сдвинута на затылок, солнце золотит рыжую прядку. Ярко-голубые глаза улыбались мне; нос по неизвестным причинам уже не торчал. Я поняла, что смотрю на него, а ему это нравится, и растерянно отвернулась.

Он засмеялся.

— Знаешь, ты все такая же, — весело сказал он. Наверное, он думал, что я обрадуюсь, но, по меньшей мере, ошибся. Сам он за эти годы повзрослел, похорошел, и со мною должно было бы что-то случиться. Я засунула под мышки, крест-накрест, шершавые, как песок, руки.

— Что ж ты ничего не спросишь? — сказал Крик как-то лукаво, словно он меня подначивает. Я рассердилась.

— Ладно, — отвечала я, стараясь это скрыть. — Ну, где бывал, что видел?

— Видел? Все острова, какие только есть.

— И вернулся на самый распрекрасный?

— Ага, — рассеянно отозвался он. — А его скоро затопит.

— Совсем немножко, — упрямо сказала я. — Там, к югу.

— Да ты что, Лис! Открой глаза. За два года целого ярда нету. Еще одна буря…

Я сердилась. Ну, что ж это, честное слово! Нельзя приехать через два года и сообщить своей матери, что ей недолго жить.

Не знаю, что увидел он на моем лице, но сказала я только:

— Наверное, уже ходил к Капитану?

— Нет, сперва зашел за тобой. Пойдем к нему вместе, а? Как в старое время, — он переместил багор к левому борту. — Наверное, состарился?

— А ты как думал?

— Фу-ты, ну-ты, храбрый краб! — повторил он, стараясь меня рассмешить.

— Ему скоро восемьдесят, — сказала я и прибавила: — Я оставлю ялик на воде, так проще.

Он кивнул и направил лодку к главному причалу.

— Сдал он после ее смерти, как по-твоему?

Теперь он раздражал меня, как в детстве.

— Ну, не сказала бы.

Он покосился на меня.

— Сдал, сдал, сама знаешь. Мы с Каролиной давно заметили. Совсем не тот.

— Каролина, — сказала я, чтобы переменить тему, готовая даже похвастаться ее успехами, — Каролина учится в Нью-Йорке, в музыкальном колледже.

— Да, знаю, — кивнул он. — Называется Джиллиард.

Я хотела спросить, откуда он знает, но не решилась; а потому выпрыгнула на берег и привязала лодку рядом с тем местом, где папа привязывал «Порцию». Крик положил багор и вылез вслед за мной.

Молча пошли мы по узкой улочке, у ворот я остановилась.

— Пойду сперва переоденусь.

— Конечно, — сказал Крик.

Я принесла наверх побольше воды, чтобы вымыться, как следует. Внизу новый, низкий голос Крика рокотал в ответ мягкому маминому контральто, а время от времени их прерывало резкое стаккато бабушки. Слов, как я ни старалась, разобрать не удалось. Воскресное платье, которое я не надевала почти два года, стало узковато в груди и в плечах. Я едва взглянула в зеркало, сперва — на темное лицо, потом — на выцветшие волосы, и постаралась их кое-как уложить, смочив водой. Потом вылила побольше лосьона на руки, даже на локти, на ноги, на лицо, надеясь, ко всему прочему, что дешевый аромат отобьет запах крабов.

На лестнице я спотыкалась. Бабушка, мама и Крик посмотрели наверх. Мама улыбнулась и хотела что-то сказать, уже приоткрыла рот, но я остановила ее взглядом.

Крик поднялся и воскликнул:

— Вот это да! Совсем другая!

Не совсем удачное замечание. Бабушка приподнялась в качалке.

— Куда ты с ним идешь, Луиза? А? Куда ты идешь?

Я схватила Крика за локоть и потащила к двери.

Голос следовал за нами. Крик тихо смеялся, потом покачал головой, словно нам обоим смешно.

— А вот она все такая же, — сказал он у ворот.

— Куда там, хуже! Как она маму называет…

— Ладно, не обращай внимания, — сказал он, сметая взмахом руки годы унижений.

Капитан встретил меня приветливо, а Крику ужасно обрадовался и обнял его, словно женщину. У нас на острове мужчины не обнимаются, но Крик совсем не смутился. Когда Капитан его отпустил, они оба чуть не плакали.

— Ну!.. — говорил Капитан. — Вот это здорово! Ну…

— Хорошо вернуться домой, — сказал Крик, чтобы прикрыть его растерянность.

— А я молока банку сберег, — сообщил наш хозяин. — Так до сих пор и сберег. Сейчас чайник поставим…

И он направился в кухню.

— Помочь вам? — спросила я, приподнимаясь.

— Нет, нет, что ты! Сиди, развлекай нашего героя, — Капитан засмеялся. — Про Каролину слышал?

— Да. Она вам очень благодарна.

— Это деньги не мои. Труди бы только обрадовалась, что помогла ей с ее музыкой. — Он немного помолчал, потом заглянул в дверь и спросил: — Вы с ней держите связь?

— Я ее видел, — ответил Крик. — Заехал по дороге туда, в Нью-Йорк.

Тело догадалось раньше, чем ум. Мне стало холодно, потом — жарко, сердце страшно забилось.

Крик с Капитаном обсуждали размеры и ужасы Нью-Йорка, но мое тело знало, что говорят они о чем-то куда более ужасном. Капитан принес чай и баночку молока, которую аккуратно проткнул в двух местах сверху. Одна дырочка в крышке — и другая.

— Ну, можно и чайку попить, — сказал он, протягивая чашку на блюдечке сперва мне, потом Крику. — Без молока, э?

— Да, — улыбнулся Крик. — Я теперь совсем взрослый.

— Так, — Капитан осторожно уселся и, стараясь сдержать дрожь в руках, медленно приблизил чашку к губам. — Так… Что же сказала теперь мисс Каролина?

Крик зарделся от радости. Видимо, ему очень хотелось ответить на этот вопрос.

— Она… она сказала: «Да».

Объяснений не требовалось, но я на свою беду все-таки спросила:

— Что «да»? В каком это смысле?

— Ну… — он искоса взглянул на Капитана. — Ну… сама понимаешь. Услышала крик и согласилась.

Капитан трубно засмеялся, выплескивая чай на колени, стряхнул его свободной рукой и посмеялся еще.

— Усекла? — посмелее сказал Крик. — Она…

— Я думаю, — сказала я, — ты всю дорогу выдумывал про этот крик.

Он перестал улыбаться — наверное, потому, что я говорила очень горько.

— Ей только семнадцать, — поспешила я исправить дело.

— В январе будет восемнадцать. Кому он говорит!

— Моя мама вышла замуж, ей шестнадцати не было.

— И моя бабушка, — вредным голосом сказала я. — Прекрасный пример, а? Лучшая реклама ранних браков.

— Сара Луиза, — почти шепотом сказал Капитан.

Я вскочила, и так резко, что комната закружилась. Тут я схватилась за ручку кресла, заливая чаем стол. Доковыляв до кухни, я оставила там чашку и блюдце, потом вернулась, не зная, как замять такую безобразную сцену. Все-таки, нельзя же обрушить все это на меня вот так, одним махом!

— Надо понимать — сказала я, — с папой ты зимой работать не будешь.

— Не буду, — отвечал Крик. — Демобилизуюсь и поступлю там на службу, на полставки. За мое обучение заплатят, так что с этим порядок[18].

— А как же Каролина? Ты о ней подумал? Ей придется бросить ради тебя…

— Ой, Господи! — сказал он. — Что ты такое говоришь? Пусть учится, я ей мешать не буду. Как думали, так и останется. Ты же сама знаешь. Лис! — он очень хотел, чтобы я поняла. — Я ей помогу. Я…

— Дам ей тихую пристань, — подсказал Капитан.

Я фыркнула.

— Это Каролине?

— Она одинока. Лис. Я ей нужен.

«Ты? — думала я. — Ты, Крик?»

Думала я молча, но он услышал.

— Да, конечно, — несмело сказал он. — Конечно, тебе кажется, что Каролина не полюбит… вот такого, — он коротко засмеялся. — Ты невысоко меня ставишь, а Лис?

Если бы я верила в Бога, я бы похулила Его и умерла. А так, я поскорее удрала от них, не домой, а туда, к крабам, где стала портить единственное приличное платье.

Глава 17

Крика демобилизовали позже, чем он думал, так что поженились они с Каролиной в сочельник 1946 года. Мама и папа поехали на свадьбу, в капеллу Джиллиардского колледжа. Судя по рассказам, церемония была скромная и бедная, если не считать таких богатств, как Бах и Моцарт, которыми всех одарили каролинины друзья.

Я осталась при бабушке, сама так захотела. Родители предлагали пригласить кого-нибудь из соседок, даже остаться (конечно, кому-то одному из них), но явственно обрадовались моему отказу. Бабушка могла отмочить такое, что мы стеснялись обременять людей даже ненадолго. Кроме того, папа с мамой никогда толком не путешествовали вместе. Об этом я узнала, когда они вернулись. Двадцать второго декабря, прося у меня прощения, они уехали. Может быть, моя душа, мозолистая, как руки, выдержала бы это испытание, но все же лучше не проверять.

Бабушка вела себя, как ребенок, от которого неизвестно куда и надолго ли уехали родители.

— Где мой сын? — спросила она.

— В Нью-Йорке, — отвечала я. — У Каролины на свадьбе.

Она тупо глядела на меня, словно не совсем понимая, кто такая Каролина, но спросить не решалась. Покачалась немного в своем кресле, теребя нитки из шали, а потом осведомилась:

— Где Сьюзен?

— Да в Нью-Йорке, с папой!

— В Нью-Йорке?

— На каролининой свадьбе.

— Да, да! — фыркнула она. — Знаю. Почему они меня бросили?

— Потому что ты не любишь ездить по железной дороге, особенно зимой.

— Я воду терпеть не могу! — сказала она, истово соблюдая устаревший ритуал. Потом остановила качалку, склонила голову набок и спросила:

— А ты почему здесь?

— Чтобы ты не оставалась одна.

— Гм-ф!.. — она опять фыркнула и натянула на плечи шаль. — За мной смотреть не надо, я вам не краб.

Я представила ее себе в виде линяющего краба. Надо бы кому-нибудь рассказать. Усек, а?

— Что ты там пилишь?

— Я просто палочку строгаю.

На самом деле это была почти прямая ветка. Я ее выловила из воды и решила сделать бабушке палку. Сейчас я подстелила газету, чтобы все толком подравнять, а уж потом — отшлифовать песком.

— Давно я старого нехристя не видала, — сказала бабушка. — Умер, наверное, как и все.

— Нет, капитан Уоллес жив и здоров.

— Чего ж к нам не ходит? — она вздохнула. — Загордился! На что ему такие старухи?

— Я думала, ты его не любишь, — сказала я, оставив работу.

— Это верно, не люблю. Очень много о себе думает. Слишком хорош для девицы, у которой отец лодку себе купить не может.

— Ты про что, бабушка?

— На меня и не взглянул, старый нехристь.

Мне показалось, что с узкой тропинки я вдруг ступила в трясину.

— Когда, бабушка? Сейчас?

— Ничего ты не понимаешь. На что он мне сейчас? Тогда… раньше…

— Ты гораздо моложе его, — сказала я, все еще стараясь не сорваться с тропинки.

Она сверкнула на меня глазами.

— Ничего, подросла бы!

Голос у нее был, как у упрямого ребенка.

— Сбежал, когда и речи быть не могло, — она опустила голову на искривленные руки и заплакала. — А я потом стала красивая! В тринадцать лет я была тут лучше всех, — она порыдала, — а он-то уехал. Два года ждала, потом вышла за Уильяма, а его все нет да нет…

Она утерла глаза шалью и откинула голову, глядя в потолок.

— Тогда — да, тогда был слишком стар, а теперь, наверное, слишком молод. Теперь ему подавай вертихвосток, вроде вас с сестрицей. Ой, Господи, какой человек злой!

Что было делать? Сколько она меня обижала, а теперь, когда ее мучала детская любовь, мне захотелось обнять ее и утешить. Но я боялась к ней прикоснуться, и стала говорить:

— Знаешь, бабушка, — сказала я, — он охотно с тобой подружится. Он теперь один.

Кажется, она слушала.

— Мы с Криком и Каролиной к нему ходили. Теперь их нет, а мне одной ходить неприлично.

Она подняла голову. Секунду мне казалось, что сейчас я услышу какое-нибудь библейское проклятие, но бабушка откинулась на спинку кресла и пробормотала что-то вроде «неприлично».

Тогда я сделала еще один смелый шаг.

— Давай пригласим его на Рождество, к обеду. Мы с тобой одни, так будет праздничней.

— А он ничего плохого не сделает?

Я не совсем поняла, что она имеет в виду, но обещала, что не сделает.

— Только пусть не кричит, — объяснила она. — Когда ешь, нельзя, чтоб на тебя кричали.

— Конечно, — согласилась я. — Надо его предупредить.

Она хитро улыбнулась.

— Да. Хочет к нам прийти, изволь держаться тихо-мирно.

Не знаю, ощущала ли я когда-нибудь себя такой старой, как на то Рождество. Ребенок у меня, во всяком случае, был совершенно невыносимый — бабушка развернула все свои чары, сомнительные и нестойкие, как плохой товар. Капитан обращался с ней ласково и важно, как подросток, которого теребит младенец, чьим родителям он хочет понравиться. А я была взрослым родителем, изрядно утомленным проделками младенца и упорным терпением подростка.

Но жаловаться я не должна, обед прошел прекрасно. Я раздобыла курицу — в те дни это было нелегко, нафаршировала ее устрицами, наварила картошки, сделала маисовый пудинг (у бабушки в шкафу стояли баночки с кукурузой), рулет и пирог с персиками.

Бабушка устриц вынула и сложила на краю тарелки, сказав при этом:

— Ты же знаешь, я их не люблю.

— Миссис Луиза, — обратился к ней Капитан, — попробуйте, с белым мясом. Очень вкусно!

— Ничего, ничего, — поспешила заметить я. — Не хочется, не ешь. Бог с ними.

— Забери их с моей тарелки!

Я схватила тарелку, унесла в кухню, выбросила несчастных устриц и вернулась, улыбаясь как можно шире.

— Ну, как? — спросила я, когда села на место.

— И маисовый пудинг не люблю, — сказала бабушка. Я растерялась, не зная, забирать ли его с тарелки. — Но съем, — она гордо улыбнулась Капитану. — Я все время ем то, что мне не нравится, — объяснила она ему.

— Прекрасно, — сказал он. — Очень полезно.

Он немного расслабился и ел с удовольствием.

— Нет нашей старой Труди, — сказала бабушка немного погодя. Ни я, ни Капитан не ответили. — Все умирают, — печально закончила она.

— Да, все, — сказал гость.

— Я все боюсь, зальет мне гроб, — продолжала бабушка. — Терпеть не могу воду.

— Вы еще долго проживете, миссис Луиза.

Она криво улыбнулась.

— Да уж, подольше вас. Хотели бы мои годы, а, Хайрем Уоллес?

Он положил вилку и промокнул салфеткой бороду.

— Ну…

— Раньше я была для вас молода и бедна.

— Я был глуп, миссис Луиза, но это дело прошлое.

— Нечего было уезжать. Трус, не трус, а тут вас кое-кто бы и принял.

— Бабушка, хочешь еще курицы?

Она не поддалась на уловку.

— Не все молний боятся.

— Молний?

— А то как же! Срубили у вашего батюшки мачту…

Она захихикала.

— Это было давно, бабушка! Капитан не… рубил.

— Нет, рубил, — сказал он. — Срубил за двадцать минут, а расхлебываю — пятьдесят лет.

Он улыбнулся мне и взял с блюда еще один кусок.

— Хорошо быть старым, — продолжал он. — Молодость — хуже смерти.

— Про что это он, Лис? Я не понимаю.

Капитан положил пирог, дотянулся до искривленной руки и погладил ее большим пальцем.

— Я говорю Луизе то, что только мы с вами знаем. Хорошо быть старыми.

Сперва она удивилась, потом — умилилась, что он противопоставил мне их обоих. Потом — задумалась, что-то припомнила и убрала руку.

— Мы ж умрем.

— Да, — согласился он. — Но мы к тому готовы, а они — нет.

Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.

Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.

— Спасибо, — сказал он, взглянув на меня. — Мне было бы без вас одиноко.

Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.

— Я надеялась, когда Крик вернется домой…

— Нет, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину — пожалуй. Но не за женщину.

— Даже не знаю, любила я его или нет, — призналась я. — Чего-то я хотела, во всяком случае, — я посмотрела вниз на свои руки. — А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!

— Чушь!

— А?

— Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.

— Но…

— Чего ты хочешь?

Я растерялась. Чего же я хочу?

— Не знаешь, да?

Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.

— Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.

Я открыла рот, но он меня остановил.

— Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.

Говорил он все ласковей.

— Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.

— Теперь поздно.

— Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.

— Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.

Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.

— Я… — желание это обретало форму вместе с фразой. — Я хочу лечить людей.

— Вот как? — он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. — Что же тебе мешает?

Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более — тот, что я дала:

— Нельзя их оставить. Вот их.

Я знала, что он мне не поверит.

Глава 18

Через два дня после того как родители вернулись, я чуть не поссорилась с мамой. Дети, которые так росли, с мамой или папой не ссорятся. Есть даже особая заповедь — единственная, где тебе что-то обещают. Так и слышу голос проповедника, который нам говорит: «Почитай отца твоего и мать твою… и будешь долголетен на земле»[19].

Когда мама вышла из вагона, она была какая-то другая. Сперва я подумала, что это из-за шляпы. Каролина купила ей к свадьбе новую шляпу, и она поехала в ней домой. Шляпа была голубая, фетровая, с полями, легко отлетавшими от лица. Цвет очень подходил к глазам, а наклон полей делал лицо пленительным, не просто тонким. Мама просто светилась. Я видела, какой красивой она себя чувствует. Папа стоял за ее плечом, гордый и слегка неуклюжий в своем воскресном костюме. Рукава не закрывали загорелых запястий, и большие обветренные руки торчали, словно клешни у хорошего краба.

Мне родители обрадовались, но я поняла, что им было лучше вдвоем. Схватив один из чемоданов, я потащилась за ними по узенькой улочке. То он, то она оборачивались ко мне, улыбались и спрашивали: «Все в порядке?», но шли они совсем рядом, касаясь друг друга едва ли не на каждом шагу и друг другу улыбаясь. Я так тряслась, что у меня стучали зубы.

Бабушка сидела в дверях, ждала нас. Они нежно погладили ее по плечу. Видимо, она сразу заметила, что происходит между ними, и, не говоря ни слова, не здороваясь, села в качалку, взяла Библию, нетерпеливо зашуршала страницами.

— Сын мой, отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои. Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь[20].

При слове «блудница» мама дернулась, но взяла себя в руки и стала вынимать из шляпы булавки у стойки для зонтиков. Глядя на себя в зеркало, она сняла шляпу, заколола булавки в поля, потом пригладила волосы.

— Ну, вот, — сказала она и, взглянув напоследок в зеркало, повернулась к нам. Я места себе не находила. Почему она смолчала, — нет, почему? Бабушка не имеет права…

— Пойдем, переоденемся, — сказал папа и понес наверх чемоданы. Мама кивнула и пошла за ним.

Бабушка стояла на месте, обиженно пыхтя — как же это, она сказала такое, а никто вроде бы не слышал. Видимо, она решила, что уж я-то выслушаю, и стала быстро читать про себя, шурша страницами в поисках отрывка повреднее.

— Бабушка, — сказала я, истекая патокой, — дай я тебе помогу.

К этой минуте я готовилась много месяцев.

— Вот, читай. Притчи 25, 24.

Я ткнула пальцем в заготовленный стих и благочестиво произнесла:

— «Легче жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме».

И улыбнулась как можно сладостней.

Она выхватила у меня Библию, громко захлопнула и, держа обеими руками, ударила меня по голове, да так сильно, что я с трудом сдержала крик. Однако я обрадовалась. Она стояла и ухмылялась, что ей удалось меня напугать и причинить мне боль, а я была довольна. Ведь я заслужила наказание. Не совсем ясно, почему, но — заслужила.

Бабушка на этом не успокоилась. Теперь она хвостом ходила за мамой, когда та убирала — в трех шагах или за три ступеньки, — и читала по Библии. Папа тем временем не спешил вывести «Порцию» в залив. Теряя теплые дни, как раз для устриц, он несколько дней копался в машине. Неужели он не видел, как я хочу уйти из этого жуткого дома? Неужели не знал, что бабушка доводит меня до умоисступления?

Мама не помогала. Бабушка отравляла каждый миг своей злостью, но мама, слегка наклонив голову, словно борясь с ветром, молча ходила по дому, говорила мало, только в ответ, да и то когда он очень нужен и сравнительно безопасен. Мне было бы легче, кричи она или плачь, но она не плакала и не кричала.

Зато она предложила вымыть окна, мы всегда их мыли в конце крабьего сезона. Я чуть было не возразила, но увидела ее лицо и поняла, что ей нужно побыть вне дома, хотя она об этом и не скажет. Я натаскала ведер теплой воды, взяла нашатырь, и мы с ней мыли-скребли целых полчаса. Из окна у входа, где я работала, было видно, что бабушка несмело заглядывает в гостиную. Войти она не могла хотя бы из-за артрита, но действия наши ее насторожили. Поглядывая на ее тощую физиономию, я испытывала разные чувства. Сперва я странно гордилась, что моя тихая мама ущучила сварливую старуху хоть на какое-то время. Потом мне стало стыдно своего злорадства. Всего неделю назад меня тронуло ее детское горе. Потом я рассердилась — как-никак, умную, добрую, красивую маму просто травят! И, наконец, озлилась на маму, зачем она все это допускает.

Я подвинулась с ведром и стулом к ней поближе. Она что-то весело напевала. Из меня просто вырвались слова:

— Понять не могу!

— Что, что?

— Ты была умная. Ты ходила в колледж. Ты была красивая. Зачем тебя сюда понесло?

Она никогда не удивлялась нашим вопросам, и улыбнулась сейчас, но не мне, а какому-то воспоминанию.

— Сама не знаю, — сказала она. — Я была немножко… романтичная. Хотелось уехать из нашего городка и проверить на деле свои крылья, — она засмеялась. — Сперва я решила отправиться во Францию.

— Во Францию? — может, я ее не удивляла, но она удивить меня могла.

— Точнее, в Париж, — она встряхнула головой, выжимая тряпку над ведром, стоявшим на соседнем стуле. — Видишь, какая я была обычная. У нас в школе все девочки моего возраста хотели уехать в Париж и написать роман.

— И ты хотела? Роман?

— Нет, я — стихи. Даже кое-что напечатала.

— Напечатала стихи?!

— Честное слово, это ерунда. Как бы то ни было, отец меня в Париж не пускал, взбунтоваться я не посмела. Тут мама умерла, — прибавила она, словно это объясняет, почему она отказалась от Парижа.

— И ты вместо этого поехала сюда?

— Мне казалось, это романтично, — она снова скребла. — Такой заброшенный остров, здесь нужно учить детей. Мне… — она засмеялась, — мне казалось, что я — из этих, первопроходцев. А кроме того… — она обернулась и посмотрела на меня, дивясь моей тупости, — я чувствовала, что найду здесь себя. Как поэт, конечно — но вышло иначе.

Я снова сердилась. Особых причин не было, но тело охватывал гнев, как тогда, при Каролине.

— Ну и как, нашла? — спросила я с посильным сарказмом.

Мама, видимо, решила не обращать внимания на мой тон.

— Да, и очень быстро, — ответила она, отскребая что-то ногтем. — Я нашла, что искать нечего.

Я сорвалась, словно она меня обидела, говоря так пренебрежительно о себе.

— Почему? Нет, почему ты поставила на себе крест? — я швырнула тряпку в ведро — серая вода забрызгала мне ноги, — спрыгнула со стула и скрутила несчастную тряпку, словно это чья-то шея. — У тебя были все шансы, а ты их отбросила ради вот этого! — и все той же тряпкой я показала на бабушку, глядевшую на нас из-за стеклянной двери.

— Луиза, я очень тебя прошу…

Я отвернулась, чтобы их обеих не видеть, и сдержала рыдания. Чтобы остановить слезы, я хлопнула рукой по стене.

— О, Господи милостивый, было бы ради чего!

Мама слезла со стула и подошла ко мне. Стояла я у обшитой досками стены, трясясь от злости или от горя, кто его знает. Она встала так, чтобы я ее увидела, и приподняла руки, словно хочет меня обнять, но не смеет. Я отскочила в сторону. Неужели я боялась, что она меня коснется? Неужели я думала, что она заразит меня своей слабостью?

— Ты могла сделать что угодно! — воскликнула я. — Стать кем только хочешь!

— Я и стала, — ответила мама, опуская руки. — Этого я и хочу. Никто меня не заставлял.

— От такой жизни жить не захочется!

— Я ее не стыжусь.

— Только мне ее не подсовывай! — сказала я. — Я не буду такой, как ты!

Она улыбнулась.

— Верно, не будешь.

— Я не хочу гнить тут, как бабушка! Уеду отсюда и… и что-нибудь сделаю.

Она не мешала мне говорить, просто стояла и слушала.

— Ты меня не удержишь!

— Я и не собираюсь, — сказала мама. — Я не удерживала Каролину, не буду удерживать и тебя.

— Каролину! Так это ж она ! У нас все для нее, как же! Каролина умная, Каролина тонкая, Каролина красивая! Конечно, мы жизнь должны отдать, чтобы весь мир это увидел!

Дрогнула она, хоть капельку, или мне померещилось?

— Что ты хочешь от нас, Луиза?

— Отпустите меня!

— Тебя никто не держит. Ты никогда не говорила, что хочешь уйти.

Ой, Господи, а ведь правда! Мечтать я мечтала, но и боялась. Я была привязана, к ним, к острову, что там — к бабушке, вцепилась в них и боялась чуть-чуть расслабить хватку, чтобы не оказаться снова в чистой, холодной, забытой корзине.

— Вот я выбрала остров, — сказала мама. — Я по своей воле оставила родных, ушла и построила жизнь в другом месте. Как же я тебе откажу? И ты вправе выбрать. Но, — взгляд ее держал меня, взгляд, а не руки, — Луиза, мы с папой будем по тебе скучать!

Мне очень хотелось ей поверить.

— Правда? — спросила я. — Как по Каролине?

— Что ты, больше! — отвечала она, подошла и легко, одними пальцами погладила меня по голове.

Я ничего не спросила. Я была слишком благодарна за эти скудные слова, разрешившие мне, наконец, покинуть остров и растить свою, отдельную душу, выйдя из-под длинной, длинной тени, которую отбрасывала сестра.

Глава 19

Каждую весну надо ставить новые ловушки. Крабы — особые существа, они не полезут в проволочный домик, если наживки не первой свежести, а проволока заржавела или залеплена морской травой. А вот если вы им подбросите чистую вершу с коробочкой свеженького корма, они понесутся туда на всех парах — и окажутся на рынке.

Так начала и я той весной. Все у меня блестело и сверкало. По маминому совету я написала инспектору от графства, который приезжал к нам на экзамены, и он был только рад представить меня к стипендии Мэрилендского университета. Сперва я решила до сентября помогать дома, с крабами, но папа и слышать не хотел. Наверное, родители боялись, что если я сразу не уеду, я потеряю запал. Сама я не беспокоилась, но ехала с удовольствием, так что в апреле жила уже неподалеку от университетского городка, и помогала в кафе, дожидаясь летней сессии, когда смогу переехать в общежитие и начать заниматься.

На втором курсе, весной, я нашла в специальном ящичке записку, меня вызывали к консультанту. День был яркий, синий, и мне казалось, что я иду по загончику, где там, на острове, ползают крабы. Пахло весенним цветением; направляясь в ректорат, в кабинет, я напевала, радуясь жизни. Почему-то я забыла, что в жизни, как и в крабьем садке, много мусора.

— Мисс Брэдшо, — сказал консультант, вычистил трубку и выбил ее вдобавок в пепельницу прежде, чем я предложила мою помощь. — Мисс Брэдшо. Так. Это вы.

Откашлявшись, он обстоятельно набил и зажег трубку.

— Да, сэр?

Прежде чем продолжать, он попыхтел.

— Вижу, вы неплохо учитесь.

— Да, сэр.

— По-видимому, выбрали медицину.

— Да, сэр. Я на подготовительном. Специальный курс.

— Так, так… — он попыхтел, потом пососал трубку. — Вы всерьез решили? Такая привлекательная барышня…

— Всерьез, сэр.

— Собираетесь стать сиделкой?

— Нет, сэр. Врачом.

Увидев, как я решительна, он оставил трубку в покое и сказал, что, как ни жаль, попасть в институт невозможно «даже такой способной студентке», очень уж много возвращается демобилизованных. И посоветовал в конце семестра заняться тем, чем занимаются медицинские сестры.

Несколько дней я ходила сама не своя, а потом решила, что если хочешь не сходя с места ловить крабов, приходится передвигать загоны. Я поехала в Кентукки и поступила в школу медсестер, где готовили к тому же акушерок. Что ж, буду повивальной бабкой, поживу в горах, где врачей не хватает, а потом, когда наберусь опыта, уговорю начальство послать меня в медицинский институт.

Перед самым концом занятий на доске вывесили список требований от аппалачских[21] общин, все акушерки; и мне сразу бросилось в глаза слово «Трейт». Когда мне сказали, что селеньице лежит в ложбине, среди гор, а ближайшая больница — в двух часах пути по кошмарным дорогам, я пришла в восторг. Точно в таком месте хотела я поработать года два-три, пересмотреть все горы, а уж там, с деньгами и опытом, пробиваться в медицинский мир.

Долина, окруженная горами — в сущности, тот же остров. Вода у нас местная, с гор, лодки наши — списанные джипы, на которых мы и передвигаемся, огибая углы, по узким тропинкам. Есть несколько грузовиков, их может взять напрокат любой фермер, чтобы в хорошую погоду отвезти на рынок телят или свиней. Остальные редко покидают долину. Школа тут больше, чем на острове, не только потому, что семейств раза в два больше, но и потому, что в отличие от островитян, детей считают главным богатством. Есть пресвитерианская школа в одну комнату, из местного камня; учитель бывает там раз в три недели, когда дороги хоть в каком-то порядке. Раз в месяц, по воскресеньям, если погоде и Богу угодно, католический священник служит в школе обедню. В этом уголке Западной Виргинии шахт уже нет. Но литовские и польские шахтеры, чьих дедов привезли из Пенсильвании, остались тут и развели хозяйство на склонах. Упрямые шотландцы или ирландцы считают их чужаками; как же, те хозяйничали и в лощине, и на склонах почти двести лет.

Самая важная проблема для врача — совсем другая, чем на острове. В субботу вечером человек пять-шесть напиваются вусмерть и бьют семью. Протестанты считают, что это — от католиков, католики — что от протестантов. На самом деле, конечно, конфессии тут ни при чем. Может быть, виноваты горы, которые, сверкая вокруг, задерживают рассвет и приближают тьму. Они грозны и прекрасны, как воды, но народ их, кажется, не видит. Не радуется местный народ и обилию дичи, и обилию топлива. Большей частью замечают только плохую почву, да стены, отделяющие от мира. Люди сражаются с горами. На острове мы слушались воду. Это — не одно и то же.

Местные жители туго принимают чужих, но ко мне ходили, нуждаясь в моей расторопности.

— Сестрица? — старый фермер с обветренным лицом стоял у моих дверей в полночь. — Сестрица, вы не посмотрите мою Бетси? Что-то у нее не идет.

Я оделась и пошла с ним на ферму, принимать ребенка. К моему удивлению, мы направились в сарай. Бетси была корова, и оба мы вряд ли гордились бы больше, если бы крупный теленок оказался младенцем.

Иногда я думала, неужели все хворобы — и звериные, и человеческие — только меня и ждали. В моем домике, где была и клиника, вечно толокся народ, а нередко у дверей ждал джип, везти меня к женщине или к телке.

С Джозефом Войтневичем (представляете, что бы из этого сделала бабушка!), так вот, с Джозефом я познакомилась, когда он прикатил ночью на джипе, чтобы я посмотрела его сына Стивена. Как многие здешние мужчины, он меня смущался и говорил по дороге только о том, что у мальчика болит ухо, температура высокая, и опасно везти его в больницу, да еще в холодную ночь.

Дом у них был хороший, бревенчатый, о четырех комнатах. Мой пациент оказался шестилетним, сестры его, Мэри и Энн — восьми лет и девяти. Мать умерла года за три до этого.

Я получала лекарства, в том числе — и пенициллин, так что могла сделать укол. Потом я вытерла его спиртом, пока антибиотик подействует, накапала в ушко подогретого масла, бодро сказала, что делать самим, и собралась было ехать.

Когда я уже сложила сумку и шла к выходу, я заметила, что отец сварил кофе. Чтобы его не обидеть, я присела с ним к кухонному столу, улыбнулась самой что ни на есть профессиональной улыбкой и стала давать ненужные советы.

Чем больше я говорила, тем больше замечала, что хозяин смотрит на меня — не нагло, а сосредоточенно, словно изучает незнакомый образчик. Наконец, он сказал:

— Откуда вы?

— Я училась в Кентукки, — ответила я, гордясь, как обычно, что ни пациенты, ни члены их семей не могут смутить меня этим вопросом.

— Нет-нет, — сказал он. — Там вы учились. А где жили?

Я стала рассказывать ему об острове — где он, какой он, каким был. Дома я не была с тех пор, как стала учиться медицине, только два раза ездила на похороны, бабушкины и Капитана. Теперь, описывая болото моего детства, я ощущала ветер, слышала гусей, лающих, словно собаки, пролетая над нами. Нигде, кроме острова, меня не просили говорить о доме; и, чем больше я говорила, тем больше распалялась, так мне стало хорошо и так захотелось домой.

Девочки пришли на кухню и встали по сторонам отцовского кресла, напряженно глядя на меня темными глазами. Джозеф их обнял и рассеянно гладил по голове ту, что стояла справа, Энн.

Наконец я остановилась, смутилась, даже попросила прощения.

— Ну, что вы! — сказал он. — Я действительно хотел знать. Я сразу понял, в вас есть что-то особенное, и все гадал, почему женщина, которая может сделать все, что хочет, приехала в такое место. Теперь я понял.

Отняв руку от волос дочери, он наклонился вперед и развел большие руки, словно ждал от них помощи.

— Бог на небе, — начал он, а я подумала, что это какая-то божба или клятва, слишком уж долго я не слышала таких выражений. — Бог на небе готовил вас для этой долины с тех самых пор, как вы родились.

Я страшно рассердилась. Он ничего не знал ни обо мне, ни о моем рождении, а то не сказал бы такой глупости, да еще с чувством, как методистский проповедник.

И тут — о, Господи милостивый! — он улыбнулся. А я узнала, что выйду за него замуж, со всем его Богом, Папой Римским, тремя осиротевшими детьми и непроизносимой фамилией. Понимаете, когда он улыбнулся, стало ясно, что он может петь устрицам.

Глава 20

Быть замужем за католиком куда проще, чем думали мои методисты. Я ничего не имею против того, чтобы дети (его, конечно, но и мои, когда они будут) воспитывались по-католически. Священник очень мил со мной, когда мы встречаемся, но бывает у нас не больше раза в месяц, а Джозеф никогда не заставлял меня стать католичкой или просто верующей. Я очень рада, что они с отцом увиделись, потому что второго октября папа заснул в кресле после ловли — и не проснулся.

Каролина позвонила мне из Нью-Йорка. Раньше я не слышала, чтобы она плакала вслух, а тут голосила вовсю. Почему-то я рассердилась. Они с Криком немедленно явились и были на похоронах, — а почему не я? В конце концов, из нас двоих я ловила с ним крабов и сортировала устриц, но жила я далеко, приближались роды, и кому-кому, а мне нетрудно было понять, что ехать нельзя ни в коем случае. В общем, вместо меня отправился Джозеф и вернулся на ферму за четыре дня до рождения нашего сына.

Он хотел привезти маму, но у Каролины был дебют в Нью-Хейвене — «Богема», Мюзетта — двадцать первого числа. Родители думали поехать вместе, а теперь Каролина и Крик попросили ее побыть вместе с ними на премьере. Поскольку она собиралась вскоре к нам приехать, это было справедливо. Джозеф не ссылался на мое состояние. Он учился принимать младенцев, а мама, вероятно, понимала, что его огорчит, если ему не доверят принять собственного ребенка.

Наверное, описывая первенца, всякая мать теряет рассудок, но, честное слово, он очень красивый — длинный, темный, в отца, но голубоглазый, как мы, Брэдшо. Судя по голосу, он будет певцом, а судя по крупным рукам — воды не бросит. Его отец надо мной смеется, изображая, как сын ставит парус на лодку.

Брат и сестры его обожают, а соседи не верят, что я назвала сына в честь дедушки, а не в честь мужа. Я им нужна, они меня приняли, но сейчас мне кажется, что и полюбили.

Работе моей не помешали ни брак, ни хозяйство, ни младенец. Больше лечить долину некому. Больница — в двух часах езды, и почти всю зиму дорога закрыта.

Эта зима пришла рано. 1 ноября у меня были две роженицы, одна из них — не очень надежная: тощая, запуганная девочка лет восемнадцати. По виду я заподозрила близнецов и очень просила их с мужем поехать в Стонтон или Гаррисберг, где были больницы.

Муж у нее угрюмый и пьющий, но вообще-то хороший. Он бы отвез, если бы у них были деньги. Можно ли гнать их в город, когда больница, того и гляди, не примет? И где они остановятся без гроша? Я подсчитала дни, как могла, и написала доктору в Стонтон, что он мне понадобится. Однако снегу высыпало на двадцать дюймов, и мне пришлось принимать роды одной.

Первый близнец, почти шестифунтовый, вышел довольно легко, хотя у Эсси узкий таз, а вот второй никак не шел. Я совсем пала духом, как вдруг поняла, что он совсем маленький, но лежит ногами. Мне удалось его перевернуть, он родился головой вперед, только темно-синий. Раньше, чем перерезать пуповину, я подышала ему — нет, ей — прямо в ротик. Грудка, меньше моего кулака, мелко дрожала, а писк она издала такой слабый, такой жалобный, что я впала в отчаяние.

— Как, все в порядке? — спросила Эсси.

— Да. Только маленькая, — сказала я и занялась пуповиной. Девочка тряслась под моей рукой, она была очень холодная. Я кликнула бабушку, которая занималась братом, попросила принести пеленок и присмотреть, как там что.

Девочку я прижала к груди, словно замерзший камень, и чуть не выбежала из спальни. Я не знала, что делать. Если они хотят, чтобы я вытянула ребенка в этом Богом забытом месте, пусть присылают инкубатор!

В кухне было немного теплее. Я подошла к огромной плите. Угли тлели только в дальнем углу, но руку плита грела. Схватив железный казан, я натолкала в него одной рукой полотенец и тряпок, положила на них младенца и сунула в печь. Потом, подтащив стул, села рядом, держа руку на тельце. Сидела я долго, наверное — много часов. Но в конце концов прозрачная синяя щечка чуть-чуть порозовела.

— Сестрица!

Я вскочила. Молодой отец вошел в кухню.

— Сестрица, идти мне за священником?

Увидев, что я пеку его ребенка в плите, он просто вылупился, но не возразил, только повторил свой вопрос.

— Вы не проедете, — сказала я, кажется — нетерпеливо. Он мне мешал. Я должна была стеречь девочку.

— Может, я сам окрещу? — испуганно спросил он. — Или вы.

— Не мешайте.

— Сестричка, надо ее окрестить, пока она не умерла.

— Она не умрет!

Видимо, он меня испугался.

— А если…

— Не умрет.

Чтобы избавиться от него, я налила в горсть воды из остывшего чайника и сунула руку в плиту, к темным волосикам.

— Как ее зовут?

Он растерянно покачал головой. Что ж, все придется сделать мне. Сьюзен. Есть ведь святая Сусанна? А если нет, разберутся потом, со священником.

— Эсси Сьюзен, — сказала я. — Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Крохотная головка шевельнулась под моей рукой.

Отец перекрестился, робко кивнул в знак благодарности и убежал сказать жене о крестинах. Скоро пришла бабушка.

— Спасибо вам, сестрица. Большое спасибо.

— А где мальчик? — спросила я, внезапно испугавшись. Я о нем забыла, из-за сестры, совершенно забыла. — Куда вы его положили?

— В корзинку, — она удивленно взглянула на меня. — Он спит.

— Возьмите его на руки, — сказала я. — И держите. Или дайте матери.

Она направилась к двери.

— Сестрица, надо сейчас его крестить?

— Да, да. Крестите и тут же дайте матери.

У меня прибыло молоко. Я знала, что муж скоро принесет мне ребенка. Вынув девочку из плиты, я приложила ее к груди. Молоко текло струей. Совершеннейший язычок, меньше, чем у новорожденного котенка, ловко слизывал капли. Потом, немного потыкавшись, ротик схватил сосок.

Через несколько часов, когда, по пути домой, снег скрипел под ногами, я откинула голову, чтобы порадоваться кристаллам звезд. И ясно, словно кто-то пел сзади, услышала такую нежную, такую чистую мелодию, что едва не упала:

Земля Марии

Представив себе глобус или карту, мы легко вспомним, что на атлантическом берегу Америки лежат один за другим прославленные города, в том числе и «главный» — Нью-Йорк, и столица — Вашингтон. Есть там и изысканный Бостон, и прелестная Филадельфия, и (поближе к южному концу цепочки) Балтимор, который входит в штат Мэриленд. Эту землю Карл I в 1632 году подарил Джорджу Калверту, первому лорду Балтимору. Тот почти сразу умер, и управителями стали его потомки.

Балтиморы были католиками, а католичество в Англии давно уже было таким же неугодным, как самые крайние деноминации протестантства. Англиканская церковь отсекала противников с обеих сторон, и те обычно уезжали в огромную необжитую колонию.

Мэриленд отличался терпимостью. Гонимые английские католики давно лишились той победной агрессивности, которую дают сила и власть. Теперь они хранили совсем другое, самое евангельское в католичестве — то самое, из-за чего несчастный Уайльд назвал его верой для святых и грешников, а не для приличных людей. Сюда неизбежно входила и любовь к Марии, защитнице слабых и жалких, всегда связанной в нашем представлении с таким беззащитным существом, как ребенок.

Династия Стюартов, формально соблюдая приверженность англиканству (король был главой Церкви), католичеству сочувствовала. К концу XVII века младший сын Карла I, Иаков, открыто стал католиком, и ему сравнительно мирно пришлось уступить власть сестре с мужем. Очередной Балтимор отказался их признать и перестал быть губернатором Мэриленда.

XVIII век принес огромные успехи одному из исповеданий протестантства, методизму, отличавшемуся поистине библейской живостью и мощью. Обращения этого рода обычно бывают массовыми. В Мэриленде возобладал методизм, заметно усилив суровость к себе, а нередко — и к другим.

Любые противопоставления конфессий неполны и не очень справедливы. Чего же еще ждать от такой беды, как нарушение молитвы Христа об единстве? Поэтому скажем только, что книга Кэтрин Патерсон касается той больной точки, которая исключительно важна для всех исповеданий христианства.

Психологи открывают теперь, что потребность в чьей-то любви — одна из самых главных у человека. Это давно знали и так. Некоторые, убедившись, что тут, на земле, ее не дождешься, пытались обойтись без нее. Несколько упрощая, это можно сказать о стоическом отношении к жизни, а не упрощая — о шкурном, прагматическом. Ни Новый Завет, ни Ветхий такому отказу не учит. Это мы сами пытаемся убедить других, что лучше быть черствым и толстокожим, обычно при этом оставаясь болезненно обидчивыми. И не случайно: естественная потребность в том, чтобы тебя любили, если ее подавить, оборачивается чудищами комплексов.

Знать, что безмерно и безоговорочно нас любит только Бог — как-то страшновато. Достигается это знание большой кровью, примиряются с ним нелегко, хотя только после этого можно порадоваться и несовершенной человеческой любви. Однако, к счастью, мы довольно долго окружены чем-то похожим на любовь Бога — любовью родителей. Конечно Жан Ванье совершенно прав, когда говорит, что только одна Мать не нанесла раны Своему Ребенку, поскольку была безгрешной. Но худо-бедно (часто — очень худо и бедно) какое-то подобие бескорыстной и незаслуженной любви мы в детстве получаем.

Героиня повести думает, что ее этим обделили. Родителям, да и вообще людям, часто напоминают, что предпочесть, хотя бы в поведении, надо тех, кто слабее. Родителям Сары Луизы напоминать об этом не пришлось, у них хватило на это доброты и мудрости. Они заботятся больше о едва выжившей Каролине, а Луизе кажется, что они только ее и любят, мало того — что здоровую дочь и они, и все прочие ненавидят, как Бог ненавидел Исава. Как важны все тонкости и оттенки библейских слов! Бог Исава не «ненавидел», Он его просто видел и не положился на такое ненадежное существо. Льюис замечает (кажется, в «Чуде»), что жил Исав даже и «получше», избранничество стоит дорого. Бог просто отвел его в сторону, не поставил в центр Своих промыслительных замыслов.

Здесь, в повести, все вплетены в эти замыслы, но судьба избранника достается скорее Саре Луизе. По мирской логике она должна была просто обуглиться от таких адских чувств, как зависть, ревность, досада. Так и случилось с их бедной бабушкой, но, как бывает гораздо чаще, чем мы думаем, та вышла за пределы греха, утратив разум.

Однако жизнь Сары Луизы идет не по мирской логике. Все спасает ее — и дружба с добрым Криком, и красота бессловесных тварей, и мужество Капитана, и беззащитная женственность Труди, и поразительные, как бы белым на белом написанные родители. Когда же, не замечая, что ветхий человек почти осыпался, она уходит служить другим, действительно забыв о себе, ей дается все, как Иову в конце книги — муж, такой же немыслимо хороший, как ее отец, сын, тяжелый и успешный труд.

Тогда она и совершает будничное библейское чудо, где уже не различишь мужскую твердость и женскую мягкость, трезвый разум и какое-то фольклорное действо, силу — и слабость. На этих страницах куда-то делся, осыпался ветхий мир мнимостей, и мы — не в «хэппи энде», а в том слое бытия, где беспредельно царствует Бог и больше нет ни бездомных, ни обездоленных.

Наталия Трауберг

1

Речь идет о пьесе «Венецианский купец», (здесь и далее примечание переводчика).

2

Роман Дж. Элиот (Мэри Энн Эванс, 1819-1880)

3

Библия, Псалом 22:4

4

Библия, Бытие 37:5-10

5

Библия, 2 Книга Царств 11:2-27.

6

Библия, Деяний Апостолов 7:58.

7

«Не прелюбодействуй» (Библия, Исход 20:14 и Второзаконие 5:18). В части христианских конфессий эта заповедь — седьмая.

8

Камфарная настойка опия применялась как болеутоляющее.

9

Библия, Евангелие от Матфея 7:26-28.

10

Библия, Псалом 46:2-4.

11

Библия, Бытие 41:46-49.

12

Библия, Бытие 27:15-29.

13

Братья Уэсли — Джон (1703-1791) и Чарльз (1707-1788) — основатели методизма.

14

Библия, Книга Иеремии 12:1.

15

Операция по высадке союзников называлась «D-day» — «День Д» (от слова «day» — «день»). Она началась 6 июня 1944 года.

16

Вторая мировая война полностью закончилась 3 сентября 1945 года, после победы над Японией.

17

Библия, Откровение Иоанна Богослова 6:12.

18

Тем, кто демобилизовался после Второй мировой войны, в США платили за обучение.

19

Библия, Послание к Ефесянам 6:2-3.

20

Библия, Книга Притчей 23:27.

21

Аппалачские горы тянутся вдоль атлантического побережья Северной Америки.