Когда приходит подлинный поэт, все становится на свои места, все обретает свой истинный масштаб, свой истинный вес. Поэзия не вступает в спор с банальностями, подменившими собой правду, не пререкается с нашими искаженными злобой дня, потерявшими первоначальную ясность чувствами, — она просто и бережно берет нашу душу, как берут чересчур уж зашалившего ребенка, и ставит ее с головы на ноги.
      Радость и горе, любовь и утрата, высокое мгновенье тишины и вечный грохот транзитных поездов, до которых от крыльца рукой подать, подснежники и рябины, снега и дожди, живые черты непридуманной, неотделимой от сердца Родины — весь поэтический мир Людмилы Парщиковой появился как будто одномоментно, целиком, словно первое же слово ее обладало такой энергией, что пробило и разом обрушило стену немоты. Еще до выхода первой книги "Только жизнь" (Воронеж, 1981) реальность, подлинность этого поэтического мира были настолько очевидны, что, кажется, никому никогда не приходило в голову рассуждать о "молодом авторе в поисках темы", о "сюжетности — бессюжетности", о "своевременности и современности" и о прочих нелепостях, обильных во времена нашей молодости. С самого начала было ясно, что речь идет о главном, — о жизни и смерти, о душе, о судьбе.
      У подлинного поэта нет ничего лишнего или случайного. Всякое лыко у него в строку и каждая строка — точно в цель. Так и название этой книги — "Повод для встречи" — легким, чуть ироничным жестом отодвинуло в сторону, в область невозможного, обычные восторженно-юбилейные благоглупости, чтобы вернуть нас к сути — к печали быстротекущего времени и радости редких теперь, но оттого еще более драгоценных встреч.
      Ну, а повод, — что ж, в конце концов не так уж он и плох.
       Валерий Желябовский

* * *

 
Памяти бабушки Казанской Марии Трофимовны посвящаю
 
 
Открытый космос — мое жилище.
Последним кровом своим рискуя,
в каких потемках мой разум рыщет!
Какого света душа взыскует?
Зачем мне ужас кровавых боен,
цветная ветошь истертых истин?
Все блага мира — зачем мне, вольной,
познавшей тягу земли и выси?
Темна дорога. Судьба крылата.
Любовь не губит. Печаль не лечит.
За все распады — моя расплата.
И краток век мой. И миг мой вечен.
 
 

* * *

 
 
Там улица уже белым-бела,
и дремлет у крыльца, укрывшись снегом,
рябина, что посажена была
одним веселым добрым человеком.
Там, видимое еле сквозь сады,
бессонницею мается оконце,
и тянется тропинка до колодца,
а ранее казалось — до звезды.
Там я, еще не ставшая собой.
И снегу столько, что не страшно падать.
И где мне знать, что есть на свете боль
с таким названьем безобидным — память…
 
 

* * *

 
 
Знакомому кланяюсь долу,
стучу у знакомых дверей:
отмерьте мне малую долю
заботы и ласки своей!
Подсолнух с веснушчатым ликом,
охрипший петух на шесте,
и пес, забежавший в калитку,
с репьями на тощем хвосте…
Дурманящий голову донник,
в медовом наливе сады —
отмерьте мне малую долю
того, в чем не знала нужды.
За то, что была молодою,
за то, что не стала мудрей,
отмерьте мне малую долю
любви безграничной своей!..
 
 

* * *

 
 
Покуда я жива, покуда я любима,
пока знобит сады от ласки ветерка,
и радость глубока, и боль неистребима,
и кажется весь мир синицею в руках.
Он мне принадлежит, вовсю играя мною…
Покуда я жива, я не умею жить.
И время, точно дождь, проходит стороною,
и клонит до земли тяжелый колос ржи.
И так легко не знать о жизни и о смерти,
не помнить, не считать летящих мимо дней,
и маяться в любви и жалости несметной
к земле и ко всему, живущему на ней.
Покуда я жива, я не могу иначе.
Мне невдомек, что мир перекроить нельзя.
И над моей судьбой береза тихо плачет,
и влажный лист ее прозрачен, как слеза.
Покуда я жива… Но что я в этом смыслю?
По праву руку сын лепечет, семеня…
И сладко мне ни в чем от жизни не зависеть.
И страшно, что вся жизнь зависит от меня.
 
 

* * *

 
 
Которое уже минуло лето
моей любви немой и безответной,
которая зима, который год?
А над землей, над рощей шелестящей,
над озером, над памятью горящей
такой великолепный дождь идет!
Он ничему теперь не помешает:
окончена уборка урожая —
совсем чуть-чуть осталось до зимы.
Но дождь есть дождь.
Он будет плакать вечно
над радостью и болью человечьей,
покуда существует этот мир.
Он — дождь. Он ничего о нас не знает.
Насквозь промыта просека лесная,
дорог не видно в проливне густом.
И мокрые за плащ цепляют ветви,
и сладко горевать на этом свете,
когда Бог знает, что нас ждет на том.
Над озером, над рощей, над поляной,
над чьею-то могилой безымянной,
над городом, где жили ты и я,
которое уже минуло лето?
А дождь идет такой великолепный,
как глупенькая молодость моя…
 
 

* * *

 
 
Принимать решения спешу,
зряшной откровенностью грешу,
тем непозволительных касаюсь —
приживаюсь с видимым трудом,
обитаю меж добром и злом,
ошибаюсь, в крайности бросаюсь.
То захватит дружба, то вражда…
А в лесах под музыку дождя
засыпают дерева и травы,
листья осыпаются, шурша…
Жизнь сама собою хороша,
и без позолоченной оправы.
Жизнь сама собою хороша,
ежели бессмертная душа
замирает в радости минутной.
А судьба на вырост мне дана.
Может быть, поэтому она
не вполне удобна и уютна.
 
 

* * *

 
 
Радость моя беспросветная,
как обещанье беды.
Осень моя многоцветная
скоро уйдет за пруды.
Мимо гнездовий заброшенных,
мимо болотных коряг,
поступью настороженной
в белую стынь декабря.
Скоро погаснут над пристанью
жаркие клены мои.
Только от дальнего выстрела
долгое эхо стоит.
Да, несмотря на дожди,
поздняя птица дурачится.
Что ж тебе, милая, плачется?
Вся еще боль впереди…
 
 

* * *

 
 
Проехала полем подвода,
В дождях потемнело жнивье.
Но — осень! Какая свобода
за именем кротким ее!
За хмурой мятежной погодой,
за этой бредущей подводой
и взглядом, летящим ей вслед, —
такая печаль и свобода,
что, кажется, выхода нет.
За криком встревоженной птицы
и запахом тмина в стогу,
за всем, что еще приключится
на этом пустом берегу,
где музыкой кажется шорох
стекающей в воду листвы,
где мне не сносить головы
от боли, любви и простора…
 
 

* * *

 
 
Я сердцу не придумывала мук.
Для вольных дум не строила острога.
Язычница, я сотворила Бога
по жалкому подобью своему.
Когда ждала по засухе дождя,
когда кроила музыку из снега,
когда жалела злого человека,
когда в любви не помнила себя,
когда сжигала палую листву,
когда полола грядки в огороде,
язычница, я верила — в природе
любая жизнь восходит к божеству.
Когда ребенка за руку вела,
чьи голоса моей душе вещали:
к себе взывайте — утоли печали,
себя просите — сохрани от зла?
 
 

* * *

 
 
В парную почву положу зерно.
В ладонь дождинку спелую поймаю…
Я на земле живу давным-давно
и знаю все.
И ничего не знаю.
Венец природы, выдумка ее,
дышу ее бессмертною любовью.
Я знаю все.
Простится ли судьбою
блаженное неведенье мое?
Срываю ли в саду тяжелый плод,
касаюсь ли цветка бездумным жестом —
во всем сквозит такое совершенство,
что трезвый разум оторопь берет.
К чему же суетиться и роптать,
смущая тишину несвязной речью,
когда огню веселому под стать,
легко сгорает сердце человечье,
И так не больно в землю уходить —
по зернышку, по искре, по кровинке…
А бытия зеленая травинка
неутомимо губы холодит.
 
 

* * *

 
 
Ночью на старом кладбище
плакал незримый птах.
В детстве смешил товарищей
мой суеверный страх.
Гроздья сирени свешивались
к изгороди резной.
Я обходила вежливо
кладбище стороной.
Чем-то зловещим виделся
этот притихший мир.
Думала ль, что действительность
страхи мои затмит?
Знала ли, что грядущая
не обойдет беда,
и с головой опущенной
все же приду сюда?
Травы стоят до пояса,
темень вокруг — ни зги…
Грустно мне и не боязно
у дорогих могил.
 
 

* * *

 
 
Неизносимо сиротское рубище.
Сколько б ни выпало радостей в будущем —
не на чьей выплакаться груди:
Нету со мной самых близких и любящих —
тех, кто баюкал, и тех, кто будил.
За полночь лягу и встану чуть свет.
Судная доля моя неделимая —
так получилось, что любящих нет.
Только любимые…
 
 

* * *

 
 
Здесь по дворам шатался пес ничей
и преданно смотрел в чужие лица.
И воробьи слетались — подкормиться
в саду. Я помню все до мелочей:
веселый одуванчиковый луг,
летящие с горы резные санки,
растущий на окне зеленый лук
в обернутой фольгой консервной банке;
шуршание дождя, себя в простуде,
и под лопаткой — стетоскоп врача,
и бабушкину шаль на венском стуле,
и стук машинки швейной по ночам;
рябину у крыльца, дымок над крышей,
в ведре с водой озябшую звезду…
А обернусь — и ничего не вижу,
как будто бы любила пустоту.
 
 

* * *

 
 
Вот и все.
И годы полетели,
словно придорожные столбы.
Глупые, чего же мы хотели
от себя, от жизни, от судьбы?
Многого.
Оплачены сторицей
наши сумасшедшие мечты,
Имена стушеваны и лица,
сожжены и письма, и мосты.
На виски, на поле, на березы
сыплет время пылью снеговой,
И полынь в предчувствии морозов
самой сладкой кажется травой.
 
 

* * *

 
 
Обернусь —
молодая зима
в чистом поле промчит с бубенцами:
расписные крылатые сани
на просторах, сводящих с ума!
Только неба морозный кумач
да летящий над белым раздольем
бубенцов то ли смех, то ли плач,
не пойму —
надо мной, над тобой ли.
К уходящему в прошлое дню
обернусь.
Позову.
Онемею.
Столько боли тебе причиню,
что уже разлюбить не сумею…
Пусть летят верстовые столбы,
пусть поземка по насту змеится
да свистит, обжигающий лица
ветер родины и судьбы.
 
 

* * *

 
 
А на родине поле стужено,
снег да ветер, да скрип саней…
Ну зачем я тебе, замужняя?
Не меня, себя пожалей.
Сумасбродство мое природное.
Что ж ты, глупый, во мне нашел?
Праздник — праздником.
А на родине,
как на родине — хорошо.
Там увидишь поля безбрежные
и не вымолвишь ничего.
И мятежная я, и нежная —
от отечества моего.
Там тревожно набухла почками
ветка талая на окне…
Если гляну в глаза беспомощно,
ради Бога, не верь ты мне.
 
 

* * *

 
 
Здесь шумно и светло,
здесь музыка играет,
и ты в меня влюблен.
А я хочу туда,
где сердце обожжет
сиротский дух окраин,
где плачет в колеях весенняя вода.
Зачем твоя любовь
не греет и не лечит?
Я так хочу туда,
где мне всего больней.
Где ветреный июнь
несет в окно под вечер
грачиный грай
и снег столетних тополей.
Я так хочу туда,
где над погостом тесным
на всех одна звезда,
не знающая сна,
где можно долго жить
и умереть безвестной.
Где я сильна землей
и мной земля сильна.
 
 

* * *

 
 
Ни матери на свете, ни отца…
Что — родина?
Ступеньками крыльца
плетутся разгулявшиеся травы
да жалкий огородик вдоль канавы,
где светит в мокрой зелени лукавый
оранжевый цветочек огурца.
Какой-то нежный невозвратный звон,
окутавший пустырь за старым садом,
да в воздухе, с цветущей липой рядом,
сосновый дух недавних похорон,
и свет, и ветер с четырех сторон.
Что — родина?
Ни голосом, ни взглядом
не выстенать. Как истина, мертва
любая боль, достигшая вершины.
Язык души невнятен.
А слова —
убогая попытка естества
утешиться догадкою родства,
доколь само оно непостижимо…
 
 

* * *

 
 
Разве родина в чем виновата?
Это ж мы порадели о ней!
Это мы шли войной брат на брата,
оторвавшись от отчих корней.
Это мы — аж морозом по коже! —
по костям выбирались из тьмы.
Это мы возносили ничтожеств,
и на совесть охотились — мы.
Это мы, заигравшись весами
правосудия, духом темны,
сами свой приговор подписали.
За отечеством нету вины.
 
 

* * *

 
 
Ни в природе, ни в сердце нет лада,
измельчало твое житие.
Безнадежные поиски правды
затуманили сущность ее.
Вот и кружишься в вечном тумане:
то — в смирение, то — в мятежи…
Что тебе в этом самообмане,
в этих перемещеньях души?
Как тебе в этой хмари осенней —
не ослеп, не оглох, не продрог?
Больно ль маяться тем, что посеял?
Сладко ль плакать над тем, что сберег?..
А из древних окладов России,
неизбывную скорбь затая,
словно мать на заблудшего сына,
смотрит чистая совесть твоя.
 
 

* * *

 
 
Питие — веселие России,
черный отдых помраченных душ.
Родина. С небес твоих бессильных
дождики смертельные идут.
Чахлые березы да рябины
в их потеках мутных, как в крови…
Сколько ж боли, гнева и обиды
за высоким заревом любви!
За рекой — заброшенные хаты,
за вином — кулачные бои…
Родина! Безвинно виноваты
отроки острожные твои.
Может, все и было бы иначе
в нашей общей горестной судьбе,
только слишком уж неоднозначны
серп и молот на твоем гербе.
 
 

* * *

 
 
Как прочие, вставала спозаранку.
Работала на совесть, не на страх.
Не за небесной манною, за манкой
говела в вековых очередях.
В автобусах к сопутствующим жалась —
тянулась к человечьему теплу.
В глазах, в слезах, в поступках отражалась
вся родина — в непротивленьи злу.
Под гулы кораблей, летящих к звездам,
с толпой тянулась в "винный" угловой.
Кто тут последний? — спрашивала в воздух.
А думалось: есть кто-нибудь живой?
 
 

* * *

 
 
Утром да по снегу — вольно звуку,
с хрустом рвется в небо каждый шаг.
А по праву и по леву руку
славные сограждане спешат.
Гении, дельцы, мастеровые,
верные холопы, бунтари…
Издали смотреть — ну, как живые!
Ведал же Господь, кого творил.
Изваял же вдумчивые лица,
проявил божественную стать…
Только мукой не с кем поделиться,
благодати некому отдать.
 
 

* * *

 
 
Столько раз из полымя да в пекло!
Чудны и чудны наши дела.
Если допустить, что все ослепли,
я-то где же, зрячая, была?
Щи варила, колыбель качала,
птицей в клетке содержала стих.
И не солгала — так промолчала —
выживала, Господи, прости.
Я "ура!" кричала на параде,
сор не выносила из избы…
Стыдно поэтических тетрадей.
Стыдно прозаической судьбы.
Стыдно боли полуоткровенной,
осторожности сторожевой,
стыдно жизни, стыдно смерти,
веры
стыдно — до сих пор еще живой…
 
 

* * *

 
 
Ни о чем не расскажут деревья —
вся-то быль порастает быльем.
И затянет туман недоверья
откровенное слово твое.
Так и быть, привыкай к непогоде.
Кроме памяти — что нам грозит?
Дотлевает сорняк в огороде —
дым отечества в сердце сквозит.
Так и быть, пожинай, что посеял…
Слишком много наломано дров.
Я не знаю, в любви ли спасенье,
но без горечи — что за любовь?
У костра этой истины древней
дымом наших трагедий дышу…
Ни о чем не расскажут деревья.
А людей ни о чем не спрошу.
 
 

* * *

 
 
Салюты гремели. Посевы горели.
Тянулись к добру. Изощрялись во зле.
Меняли понятья о средствах и цели…
За миг обитанья людей на Земле
к чему не привыкнешь?
А все-таки грустно,
что так одинока людская душа,
что истины мнимы, и тщетно искусство,
и жизнь, трижды клятая, так хороша.
 
 

* * *

 
 
Загорится недобрым нездешним огнем
в колее ледяная звезда.
Мы и вправду не тем добирались путем —
все дороги ведут никуда.
Видишь, даль на закате слилась с высотой
и повеяло дымом утрат.
Самой звонкой монетой плати за постой —
мы задержимся здесь до утра.
Мы еще покуражимся, долю, как хлеб,
замесив на слезах и крови.
Видишь, припятским снегом струится к земле
прах угрюмой сыновней любви…
 
 

* * *

 
 
Вот последние стаи пройдут высоко
Над иссякшей рекой, над иссохшей дубравой,
и запросится сердце на вечный покой —
я сыта этой — с лоском — холопской тоской,
этой былью и болью великой державы.
Ни надежды такой, чтобы ум приручить,
ни такого тепла, чтоб душе обогреться…
Говоришь, это ветры тоскуют в ночи?
Это, милый, мое надрывается сердце.
Я зеленую воду попью из реки.
Я обрывки молитв в полумертвую озимь
надышу…
Но свистят по Руси сквозняки —
слов не слышно.
А эхо далеко относит…
 
 

* * *

 
 
Вот и жизнь, как лодка, уплыла
по теченью.
Над водой пустою
пребывай спокойна и светла.
Я и впрямь любви твоей не стою.
Что тебе от моего огня,
кроме раздражающего дыма?
За полуистлевшую гордыню
одиночества —
прости меня.
За слепые пропасти ночей,
за бездарность дней, крадущих силы…
Истина моя, моих очей
свет, моя беда, моя Россия
стылая,
не хмурь свое чело.
Что тебе до жалких откровений
грешницы?
Прости мое прозренье!
Господи. Не вижу ничего…
 
 

* * *

 
 
Вновь ветер на задворье мечется,
тряпье застиранное рвет,
и жизнь, скупая, как процентщица,
нулями удлиняет счет.
Опять снегами перечеркнуты
земля и небо за окном,
и поздним светом привлеченное,
ненастье просится в мой дом.
Но ни тепла, ни хлеба в тереме,
положенного за труды.
А воробьи висят на дереве,
откормленные, как плоды
воображенья…
 
 

* * *

 
 
Расщеплю сухие чурки,
и заполнится теплом
самый ветхий в переулке
сиротеющий наш дом.
И прильнет к окошку ветер —
черноземный снеговей.
И уйдут на ветер дети,
каждый — с долею своей.
И вовек не ведать маме,
как за всю ее печаль
в реставрированном храме
тает тонкая свеча;
как в продутом долгой стужей
доме, где провис карниз,
памятью врачует душу
ею вскормленная жизнь.
Одиноко правит тризны,
жжет последние дрова…
Ну а что до смысла жизни —
это все слова, слова…
 
 

* * *

 
 
Самоотдача — безнадежный труд.
Поверив этой истине избитой,
я научилась не копить обиды —
пускай они обидчиков гнетут.
Над выгодой пусть страждущий корпит,
ущерб — разочарованный итожит.
Дубленая шагреневая кожа
моя —
исходный сохраняет вид.
Добро ль возжаждет платы за добро?
Да и с какою мерой подступиться
хотя б к тому, как поле колосится,
как дождь идет, как щедро тратит птица
свое голосовое серебро…
 
 

* * *

 
 
Долгой жизни как ни бывало.
Мой нелепый, неверный стих!
Я любовь тебе отдавала,
обделяя детей своих.
Я сплетала из прутьев ивы
твои тонкие позвонки,
я лепила тебя из взрывов
одинокой ночной тоски.
Я души золотые копи
извлекала из забытья.
Я кроила тебя из скорби,
из невечности бытия.
Из горячечных поцелуев,
из ночной несусветной лжи…
Я судьбу свою нежилую
приручила — тебе служить.
Создавала тебя не наспех,
по подобию своему…
А проснулась — все двери настежь.
Только ветер в пустом дому…
 
 

* * *

 
 
Печку затопим, и все наши беды несложные
дымом сосновым утянет в печную трубу.
Падают звезды в большие снега придорожные,
падают в вечность, и в землю мою, и в судьбу.
Рощи мои белоствольные, исповедальные.
Память моя! Мне ль в дебрях твоих не кружить?
Можно поверить во все чудеса чужедальние.
Можно отчаянно голову где-то сложить.
Можно поверить в любую молву и пророчество,
болью утешиться и от любви умереть…
Поле мое! Беспредельное, как одиночество,
мне ль не согреться тобой и тебя не согреть!
Молодо — зелено. Радость моя, невезение,
совесть горячая — гордость моя и напасть.
Можно в избытке веселья вкусить иноземного.
Только в отечестве можно наплакаться всласть.
 
 

* * *

 
 
Еще уста и очи целовал
мне человек по имени — Любимый,
но там, где мне грустить, росла рябина —
то полымя, то холода обвал.
Еще дитя цеплялось за подол
и молодость вплетала ленты в косы,
а из моей груди подснежник цвел,
и на траве мои дрожали слезы.
Еще была в кручине мать моя,
что вечно в доме не в достатке хлеба,
но я уже была землей и небом,
и вымыслом, и смыслом бытия.
И время не умело изменить
ни слов моих, ни помыслов теченье,
а по ладони Ариадны нить
разбрасывала тихое свеченье.
И в этом свете мальчик мой взрослел,
и мать, склоняясь над шитьем, грустила,
и время незаметно уходило,
и плач бессмертья над землей летел.
 
 

* * *

 
 
Так, не нарушая единства,
природа с рожденья дает
наследный удел материнства,
и духа свободный полет.
И в звездном мерцаньи не гаснет
гнездовья родимого свет.
И до ль этих нету прекрасней,
и, в общем-то, выхода нет.
Небесную ль книгу читаю,
земную ль дорогу торю —
в огне материнства растаю,
В свободном полете — сгорю.
 
 

* * *

 
 
За окнами дождливыми туманно.
В прозрачных пальцах постаревшей мамы
дрожит в иглу продернутая нить,
петляет, вьется, как стезя земная.
Мне тридцать лет. Я все о жизни знаю.
Я мало что сумею изменить.
И все же хорошо быть молодою:
печь затопить и сбегать за водою,
на кухне хлопотать, варя обед,
не думая о том, как жизнь прекрасна,
не задыхаясь жалостью напрасной
к природе, к человечеству, к себе.
И хорошо, что только много позже
вдруг растревожит до сердечной дрожи
за край небес летящая листва,
когда несовершенств своих не спрятать,
и можно даже научиться плакать
от радости, от горести родства.
 
 

* * *

 
 
Андрею
 
 
Ты моя проталинка живая,
дерзкий мой побег в грядущий мир.
И болит, как рана ножевая,
брешь между отцами и детьми.
Мы ничем друг другу не поможем,
порознь плача над одной бедой.
Как несовместимо мы похожи!
Мальчик мой, мой съежившийся ежик,
существо галактики иной.
Вместе тратим нищенские деньги,
вместе ужинаем в выходной,
вместе пребываем в заблужденьи,
что живем под крышею одной.
А на самом деле так далёко!
Нам друг друга не согреть вовек,
мой родной, любимый, одинокий,
маленький, чужой мой человек.
 
 

* * *

 
 
Растет и далится мой маленький сын.
До вечера он обо мне не скучает,
а вечером нас до утра разлучает
извечное таинство —
детские сны.
Над ним еще властвует память моя,
хранят его жизнь мои опыт и нежность,
но нечто, связавшее два бытия,
натянуто Так, что разрыв неизбежен.
Еще, испугавшись чего-то в ночи,
он кличет меня, как в минувшее лето,
но чем помогу, если голос звучит
оттуда, куда мне и доступа нету.
 
 

* * *

 
 
Проснулась — ветер выстудил долину.
Я горло шарфом обвязала сыну,
собачью утеплила конуру.
Осталось листья вымести с дорожек
и бросить в ворох несколько картошек,
и руки молча протянуть к костру.
Темнеет рано, рассветает поздно.
Все паузы в судьбе заполнил воздух,
настоянный на сырости ветвей.
Вдохнуть поглубже — что еще осталось,
когда почти что не пугает старость,
и даже то, что следует за ней?
Так вот зачем нужна привычка к боли!
И даже быт не кажется неволей,
когда вдыхаешь изморозь его.
…Как медлит мать, склонившись к изголовью.
Как будто может удержать любовью
всю тяжесть пробужденья моего.
 
 

* * *

 
 
Вот еще одна зима разгулялась.
Всяко было, а теперь еще — старость,
у которой ни тепла, ни надежды.
Выйдешь утром — ветерок свежий-свежий.