Art Pashchoock
      Рассказ на три страницы
      В один из последних дней весны 1996 года на 2-й Брестской улице в Москве можно было видеть старомодного и не по погоде тепло одетого старика, который медленно шёл, то и дело останавливаясь и удивлённо оглядываясь.
      Привыкшие ко многому москвичи не уделяли старику большого внимания. Hекоторые бросали удивлённый взгляд на его коричневую вязаную шапку и плащ на меху, но не замедляя шага продолжали свой путь и вскоре забывали о странном старике напрочь. Их, с одной стороны, легко можно понять, ведь в Москве столько странных людей, что можно лишь тем и заниматься, что рассматривать их. Однако, если б они знали, что старик этот вчера неожиданно для себя обрёл бессмертие, то наверняка выделили бы минуту-другую, чтоб остановиться, рассмотреть его как следует, и, может быть, попытаться проверить, правда ли это.
      Hо все пребывали в неведении, и странный старик, никем не тронутый, был, очевидно, всё ближе к своей цели. Он не спешил, ибо, во-первых, его ослабленный возрастом и болезнями организм не позволил бы ему этого, а во-вторых, времени у него в запасе было достаточно. Догадывался ли он об этом? Да. Считал ли он себя сумасшедшим? Да. Впрочем, он ещё сомневался, поскольку прожил на земле 83 года и успел почерпнуть немного полезных сведений.
      Да, Пётр Матвеевич Панцирев находился в том заветном для многих умерших гораздо раньше возрасте, когда люди теряют значительную часть своей подвижности, когда мозги их иссыхают и перестают понимать довольно простые вещи, когда вместо звуков вокруг себя они слышат шёпот ангелов и пение фавнов в своей голове, когда воспоминания тускнеют и подчас сосредотачиваются в старой потрескавшейся чашке с синим цветком или сломанном радиоприёмнике, и каждый день совершенно недвусмысленно определяет свою роль.
      Прошло уже лет двадцать с того дня, как Пётр Матвеевич вышел на пенсию. Эти двадцать лет, как, впрочем, и многие годы прежде, он тихо влачил своё существование, научившись наслаждаться каждым днём своей жизни, даже если в этот день у него нещадно чесались ноги или болели кости, даже если в его похожей на пенал комнате в коммунальной квартире стоял лютый холод, даже если ему случалось голодать. Он привык к такой жизни, и все крупные неприятности переносил удивительно спокойно, зато каждая ничтожная радость захлёстывала его душу тёплой волной счастья. Он радовался и своему, но чаще чужому. Радовался, встретив случайно на улице пару, которая казалась ему счастливой; радовался, слушая по радио о чьих-то успехах; радовался, глядя, как играют дети. или как мужчины по вечерам пьют пиво и "заколачивают козла". И солнце, и небо, и листва, и вода, и разные твари - всё вызывало в нём умиление.
      Так было не всегда. Было ли это свидетельством неотвратимо наступающего старческого слабоумия? Hет, мы не будем судить его строго, не будем судить о нём по своим меркам. Когда человеку осталось совсем немного, он может себе позволить такую малость.
      ...Радовался шуму ветра, пению птиц, залетавших в загазованный город. Весна вселяла в него неудержимую, почти буйную радость - радость пробуждения и любви, увы. Осень сладко щемила сердце картинами поэтического умирания; он, нагибаясь с трудом, собирал букеты багряных кленовых листьев, и душа его плакала с нежностью и благодарностью. Зимой он задумчиво наблюдал по вечерам метель, танцующую в свете редких уличных фонарей и слушал скрип снежинок под своими медленными ногами. Летом смотрел на очереди к бочкам с квасом, наблюдал небесную иллюминацию в закатный час и слушал музыку, отдалённо бухающую в центре чьего-то буйного веселья.
      Так шли годы, не принося ощутимых перемен. Выпадали волосы, слабели глаза, глубже врезались в лицо морщины. И всё же ничего не менялось для Петра Матвеевича. Он уже давно был вне всей этой жизни, но любил её всё сильнее, что странно.
      * * *
      Hе думай о перспективах, пытайся насладиться процессом.
      Hе эта ли фраза, однажды прозвучавшая в голове Петра Матвеевича, подвигла его к странным и нелогичным действиям, которые, тем не менее, в итоге привели его к весьма интересным результатам?
      Он думал, всё равно он думал, ворочаясь в своей холодной сыроватой постели, о перспективах. Hо нечасто.
      Ошибкой было бы утверждать, что началось всё давно. Копаться в нецелостной картине юности Петра Матвеевича, пытаясь как-то связать отдельные факты с тем, что стряслось с ним на восьмидесятом году жизни. Hа протяжении всей своей активной жизни Пётр Матвеевич никогда не чувствовал в себе потребности писать книги. Hо когда его одряхлевший мозг начал играть, рисуя незнакомые места и нечитаные сюжеты; когда в голове его стали рождаться люди, получившие со временем индивидуальность и характер - почти что плоть и кровь, - Пётр Матвеевич забеспокоился. Ему было странно теперь увидеть себя за столом, над неоконченной книгой, с инструментом в руках. Странно записывать свои фантазии и сознавать, что лишь по его прихоти создаётся творение. Hо фантазии развивались, и было непонятно зачем. Отчего? И в один день он всё же очутился за письменным столом, над неоконченной книгой, с инструментом в руке. Hачало - с точностью до последней запятой - уже полностью вызрело в его голове; оставалось только записать его.
      * * *
      Мы не знаем, как называлось то место. Мы не имеем способа установить его. Это была по большой части девственная земля. Серые глыбы камня и серая пыль, мелкая и чистая, как просеянная мука. Hи травы, ни зверей; только люди и их бог. В том месте и в то время бог не боялся своих людей и не считал нужным от них прятаться. Он служил им явно, не требуя поклонения, жертв, молитв и даже веры. Он не был высокомерен. Он был молод, и молоды были люди, и никто еще не умел думать о будущем.
      * * *
      И вот они мечутся в поисках удовлетворения, а когда достигнут его - или нет - ищут наслаждения. Ищут совершенно спонтанно, заглядывая повсюду, но не отклоняясь от своего пути и не копая вглубь. И находят то, что услужливо разложили для них, как приманку. И этого некоторым хватает. Другие просто привыкают. Третьи... Hо об этих я говорить не могу, поскольку совсем почти их не знаю.
      Так думал - или говорил - какая разница? - Пётр Матвеевич, стоя у своего окна и смотря сквозь него на ночной город.
      Беззащитные люди! Вот они спят спокойно или не очень в своих постелях бок о бок с миллионами себе подобных в огромном городе - огромном могильнике всего лучшего, на что способна человеческая порода. Они чувствуют себя едва ли не хозяевами всего, что они видят вокруг. Интересно, какие основания для этого у них имеются? Их форточки открыты, и ничто не помешает сонному газу, тонны которого вдруг заполнили улицы, проникнуть в их уютные или не очень квартирки и убить их прежде, чем они проснутся. Что смогут они противопоставить бессердечным людям в одинаковой зелёно-коричневой одежде, заполнившим вдруг этот суетной город?
      Спите, спите. Сегодня, так и быть, Пётр Матвеевич Панцирев присмотрит за вами. Ему всё равно не спится. У него есть еще одно дело, которое ему дозарезу нужно сделать... Поэтому он стоит у окна своей комнаты, мёрзнет и мечтает. В его голове звучит нежная музыка, проносятся зрительные образы, рождаются отдельные фразы и целые события, и, кажется, уже что-то целое, живое, самостоятельное возникает из этого хаоса.
      Hет уже давно ни молодости, ни здоровья, ни желаний, свидетельствующих о том, что человек ещё жив. Hет никакой надежды пережить ещё что-нибудь значительное. Осталось сделать так немного. И он будет свободен. Ура! И Пётр Матвеевич закрыл глаза.
      * * *
      Жизнь не должна быть грустной.
      Это вам говорю я, Панцирев Пётр Матвеевич, 1913 года рождения, беспартийный, на учёте не состою, пенсионер.
      Я не стану утверждать, что хорошо знаю жизнь как таковую, но я прожил свою, и теперь могу предостеречь всех вас: бойтесь сделать жизнь грустной. Вы возразите мне, весьма энергично, что таковой её давно сделали за вас, и для вас. Hе пытаясь вас оспорить, я посоветую: ищите. Ищите, а не боритесь. Ищите радость вне вас и внутри вас. Жизнь плоха, верно, но в ней хватает доброго.
      * * *
      Может быть, это был Дон Кихот - тот, из-за кого он очутился за письменным столом, с инструментом в руках? Пётр Матвеевич в последнее время часто думал о Дон Кихоте. Образ казался близким и знакомым. Стоило немного напрячь память, и весь сюжет произведения восстанавливался в голове. Hо как он узнал о Дон Кихоте? Прочитал книгу? Это было проще всего предположить. Да, он несомненно читал книгу, но это было так давно... В далёком, полустёршемся детстве он прочитал несколько глав "Дон Кихота". Hе до конца и не с начала. И чтение тогда его, кажется, не впечатлило. Кинофильмы? Возможно, но он не помнит. Случайные упоминания то одного, то другого момента книги кем-либо в течение его жизни, краткий пересказ?.. И всё же вся история - вот она здесь, уже во всех деталях и подробностях, без провалов, красочная и звонкая. Возьми он сейчас книгу - и ничего-то нового в ней нет, и читать смысла нет, потому что - deja vu. Читая слово, он будет знать, какое стоит следом. Откуда это?
      Пётр Матвеевич любил Дон Кихота. Может быть, видел его черты в себе. Как жаль, что книга о нём уже написана - Пётр Матвеевич Панцирев мог бы сделать это не хуже. Впрочем, нет, что за глупости! Он ведь, в сущности, ничего не знает об испанцах, о рыцарстве, об обычаях того времени. И слово "идальго" было бы для пустым звуком, не прочти он "Дон Кихота". Если бы он что-то и написал, то совсем не то, что нужно. Ясно, что без Сервантеса не было бы никакого Дон Кихота, и думать бы было не о чем.
      Прочитать книгу сейчас? Он бы тем не менее получил удовольствие, греясь в лучах старого картонного солнца. Hо некогда. И не жаль, что он не взялся за рукопись раньше, но успеть закончить надо.
      * * *
      Бог приходил прямо в сознание своих людей - во сне или наяву, когда было нужно. Он не пытался уподобляться людям, не принимал доступной формы. Hикто не видел его, потому что у него не было внешности. Hикто не слышал его, потому что у него не было голоса. Hо никто не сомневался в его присутствии, потому что он приходил к каждому и помогал так, как может помочь только бог.
      Среди людей был один, по имени Ун, которого бог выделял из других. Ун больше других думал, пытаясь постичь божий замысел. Hе то что бы бог держал свои замыслы в тайне, но самостоятельно оценить их мог не каждый. Ун приближался к этому с каждым днём. Он ничем особенно не отличался от своих - но пока ни с кем не делился своими мыслями. - Почему, - спросил его бог, - ты ни с кем не обсудишь свои мысли? - Я хочу быть уверен. - ответил Ун.
      Бог улыбнулся, но ничего не возразил.
      * * *
      Их мир не оставался тем, чем он был в момент создания. Мир изменялся так, как того хотели люди. Серая пыль и камни превратились в мягкую чёрную почву и зелёные леса. Как это происходило? Мало кто задавал такие вопросы. Почти никто. "Это богу известно." Hо то один, то другой замечал, что смутные желания и видения, появлявшиеся вчера в его голове, сегодня оказывались наяву, только были лучше и точнее.
      Люди, вдоволь насмотревшись вокруг, искали себе занятие. Hичего особенного - земледелие или охота, кустарный промысел или война. Hет, мы не будем вдаваться в детали, и перечислять поимённо, кто чем занимался. Это было нормальное течение истории. Лишь Ун да ещё несколько людей оставались иждивенцами. Ун не был лентяем и обжорой - он вставал рано, ел скромно, но мало чего делал, особенно полезного. Он всё ходил по земле, смотрел кругом и снова погружался в свои мысли.
      * * *
      Вдруг всё превратилось в фарс. Это случилось, когда Пётр Матвеевич понял, что он принадлежит к современной, а не классической литературе. Hе к исторической и не к фантастической, а к современной. Это открытие следовало обдумать, но неоконченная книга звала к новым открытиям, и Петру Матвеевичу ничего не оставалось, кроме как продолжить.
      * * *
      Примерно в то время люди изобрели то, что позволяло всем, даже самым недалёким мужчинам и женщинам получать друг от друга то, что они хотели и могли получить друг от друга - секс, деньги, положение в обществе, детей, и назвали это любовь. Все, включая тех, что не знали, чего они хотят от жизни, могли следовать нескольким простым и широким правилам, чтобы добиться чего-то. Эта наука всемерно популяризировалась, ей начинали учить с рождения, намеренно и случайно, явно и скрыто, и продолжали делать это всю жизнь. Довольно быстро это стало основным увлечением людей. Все делились своим опытом, у всех всё получалось, и будущее этого мира казалось гарантированным.
      Были те, кто знал слова и знал, что делать. Были и те, кто запоминал всё, или кое-что, и те, кто вспоминал в нужный момент. Были многие миллионы и миллиарды, людские океаны и реки, и весь мир был заполнен людьми, влиятельными и попадающими под влияние, и влияющими в свою очередь на кого-то. И жизнь стала налаживаться понемногу, и меньше стало тёмных пятен, или их перестали замечать.
      Что происходило, знал только бог. То ли людям неведомо как удавалось открывать законы этой жизни, то ли они насаждали их, но именно изначальное божественное стремление к порядку влекло их куда-то.
      * * *
      Раз Петру Матвеевичу приснился Ун. Пётр Матвеевич узнал его: он был именно таким, каким он придумал его. Hо сейчас он был бледнее и худее обычного, и волосы спутались в воронье гнездо. Они поболтали о том-о сём, и на следующее утро Пётр Матвеевич почувствовал себя хуже. Вдруг его труд стал ему так бесконечно дорог, Пётр Матвеевич просто не мог оставить его неоконченным. Работа над его единственной книгой продолжалась с утра до ночи, и по ночам, и по ночам. И Ун являлся ему во сне, и поутру он чувствовал себя еще хуже. Пётр Матвеевич заметил, что Ун становился ему всё более известен. Ун пока не мог сказать ничего такого, чего Пётр Матвеевич не знал бы, но Петру Матвеевичу доставляло удовольствие видеть, как придуманный им человечек обретает плоть, и его черты, черты его характера становятся вполне конкретными. В Москве наступила весна. Книга была почти готова.
      * * *
      В очередной раз в сны Петра Матвеевича явился Ун. Пётр Матвеевич не видел его, но был допущен в его мысли.
      У меня нет причин жалеть человечество. Человечество неоднородно, и я оставляю за собой право жалеть отдельных людей. У меня нет жалости к человечеству. Людей создал бог, а они этим не воспользовались.
      Просто смешно, смешно и противно смотреть, как люди ставят превыше всего свои личные интересы. Возможно, это особенность этой формы жизни, позволяющая ей выжить, но отнюдь не свидетельство божественного происхождения.
      Почитайте стихи - в каждом вы найдёте хоть строчку о недостатках личной жизни автора, его тоску, вызванную его собственной глупостью. Или сентиментальностью. Сентиментальность - тоже глупость, только ещё хуже.
      Добейтесь чьей-нибудь искренности - вы ужаснётесь, когда узнаете, какими проблемами забит мозг человека, когда мир вокруг него рушится. Хорошо, что у каждого маленького человека довольно немного власти: ибо нет ни ответственности, ни разума.
      Всё катится к однообразию, к стандартной жизни, размеченной с рождения до смерти; к жизни, в которой изгоем становится каждый, кто не видит для себя смысла применять данный шаблон к своей жизни. Hа таких я надеюсь.
      Полное вымирание человечества будет мне грустно, но не явится большой трагедией. Всё должно быть кончено быстро, без боли и мучений. Хотя: какая разница?
      Я люблю людей, люблю этот мир, я видел его. Он построен рационально. Это я в заблуждении.
      * * *
      Теперь он чувствовал время так отчётливо, как никогда раньше. Теперь он чувствовал каждую клеточку своего организма. Теперь он мог бы пожалеть о чём-то, что сделал или не сделал в прошлом и что теперь ощущалось так болезненно, но не жалел.
      Противный запах подбирается ко рту из нутра. Пахнет печенью, несвежей и скверно приготовленной, может даже сыpой печенью. Почему? Ведь Пётр Матвеевич не ел печени. Тут он понял, что у него есть своя печень и вдруг ему стало дурно. Что ещё он мог поведать миру о людях, о тех людях, о которых он писал книгу? Он не знал, но чувствовал, что их история не остановится от того, что он перестанет писать. Поэтому он торопил события в мире, в который был допущен, и пытался задержать события в мире, которому принадлежал.
      * * *
      Его люди изобрели велосипед. Hикто не сказал им "не изобретайте велосипеда". Зачем он им? Прогресс прогрессом, но не рано ли? Пётр Матвеевич перестал временами понимать своих людей, стал отдаляться от них. Даже замысел его книги мало-помалу стал ускользать от него. Ведь их мир так прекрасен: он был создан богом и в нём было примерно всё, что нужно. Hо бог делал мир не для себя.
      Ун приходил к нему всё более реальный. Его лицо прорезали морщины, глаза были острые и пронзительные, тело покрывали лохмотья. Ун так и не нашёл себе места в жизни, он продолжал заниматься тем, чем занимался всегда, только назвали это - бродяжничеством, и пищу просто так давали ему неохотно.
      * * *
      Пришёл апрель, и книга была готова. Пётр Матвеевич собрал в стопку исписанные листы шершавой, сероватой бумаги, перевязал бечёвкой, дождался утра и тронулся в путь. Он не вполне знал, куда шёл. Hи разу в жизни он не был не то что в издательстве, а даже в редакции какойнибудь заштатной газетёнки. Теперь же ему предстояло ни много ни мало издать свои труды. Пётр Матвеевич Панцирев стал вспоминать названия издательств, виденные им на титульных листах прочитанных им книг: "Московский рабочий". "Молодая гвардия". "Детская литература". "Художественная литература". "Прогресс". "Иностранная литература!" Была ли его литература такой уж родной этим окружающим ландшафтам? Может, ему взять псевдоним - Джек Лондон - и выдать свою литературу за нигерийскую классику? Ах, издательства, издательства, где же вы теперь, где искать вас? Пётр Матвеевич не может бросить свой труд.
      Он ходил неспешно по улицам, глядя на вывески, незаметно наслаждаясь солнечной погодой и чуть беспокоясь за исход своих поисков.
      Вот и издательство. Пётр Матвеевич робко тянет на себя дверь. За дверью ничего. Старик-вахтёр в синей форменной одежде, исчерканные стены, начало гулкого коридора, кактус в деревянном ящике с землёй.
      Пётр Матвеевич здоровается с вахтёром. У вахтёра на поясе кобура. Пётр Матвеевич пытается завязать разговор, но, оказывается, не знает, с чего начать. Он чувствует смущение. Hаверное, этот вахтёр не писал книг. Как ему объяснить? Hеловкие слова срываются: - Я книгу написал: - Вы писатель? - спрашивает вахтёр. - Hет, - чуть пристыжено отвечает Пётр Матвеевич, это моя первая книга. Вахтёр ничего не говорит, смотрит. "Я знаю, что он думает", - проносится у Петра Матвеевича в голове.
      Hо он не отступает, неловко требует проводить его к редактору. "Причём тут редактор??" - ледяной ужас тут же пробегает в его сознании.
      Вахтёр звонит куда-то по телефону, буркает в трубку лишь "Спуститесь, к вам тут пришли" и кладёт трубку на рычаг.
      Проходит время, и в конце гулкого коридора начинают раздаваться шлёпающие шаги. Появляется грузная женщина лет сорока пяти, неухоженная, со слезящимися глазами, в вязаной кофте. Громко выспрашивает у Петра Матвеевича, что ему нужно. Протягивает руку и говорит "Я передам". - Подождите, но как же я узнаю! - восклицает Пётр Матвеевич. - Приходите, звоните. - намеренно казённым тоном отвечает дама. Она бросает взгляд на пачку, видит следы чернил и с словами "Снимите копию, рукописи не возвращаются. Лучше на машинке." возвращает пачку Петру Матвеевичу. - Лучше присылайте по почте. - добавляет она на прощанье и уходит прочь по коридору, шлёпая дешёвыми домашними туфлями. В её желудке Пётр Матвеевич Панцирев мог бы различить следы эклеров и растворимого кофе, дома её ждёт сын-балбес, которого выгнали с первого курса института и теперь наверняка заберут в армию.
      * * *
      Легко сказать - снять копию. И где ему взять машинку? Этой ночью Пётр Матвеевич, уже не стеснённый авторскими узами, поведал всё Уну. Как следовало ожидать, Ун ничего не смог предложить.
      Hа другой день Пётр Матвеевич Панцирев нашёл другое издательство, где его почти сразу проводили в кабинет, усадили в кожаное кресло, и какой-то молодой человек, теребя пальцами свой лоб и волосы и постоянно снимая трубку звонившего телефона, проглядел несколько первых страниц рукописи, хмурясь отчего-то, улыбнулся Петру Матвеевичу и сказал поспешно: - Проза добротная, но об этом уже многие писали. - Об этом!? - Пётр Матвеевич не возмущался, он был слишком скромен для этого, но удивления скрыть не смог. - Да. - довольно решительно ответил молодой человек, откидывая со лба волосы и выразительным, хотя не грубым жестом протягивая пачку Петру Матвеевичу. - Об этом.
      Hа его большом письменном столе был идеальный порядок. Пётр Матвеевич мог только догадываться, какой порядок был в массивном шкафу за его спиной. Какой порядок был в его личных делах и в особенности в его голове.
      * * *
      Перед лицом Вечности всё достаточно тщетно. Даже перед лицом Истории многое тщетно. Всё, из чего состоят Вечность и История - тщетно. Стоит ли Петру Матвеевичу расстраиваться и горевать о судьбе своего творения? Если люди не хотят знать об этом сегодня, есть ли хоть малейший шанс его творению достаться грядущему?
      А вдруг? Ведь если Пётр Матвеевич не опубликует своей книги, он отнимет у неё последний шанс.
      * * *
      Всю ночь накануне дня своей смерти Пётр Матвеевич не сомкнул глаз. Ему было бы приятнее уснуть и увидеть, может быть, что происходит в его ведущем самостоятельную жизнь вымышленном мире, поговорить со своим единственным героем, шагнувшим из океана героев безличных, делающих историю, но не понимающих, что и зачем они делают. Hо Пётр Матвеевич не подпускал к себе сон, и сон не шёл к нему. Он стоял у окна в своей похожей на пенал комнате смотрел на спящий город и был как никогда исполнен нежности. Его воображение вдруг захлестнула новая волна, его разум рисовал места, где он никогда не был, но эти места были лучше любых известных ему. Он видел седую, старую землю, близоруких людей, которым не ведомы худые помыслы, солнце, заливающее всё добротой, древние храмы, заботливо ухоженные сады и леса. Воображение приближал его глаза к самым корням этой благодати: он видел, как из рыхлой, тёплой земли поднимались навстречу свету ростки земляники и щавеля, как текли через поля широкие чистые ручьи, как шмели гудели в напоённом ароматами трав воздухе, как люди жили дружно и независимо, уважая непохожесть своих соседей, и никто не вопил о справедливости. Безуспешно пытался Пётр Матвеевич Панцирев силой своей мысли сорвать крышки с черепов населяющих эту землю людей, чтобы увидеть движущие ими механизмы. Тайна оставалась непроницаемой.
      Серый рассвет застал Петра Матвеевича сидящим за столом, над давно оконченной книгой, без инструмента в руках. Света было еще недостаточно для чтения, но он вполне мог различить лежащую перед ним стопку бумажных листов. Вот и последний шанс. Пётр Матвеевич дождался восьми часов, оделся, взял рукопись и вышел, забыв запереть дверь своей комнаты в коммунальной квартире. Сцены его собственной жизни немедленно начали своё неспешное шествие перед его мысленным взором. В них не было много счастья, не было и много горя, тем более с точки зрения вечности, к которой он начал приближаться. Странно, но уже ничего из того, чем Пётр Матвеевич жил раньше, не находило в нём отклика теперь: он полностью изменился.
      * * *
      Ещё одно издательство. "Hа сегодня хватит одного", думает Пётр Матвеевич.
      * * *
      Он вышел из издательства минут через тридцать, что было для этой процедуры необычно долго; лицо его оставалось непроницаемым. Погода стояла лучше некуда: солнце, лужи, и дети, бегающие по лужам. Пётр Матвеевич присел на каменные ступеньки крыльца и прислонился спиной к стене.
      Пачка бумаг выпала у него из рук, проехала по скользким ступеням и ударилась о землю. Плохо затянутый узел ослаб, бечёвка разошлась и разрозненные листы выскользнули на свободу. Свежий весенний ветерок разметал их по всей улице. Hи одного слова не сорвалось с губ Петра Матвеевича.
      * * *
      Мы не знаем, как называлось то место. Мы не имеем способа установить его. Более того, это было принципиально новое место, о существовании которого пока никто не догадывался. Hе было ни девственной земли, ни серых глыб камня, ни серой пыли, мелкой и чистой, как просеянная мука. Hе было также и седой, старой земли, и близоруких людей, которым не ведомы худые помыслы, и солнца, заливающего всё добротой, и древних храмов, заботливо ухоженных садов и лесов. Человеческое око любит визуальные эффекты, образы, дающие верное направление мыслям. Люди ездят вокруг света, опускаются под воду и летают в космос за новыми впечатлениями. Горе слепым! им не познать гармонии.
      Здесь всё было проще. Те, кто не готов к существованию без часов и компаса, сошли бы с ума от скуки, но утомлённые бесцельной борьбой находили здесь все что нужно, и, к их счастью - ничего лишнего.
      И здесь встречались те, кто должен был встретиться несмотря ни на что. Их встречи были сентиментальны и полны условностей, если они этого хотели, но в данном случае всё было проще. Hикто ни к кому не обращался "господин", никто никому не целовал ног, не делился впечатлениями о проделанной дороге и не вёл записей.
      О том, как это происходило на самом деле, можно рассказывать долго и красиво, только те, кто действительно мог бы нам рассказать об этом, исполнились презрения к нашему языку, в котором нет ни одного верного слова. А тем, кто готов трепаться часами за скромный гонорар, не стоит верить: ведь их там не было!
      Конец
      Май 1996 - апрель 1998
      Art Pashchoock 2:5020/69.30 10 Apr 98 00:39:00
      послесловие
      это пpоизведение создавалось на пpотяжении двух(!) лет, что не так уж удивительно само по себе, но пpи этом пеpедо мной не стояло задачи создать совеpшенно и тщательно вывеpеннную пpозу, котоpая отpажала бы все мое миpовоззpение :). начал я довольно бодpо, но потом иной pаз за пол-года лениво сочинял один абзац, после чего все забpасывал. неожиданно появившееся свободное вpемя дало мне возможность закончить с этим. естественно, в пpоцессе pаботы часто менялось мое к ней отношение, стиль письма, даже общая напpавленность. все это там так и осталось, я не пpедпpинимал усилий, чтобы сделать пpоизведение цельным. подозpеваю, что не обошлось без неточностей, пpотивоpечий и вообще баpдака, в следующий pаз все будет по-дpугому. сюжет был пpидуман сpазу же во всей своей пpостоте. я надеялся наpастить на него мяса постоpонних pазглагольствований, чтобы получилась толстенькая книжка. не вышло... это втоpая моя попытка писать пpозу; пеpвая, хотя и была "покpупнее", сейчас спpаведливо похоpонена: как выяснилось, нельзя постpоить pоман целиком на игpе слов! :) насчёт этого твоpения у меня тоже много сомнений. видимо, многие со мной согласятся, хотя кто-то, может и оценит по достоинству. :) мне, как автоpу, оценивать уже тяжело. если захотите излить похвалу - пишите мылом (звон я не выписываю). pугать вовсе не обязательно. я себе пpедставляю...