Эй солдат говорят подписано перемирие говорят война кончена нас отправят черта с два сортирные разговоры я тебе вот что скажу мы опять тащили пустые ведра вниз по железным лестницам в шатучий вонючий трюм поднимались наверх с полными всякий раз как пароход кренился баланда плескала через край.
      МИСТЕР ВИЛЬСОН
      В год избрания Бьюкенена (*60) президентом Томас Вудро Вильсон родился в пасторском доме в Стонтоне, в Виргинской долине; его мать была дочерью пресвитерианского пастора: он происходил из старинного шотландско-ирландского рода, отец его тоже был пресвитерианским пастором и преподавал риторику в духовных семинариях, Вильсоны жили в мире слов, сплавленных двумя столетиями кальвинистского духовенства в незыблемый небосвод.
      Бог был Слово, и Слово было Бог.
      Доктор Вильсон был человек почтенный, он любил свой дом, и своих детей, и хорошие книги, и свою жену, и правильный синтаксис, и каждый день за семейной молитвой беседовал с богом; он воспитал своих сыновей между Библией и словарем.
      В годы Гражданской войны, годы флейт и барабанов и повзводного огня и воззваний, Вильсоны жили в Огасте, штат Джорджия; Томми был отсталым ребенком, только девяти лет от роду овладел грамотой, зато, когда он научился читать, любимым его чтением была книга пастора Уимза "Жизнь Вашингтона".
      В 1870 году доктора Вильсона пригласили преподавать в Колумбийской духовной семинарии в Южной Каролине, Томми посещал Дэвидсонский университет, где он развил свой превосходный тенор, потом он перешел в Принстон и стал оратором и редактором "Принстонца". Первая его статья, напечатанная в "Нассауском литературном журнале", была похвальным словом Бисмарку.
      Затем он изучал право в Виргинском университете, молодой Вильсон хотел быть Великим Человеком, таким, как Гладстон (*61) и английские парламентарии восемнадцатого века, он мечтал овладеть сердцами переполненных аудиторий и повести их за собой во имя Истины, но адвокатская практика была ему в тягость, он чувствовал себя гораздо лучше в книжном воздухе библиотек, аудиторий и университетских семинариев, он вздохнул свободно, когда ему удалось бросить адвокатскую практику в Атланте и занять кафедру истории в университете Джонса Хопкинса: там он написал "Парламентский режим".
      Двадцати девяти лет от роду он женился на барышне, имевшей склонность к живописи (ухаживая за ней, он учил ее произносить открытое "а"), и получил место преподавателя, истории и политической экономии в женском институте Брина Мора. Сдав в университете Джонса Хопкинса докторский экзамен, он занял кафедру в Уэслейском институте, писал статьи, взялся за "Историю Соединенных Штатов";
      выступал публично в защиту Истины Демократии Ответственного Правительства Реформ, прошел все ступени блестящей университетской карьеры, в 1901-м попечители Принстонского университета предложили ему пост ректора;
      он с головой ушел в реформу университета, приобрел пламенных друзей и врагов, поставил вверх дном весь университетский быт, и американская публика начала встречать на первых страницах газет имя Вудро Вильсона.
      В 1909-м он читал лекции о Линкольне и Роберте Э.Ли (*62), а в 1910-м демократических заправил Нью-Джерси, замученных разоблачителями и реформистами, осенила блестящая идея - выставить кандидатом на пост губернатора безупречного ректора университета, собиравшего такую большую аудиторию публичными выступлениями в защиту Права.
      В своем обращении к Трентонскому съезду, выбравшему его кандидатом на пост губернатора, он открыто признался, что верит в среднего человека (провинциальные заправилы и выборных дел мастера поглядели друг на друга и почесали головы), он продолжал окрепшим голосом:
      "Вот тот человек, чьи суждения лично мне будут служить путеводной нитью, дабы по мере умножения задач и в грядущие дни общего отчаяния и смятения мы могли поднять взоры из нашей темной юдоли, где скалы особых привилегий нависают над нашими головами и омрачают наш путь, к холмам туда, где сквозь широкую расселину меж разъятых утесов сияет солнце, божье солнце, солнце, которое возродит людей, солнце, которое освободит их от страстей и отчаяния и вознесет нас к горним высотам, к земле обетованной для всякого, кто стремится к свободе и успеху".
      Провинциальные воротилы и выборных дел мастера поглядели друг на друга и почесали головы, потом они закричали "браво", Вильсон перехитрил умников и одурачил воротил и был избран громадным большинством голосов.
      итак, он оставил Принстон лишь наполовину реформированным и стал губернатором Нью-Джерси и помирился с Брайаном на банкете в память Джексона - когда Брайан заметил: "Я знал заранее, что вы не поддержите меня в вопросе о денежной системе", мистер Вильсон ответил: "Я могу только сказать, мистер Брайан, что вы действительно большой человек".
      Он познакомился с полковником Хаузом (*63), этим политическим колдуном-любителем, расставлявшим свои сети в отеле "Готем", в июле, на партийном съезде в Балтиморе. Херст и Хауз, прятавшиеся за кулисами, и Брайан, горланивший в коридорах и затыкавший носовой платок за размякший воротничок, устроили для потеющих делегатов кукольный театр, в результате которого Вудро Вильсон был избран кандидатом на пост президента.
      Переход прогрессистов от Тафта на сторону Т.Р. обеспечил его кандидатуре успех.
      итак, он оставил штат Нью-Джерси наполовину реформированным и перебрался в Белый дом, наш двадцать восьмой президент.
      В то время как Вудро Вильсон ехал по Пенсильванской авеню рядом с Тафтом, огромной бочкой масла, с Тафтом, который за время своего президентства, шутя и играя, разрушил все реакционные попытки Т.Р. подчинить капитал правительственному контролю, Дж.Пирпонт Морган раскладывал пасьянс в своем кабинете на Уолл-стрите, выкуривая двадцать черных сигар в день, проклиная демократические дурачества.
      Вильсон бичевал капиталистов и клеймил привилегии, отказался признать Уэрту и послал милицию на Рио-Гранде - проводил политику неусыпной бдительности. Он издал "Новую свободу" и лично зачитывал свои послания конгрессу, точно университетский профессор, выступающий перед студентами. В Мобиле он сказал:
      "Я пользуюсь случаем заявить, что впредь Соединенные Штаты не присвоят ни одного фута территории с помощью оружия"
      и послал морскую пехоту в Веракрус.
      "Мы являемся свидетелями воскрешения государственной идеи, пробуждения трезвого общественного мнения, возрождения народных сил, начала эры вдумчивого созидания..."
      Но земной шар уже кружился вокруг Сараева.
      Сначала был "Нейтралитет на словах и на деле", потом "Мы слишком горды, чтобы воевать", когда гибель "Лузитании" (*64), и угроза Моргановым займам, и россказни британских и французских пропагандистов заставили все финансовые центры Востока орать о необходимости войны; но манящий зов барабанной дроби и пушек был слишком силен; лучшие люди копировали парижские моды и широкое лондонское "а", а тут еще Т.Р. и Дом Морганов.
      И через пять месяцев после своего вторичного избрания, прошедшего под лозунгом "Он уберег нас от войны", Вильсон протащил через конгресс закон о вооружении флота и объявил, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны со срединными державами (*65).
      "Безудержное и беспощадное насилие, насилие вплоть до последних пределов".
      Вильсон стал государством ("война - это здоровье государства"), Вашингтон - его Версалем, он посадил в социализированное правительство господ из крупных трестов, по доллару в год (*57), и стал командовать большим парадом людей, снарядов, консервов, мулов и грузовиков, отправляемых во Францию. Пять миллионов людей стояли "смирно" перед крытыми толем бараками каждый день на заходе солнца, покуда играли "Звездное знамя".
      Война принесла восьмичасовой рабочий день, женское равноправие, сухой закон, принудительный арбитраж, высокую заработную плату, высокие дивиденды издержки плюс подряды и завидную возможность быть Матерью Павшего Героя.
      Кто не хотел завоевать мир для дивидендов плюс демократии, того сажали в тюрьму вместе с Дебсом.
      Спектакль кончился, пожалуй, слишком быстро, принц Макс Баденский боролся за четырнадцать пунктов, Фош (*58) занимал предмостные укрепления на Рейне, и кайзер, задыхаясь, бежал вслед за поездом по перрону Потсдамского вокзала в цилиндре и, как некоторые утверждают, с привязной бородой.
      С помощью _Всемогущего Бога, Права, Правды, Справедливости, Свободы, Демократии, Самоопределения народов, Без аннексий и контрибуций_, с помощью кубинского сахара и кавказского марганца и американской пшеницы и американского хлопка, британской блокады, генерала Першинга, парижских такси и семидесятипятимиллиметровых пушек мы выиграли войну.
      4-го декабря 1918 г. Вудро Вильсон, первый президент, покидающий Соединенные Штаты во время своего президентства, отплыл на "Георге Вашингтоне" во Францию,
      самый могущественный человек в мире.
      В Европе знали, как пахнет газ, и приторное, тошнотное зловоние недостаточно глубоко зарытых трупов, и серые лица голодающих детей; в газетах прочли, что мистер Вильсон - за мир, и свободу, и консервы, и масло, и сахар; он высадился в Бресте со своим штабом экспертов и журналистов после тяжелого плавания на "Георге Вашингтоне".
      La France встречала его речами, поющими школьниками, мэрами в красных шарфах (видал ли мистер Вильсон и Бресте, как жандармы избивали демонстрацию докеров, пришедших встречать его с красными флагами?).
      В Париже на вокзале он вышел из вагона и пошел по широкому красному ковру между двумя шеренгами пальм в горшках, цилиндров, почетных легионов, увешанных, орденами мундиров, сюртуков, розеток, бутоньерок к "роллс-ройсу". (Видел ли мистер Вильсон женщин в черном, калек в маленьких тачках, бледные, испуганные лица вдоль тротуаров, слышал ли он страшное отчаяние, звучавшее в приветственных криках, когда его и его новую жену поспешно везли в "Отель-де-Мюрат", где хоромы, полные парчи, золоченых часов, комодов будь и мраморных купидонов, были превращены в президентские покои?)
      Покуда эксперты устанавливали процедуру мирных переговоров, накрывая столы зеленым сукном, подготавливая протоколы, чета Вильсонов отправилась путешествовать, чтобы оглядеться: на второй день рождества их чествовали в Букингемском дворце, на Новый год они посетили папу и микроскопического итальянского короля в Квиринале. (Знал ли мистер Вильсон, что крестьяне, живущие на берегах Бренты и на Пьяве, зажигают в своих загаженных войной хижинах свечи перед его портретом, вырезанным из иллюстрированных журналов?) (Знал ли мистер Вильсон, что народы Европы прочли в четырнадцати пунктах призыв к борьбе с поработителями, как столетия тому назад они прочли призыв к борьбе с поработителями в девяноста пяти тезисах, прибитых Мартином Лютером к церковным дверям в Виттенберге?)
      18 января 1919 г. в толчее мундиров, треуголок и золотых шнуров, орденов, эполетов, знаков отличия и командорских крестов Высокие Договаривающиеся Стороны, союзные и объединившиеся державы собрались в Зале Часов на набережной д'Орсе, чтобы продиктовать мир, но пленарное собрание мирной конференции было слишком публичным местом для переговоров о мире, и поэтому Высокие Договаривающиеся Стороны создали Совет Десяти (*59), перебрались в Зал Гобеленов и, окруженные Рубенсовой "Историей Марии Медичи", начали диктовать мир.
      Но Совет Десяти был слишком публичным местом для переговоров о мире, поэтому они создали Совет Четырех.
      Орландо (*60) в бешенстве уехал домой, и вот они остались втроем: Клемансо, Ллойд Джордж, Вудро Вильсон. Три старых человека тасовали колоду, раздавали карты: Рейнскую провинцию, Данциг, Польский коридор, Рур, Самоопределение малых народностей, Саарский бассейн, Лигу Наций, Мандаты, Месопотамию, Свободу морей, Трансиорданию, Шандунь, Фиуме и остров Яп, пулеметный огонь и пожары, голод, вошь, холеру, тиф; нефть была козырем.
      Вудро Вильсон верил в бога своих отцов, так сказал он прихожанам маленькой конгрегационалистской церковки в шотландском городке Карлайле, где некогда проповедовал его дед, и день был такой холодный, что газетные корреспонденты сидели на старых церковных скамьях, не снимая пальто.
      7 апреля он приказал разводить пары на "Георге Вашингтоне" в Бресте и быть наготове, чтобы везти американскую делегацию домой, но он не уехал.
      19 апреля пройдоха Клемансо и пройдоха Ллойд Джордж втянули его в тихую и уютную игру в три листика, которая называлась Советом Четырех.
      28 июня Версальский договор был готов, и Вильсону пришлось ехать домой и объяснять политиканам, которые тем временем подкапывались под него в сенате и палате, и трезвому общественному мнению, и богу своих отцов, как он позволил себя обойти и в какой степени ему удалось спасти мир для демократии и Новой свободы.
      С того дня как он высадился в Хобокене, он говорил, спиной к стене Белого дома, он говорил, чтобы спасти свою веру в слова, он говорил, чтобы спасти свою веру в Лигу Наций, он говорил, чтобы спасти свою веру в себя, в бога своих отцов.
      Он напрягал каждый нерв Своего тела и своего мозга, он подчинил своему контролю каждый винтик правительственного механизма (кто не соглашался, тот был негодяем или красным, никакой пощады Дебсу).
      В Сиэтле уоббли, чьи вожди сидели в тюрьме, в Сиэтле уоббли, чьих вождей линчевали и расстреливали как собак, в Сиэтле уоббли выстроились на четыре квартала, когда проезжал Вильсон, и, скрестя руки, молча смотрели на великого либерала, мчавшегося мимо них в своем автомобиле, укутанного в пальто, похудевшего от усталости, с нервно дергающейся половиной лица. После многих кварталов рукоплесканий и патриотических криков люди в рабочих блузах - трудящиеся люди - встретили его молчанием.
      В Пуэбло, Колорадо он был седым, еле стоящим на ногах человеком с нервно дергающейся половиной лица:
      "Ныне, когда туман, окутывавший этот великий вопрос, рассеялся, я верю, что люди увидят истину с глазу на глаз и лицом к лицу. Есть одна цель, к которой вечно стремится американский народ и к которой он вечно простирает руки, эта цель - истина справедливости и свободы и мира. Мы познали эту истину, и мы дадим ей вести нас, и она поведет нас, а через нас и весь мир в блаженную страну покоя и мира, в страну, какая доселе и не грезилась человечеству".
      Это была его последняя речь, в поезде по дороге в Уичито его хватил удар. Он прервал лекционное турне, предпринятое с целью пропаганды Лиги Наций. Отныне он был разбитый, парализованный человек, еле-еле ворочающий языком. В тот день, когда он передал президентство Гардингу (*61), соединенная комиссия сената и палаты поручила Генри Кэботу Лоджу, его исконному врагу, отправиться с официальным визитом к президенту в Капитолий и задать официальный вопрос, не желает ли президент обратиться с каким-либо посланием к объединенной сессии.
      Вильсон заставил себя встать, тяжела опираясь обеими руками на ручки кресла.
      - Сенатор Лодж, я ничего не имею сообщить, благодарю вас, добрый день, - сказал он.
      3 февраля 1924 г. он умер.
      НОВОСТИ ДНЯ XXX
      УПРАЗДНЕНИЕ ГИГАНТСКИХ ОРУДИЙ
      Долгогривые попы день и ночь подряд
      Нам про зло и про добро речи говорят
      Но попробуй их спроси как достать обед
      Запоют они тебе ласково в ответ
      ВО ВРЕМЯ ПЕРЕЕЗДА ЧЕРЕЗ ОКЕАН ПРЕЗИДЕНТ СЛЕГКА ПРОСТУДИЛСЯ
      Шеф-повар, повара и официанты из Отеля "Билтмор" Изысканнейший комфорт Во время обедов и ужинов играет струнный оркестр На палубе играет военно-морской духовой оркестр
      Ты насытить утробу твою
      Во блаженном господнем раю
      город являет собой картину жесточайших разрушений, в особенности в районе Главного почтамта, который сгорел дотла и представляет собой груду развалин
      Помолись потерпи
      На соломе поспи
      ТРИ ГРУЗОВИКА С ДОКУМЕНТАМИ
      в результате взрыва гремучей ртути в капсюльном цехе одного из военных заводов Взрывчатой Компании "Э.И.Дюпон де Немур" убито одиннадцать человек и ранено двадцать три; вечером миссис Вильсон выпустила почтовых голубей... и сквозь все эти испытания - как изумителен был дух нации, какой непоколебимой целеустремленностью, каким неугасимым энтузиазмом, какой железной решимостью были проникнуты все ее незабываемые подвиги, ее неустанная деятельность. Я уже сказал, что те из нас, кто остались на родине для того, чтобы заботиться об организации и снабжении, постоянно стремились быть с теми, кого мы поддерживали нашей деятельностью, но мы не должны стыдиться... в обеденном зале играл военно-морской квартет
      Выйдет срок
      Выдаст бог
      В небесах тебе сладкий пирог
      ГОРГАС (*62) РАЗМЕЩАЕТ СОЛДАТ В ХИБАРКАХ
      800 ВООРУЖЕННЫХ БОЙЦОВ ПРИВЕТСТВУЮТ БОЛЬШЕВИКОВ
      вся церемония была тщательно подготовлена, но тем не менее толпа не была допущена слишком близко. Народ, собравшийся на холмах неподалеку от набережной, приветствовал оглушительным криком приближение катера, в котором находился президент. Кортеж проследовал кружным путем с Елисейских полей на другой берег Сены через мост Александра III, что дало повод вспомнить другое историческое зрелище, когда Париж превзошел самого себя, чествуя в лице царя самодержавного властелина
      ОБРАТИЛСЯ С БАЛКОНА ДВОРЦА С РЕЧЬЮ К 1400 МЭРАМ
      ПО СЛОВАМ ЧЕРЧИЛЛЯ БРИТАНСКИЙ ФЛОТ ЗАНИМАЕТ ПЕРВОЕ МЕСТО
      КАМЕРА-ОБСКУРА (37)
      _в алфавитном порядке по чинам_ отщелкано двумя холодными указательными пальцами на Короне в ротной канцелярии _пенс. разряда А и страх, прем. С и Д_.
      Смирр-НА быстро застегнуть крючки на воротнике стискивающем кадык США и жезл Меркурия соприкасаются.
      Вольно на дворе проходят строй в багровом мерцании зимнего послеобеда в Ферьер-ан-Гатине, в аббатстве возведенном Хлодвигом над мощами трех учеников господа нашего Иисуса Христа 3-й Заем своб. Гос. казн. Альциана Полициана и Гермациана 4-й Заем своб. Гос. казн. разр. Е или форма Канц. Сан. корп. 38. Теперь дождь пошел сильнее и водостоки журчат вовсю звон от всех крошечных стеклянисто-зеленых струек здесь некогда был настоятелем Алькуин и мельничные колеса скрипят за обомшелыми каменными стенами и здесь похоронены Клотильда и Клодомир (*63)
      "продвижение в должности лишь в результате успехов" сонно выстукивает изъеденная ржавчиной Корона в палатке нашего развеселого бродячего цирка один если не считать могильщика валяющегося на койке да сухого кашля больного тебеце которого вечно пьяный военврач никак не найдет времени исследовать.
      Йод вам даст здоровье
      Йод вам счастье даст
      четыре тридцать пропуск оживает в моем кармане среди пилюль.
      сержант-квартирмейстер Санитарного корпуса и главный бузотер натягивают дождевики и выходят из ворот санитарной базы США в пронизанный фонарями дождь и идут без гроша в кармане в "Белую Лошадь" где при помощи своих нашивок и парлевуканья добывают на арапа выпивку и омлет с жареной картошкой и заигрывают с яблочнощекой Мадлен нельзя ли нам
      в темном коридоре ведущем в заднюю комнату ребята выстроились в очередь чтобы попасть к девице в черном платье приехавшей из города - оставить десять франков и побежать в профилакторий
      снаружи дождь льет на булыжный город внутри мы пьем vin rouge парлевукаем лягушечьи лапки нельзя ли нам coucher avec и старик запасной пьет за соседним столиком запретный абсент и говорит Tout est bien fait dans la nature a la votre aux americains [вам, американцам, что ни есть, все хорошо (франц.)]
      Apres la guerre finie
      Домой в Штаты меня позови
      Dans la mort il n'y a rien de terrible Quant on va mourir on pense a tout mais vite [В смерти нет ничего страшного. Когда идешь на смерть, думаешь обо всем сразу, но мимолетно (франц.)].
      в первый день нового года отпущенный после утренней переклички я пошел гулять с одним парнем из Филадельфии по багровым по-зимнему изборожденным улицам под багровым кружевом сплетенных деревьев усеянных воронами каркающими у нас над головами через красно-ржавые холмы в деревню мы пойдем еще дальше будем пить хорошее вино всюду названия из эпохи Меровингов (*64) мельничные колеса стеклянисто-зеленые ручейки когда вода журча вытекает из древних каменных раструбов румяные яблоки Мадлен запах буковых листьев Мы будем пить вино товарищ из Филадельфии получил beaucoup деньжат по-зимнему багровеющее вино солнце прорывается сквозь тучи в первый день года
      в первой деревне мы останавливаемся смотрим на группу восковых фигур старик застрелил хорошенькую крестьянку похожую на Мадлен но только моложе она лежит с простреленной левой грудью в крови на заезженной дороге хорошенькая и пухлая как маленькая куропатка
      потом старик снял с одной ноги башмак и упер дробовик в подбородок большим пальцем ноги нажал на спусковой крючок и выстрелил себе в голову мы стоим глядя на голую ногу и на башмак и на ногу в башмаке и на убитую девушку и на старика с головой в холщовом мешке и на грязный голый палец ноги которым он спустил курок Faut pas toucher [не положено трогать (франц.)] покуда не приедет полицейский комиссар, proces verbale [протокол (франц.)] в этот первый день года светит солнце...
      ДОЧКА
      Тренты жили в особняке на Плезент-авеню, самой лучшей улице в Далласе, самом большом и самом передовом городе в Техасе - самом большом штате Америки, с самой черноземной почвой и самым белым населением, и Америка была самая великая страна в мире, и Дочка была папиной самой единственной и самой обожаемой девочкой. По-настоящему ее звали Энн-Элизабет Трент, так же как ее милую, бедную мамочку, которая умерла, когда она была еще совсем маленькой, но папа и мальчики называли ее Дочкой. Бадди по-настоящему звали Уильям Делани Трент, так же как папу, который был видным адвокатом, а Бестера по-настоящему звали Спенсер Андерсон Трент.
      Зимой они ходили в школу, а летом носились по ранчо, приобретенному еще дедушкой-пионером. Когда они были совсем маленькими, ранчо еще не было огорожено и неклейменые бычки паслись в высохших речных руслах, но, когда Дочка начала ходить в среднюю школу, всюду уже были поставлены заборы и прокладывалось макадамовое шоссе до Далласа, а папа повсюду разъезжал в "форде", а не на своем кровном арабском жеребце Мулле, которого он получил от одного коннозаводчика на выставке племенного скота в Уэйко: коннозаводчик разорился и не мог уплатить своему адвокату гонорар наличными. У Дочки был буланый пони по кличке Кофе, он кивал головой и рыл копытом землю, когда ему хотелось получить кусочек сахару, но у некоторых ее подруг были собственные автомобили, и Дочка и мальчики все время приставали к папе, чтобы он купил автомобиль, настоящий автомобиль вместо той жалкой старой калоши, в которой он разъезжал по ранчо,
      В ту весну, когда Дочка кончила среднюю школу, папа купил открытый "пирс-эрроу", и девочки счастливей ее не было на свете. Утром накануне выпускного акта, сидя за рулем в воздушном белом платье и поджидая папу, который только что вернулся из конторы и переодевался наверху, она думала о том, с каким удовольствием поглядела бы на себя - как она сидит в это не слишком жаркое июньское утро в ослепительно сверкающем черном автомобиле среди сверкающих медных и никелевых частей, под сверкающим бледно-голубым, огромным техасским небом, в центре огромного плоского богатого техасского края, раскинувшегося на двести миль в одну сторону и на двести миль в другую. Она видела половину своего лица в маленьком овальном зеркальце, вделанном в переднее стекло. Под песочными волосами оно казалось красным и загорелым. Если бы у нее были рыжие волосы и белая, точно сливки, кожа, как у Сузан Джилспай, мечтала она и вдруг увидела Джо Уошберна - он шел по улице, темноволосый и серьезный, в панаме. Она улыбнулась ему стыдливой улыбкой как раз вовремя, и он сказал:
      - Какая ты стала прелестная. Дочка, прости за комплимент.
      - Я жду папу и мальчиков, мы едем на торжественный акт. Ах, Джо, мы опаздываем, и я так волнуюсь... Я ужасно выгляжу.
      - Ну, хорошо веселись. - Он медленно пошел дальше, на ходу сдвинув шляпу на затылок. Что-то более жаркое, чем июньское солнце, вспыхнуло в очень темных глазах Джо и зажгло румянец на ее лице и побежало дальше, по шее и по спине под тонким платьем и между маленькими только-только наметившимися грудями, о которых она старалась не думать. Наконец вышли папа и мальчики, все трое белокурые, расфранченные и загорелые. Папа пересадил ее назад, к Баду, который сидел прямо, точно аршин проглотил.
      Сильный ветер поднялся навстречу и швырял пыль им в лицо. С той минуты, как она увидела кирпичное здание школы, и толпу, и светлые платья, и киоски, и большой флаг с извивающимися на фоне неба полосами, она так разволновалась, что после ничего не могла вспомнить.
      Вечером на балу, надев впервые в жизни бальное платье, она вновь пришла в себя - тюль, и пудра, и толпа, натянутые и робкие мальчики в черных костюмах, девочки, набившиеся в дамскую комнату, чтобы поглядеть на туалеты подруг. Танцуя, она не произносила ни слова, только улыбалась, и склоняла голову чуть набок, и надеялась, что с этим кавалером танцевать уже недолго. По большей части она не знала, с кем танцует, только двигалась, улыбаясь в облаке розового тюля и разноцветных огней, лица мальчиков всплывали перед ней, мальчики пытались говорить развязным тоном опытного соблазнителя либо, наоборот, робели и еле ворочали языком, лица всех цветов над одинаково деревянными туловищами. Она была искренне удивлена, когда во время разъезда Сузан Джилспай подошла к ней в раздевалке и усмехнулась:
      - Дорогая моя, ты была царицей бала.
      Когда наутро Бад и Бестер сказали то же самое, и старая негритянка Эмма, воспитывавшая их после маминой смерти, пришла с кухни и сказала: "Знаете, мисс Энни, весь город говорит, что вы вчера были царицей бала", она вся раскраснелась от счастья. Эмма сказала, что так ей передавал тот желтый негодяй молочник, его тетка служит у миссис Уошберн, потом она поставила на стол булочки и вышла, осклабясь, как раскрытый рояль.
      - Да, Дочка, - сказал папа своим низким, спокойным голосом и потрепал ее по руке, - я и сам так думал, но потом подумал - может быть, я пристрастен.
      Летом приехал Джо Уошберн, только что кончивший юридический факультет в Остине и собиравшийся осенью поступить на службу в папину контору, и прогостил у них на ранчо две недели. Дочка ужасно обращалась с ним, заставила старика Хилдрета дать ему норовистого старого одноглазого пони, клала ему жаб в кровать, подавала ему за столом горячий соус с перцем вместо грибной подливки или пыталась насыпать ему в кофе соль вместо сахара. Мальчики до того рассердились на нее, что вовсе перестали с ней разговаривать, а папа сказал, что она превратилась в настоящую дикарку, но она никак не могла прекратить эти выходки.
      Потом однажды они поехали верхом ужинать на Ясный ручей и купались при лунном свете в глубокой выбоине под утесом. Вдруг Дочке пришла в голову сумасшедшая мысль: она взбежала наверх и сказала, что прыгнет в воду с утеса. Вода выглядела очень мирно, и луна, дробясь, плавала по ней. Все закричали в один голос, чтобы она не смела этого делать, но она уже прыгнула с утеса ласточкой. Но тут случилось что-то неладное. Она ушибла голову, голова страшно болела. Она глотала воду... она пыталась освободиться от какого-то тяжелого груза, который давил на нее... это был Джо. Лунный свет потух в водовороте, все кругом почернело, но она крепко обхватила руками шею Джо, ее пальцы впились в напряженные мускулы его предплечий. Она пришла в себя, его лицо было совсем близко у ее лица, и в небе опять светила луна, и что-то теплое текло по ее лбу. Она пыталась выговорить:
      - Джо, я люблю тебя, Джо, я люблю тебя, - но все опять растаяло в теплой, клейкой тьме, она только слышала его голос, глубокий, глубокий... "чуть было и меня не утопила..." - и голос папы, резкий и гневный как в зале суда: "Я говорил ей, чтобы она не смела прыгать с утеса".
      Она вновь пришла в себя в кровати, у нее страшно болела голова, и над ней стоял доктор Уинслоу, и первое, что она подумала, - где Джо и зачем она вела себя как глупая девчонка, зачем сказала ему, что влюблена в него? Но никто об этом не заикнулся, и все ужасно мило ухаживали за ней, только папа прочел ей своим гневным, судейским голосом целую лекцию о том, что она сумасбродка и дикарка и Джо чуть не погиб из-за нее, так крепко она вцепилась в его шею, когда их обоих вытаскивали из воды. У нее был пролом черепа, и ей пришлось все лето проваляться в постели, и Джо ужасно мило ухаживал за ней, хотя в первый раз, когда он вошел в ее комнату, он как-то странно поглядел на нее своими острыми черными глазами. Покуда он гостил на ранчо, он каждый день читал ей вслух после завтрака. Он прочел ей всю "Лорну Дун" (*65) и половину "Николаса Никльби", а она лежала в кровати, горя и млея в лихорадке, и все время боролась с собой, что бы не крикнуть ему, как глупая девчонка, что она безумно влюблена в него и почему он не любит ее хоть капельку? Когда он уехал, болеть стало уже неинтересно. Иногда папа или Бад читали ей вслух, но по большей части она предпочитала читать сама. Она прочла всего Диккенса, дважды, и "Гавань" Пула (*66), после "Гавани" ей захотелось в Нью-Йорк.
      Осенью папа повез ее на Север, в Ланкастер, штат Пенсильвания, и отдал ее на год в пансион для девиц. Путешествие в поезде доставило ей громадное наслаждение и страшно взбудоражило, но мисс Тиндж была пренеприятная особа, а девочки были все родом с Севера, ужасно гадкие, и издевались над ее платьями и только и говорили, что о Ньюпорте, Саутгемптоне и душках-актерах, которых она никогда не видала; все это было ужасно противно. Она каждую ночь плакала в кровати и думала о том, как она ненавидит пансион и что теперь Джо Уошберн никогда уже больше не будет любить ее. Когда наступили рождественские каникулы и ей пришлось остаться в пансионе с двумя мисс Тиндж и еще некоторыми учительницами, тоже не поехавшими домой из-за дальности расстояния, она решила, что больше она не выдержит, и однажды ранним утром, когда все еще спали, пошла на станцию, купила билет до Вашингтона и села в первый шедший на Восток поезд, взяв с собой в саквояж только зубную щетку и ночную рубашку. Сначала она сильно перетрусила, что едет одна, но в Хавр-де-Грас, где она пересаживалась, в ее купе сел один прелестный уэстпойнтский кадет, родом из Виргинии, и они всю дорогу смеялись и болтали в чудно провели время.