Ближе к вечеру князь-курфюрст пригласил мадам де Фонсколомб на ужин, где должны были присутствовать несколько придворных. Казанове он ничего не сказал, но само собой разумелось, что этот сопровождавший мадам господин тоже займет свое место за столом. Старая дама под предлогом преклонного возраста и плохого самочувствия отклонила приглашение. Тогда князь подал ей руку, чтобы проводить до коляски. Княгиня Лихтенштейн тоже старалась поддержать ее под локоть. Казанова скромно шагал позади этого дуэта известных личностей, овеянных славой многочисленных именитых предков, совокупность которых представляла тысячелетнюю историю высшею дворянства. Вся сила любви, какой был наделен Казанова в течение своей долгой жизни, не могла бы способствовать тому, чтобы он превратился в «принца», если только не говорить о тех, кто его воистину любил. В сущности, он был теперь обычным стариком, бесславно бредущим навстречу смерти на почтительном расстоянии от этих двух людей, чей возраст в совокупности составлял возраст самой цивилизации.
 
      Когда коляска тронулась, мадам де Фонсколомб сумела найти для Казановы слова утешения и дружбы, которые позволили бы ему вернуть некоторую уверенность в себе. Суть ее речей сводилась к тому, что ослепленные собственным величием и блеском своих изображений на золотых и серебряных монетах, великие мира сего перестают замечать простых людей, их внимание привлекают лишь известность, звания и в некоторой степени внешний лоск и везение. Чем выше становится их положение, тем более чуждыми становятся они для самих себя, а может быть, и для всей человеческой природы.
      Вскоре, почувствовав, что настроение ее спутника немного улучшилось, старая дама продолжала:
      – Однако даже в самом беззаконном из обществ невозможно создать тот идеальный город, о котором грезит наша дорогая Полина, место, где человек неблагородного происхождения сможет с легкостью обогнать остальную часть человечества благодаря лишь какому-то своему таланту или незаурядной сообразительности, или просто тому, что ему повезло. Такого рода превосходство обязано всем элементу случайности, но, как правило, непродолжительно и не передается потомству. Только время, исчисляемое веками, может 1акономерно сформировать чье-либо превосходство и вытекающие отсюда привилегии. Сама по себе добродетель не может дать права управлять другими людьми, ибо строгостью правил и чрезмерной наивностью доводов противопоставляет себя самой жизни. И только один Господь Бог может распутать это бесконечное переплетение добра и зла. Робеспьер, без сомнения, бывший высоко добродетельным человеком, очень скоро превратился в одного из самых кровавых тиранов, и лишь гильотина, ставшая для него обычным орудием расправы, смогла положить конец его собственным преступлениям.
      Такая добродетель, – продолжила старая дама, – не более чем ложное чувство собственного достоинства, в которое рядится пошлость за неимением достоинства истинного. Это чувство является всего лишь орудием для того, кто самонадеянно стремится к власти. Это как корона, которую негодяй всегда готов водрузить себе на голову. И одновременно это наиболее часто встречающаяся маска, которую предпочитают носить из честолюбия и которая, вместо того чтобы скрыть истинные намерения, со всей очевидностью свидетельствует о них.
      Увы! – со вздохом признала мадам де Фонсколомб. – Конечно, внешнее благородство человека целиком зависит от богатства одежды и изысканности манер, поскольку, как и другие человеческие свойства, является лишь видимостью. Но иногда эта видимость отражает истинную суть. Качество одежд и безупречные манеры действительно могут зависеть от самого человека, но лишь Бог может вложить в человеческое сердце любовь к добру, подарить живую душу тому, кто раньше ее не имел, и таким образом придать подлинность и смысл театру теней, называемому человеческим обществом.
      Узурпаторы, притесняющие теперь Францию, заставляют народ верить, что разум и способность иметь суждения, присущие в равной мере всем людям, принадлежат по праву лишь установленному ими справедливому и дальновидному правительству. Неужели они действительно полагают, что мы, как часы, состоим из ловко пригнанной системы колес и пружин и что можно простыми законами механики объяснить душевные порывы каждого из нас или дух целой нации и ее характер?
      Я думаю, что ценность человеческих законов определяется в большей мере не тем, что они предписывают, а их древностью. Не является ли теперь преступлением то, что в другое время будет считаться наипервейшим долгом? В этой путанице и потемках, где мы вынуждены блуждать из-за недостатка знаний, которыми обладаем по своей природе, не является ли наибольшей мудростью уважать закон единственно по причине его возраста, а привычку лишь за то, что это привычка? Конечно, стародавние времена с их варварскими нравами оставили нам свои несправедливые правила и жестокие обычаи, которые следовало отменить. Но представители политической власти и судьи, как правило, давно не действуют столь сурово. Так стоит ли теперь изменять и уничтожать то, что следовало бы, напротив, довести до совершенства? И стоит ли рубить дерево, которое, чтобы расцвело, следует лишь вовремя подрезать?
      Мудрые речи мадам де Фонсколомб нашли глубокий отклик в душе Казановы. По сравнению со всеми милостями, которые смог даровать ему когда-то его добрый гений, по сравнению с той возможностью, которую, благодаря счастливому времени культурного подъема, получил он, сын танцовщика и комедиантки, взойдя по всем ступеням социальной лестницы и встречаясь с людьми всех сословий и званий, – от наиболее обездоленных до наиболее именитых, – имея возможность даже беседовать с королями, Джакомо, в сущности, считал пустяком те неудачи и унижения, которые ему также приходилось переживать. Этот незначительный человек, которого его эпоха смогла одарить, за неимением великой судьбы, какую он, без сомнения, и не заслуживал, блестящим существованием и бесконечными удовольствиями, ощущал себя крохотной веточкой того самого дерева, которое собирались срубить, и чувствовал, как гибнет вместе с ним.
 
      Ужинать, как и накануне, вся компания собралась у старой дамы. Розье собственноручно приготовил судака, выловленного этим утром в Эльбе, и подал к нему восхитительное белое вино. Тонка тоже прислуживала за столом. Она была так счастлива, что не ходила, а словно плыла, непрерывно улыбаясь присутствующим, а может быть, и всему миру. Полина объяснила, что новый глаз для Тонки будет готов не позднее чем через три дня, и мастер уже показал им, из какого красивого голубого кристалла он будет сделан. Аббат Дюбуа выглядел почти таким же довольным, как и девушка, видимо, мечтая о том, что теперь уже ничто не будет отсутствовать в списке ее прелестей, которых полагалось иметь по паре и которые он не переставал каждый раз пересчитывать заново.
      В девять часов мадам де Фонсколомб попрощалась со своими гостями. Полина осталась, чтобы помочь ей раздеться. Старая дама не захотела, чтобы та читала ей на ночь, и разрешила камеристке отправиться вместе с остальными в Цвингер, где в тот вечер давали концерт. По дороге Казанова предложил молодой женщине руку, и на этот раз она ему не отказала. Он показал ей некоторые городские достопримечательности, в числе которых был театр, где Занетта, его мать, более тридцати лет играла в комедиях. Еще он рассказал Полине о том, как его брат Джованни до самой своей смерти, случившейся в прошлом году, работал не покладая рук, постоянно увеличивая художественные коллекции его высочества, большого любителя итальянской живописи.
      Но всемирно знаменитые имена Боттичелли, Веронезе и Рафаэля ни о чем не говорили прекрасной якобинке, которая объяснила свою неосведомленность тем состоянием рабства и темноты, в котором до сих пор держали народ.
      – Это правда, – согласился Казанова, – народ действительно лишен большинства достижений цивилизации.
      – Но почему, мсье? Не будете же вы отрицать, что это ужасно несправедливо?!
      – Разумеется, нет. Но, к моему огромному сожалению, сия несправедливость относится к абсолютно естественным, как, впрочем, и всякая форма неравенства. И долг мудрого правительства не в том, чтобы запретить ее при помощи законов, сама неукоснительность которых противоречит правам человека. Основной обязанностью законодательной власти является поддерживать хорошие отношения между различными классами, а не пытаться уничтожить сами эти классы. При этом, разумеется, процветание одних не должно основываться на нищете и страданиях других, и те, кто своим трудом создает день за днем богатство нации, непременно должны получать соответствующую оплату за свое мастерство. Взгляните на эти восхитительные статуи и эту стройную колоннаду, – продолжал Казанова, указывая широким жестом на пышную архитектуру Цвингера, где уже начинала собираться толпа, в то время как музыканты, одетые в ливреи князя-курфюрста, готовились исполнить серенаду. – Взгляните на эти фонтаны и водяные каскады, на эти изящные пилястры, венчающие фасад, и скажите мне, разве все это создано не для того, чтобы простой народ мог прийти сюда в любое время дня или ночи и получить свою справедливую долю от славы правителя, который действительно является главным творцом этого великолепия?
      – Несомненно, – согласилась Полина, – но этот, как вы изволили выразиться, «простой народ» не имеет ни малейшего доступа к истинным сокровищам, которые князь держит взаперти за высокими стенами своих дворцов, как скряга запирает в сундуке свое золото.
      – Вглядитесь получше в великолепие, окружающее нас со всех сторон: полюбуйтесь этой восхитительной архитектурой, взгляните на музыкантов, уже приготовившихся дать нам концерт! При помощи этой красоты правитель каждый день благодарит своих подданных за их постоянство и верность.
      – Таким образом он возвращает лишь малую часть того, что им должен.
      – Так знайте, Полина, ничто великое не может родиться из рассредоточенных и растранжиренных сокровищ, и творения великих мастеров – цветы, выращенные на навозе неравенства. Уничтожьте принцев, богачей и, как вы их называете, тиранов, и вы одним махом уничтожите и Боттичелли, и Веронезе, и Рафаэля!
      – Какое мне до этого дело, если я о них даже не слышала и никогда не видела их творений!
      Первые звуки симфонии положили конец их спору. И вскоре Полина уже наслаждалась упоительной музыкой, которая казалась рожденной самим покоем, царящим под звездным сводом. Этот кусочек ночи и это место на земле казались на минуту выдернутыми из того бурного потока, которому суждено нести всех нас к неизбежному концу.
 
      На следующий день, за завтраком, у мадам де Фонсколомб снова закружилась голова. Ее перенесли в постель, но лучше ей не стало. Внезапно она почувствовала оцепенение, которое началось с руки и распространилось на всю левую часть тела. Старая дама изъявила желание причаститься, дыхание ее стало затрудненным, онемение перешло на голову, и когда коленопреклоненный аббат Дюбуа попросил ее прочесть полагающуюся при исповеди молитву, больная осталась безучастной, с перекошенным гримасой ртом. О том, что она еще жива, можно было судить только по прерывистому дыханию, и Джакомо понял, что у его дорогой подруги случился апоплексический удар.
      Срочно вызванный хирург пустил ей кровь, но эти манипуляции ни к чему не привели. Мадам де Фонсколомб лежала без сознания, не шевелясь и почти не дыша. Через полчаса Полина привела доктора, процедуру вновь повторили, но, увы, с тем же успехом.
      Тем не менее Джакомо не терял надежды, поскольку когда-то был свидетелем подобного апоплексического удара у некоего сеньора Брагадена, имевшего вполне благополучный исход. Правда, мсье де Брагадену было тогда всего пятьдесят, и, несмотря на свою болезнь, он обладал очень крепким телосложением. Душа же мадам де Фонсколомб еще даже до этого прискорбного события, казалось, держалась на ниточке в своем физическом теле. Такая же слабая связь была у нее и с остальным миром.
      Во второй половине дня состояние больной оставалось неизменным. Два раза появлялся доктор: осторожный эскулап заявил, что из-за слабости старой дамы нет никакой возможности сделать еще одно кровопускание или применить какое-либо из средств, обычно им прописываемых. В данном случае он считал, что следует предоставить события их естественному ходу, и поскольку стоит хорошая погода, постоянно держать открытыми два больших окна, чтобы больной было легче дышать. Казанове ничего не оставалось, как только согласиться с таким ненасильственным и осторожным лечением, хотя он и подозревал, что в своих действиях доктор руководствовался лишь тем предположением, что мадам де Фонсколомб навряд ли доживет до следующего утра.
      Полина выказывала самую трогательную заботу о своей госпоже и ни на секунду не отходила от ее постели. Она не сводила с нее глаз, словно боялась, что, если хоть на мгновение покинет старую даму, та тут же угаснет.
 
      Наступила ночь. Мсье Розье зажег свечи и принес бульон, хлеб и бутылку вина, но Полина есть отказалась. Аббат Дюбуа дремал в своем кресле у изголовья старой дамы. Тонка же испытывала такой страх при виде больной, что ей запретили появляться в комнате, тем более что от нее там не было никакой пользы. Полина даже выдала ей полдуката, чтобы та поужинала за общим столом.
      Сразу после полуночи ушел к себе Розье. Аббат Дюбуа продолжал по-прежнему спать в своем кресле. Полина заверила Казанову, что сама присмотрит за своей госпожой, пообещав тут же предупредить его, если что-либо будет происходить. Но Казанова ответил, что и думать не может о сне, ведь мадам де Фонсколомб в любую минуту может умереть.
      – Я восхищаюсь вашей заботой, мсье, и вашей преданностью особе, с которой вы знакомы столь непродолжительное время.
      – Я знаю ее гораздо лучше, чем вы можете предположить, – произнес в ответ Казанова. – Я был знаком с ней гораздо дольше, чем даже думал сам.
      – И в самом деле создается впечатление, что вы прекрасно понимаете друг друга во всем, будто вышли из одной формы.
      – Как раз этого мы никогда не узнаем, – заговорщически ответил Джакомо, – поскольку наша жизнь уже почти окончена, и эта форма, возможно, и в самом деле одна для нас двоих, уже давно разбилась.
      Полина довольно долго молчала, с любопытством глядя на сидящего напротив нее пожилого человека. И наконец произнесла:
      – Я понимаю, почему мадам де Фонсколомб прониклась к вам такой дружбой, и прошу вас, если можете, простить мою заносчивость и дурное поведение. Вы меня научили, по крайней мере, одной вещи, мсье. Оказывается, вполне можно быть умным и глубоким человеком и при этом практически не считаться с другими людьми, полагая их деятельность ничтожной, а творения бессмысленными. Хотя, на мой взгляд, такой подход приносит немало неприятностей, и посему мне искренне вас жаль.
      В ответ на эти слова, тронувшие его своей непосредственностью, Казанова лишь улыбнулся и ответил, что его не стоит жалеть, поскольку в своей жизни он не провел ни одного дня, не любя или не будучи любимым, а в его глазах единственно любовь придает чему бы то ни было смысл.
      Незадолго до рассвета у мадам де Фонсколомб к голове прилила кровь, ее бросило в жар, а потом начались ужасные судороги. Тут же с криком ужаса проснулся аббат, в то время как Полина и Казанова изо всех сил старались удержать больную. Содрогания были настолько яростными, что, казалось, хрупкие кости старой дамы могут не выдержать и сломаться.
      – Я уверую, если Бог спасет ее! – невольно вырвалось у Полины.
      Однако приступ длился не более минуты и, несмотря на свою пугающую силу, имел самые благотворные последствия. Сразу после этого больная успокоилась, легко задышала и уснула спокойным и крепким сном.
      Джакомо вновь вернулся в кресло, а Полина стала приводить в порядок постель и белье своей госпожи.
      Потом молодая женщина снова устроилась напротив Джакомо, который улыбнулся ей и, снимая нагар со свечей, произнес немного насмешливым тоном:
      – Ночь закончилась, Полина, и, похоже, с сегодняшнего дня мы можем считать, что Бог существует.
      – Как существовал вчера, – изрек аббат, поднимаясь, чтобы отправиться спать, – и как будет существовать завтра.
      – Новый день приносит новые заботы, – в тон Казанове ответила Полина, вновь обретая способность к насмешке.
      – И как будет существовать отныне и во веки веков, – не обращая на нее внимания, договорил аббат.
 
      Мадам де Фонсколомб вышла из оцепенения поздним утром, пробормотав перед этим бессвязные слова, как бывает, когда человек разговаривает во сне. Потом она совсем пробудилась, совершенно недвусмысленно выразив при этом свое изумление тем, что еще жива. Полина тут же бросилась к кровати. Она схватила руки больной в свои и, покрывая их поцелуями и слезами, благодарила судьбу, которая вернула ей ее дорогую госпожу.
      – Благодарите лучше Небо, тем более что этой ночью вы обещали это сделать, – произнес приблизившийся к ним Казанова.
      – Если хотите, пожалуйста, – ответила Полина, мешая смех со слезами. – Кто бы ни был кредитором, я охотно признаю этот долг!
      Вскоре мадам де Фонсколомб уже смогла выпить немного кофе. Но она так ослабела, что Полина должна была помочь ей, поддерживая голову и следя за тем, чтобы больная не опрокинула содержимое чашки на себя. После этого старая дама снова заснула глубоким сном.
      Полина и Казанова остались сидеть возле нее. Они не покидали мадам де Фонсколомб в течение всего дня, поскольку боялись нового приступа или другого опасного развития болезни. Все это время они провели, болтая, как старые друзья или как отец с дочерью. Прошедшая ночь, если так можно выразиться, была для них путешествием, которое они проделали вместе, длительным плаванием на лодке, когда они были вынуждены постоянно встречаться, стараясь при этом не сталкиваться. За это время они прониклись уважением друг к другу, поняв, что оба способны испытывать человеческие чувства, несмотря на усилия, которые обычно прилагали, чтобы обоюдно их скрыть.
      – Я признательна за дружбу, которую вы выказали ко мне, – повторила Полина, – несмотря на то, что мы имеем совершенно разное мнение об одних и тех же вещах.
      – Возраст и время научат вас тому, что человек никогда до конца не может быть уверенным в своих взглядах. Во всяком случае, не более, чем может разобраться в своей душе, написав об этом книгу, и еще менее, попытавшись запечатлеть таким образом всю свою жизнь.
      – А разве не этим вы занимаетесь, составляя ваши воспоминания?
      – Эти страницы являются для меня зеркалом, куда я имею слабость частенько заглядывать. Но в зеркале находится лишь отражение, а не сам человек, который в него смотрится.
      – Какой же смысл писать, если в книгах содержится одна лишь видимость?
      – Все в жизни человека сплошная видимость. Ему не удается познать как следует даже самого себя, сколько бы усилий он к этому ни прилагал.
      – Получается, для вас вообще не существует истины – ни в книгах, ни где-либо еще.
      – Действительно, нигде вокруг ее не существует, поскольку сам окружающий мир является для нас лишь видимостью, иллюзией, абсолютно правдоподобной и настолько же далекой от реальности. Насущность окружающей нас действительности опирается лишь на тот факт, что мы не можем избавиться от нее, разве что когда спим, да и то утром нам все равно приходится просыпаться.
      – И вы не верите в какой-либо иной мир?
      – Я уверен лишь в том, что он в итоге тоже окажется очередной видимостью.
 
      Уже наступила ночь, когда мадам де Фонсколомб очнулась от своего долгого сна. Полина помогла ей сесть в постели, и больная попросила бульона и вина.
      Подкрепившись, она сказала Полине, что та ей пока не нужна и что она хотела бы поговорить с шевалье наедине.
      Тот придвинул кресло к изголовью кровати, чтобы лучше слышать старую даму. Дыхание ее было еще настолько слабым, что походило на теплый ветерок, задувавший в окна.
      – Дорогой Жак, – прошептала она, – ты не разочаровал мои воспоминания, которые я хранила в течение пятидесяти лет, как самое драгоценное из сокровищ, и сейчас, как и тогда, ты по-прежнему дорог моему сердцу.
      Казанова взял протянутую Генриеттой руку в свои и сжал ее. Двое стариков замерли, с трудом сдерживая слезы.
      – И все-таки, – заметила она, улыбаясь, – ты не узнал меня, пока я не подала тебе два дня назад некий знак, который позволил тебе заглянуть в мою душу. Неужели ты настолько более слеп по сравнению со мной, мой бедный друг? Неужели ты все-таки забыл Генриетту?
      – Я ничего не забыл, – заверил ее Джакомо. – Ни тебя, ни эти грустные слова, нацарапанные твоим кольцом на стекле нашего окна в тот роковой день, когда нам пришлось навсегда расстаться.
      Он достал из висевшего на поясе кошелька тонкий лист бумаги и с большой осторожностью развернул его. Показались строки, написанные ровным беглым почерком.
      Старая дама взяла письмо и долго трогала написанное пальцами, словно хотела узнать его содержание. Но Казанова наизусть помнил слова, в течение полувека озарявшие его существование и освещавшие ему дорогу через беспросветную черноту владевшего им скептицизма.
      Перенесясь в счастливое прошлое, когда все его радости и печали были овеяны благородной наивностью, старик наклонился и покрыл поцелуями лицо Генриетты, чей взгляд был навсегда затуманен. В этот момент он почувствовал, что его душа, из-за долгого одиночества как бы покрытая толстым слоем снега, начинает оживать. Потом шепотом он прочел по памяти: «Я вынуждена покинуть тебя, мой единственный друг, но не увеличивай свою боль, думая о моей. Будем же настолько мудры, чтобы вообразить, что это был необыкновенно приятный сон, и не станем жаловаться на судьбу, поскольку такие дивные сны никогда не бывают долгими. Лучше возблагодарим ее за то, что в течение трех месяцев мы знали такое полное, совершенное счастье: навряд ли найдутся среди смертных другие, которые могли бы похвастаться тем же. Не будем же никогда забывать друг о друге и станем как можно чаще вспоминать о счастливых мгновениях нашей страсти, чтобы они вновь и вновь оживали в наших душах, которые даже в разлуке насладятся ими с такой же живостью, как если бы наши сердца трепетали рядом. Не спрашивай обо мне и, если случайно узнаешь, кто я, забудь об этом навсегда. Надеюсь, ты обрадуешься, если я сообщу тебе, что мне удалось настолько хорошо уладить свои дела, что я смогу теперь до конца своих дней прожить настолько счастливо, насколько это может позволить мое существование без тебя. Я не знаю, кто ты на самом деле, но уверена, что никто в мире не понимает тебя лучше, чем я. В моей жизни больше не будет возлюбленного, но я не желаю, чтобы ты в этом мне подражал. Я хочу, чтобы ты полюбил еще, и пусть твоя добрая фея поможет найти тебе новую Генриетту. Прощай, прощай!»
      Когда он умолк, старая дама долго не произносила ни слова. Потом слегка коснулась губами дрожащего в ее руке листка бумаги, в котором заключалась вся ее душа, и вернула его Казанове.
      – Итак, друг мой, каждый из нас, по-видимому, пребывал в некоей мечте, созданной для него другим.
      – Но некоторые мечты способны наполнить целую жизнь, – ответил Джакомо.
      – Всю жизнь, ты действительно так думаешь? – переспросила мадам де Фонсколомб. – Удалось тебе повстречать ту, другую Генриетту, которую я пожелала тебе найти?
      – Она снова здесь передо мной, и она все та же.
      – Увы! Возможно, небо оказало мне большую услугу, лишив возможности видеть, чтобы я никогда не узнала, какой я теперь стала.
      – Как же, по-твоему, выгляжу сейчас я, Генриетта? Что за человек скрывается под отталкивающей маской, которую старость натянула на мое лицо? Кого волнует то, что моя душа, возможно, еще вовсе не так отвратительна, как моя внешность?
      – Я не знаю твоего нового лица, но темнота, в которой я пребываю, вовсе не пуста. Она живая, как это прекрасное летнее небо, теплое дыхание которого я ощущаю через открытое окно. Она полна тобой, и каждую ночь, начиная с нашей первой встречи, моя любовь зажигает в ней новую звезду.
      – Я верю в твою любовь, моя дорогая Генриетта, и ни секунды не сомневаюсь в том, что была достаточно серьезная причина для того, чтобы ты предпочла обыденную и грустную действительность тому сладостному, придуманному нами сну, который, несмотря ни на что, останется с нами до последнего часа. Что же касается моей души, то лишь благодаря твоей нежности это небо оказалось усыпанным звездами и для меня.
      – Ты только что сказал, что старость надела на наши лица уродливые карнавальные маски. Она покрыла наши тела шрамами и рубцами. Подчас она разъедает даже нашу душу, поселяя в ней горечь и разочарование, убивающие в нас самые благие намерения и благородные чувства. Но те, кому, как и нам, выпало счастье по-настоящему любить, всегда сумеют забыть о своих старческих морщинах и заблуждениях. Ты когда-то учил меня, мой дорогой Жак, что нет на земле благодати выше той, что дает нам счастье быть любимыми, нет высшей истины, чем понимание, что свои радости и добродетели мы создаем для себя сами.
      – И в течение пятидесяти лет ты явно при этом руководствовалась довольно распутными принципами, – с улыбкой заметил Казанова.
      – Я. как и обещала, всегда оставалась верной тебе, и это чувство неизменно наполняло меня счастьем. Ты всегда был рядом со мной, мой единственный друг. И это, по-твоему, называется «распутством»? И наконец найдя тебя, я ничего более не прошу у жизни, кроме как даровать мне милость вернуться на родину, чтобы умереть там, где я когда-то родилась.
      – Среди близких тебе людей, – добавил Казанова.
      – Все мои близкие сейчас передо мной, – прошептала Генриетта, – лишь ты один можешь подарить мне мое последнее счастье!
      Человек, от которого я убежала, когда ты повстречал меня в Италии и который был моим мужем, давно умер. Принудил он меня вернуться лишь для того, чтобы я вновь взяла на себя обязанности матери двоих детей, которых имела ошибку оставить его. После моего возвращения он перестал считать меня своей супругой, и это был его единственный гуманный поступок по отношению ко мне, этому ничтожному и грубому существу.
      Сейчас мои дети и внуки устроены в соответствии с их положением, и если Бог не оградит их от тех страданий, которые выпали на долю нашей страны, то, я надеюсь, Он, по крайней мере, сохранит им жизнь. Некоторые из них уехали в Америку, и я уже не повстречаю их в этом мире. Что касается других, то мне остается лишь надеяться, что они ведут достойное, лишенное бед существование.
      Мне вскоре придется покинуть тебя, но на этот раз ненадолго, поскольку вскоре мы встретимся вновь – и ты это знаешь – в мире, где ничто больше не сможет нас разлучить. Сейчас же как можно скорее я постараюсь вернуться во Францию, где хочу быть похороненной. Но знай, мое сердце останется здесь, с тобой, в ожидании, пока Бог объединит нас навеки.
      Я знаю, что ты не веришь в то, что душа вечна, и ты часто говорил мне, что жизнь – это всего лишь сон. Я не буду спорить с тобой, мой друг, поскольку знаю не более твоего о вечной тайне. Но я чувствую, что наше земное существование не будет последним сновидением, которое нам доведется пережить.
      Генриетта и Джакомо оставались вместе до середины ночи. Они то говорили о своей любви в самых нежных словах, то пребывали, переполненные чувствами, в благоговейном молчании. Потом это спокойное счастье унесло на своих крыльях старую даму, и она незаметно заснула. Казанова, прощаясь, поцеловал ее в лоб и вышел.
 
      За несколько дней мадам де Фонсколомб немного окрепла. Никто так и не узнал и даже не мог предположить, о чем она беседовала в ту ночь с шевалье де Сейналем.
      Как только ей стало немного лучше, старая дама заявила о своем желании вернуться во Францию. Готовиться стали без излишней спешки, но и без проволочек, поскольку она чувствовала, что это путешествие откладывать надолго нельзя. Перед отъездом мадам де Фонсколомб продиктовала четыре письма. Одно нужно было отправить лондонскому банкиру. Другое – нотариусу в Экс-ан-Прованс, если он еще жив, или иному заменявшему его лицу, которого Полина сочтет подходящим для этой роли. Два последних письма предназначались для мсье де М. и мадам де С., проживавших в Новом Орлеане.
      Полина должна была хранить эти четыре послания при себе и позаботиться, чтобы все они дошли до адресатов, если ее хозяйка так и не доберется до пункта назначения.
      Туанетта уже получила свой новый глаз, отличавшийся еще более сияющей голубизной, чем ее собственный. Казанова подарил ей маленькое ручное зеркальце, чтобы она могла сколько угодно любоваться собой. В первые дни ее так и видели постоянно смотрящейся в него и натыкающейся на различные предметы, поскольку все это время она не замечала ничего вокруг, кроме своего изменившегося лица.
      Аббат Дюбуа тайком преследовал девушку, изводя ее своими тяжеловесными комплиментами, и совершенно соглашался с Полиной в том, что новый глаз, которым Туанетта была обязана искусству окулиста, имеет более красивый голубой оттенок и более совершенную форму, чем тот, которым в свое время одарил ее наш Создатель.
      Четыре дня спустя после опасного кризиса, едва не унесшего жизнь мадам де Фонсколомб, две берлины прибыли из Дрездена в замок Дукс, где старая дама решила задержаться еще на неделю, чтобы набраться сил перед предстоящей поездкой. Несмотря на обещание Джакомо, что она проживет еще долгие годы, и на то, что дорога во Францию обещала быть длинной и опасной, она рвалась на родину, чтобы встретить там свой последний час.
      Двое возлюбленных договорились, что первый, кто почувствует, что пришло его время, известит другого об этом письмом, в котором напишет не о прощании, а о том бесконечном счастье, которое им предстоит пережить.
      Генриетта добавила, что такое письмо передаст не через Полину, поскольку хочет сохранить их тайну, а через мсье Розье, в течение сорока лет являвшегося для нее верным слугой и даже, если так можно выразиться, ее alter ego.
      – Этот достойный человек, скорее, похож на вашу тень, – заметил Казанова. – Никто не слышал, как он говорит или даже дышит, и порой непонятно, находится он здесь или уехал, но, оставаясь невидимым, он всегда оказывается на расстоянии взгляда или голоса и всегда по-настоящему готов служить вам. Кажется, этот человек живет рядом с вами в будке суфлера.