– Вы совершенно правы, поэтому-то он и знает как никто эту комедию, именуемую моей жизнью. Он знает в ней каждое слово лучше, чем я сама. И несомненно, он прекрасно знает, что вы значите для меня, мой нежный друг.
      – Вы все ему рассказали?
      – А разве надо говорить тени, где ты находишься?
      – Если здесь не замешана истинная любовь, тогда я вообще не понимаю, что это слово означает.
      – Просто этот человек всегда находится там же, где и я.
      – Остается только поблагодарить Небеса за то, что тени не способны огорчаться, досадовать или ревновать! – заключил шевалье.
      Полине больше не приходилось отражать посягательства на нее Казановы, которого вновь обретенное чувство к Генриетте отдалило от всех других женщин. Впервые он примирился со старостью, открыв для себя, что в этот момент она оказалась его лучшим другом, поскольку обладала лицом, голосом и нежностью мадам де Фонсколомб. В его бывшей возлюбленной Джакомо было дорого все, даже ее слепые затуманенные глаза, которые, как глаза статуи, казались, теперь были предназначены лишь для того, чтобы созерцать вечность.
      За два вечера до даты, на которую был назначен отъезд, находясь наедине с Полиной и Казановой, старая дама полусерьезно-полушутя вернулась к теме любовных взаимоотношений мадмуазель Демаре и шевалье де Сейналя. Последний уверял, что проиграл пари, и будучи менее, чем когда-либо, расположенным к тому, чтобы стать якобинцем, резко добавил, что его более не интересуют ни сам спор, ни его ставка.
      – Итак, моя дорогая Полина, – прокомментировала старая дама, – вам выпала на долю слава устоять перед наиболее выдающимся соблазнителем, которого только можно встретить. Не знаю, стоит ли вас с этим поздравлять, поскольку, несмотря на свой преклонный возраст, он остается самым очаровательным из мужчин и самым глубоким из философов, имевшим мудрость совершать все те безумства, которые случай предоставлял его любознательности.
      – Вы даже не поинтересовались моим мнением, – заметила молодая женщина, – а ведь, возможно, я тоже проиграла свою партию.
      – Неужели вы готовы отречься от ваших робеспьеристских убеждений? – прикинулась удивленной мадам де Фонсколомб. – Тогда это новость настолько примечательная, что заслуживает упоминания в хрониках.
      – Мое обращение, мадам, вполне возможно, хотя этот факт навряд ли столь интересен, что заслуживает упоминания в скрижалях Истории. Но я могу заверить мсье Казанову, что испытываю к нему самые дружеские чувства и глубокую симпатию, чему и готова, если он этого еще желает, предоставить самые ощутимые доказательства.
      Это неожиданное заявление имело эффект разорвавшейся бомбы. Казанова замер с открытым ртом, не зная, что сказать, поскольку его желание находило выход как раз в любовных препирательствах и подогревалось именно сопротивлением избранницы.
      Мадам де Фонсколомб постаралась сдержать смех, поскольку ее друг и без того чувствовал себя смущенным. К тому же она ощутила в словах молодой женщины совсем иную пылкость, не имеющую ничего общего с былой непримиримостью.
      – Так что же, мсье, – произнесла она наконец, – вы так и оставите без ответа искреннее признание в любви, которое честно заслужили? – И, как можно ниже наклонившись к уху Казановы, добавила:
      – Подарите Полине эту минуту счастья, о которой она вас просит! Одновременно вы подарите ее и Генриетте. Этой ночью вас будут любить две женщины, и знайте, что одна из них, хотя и не будет с вами рядом, испытает удовлетворение не меньшее, чем другая!
 
      Мадам де Фонсколомб настояла, чтобы Полина и Джакомо поужинали в этот вечер наедине в его комнате. Мсье Розье постарался приготовить на этот раз совершенно особые пикантные соусы, предназначенные привести участников этой трапезы в наиболее приятное расположение духа. А поданные в изобилии тонкие вина и ликеры должны были подвигнуть их к повторению подвигов, вплоть до полного истощения сил.
      Все эти приготовления получили одобрение Полины. Ее совсем не обескуражила такая откровенность, поскольку она явно желала выдерживать нападки своего противника на глазах всего общества, вплоть до кухни, где уже приготовились наблюдать за предстоящей битвой. Казанова даже подумал о том, что эта якобинка, скорее всего, не будет возражать, если аббат Дюбуа у нее на глазах займет свое место в шкафу.
      Сам Джакомо был отнюдь не уверен, что ему нравится такая демонстрация его триумфа. Дело дошло до того, что старой даме пришлось напомнить, что шевалье де Сейналь занимался этим раньше с большей отвагой, заявляя при том, что любовь и игра являются обстоятельствами, где долг превыше любых условностей.
      В девять часов он пожелал спокойной ночи мадам де Фонсколомб, которая вновь посоветовала ему подмешивать в блюда и ликеры, которые он будет поглощать за ужином, воспоминания о Генриетте, и пожелала ему обрести в объятиях Полины наслаждение их молодости.
      – Вы соблюдете мне верность, – напутствовала его старая дама, – оставаясь верным той страсти, которой вы так щедро умели одаривать стольких женщин так, чтобы ни одна из них никогда не почувствовала, что ваше желание к ней умалилось.
      У себя в комнате Казанова обнаружил закрытое блюдо с холодным ужином, который идеально подходил для полных неги антрактов в задуманной им любовной комедии. Два канделябра освещали предстоящее пиршество. Еще один подсвечник стоял возле алькова, и создавалось впечатление, что сцены, которым предстояло разыгрываться здесь, заранее отрепетированы тенями, словно в китайском театре.
      Несколько минут спустя в дверь постучали, и в комнату вошла Полина, одетая лишь в рубашку, такую легкую и прозрачную, что она казалась сделанной из тончайшего кружева. На ней не было никаких украшений, да они и не требовались, настолько прелестна была молодая женщина. Джакомо счел ее необыкновенно привлекательной в этом наряде. Внезапно он пожелал девушку настолько сильно, что даже сам этого испугался.
      Как и всякая женщина, Полина прекрасно знала, как раздразнить желание любовника, заставляя его лишь угадывать ее прелести. Едва прикрытые прозрачным покровом, они становятся похожими на непристойные гравюры, проглядывающие сквозь шелковую бумагу, что прикрывает их на страницах альбома. Но, несмотря на простоту обращения и открытую манеру держаться, лишенную кокетства и искусственной любезности, которые так любят использовать женщины, маленькая лакедемонянка умудрялась сохранять на лице свое обычное выражение непримиримой добродетели.
      Полина сумела разоблачить тело, но отнюдь не лицо. Выражение заносчивости на нем смягчилось так мало, что Джакомо не удержался от замечания:
      – Хотелось бы знать, вы пришли сюда по причине желания, которое я вам в конце концов сумел внушить, или вам захотелось бросить вызов собственным чувствам? Если вы решительно не ощущаете никакой склонности ко мне, дорогая Полина, я не считаю себя настолько низким человеком, чтобы воспользоваться вашим одолжением. Я прекрасно понимаю, что вы не испытываете ко мне любви, и все же чувствую себя достаточно польщенным. Что бы ни говорили, мужчина моего возраста еще может вызвать симпатию у молодой женщины, но увлечься им она навряд ли может, и я особо ценю такое ваше желание за его редкость.
      – Я действительно не собираюсь говорить с вами о любви, – произнесла с улыбкой молодая женщина, – поскольку очень боюсь ранить ваше самолюбие, выказывая вам столь заурядное чувство. Но ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша беззастенчивость вызвали у меня к вам своего рода симпатию. Вы поистине умеете найти глубину в пустяках, серьезность в насмешке, философию в безумствах, и в итоге именно эти свойственные вам противоречия и пробудили во мне интерес. Именно поэтому, мсье Казанова, мне пришла в голову фантазия переспать с вами. Я уже достаточно позабавилась, слушая ваши софизмы, и теперь мне хотелось бы испытать ваши ласки. Я хочу более конкретных доказательств той страсти, которую вы выказывали мне на протяжении наших многочисленных трогательных бесед. Но на этот раз вы не отделаетесь одними словами, потому что настоящий язык наслаждений, насколько я знаю, включает лишь один грамматический прием: когда происходит согласование мужского рода с женским, причем по обоюдному желанию.
      – Я с вами совершенно согласен, моя дорогая Полина. Это действительно очень странная грамматика, непременно требующая, чтобы рода смешивались, и хотя она имеет всего одно правило, всегда следует помнить, что искусство любви – вещь гораздо более тонкая и сложная, чем искусство риторики.
      – Прошу вас, не будем больше говорить об искусстве и о риторике, – попросила Полина.
      Это было произнесено таким вызывающим тоном, что Казанова вдруг спросил себя, стоит ли отнести нетерпение молодой женщины к неудержимости ее желаний или попросту она не хочет подвергать испытанию пыл старца, который в течение месяца так страстно мечтал обладать ею. Именно это последнее соображение словно сковало его льдом.
      – Поужинаем сначала, – предложил он, силясь улыбнуться. – После нам предстоит изрядно потрудиться.
      – Ни в коем случае! Я к вашим услугам, мсье, и желаю выдержать ваш первый натиск немедленно. После мы обязательно восстановим наши силы, но я позволю вам эту передышку лишь для того, чтобы ваша вторая атака вновь целиком истощила меня, подарив такое же наслаждение, как и первая.
      И, приблизившись к камину, на котором ярко горел один из канделябров, Полина спустила с плеч прозрачную ткань своей рубашки. Одежда мягко упала к ее ногам, постепенно открывая небольшую, но идеально округлую грудь и стройную талию, которую ни один корсет не смог бы сделать более тонкой. Следом появились бедра; одного взгляда на их женственный изгиб было достаточно, чтобы представить, как сладостно они будут раскачиваться при любовных сражениях, и идеально выточенные ноги, белый мрамор которых, казалось, был предназначен лишь для того, чтобы поддерживать пылающий порфир капители сладострастия.
      Полина обладала всем, что мужчина может мечтать найти в женщине. Однако Казанова, увидев такое полное и внезапное разоблачение всех ее прелестей, застыл на месте, словно парализованный. Будь его избранница кокеткой, он мог бы вообразить, что она пытается раздразнить его чувства. Но Полине были неведомы такие хитрости. Она обладала наивным тщеславием и считала себя достаточно привлекательной, чтобы без всяких уловок предложить себя в своем естественном виде.
      И поскольку он по-прежнему оставался недвижим, застыв не то чтобы с безразличным, а с каким-то покорным видом, Полина спросила его:
      – Так что же, мсье, разве не этого вы желали?
      – Ваша красота, Полина, превращает меня в камень, – ответил Казанова.
      – Разве я похожа на горгону? – с улыбкой спросила молодая женщина.
      Она приблизилась к Казанове и заключила в объятия несчастного старца, который по-прежнему не предпринимал никаких действий, поглощенный мыслью, что, видимо, именно сила желания не дает ему совершить жертвоприношение. Нагота этой пеннорожденной Венеры, сверкающая в трепещущем свете свечей, представляла собой слишком изысканное зрелище и казалась столь совершенной, что превосходила даже самый непомерный аппетит, напрасно обостряя его вместо того, чтобы попытаться удовлетворить.
      Итак, Полина повлекла к алькову злополучного соблазнителя, которого внезапно стал угнетать собственный триумф. Раскинувшись на постели, она с изумительной непринужденностью предоставила в его распоряжение свои восхитительные прелести.
      – Ну что же вы? – снова спросила она. – Вы словно скованы холодом. Давайте же, идите сюда, ложитесь!
 
      Обладание Полиной должно было стать последней любовной победой в его приближающейся к финалу жизни. В ее объятиях Джакомо должен был отдать последнюю дань своему сладострастию.
      Однако в течение следующих двух часов они лежали, обнявшись, слив губы в поцелуе, и не предпринимая при этом никаких других действий. Казалось, Полина обнимает призрак. Джакомо мучился от отвращения, которое испытывал к самому себе.
      Молодая женщина больше не произносила ни слова. То ли стыд, то ли гордость, а может быть, простая вежливость не позволяли ей выразить вслух свое недовольство. Сначала она попыталась оживить своими ласками древо жизни, крепость которого в свое время способна была облагодетельствовать Генриетту, Мартону, Армелину, Леа, малютку Кортичелли, которой было тринадцать лет и которая выглядела на десять, а заодно и богатую мадам д'Юрфе, несмотря на ее шестьдесят. Сколько женщин из разных стран, принадлежавших к различным сословиям, почти всегда красавиц, хотя иногда и отличавшихся замечательным уродством, как та горбунья из Авиньона, наслаждались им до полного изнеможения? Скользкие, устав от чрезмерных ласк, просили пощады у этого человека, любовные возможности которого не знали границ? Но и этот мощный дуб не устоял перед топором Времени и вскоре должен был исчезнуть навсегда, затянутый в леденящую бездну уходящего века.
      Джакомо пришлось проделать все то, что может предпринять опытный человек, чтобы создать видимость наслаждения перед пленительной женщиной, чьи надежды он обманул. Ему хотелось объяснить ей, что он не может удовлетворить ее желание только из чрезмерной деликатности, но Полина достаточно ясно показала, что не нуждается в подобной обходительности. До глубины души оскорбленная тем, что в глазах Казановы ее достоинства оказались не столь хороши, как грубоватые прелести Тонки или обаяние сверхъестественной волшебницы Евы, Полина сочла своим долгом попытаться разрушить проклятые чары всеми способами, какие только могло внушить ей смешанное с яростной досадой желание и которые обычно имеют успех. Но все ее усилия оказались напрасными. Обескураженная, униженная, со слезами на глазах, Полина отступила. Она молча покинула Джакомо, предоставив ему провести в одиночестве оставшиеся до рассвета два или три часа.
      Полностью раздавленный, терзаемый неприятной усталостью, Казанова тщетно надеялся на спасительный отдых. Но природа, сначала не позволившая восстать его плоти, теперь лишила его возможности забыться крепким, похожим на смерть сном, о котором он так мечтал.
      Лишь только начал заниматься день, он покинул свое прокрустово ложе, оделся и, собравшись с силами, отправился в парк, надеясь найти успокоение в привычной одинокой прогулке. В течение двух часов он быстро вышагивал, словно безумный, понося себя во весь голос последними словами. Но ему так и не удалось достигнуть той счастливой усталости, которая одна лишь могла избавить его от себя самого.
      Наконец он вернулся назад и сразу отправился в свою комнату, где и провел весь день. Он не показывался даже за завтраком у мадам де Фонсколомб, опасаясь ее вопросов и еще больше ее сдержанного молчания. Что касается Полины, то ему хотелось бы никогда более не видеть ее, поскольку он был уверен, что она встретит его со своим обычным презрительным выражением, причем на сей раз отнюдь не лишенным оснований.
 
      Ему удалось наконец заснуть, когда дверь комнаты внезапно распахнулась, и в помещение ворвался аббат Дюбуа. Он был вне себя от волнения и жестикулировал так, словно его сутана была охвачена огнем, испуская при этом душераздирающие крики. Глаза его, казалось, сейчас выскочат из орбит, а длинные руки вращались, как крылья мельницы. Эта новая жертва Несса бросилась к Джакомо и схватила его за плечи, будто желая задушить в объятиях. Поначалу Казанова никак не мог взять в толк, чего хочет от него святой отец, который продолжал призывать всех святых и корчиться, как Дамьен во время казни. Он никак не мог улучить момент, чтобы добиться от аббата, что же на самом деле произошло.
      – Скажете вы наконец, что случилось? – не выдержав, вскричал Казанова.
      – Дайте мне двадцать луидоров, – умоляюще произнес аббат, – иначе я убью себя.
      – Попросите их у мадам де Фонсколомб, которая наверняка считает, что ваша жизнь стоит таких денег.
      – Она захочет узнать, зачем они мне, а я не могу ей этого сказать.
      – Ну так вытяните их у нее во время игры в кадриль!
      – Вы насмехаетесь надо мной и, я вижу, готовы дать мне умереть.
      – Мне вполне наскучила даже собственная жизнь.
      – Без этих нескольких луидоров мы будем вынуждены идти пешком, выпрашивая милостыню, – рыдая, выдавил падре.
      – Да о ком вы говорите?
      – Увы, о себе самом! Ни о ком другом, кроме как о себе и Тонке, этом ангеле, которого я хочу сделать моей супругой.
      – Но вы же священник!
      – Поэтому я и хочу отвезти ее в Женеву, поскольку там, как мне говорили, священники женятся, становясь при этом кальвинистами.
      Закончив свое признание, Дюбуа перестал наконец трястись и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого ослабили пружину. Сидя на краю кровати, Казанова некоторое время рассматривал его, не решаясь высмеять гнусный план этого подлеца в сутане. Он не находил других возражений, которые смог бы привести, поскольку подозревал, что в собственном недостойном поведении недалеко ушел от этого готового предать все на свете священника.
      – У меня нет и двадцати цехинов, – произнес он наконец. – Я сам здесь на положении нищего.
      – Я вас умоляю, – продолжал настаивать этот нелепый персонаж, – вы, мужчина, должны меня понять.
      – Оставьте меня! – воскликнул наконец Джакомо со злостью. – Оставьте и уходите! Иначе я могу не удержаться и задушить вас!
      Избавившись от этого прохвоста, Казанова поднялся и наскоро совершил свой туалет. Он больше не мог откладывать свое появление перед глазами мадам де Фонсколомб – приходилось идти, чтобы выносить ее сочувствие. Любовь, которую она испытывала к нему в течение пятидесяти лет, обязывала, чтобы он не скрывал от нее ужасной правды о своем нынешнем состоянии: природа лишила его сил, но оставила желание. Точно так же, как она лишила его зубов, но не аппетита. В своих собственных глазах он был теперь наиболее отвратительным из созданий, своего рода труп, кишащий похотливыми мыслями, которые до сих пор населяют его, пожирая внутренности. Их конвульсии имитируют движения, присущие жизни, являясь на самом деле лишь следствием разложения отдельных частей тела.
      Тут он вспомнил о некоем визите, который нанес ему в Генуе тридцать четыре года назад его младший брат Гаэтано. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, увлекшимся юным и наивным созданием, на котором хотел жениться. Он также просил у Джакомо несколько цехинов, чтобы побыстрее уехать в Женеву и там оформить брак, перейдя в протестантство.
      И все же жизнь не повторяется: на своем пути, неумолимо ведущем к концу, она никогда не проходит дважды по одной и той же местности, спеша исполнить тот единственный, неповторимый маршрут, который неизбежно должен снова привести нас в небытие, откуда мы были для чего-то нечаянно извлечены.
      В то счастливое время в распоряжении Казановы было золото, и он был полон сил, поэтому он дал брату денег и оставил при себе девушку, венецианку Марколину. Он делил свое расположение между нею и Анеттой, своей тогдашней любовницей, и еще одной так называемой племянницей, которая охотно помогала Анетте справляться с ее обязанностями. Ко всему прочему, Джакомо оценил, с какими легкостью и изяществом осуществлялась любовная игра между самими девушками, и не преминул внести свою лепту в их развлечения, будучи в состоянии без труда противостоять желаниям трех нимф разом, тем более что его ложе отличалось такими же необъятными размерами, как и его аппетит.
      Увы, подобные воспоминания, потревоженные и как бы ожившие благодаря его записям, отныне наводили на него лишь сильнейшую меланхолию.
 
      Одевшись, он присел за маленький столик. Давно погасший подсвечник выглядел источенным временем: он был покрыт потеками воска, представлявшимися Казанове язвами и золотушными пятнами, разъедающими старческую плоть. Вздохнув, шевалье взял в руки перо и набросал на листке бумаги несколько строк:
 
       «…После долгой прогулки по морю в лодке под парусом, насладившись одним из тех пленительных вечеров, какие можно встретить лишь в генуэзском заливе, когда, скользя по водяной глади, прозрачной, как зеркало, посеребренное лунным светом, чувствуешь себя переполненным ароматами, собранными легким зефиром на берегу, среди которых можно различить запахи апельсинового и лимонного деревьев, алоэ, гранатника и жасмина, мы с племянницей вернулись в дом притихшие, но в то же время охваченные чувственным волнением. И поскольку я уже более был не в силах дожидаться мою прелестную подругу, то спросил у Анетты, где венецианка. Она сообщила, что та сегодня легла рано, и я тихонько прошел в ее комнату с единственным намерением посмотреть, как она спит. Свет свечи разбудил ее, она увидела меня, но ничуть не испугалась моего появления…»
 
      Внезапно Джакомо выронил перо, и последнее слово оказалось залитым чернилами. Он не обратил на это внимание. Даже если бы сразу исчезли строки, только что выведенные им на бумаге, он воспринял бы это так же равнодушно, поскольку все сущее предназначено исчезнуть навсегда. И даже такое сильное и полное ощущение счастья оттого, что мы существуем, приносит в итоге лишь понимание того, что вскоре мы покинем этот мир.
      В течение нескольких минут Казанова сидел неподвижно, будто лишенный жизни, словно мысль о собственном конце вытеснила у него все другие чувства и эмоции. Потом он поднялся, ибо, как сказано в Писании, умерший Лазарь должен ожить и вновь ждать своего дня и часа, медленно подошел к окну и распахнул его. В небе он увидел огромную серую тучу, поднимавшуюся на западе из-за горизонта в сопровождении громовых раскатов.
      Вскоре туча простерлась настолько, что казалось, небесный свод затянуло саваном, который во всех направлениях бороздили вспышки молний.
      В том потрясенном состоянии, в котором находился Джакомо, этот устроенный природой спектакль показался ему как нельзя кстати. Небо отвечало ему теми же тревогой и смятением, какие царили в его собственных мыслях. В этот момент он совершенно не думал о том, что окружающая нас вселенная не способна мучиться, терзать себя вопросами и раздумьями, как это свойственно людям.
      Побуждаемый беспокойством, похожим на то чувственное волнение, которое влечет нас к вожделенной цели, Казанова внезапно вышел из комнаты, спустился по длинной лестнице, в мгновение ока пересек террасу, выходившую в парк, и быстро пошел вдоль большого водоема. Он все ускорял шаги, и вскоре уже бежал, издавая странные крики, которые могли выражать одновременно и страх, и разочарование, и счастье. Ветер подхватывал его как соломинку, а хлещущий дождь образовал вокруг плотный занавес, который мигом поглотил Джакомо, превратив его в призрак, сотканный из серого тумана.
      Сильные порывы ветра следовали один за другим, и вода из канала выплеснулась в аллеи пенистыми волнами. Раскаты грома вперемешку со вспышками молний окружали Казанову со всех сторон. Дождь лил с такой силой, что через четверть часа все вокруг было затоплено водой. Но старик продолжал упрямо идти вперед, бредя в воде, которая была ему уже выше щиколотки. Он подставлял лицо и грудь небу, которое обрушивалось на землю расплавленным свинцом, и кричал:
      – Боже! Боже милостивый! Забери меня к себе, ибо я верю в Тебя и в милосердную смерть, которую Ты уготовил для Твоих творений!
      Будто для того, чтобы Джакомо испил до дна чашу своего горя и стыда, именно Шреттеру было суждено обнаружить его час спустя, всхлипывающего под деревом, в которое попала молния. Оно обрушилось на злополучного шевалье всей кроной, заключив в свои крепкие объятия, но, к счастью, не поранив. Без сомнения, Бог услышал и посмеялся над тем, кто слишком поздно к Нему воззвал.
 
      На следующее утро, после двенадцатичасового сна, Казанова проснулся посвежевший, с ясной головой, блеском в глазах и сведенным голодом желудком, поскольку он ничего не ел со вчерашнего дня.
      В окна барабанил дождь. Гроза удалилась, но полчища ворчащих туч все еще озлобленно толкались своими тяжелыми твердокаменными панцирями. Джакомо поднялся, чтобы посмотреть в окно, и с ужасом увидел, что несколько деревьев упали в водоем.
      Потом он вспомнил, как избежал смерти, которую призывал, желая себе участи Фаэтона. Казанова был всего лишь смертным, и Юпитер не стал затруднять себя, поражая его молнией. Вечный самозванец больше не был способен на настоящее преступление и не заслуживал иного наказания, кроме безмерного чувства стыда. Он больше не заслуживал милостей смерти, поскольку не сумел воспользоваться сокровищами Полины.
      Неспособный умереть, как, впрочем, и любить, Джакомо принял мудрое решение – как удовлетворить тот единственный аппетит, который, судя по всему, пока еще был ему присущ.
      Волчий голод повлек его в сторону кухни, в логово врагов, куда он не рисковал заглядывать на протяжении долгих лет, опасаясь дерзостей засевшего там сброда. Однако сегодня его мысли приняли совсем иное направление, и шевалье де Сейналь первым делом поприветствовал и выразил благодарность пройдохе Шреттеру за свое спасение от верной смерти. После, усевшись за общий стол среди других слуг, он деловито стал макать ломоть ржаного хлеба в капустный суп и прихлебывать пиво под любопытными и насмешливыми взглядами служанок и лакеев.
      К десяти часам Казанова наконец отправился в покои мадам де Фонсколомб. Старая дама в это время заканчивала завтрак в компании Полины и аббата Дюбуа. Обе женщины встретили его очень просто и радушно: ничто в их словах и выражении лиц не напоминало о злополучных событиях последних часов. Джакомо догадался, что дамы уже все обсудили меж собой и договорились более к этой теме не возвращаться. От этого он испытал еще больший стыд, чем если бы его стали утешать.
      Первым делом мадам де Фонсколомб рассказала ему, что его «подруга-каббалистка», выехавшая накануне из Теплице, чтобы попасть в Карлсбад, из-за грозы была вынуждена остановиться в четверти мили от деревни, где ее коляска едва не была унесена потоками воды. Барышня спаслась, бегом добравшись до замка, куда приказала доставить свой дорожный сундук, и сейчас как раз приходила в себя от испуга.
      Джакомо выслушал новость равнодушно: для него волшебница Ева теперь тоже принадлежала к тем годам, которые окончательно канули в прошлое. При этой мысли он отметил, что не ощущает ни малейшей грусти и что траур по безвозвратно ушедшему прошлому длился всего несколько часов. В его жизни происходили и более крутые перемены, и всегда он принимал философски новое, пришедшее на смену старому состояние, надеясь, что удача вскоре вернет ему то, что отнял случай. Но в этот раз он больше ничего не ждал и ничего не хотел. Покинувшая его надежда уступила место душевному спокойствию, и он был этому только рад.
      Еще мадам де Фонсколомб сообщила, что переносит своей отъезд на несколько дней, поскольку дороги теперь совершенно не пригодны для путешествия.
      Зажгли свечи. Несмотря на середину дня, небо было затянуто такими плотными черными тучами, что казалось, за окном уже сумерки. Старая дама попросила Казанову прочесть отрывок из французской или итальянской поэзии, который он сам пожелал бы подарить ей на прощание.
      Джакомо, не заглядывая в книгу, прочел по памяти прекрасную поэму, повествующую о приключениях Рикардетто и Фиорд'Эспины, принцессы испанской:
 
 
Le belle braccia al collo indi mi getta,
E dolcemente stringe, e baccia in bocca…
 
      переводя для Полины, которая не понимала по-итальянски: «Он обвил свои прекрасные руки вокруг моей шеи и, нежно обнимая, поцеловал в губы…»
      В то время как он старался дать почувствовать молодой женщине все тонкости поэзии Ариосто, Джакомо меланхолично размышлял, что его собственное прошлое сейчас столь же далеко от него, как и история про Неистового Роланда, и стало уже чем-то вроде сказки, которую он рассказывает сам себе.
 
      Ева появилась к обеду. Ее наряд блистал великолепием, добытым, по всей видимости, за игорными столами и в альковах Теплице. На ней было платье в античном стиле из шелковой золотистой, переливающейся тафты. Очень короткий жакет из синего бархата закрывал для приличия большую часть груди, которую платье щедро выставляло на обозрение. Эта притворная стыдливость, не доходящая тем не менее до скромности, указывала на то, что божественная дива хранила в своей сумочке несколько любовных записок из тех, что пишут по-немецки или по-французски, и которые женщины такого сорта так хорошо умеют заставить банкиров всех национальностей обменивать на дукаты.
      Ева с нежностью заключила Джакомо в объятия, окутав его амбровым ароматом своих локонов, завитых «по-каракалльски». Она сделала изящный реверанс в сторону мадам де Фонсколомб и быстрой улыбкой поприветствовала Полину. Старая дама тут же попросила ее описать в подробностях свои похождения, рассчитывая, что этот рассказ завяжет разговор за столом и сумеет отвлечь Джакомо от мрачных мыслей. Очень довольная тем, что может таким образом отдать своей любезной кредиторше проценты с ее тысячи флоринов, Ева немедленно начала свое повествование.
      Появившись в Теплице, она тут же оказалась в обществе графов, маркизов и баронов, среди которых, как и везде, встречались немцы, итальянцы и венгры, все сплошь профессиональные игроки – люди изысканные и умные.
      – Когда им в руки попадает незнакомец, – говорила она с улыбкой, – они умеют войти к нему в доверие, и, если он играет, навряд ли ему удастся от них ускользнуть, поскольку они сговариваются, как мошенники на ярмарке.
      Ева совершенно не собиралась становиться жертвой обмана со стороны людей, промышляющих теми же занятиями, что и она сама. Флоринами мадам де Фонсколомб она собиралась воспользоваться совершенно иначе. Вначале она не участвовала ни в каких партиях, предпочитая прогуливаться между столами, чтобы видеть всех игроков и распознать среди них наиболее удачливых и простофиль. Ее интересовали лишь последние.
      Поскольку в Теплице Ева еще не успела прославиться своими наиболее впечатляющими магическими фортелями, она с легкостью могла сойти за одну из тех наивных искательниц приключений, расположения которых легко добиться в обмен на несколько дукатов и которые могут представлять опасность разве что для здоровья своих жертв.
      Поскольку она не принимала участия ни в одной из партий, шевалье Реали, который, по ее сведениям, ловко умел сбрасывать карту и которого она якобы не узнала, предложил ей партию в фараона на пятьдесят флоринов. Она согласилась играть на двадцать, заверив, что это все ее состояние. Проиграв, Ева выказала такое большое горе, что элегантный маркиз де Шантеней, приятный молодой человек, которого она уже заранее определила как великого олуха, дал ей сто дукатов, чтобы Ева могла отыграться.