Вопреки опасениям, Наталья Андриановна встретила Люсина довольно приветливо. На сей раз она провела его в свою лабораторию, где в этот час было относительно тихо. Она специально условилась встретиться в обеденный перерыв.
      — Богато живете, — одобрил Владимир Константинович, озирая сложные композиции из всевозможных колб, шариковых холодильников и причудливо ветвящихся переходных трубок. Прозрачные конструкции сверкали радугой бурлящих растворов, многократно отражаясь в хромированных плоскостях автоклавов, калориметров и прочих тонких приборов. — Это что за штуковина? — не удержался он от вопроса, увидев медленно вращающуюся печь, прорезанную узким каналом смотрового отверстия.
      — Термостат для измерения растворимости. О методе запаянных ампул имеете представление? — Гротто передала ему толстостенную стеклянную трубочку, заполненную бесцветной жидкостью. — Видите поверхность раздела?
      В капиллярном канале блестел кусочек сероватого металла. Стоило перевернуть трубочку, и он неторопливо падал на дно, навстречу поднимающемуся пузырьку воздуха и бледно-янтарной капельке какого-то вещества.
      — Видеть, Наталья Андриановна, вижу, но пока ничего не понимаю, — честно признался Люсин.
      — И немудрено: вы же не химик.
      — Но химией очень интересуюсь, — поспешил он внести уточнение, испытывая давно позабытое чувство почтительной робости. — Разумеется, в узком плане криминалистической аналитики. Объясните в порядке ликбеза?
      — Зачем это вам? — Наталья Андриановна на всякий случай взяла у него ампулу. — Полагаю, вы вовсе не за этим явились?
      — Совершенно верно, но никогда не знаешь, что может пригодиться. ФЭК, — Люсин показал на калориметр, — и инфракрасный спектометр я знаю, а такое, честно скажу, не встречал. — Он нагнулся к покачивающемуся цилиндру и заглянул в смотровой канал, где находилась точно такая же запаянная стекляшка с кусочком металла, сновавшим из стороны в сторону, как челнок.
      — Здесь особо чистая вода, — не прибегая к упрощениям, объяснила хозяйка лаборатории, — и капелька масла, выделенного из тропической плумерии . В обычных условиях они почти не смешиваются. Видите желтый мениск сверху? При вращении термостата кусочек титановой проволоки многократно разбивает поверхность раздела между жидкостями. Когда температура повысится, граница исчезнет. Это и будет означать, что достигнута растворимость. Понятно?
      — В общих чертах, — улыбнулся Люсин, следя за неторопливо плывущей по шкале стрелкой. — Значит, вы фиксируете температуру исчезновения фазового раздела?
      — Потрясающе! Теперь я вижу, что вы действительно кое в чем разбираетесь, — засмеялась Гротто. — И все же зачем вам понадобился столь коварный обходной маневр?
      — Если б вы знали, как вам идет хорошее настроение! — Он сделал попытку увильнуть от прямого ответа. — Если я скажу, что немножко боялся, вы ведь мне все равно не поверите?
      — Знаете что? — Наталья Андриановна мимолетно глянула на часы. — Я предлагаю прямо перейти к делу. Времени у нас в обрез. Скоро вернутся мои коллеги, и тогда спокойно не побеседуешь. Вы же понимаете, как взволнованы люди.
      — Понимаю и вообще чувствую себя кругом виноватым. Мало того, что вы из-за меня останетесь голодной, так я еще…
      — Давайте без комплексов, — ее губы нетерпеливо дрогнули. — И по возможности короче.
      — Да не могу я короче, Наталья Андриановна! — Люсин выдал точно отмеренную дозу благородного негодования. — Я же не студент, не аспирант, который за консультацией к вам пришел по поводу каких-нибудь нейропептидов.
      — В самом деле? — Она насмешливо раздвинула длинные ярко окрашенные губы, ощущая, как все чаще задерживается на них его неосознанный взгляд. — Аспиранту с такой темой я бы уделила значительно больше времени… Постарайтесь понять, что мне нелегко даются ваши расспросы.
      — И мне тоже, — жестко отрезал Люсин, болезненно ощутив ее потаенную горечь. — Ведь я не робот. Невольно мучая человека, бередя его раны, нельзя остаться равнодушным, уж вы поверьте… Я не нуждаюсь в формальном внимании, Наталья Андриановна. Я жду от вас значительно большего. Полного соучастия, самоотверженного погружения, если хотите.
      — Не совсем понимаю вас, — она твердо ответила на его ищущий отклика взгляд. Напряженная стальная пружина явственно проступила сквозь вуаль утонченной женственности.
      — Сейчас объясню, — Люсин сбился с мысли. Его поразила неуловимая изменчивость всего ее облика.
      И прежде всего глаза, потерявшие свою виноградную зелень. — Мне есть что сказать вам сегодня.
      Он решился начать с эпизода в сберкассе. Сначала сухо, почти косноязычно, затем все более раскованно и ярко попытался передать смутное ощущение раздвоенности, когда, приникнув к щели, почувствовал вдруг, что кто-то встал у него за спиной, дохнув промозглой сыростью и мраком. В кратком внутреннем проблеске он успел увидеть, словно с распоротых молниями высот, себя самого, застывшего в мертвенном гипсе, и того, кто таился в тени. Нет, не таился, а сам был тенью, исторгнутой из черной слизи на керамических плитках пола, затоптанного сотнями торопливых подошв. А может, из воздуха, пронизанного дождем, тысячекратно провеянного сквозь легочные фильтры входящих и выходящих. Или вовсе из потной теплоты напряженно стерегущего тела, расточившейся в бездне пространств. Пусть одна лишь молекула, но ведь что-то осталось, затерявшись в тесном тамбуре между хлопающими дверьми. И было как-то уловлено тончайшими рецепторами мозга, где высеклась искра, взлетевшая в невыразимой ночи.
      — Вы не посчитаете меня сумасшедшим? — закончил Люсин свой рассказ. — Я лишь попытался выразить невыразимое на человеческом языке. Мысль изреченная есть ложь. Бессмысленная попытка. Назовите это воображением, доведенным до крайней черты, интуицией или еще как-то — все равно драгоценная суть утекает. Нет подходящих слов.
      — Ужасно. — Она если и не поняла его тревожной горячечной речи, то, заразившись волнением, постигла всё, что он силился, но не умел передать. Но постигла глубоко по-своему, вычленив в сумбурном потоке ледяную струйку, отвечающую собственным тайным переживаниям. — Неужели его все-таки убили? Из-за денег? Его?!
      — Это первое, что приходит на ум.
      — Я не спрашиваю вас, какой смысл в дальнейших расспросах и поисках. Смысл, очевидно, есть. Но когда уходит человек, многое представляется утратившим ценность. Даже такие высокие категории, как справедливость, как-то перестают волновать. Простите, но я не могу вам сочувствовать.
      — Значит ли это, что вы не желаете мне помочь?
      — Никоим образом. Я сделаю все, что только смогу. Но… Не знаю, как вам объяснить, — она омраченно задумалась. — К сожалению, я слишком хорошо себя знаю. Не надейтесь, что я смогу, вернее, захочу открыть вам свое подсознание. Да и нет там ничего, что могло бы облегчить ваши старания. Короче говоря, я помню лишь то, что помню. Георгия Мартыновича не вернешь, а я не хочу умирать даже на пять минут, как делаете вы. Зачем? Ради абстрактной справедливости?
      — Абстрактной?!
      — В данном случае так. Посадите вы эту мразь за решетку или же нет, поправить ничего невозможно.
      — А как насчет новых жертв? — с холодной отчужденностью спросил Люсин. — Или они не в счет?
      — Скажите, вы каждое свое дело переживаете так глубоко? Так опасно эмоционально?
      — В принципе вы правильно поняли. Пока по земле бродит неразысканный убийца, я не могу нормально существовать.
      — Тогда попомните мои слова: надолго вас не хватит.
      — Уж как получится… Сожалею, что обеспокоил своей назойливой откровенностью.
      — Ничуть. Но погружения, на которое вы хотели бы меня подвигнуть, не будет. Я не желаю носиться в межзвездных пространствах, преследуя тень… Конкретные вопросы есть?
      — Сдается мне, что в какой-то момент мы друг друга не поняли. — Люсин ощутил наплыв непонятной тоски. — И говорим теперь о разных вещах. Каждый о своем.
      — Моя память останется со мной, а вы, простите за прямоту, ищете труп.
      — В прямоте вам не откажешь! Режете, как хирург скальпелем… Но, простите за повторение, я прежде всего ищу преступника, если, конечно, преступление действительно имело место.
      — Значит, вы не уверены до конца?
      — Все, о чем мы говорили, лишь одна из возможных версий. Она нуждается в проверке.
      — А параллельно вы держите в голове десятки других? «Солитов куда-то с кем-то уединился», «Солитов стал жертвой несчастного случая» и тому подобное. Я правильно понимаю?
      — В принципе. Однако в свете последней версии все предыдущие существенно обесцениваются. У достоверности, даже если это только намек, всегда есть преимущество перед умозрительной схемой.
      — Не позавидуешь вашей профессии. День изо дня копаться в клоаке и не запачкаться — это надо уметь.
      — Основной закон профессионализма. — Принимая вызов, Люсин заставил себя улыбнуться. — Допускаю, что вы не испытываете особого обожания к мусорщикам, труженикам свалок, сантехникам, хотя все эти профессии, безусловно, нужны и вполне достойны уважения. Перед сантехниками вы, возможно, даже заискиваете, когда нужно починить финский смеситель или, тысяча извинений, унитаз.
      — Не заискиваю — плачу.
      — А я, слабый человек, и плачу, и заискиваю. В чем дело, Наталья Андриановна? Откровенность за откровенность. Никогда не поверю, что такая умная женщина, как вы, только сейчас открыла для себя двойственную природу человека и общества.
      — Вы правы, — она заметно смутилась, но быстро взяла себя в руки. — Так, нашло вдруг… Сама не знаю. Все вы виноваты с вашими психологическими изысками… Так что у нас на повестке дня?
      — Для начала объясните мне, что это значит. — Люсин без лишних слов достал лабораторный журнал Солитова. — Здесь, — показал на столбики цифр с градусами и минутами, — и здесь, — очертил ногтем планетные символы.
      — Положение Луны и планет на данный момент, — с ходу определила Гротто. — Не обращайте внимания. Пунктик.
      — Георгий Мартынович верил, что и в астрологии есть рациональное зерно?
      — Ничуть. Как вы могли заметить, астрологическая символика появляется лишь в тех случаях, когда ведется эксперимент по старым рецептам. Я, кажется, уже обращала ваше внимание на почти маниакальную скрупулезность шефа? Так вот, в силу педантизма, а может, и пустячного суеверия — кто не суеверен в душе? — он отмечал время опыта традиционными герметическими значками.
      — Время опыта? И такое возможно?
      — Вы читали «Кентерберийские рассказы» Чосера? — Боюсь, что нет.
      — Полюбопытствуйте на досуге. Чосер, сын своего четырнадцатого, кажется, века, тоже метил дни положениями Солнца в домах генитуры, фазами Луны. Представьте себе, все это с точностью расшифровывается. Георгий Мартынович любил тешить себя разгадыванием подобных кроссвордов. Не удивительно, что и сам пристрастился на старости лет.
      — Но зачем?
      — А зачем Рерих ставил на обороте картин ему одному понятные знаки? Теперь, кстати, их тоже разгадали. Это были зашифрованные даты. С точностью до года удалось установить, когда было написано то или иное полотно.
      — Поразительно интересно! Обожаю Рериха.
      — Я тоже.
      — Хоть что-то нашлось у нас общее, — мимоходом заметил Люсин. — А какие они, эти знаки?
      — Точно уже не помню, но в основном линейные группы вроде даосских триграмм, круги, треугольники, если не ошибаюсь. — Она взяла карандаш и начертала на фильтровальной бумаге несколько символов. — Знак неба О соответствует 1937 году, земли — 1939-му, гор А — 1940-му… Дальше забыла.
      — Подумать только! — Люсин благодарно вздохнул. — Как много нужно знать, чтобы научиться понимать мир!
      — Не уверена, — Наталья Андриановна не без удовольствия приняла его восхищение на свой счет. — По-моему, они далеко не всегда смыкаются — знание и понимание мира. Но в одном вы правы: узнав про маленькую тайну гениального художника, я совсем иначе стала относиться к невинному чудачеству шефа. В мужчине — я говорю про настоящих мужчин — никогда не умирает ребенок. Отсюда и постоянная потребность в игре. Георгий Мартынович, в сущности, по-детски играл в средневековую кабалистику. Вы не играли ребенком в тайны? Я, например, играла. Мы придумывали свою азбуку, свой особый язык… Его воображению льстило хотя бы то, что вполне объективная по сути планетная символика не понятна для непосвященных. Это доставляло ему чистую детскую радость. Возможно, в такие минуты он воображал себя адептом магистериума, хранителем тайны «красного льва», последним золотым розенкрейцером.
      — Будьте снисходительны к широким кругам милиции, — осторожно напомнил о себе Люсин, любуясь украдкой ее растроганно-просветленным взором. — Что это за штуковина — «красный лев»?
      — Философский камень, — небрежно прокомментировала Гротто.
      — Ах, это!.. Великое деяние? Гермес Трисмегист?..
      — Вы-то откуда знаете?
      — Чего только не рассыпано, Наталья Андриановна, в липучей грязи клоак. Натыкался впотьмах случайно…
      — А вы колючий! — заметила она вроде бы с одобрением. — Но не держите на меня зла. Я это так, сболтнула по глупости.
      — Однако скажите, откуда у Георгия Мартыновича все эти звездные координаты? Астрология, если не ошибаюсь, представляет собой ложное толкование реальной картины расположения небесных тел? Верно? Значит, сами по себе положения звезд и лунные фазы — штука вполне объективная. А коли так, то он должен был бы вести наблюдения звездного неба? Но я что-то не заметил у него астрономических инструментов.
      — Вы забываете, в какой век нам выпало жить. Есть таблицы, миникомпьютеры, наконец, с помощью которых в два счета можно вычислить констелляции на любой день. Георгию Мартыновичу одну такую игрушку подарили японцы.
      — Насколько я мог понять, лично вы в число непосвященных не входили? Вас Георгий Мартынович определенно допускал в свой внутренний круг.
      — В известной степени. По крайней мере, не скрывал от меня своих забавных чудачеств.
      — И вы, как могли, разделяли их.
      — Обаяние личности всегда заразительно. Однако я натура вполне приземленная и ко всей этой премудрости подходила сугубо утилитарно — как к своего рода знаковой системе, которую необходимо усвоить, чтобы уверенно расшифровывать древние тексты. И хоть сама этим не занималась, какие-то крупицы перепадали. Воленс-ноленс. Как-никак, мы работали бок о бок.
      — Короче говоря, Георгий Мартынович раскапывал рецепты ведьминых зелий, переводил на современный химический язык, а вы варили волшебную мазь на своей модерновой кухне, — Люсин красноречиво мотнул головой на штативы с кипящими колбами.
      — Не понимаю вашей иронии, — осадила Гротто, постоянно готовая к обороне. — Вас что-то не устраивает?
      — Да я ж восхищаюсь! — Люсин ударил себя кулаком в грудь.
      — Своеобразная, однако, манера выражать восторг.
      — Вы насчет юмора? С этим делом у меня вечные неприятности. Стараешься быть смешным, остроумным, а люди обижаются…
      — И поделом вам, потому что остроумие несовместимо с бестактными подковырками. Вы смешиваете разные жанры.
      — Отсутствие деликатного воспитания сказывается.
      — Опять? По-моему, вас слегка заносит.
      — И как всегда, не в ту степь. — Люсин и впрямь не мог остановиться. Властное обаяние этой женщины словно бы пробудило дремлющую в нем веселую удаль. Хотелось до бесконечности длить и этот — вроде бы откровенный, но лишь до смутно угадываемого предела — их разговор, и это волнующее ощущение приближения к тайне. — Рассматривайте мои потуги как неуклюжую попытку справиться со стрессовой ситуацией, — он заставил себя собраться. — Сразу столько всего обрушилось необычного, странного, что мой бедный мозг возопил о спасении.
      — Может, сделаем перерыв? — участливо предложила Наталья Андриановна. — Раз вы устали?
      — Здесь не усталость, другое. Я вынужден продираться сквозь неведомые дебри и, к сожалению, не всегда успеваю осмыслить все на ходу. А остановиться почему-то боюсь, вот и несу чушь, пока созрею для осмысленного шага. У меня, если позволите, последний вопрос. В прошлый раз вы обещали помочь нам разобраться с тем корешком, помните?..
      — Вот, кое-что удалось найти. — Наталья Андриановна достала несколько заранее припасенных библиографических карточек. — Это оказалось не столь затруднительно, как я сперва думала. Зная, что Георгий Мартынович занялся так называемой волшебной мазью, я сосредоточила поиски в двух направлениях. Проверив сначала заведомо известные ингридиенты вроде белладонны и не обнаружив растения с таким корневищем, я занялась набором из девяти колдовских трав… Вам понятно, о чем идет речь? — спросила она, тактично дав ему возможность освоиться. — Это содержащийся во всех «зельниках» и «лечебниках» непременный перечень: плакун, папоротников цвет, разрыв-трава, тирлич, одолень, адамова голова, орхилин, прикрыш и нечуй ветер.
      — Вот это да! — только и мог выдавить из себя Люсин. — Ну-ка, ну-ка! — Он поспешно схватил карточки. Они были сродни тем, что он видел в картотеке Солитова. Невероятно, но на каждой значилось соответствующее классификационное наименование по-латыни. — Бред какой-то! Я был уверен, что все эти «разрывы» да «одолени» существуют только в сказках. Что же касается папоротника, то тут я совершенно уверен: не цветет папоротник.
      — Вы правы, — Гротто невольно улыбнулась его ошарашенному виду. — Папоротник действительно не цветет, но насчет сказок вы глубоко заблуждаетесь. Речь идет о совершенно реальных растениях, причем более чем обыкновенных. Зачастую это ничем не примечательные обитатели наших лугов, рек и болот. Возьмем для примера плакун-траву, — она нашла нужную карточку. — Хотите послушать заговорное слово? — и стала читать новым, каким-то грудным волнующим голосом: — «Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!..»
      — Это Гоголь? — спросил Люсин, отозвавшись сердцем на «киевских ведьм». — Из «Страшной мести»?
      — Ничего подобного. Ведовской заговор на плакунтраву, извлеченный из «Травника» 1696 года, сочиненного, — Наталья Андриановна прочитала текст, — «из дохтурских наук преосвященным Кир Афанасием, архиепископом Холмогорским и Вожским»… Языческое суеверие, как видите, нашло приют в святых монастырских стенах. Но вернемся к реальной плакун-траве, — она перевернула карточку. — На самом деле это не что иное, как дербенник иволистый. Растет он в сырых местах, по берегам рек и озер, хотя встречается и в ольховых зарослях, и на заливных поймах. Цветет с июня до самой осени. Лекарственными достоинствами не обладает. Из-за высокого содержания дубильных веществ скотом не поедается. Название рода дербенниковых «лутрум» восходит к греческому «лудрон», что значит кровь. Растение действительно отличается темно-красным оттенком цветков.
      — Не обладает, значит, лекарственной силой?
      — Нет, не обладает, хотя знахари называли дербенник «всем травам мати». Из него готовили всевозможные порошки, настойки, отвары. Лечили, вернее, пытались лечить грыжи, желудочные недомогания, даже сердечную тоску. Не знаю, как насчет последней, но все остальное не подтвердилось.
      — Зачем же Георгий Мартынович им занимался?
      — По многим причинам. Во-первых, отсутствие каких-либо терапевтических свойств у отдельно взятого цветка еще ни о чем не говорит. Они могут проявиться в комплексе с активными веществами других растений, усилить их действие, увеличить стойкость и так далее. Я уж не говорю о том, что последнее сказанное наукой слово почти никогда не бывает в действительности последним. Истина, добытая на одном уровне знаний, может быть опровергнута на более высоком. Вот почему Георгий Мартынович считал необходимым время от времени производить переоценку ценностей. Утвержденный у нас список растений-целителей далеко не исчерпывает активы зеленой аптеки. Многие растения, официально не принятые у нас, широко используются в фармакопее других стран — Болгарии, Франции… И наоборот, разумеется.
      — Короче говоря, фитотерапия — не догма. Корень у дербенника есть?
      — Корень есть у всякой травы, — засмеялась Наталья Андриановна. — Молодец, не теряете нити!.. Оценивая под таким углом зрения нашу колдовскую команду, я остановилась на адамовой голове. Только у нее имеется такой вздутый, с причудливыми выростами корень. Скорее всего, именно с этим растением и работал Георгий Мартынович до самых последних минут…
      — Адамова голова? — Люсин поспешно раскрыл записную книжку.
      — Я дам карточку. Тут все, что вам надо. Адамовым корнем у нас зовут знаменитую мандрагорую.
      — Как же! Самое колдовское средство средневековой Европы!
      — Именно так. Собственно, оттуда и пришел к нам слух о «царе во всех травах». В русских народных сказаниях о мандрагоре говорится довольно скупо, больше в письменных источниках. Впрочем, судите сами, — она передала ему карточку. — Только не забудьте вернуть. Не хотелось бы нарушать коллекцию.
      Усаживаясь рядом с Самусей и ощущая пьянящее головокружение, Владимир Константинович жадно впился глазами в знакомую бисерную вязь строчек. Скользнув, не задерживаясь, по народным названиям: мужской корень, покрик, сонное зелье, черный осот, пупочник, шишкарник, шелобольник, пустотел, — он молниеносно отыскал то, что считал наиболее для себя важным на текущий момент.
      Химический анализ одного из пяти видов мандрагоры (Средиземноморского) показывал высокое содержание гиосциомина, скополамина и других сложных алкалоидов. Мысль, которая мелькнула еще при первом осмотре обезображенного взрывом кабинета, получала серьезное подкрепление. Темное веяние сумасшествия, которое явственно ощущалось во всем этом деле, рождало серьезное подозрение. Постоянная работа с растительными ядами и уж тем более взрыв, приведший к неконтролируемому выбросу, несомненно, могли вызвать глубокое отравление. Стойкие галлюцинации. Утрату самоконтроля. Расстройство мышления.
      В таком состоянии ничего не стоило, например, сесть в первый попавшийся поезд и покатить незнамо куда.
      «А билет?» — родился вполне закономерный вопрос. «А что билет? — мгновенно парировало разлетевшееся воображение. — Можно и билет взять в бесконтрольном сомнамбулизме». — «Куда, интересно? Ведь дальше Москвы из Синеди не уедешь. Или в Москве пересадка? Благо три знаменитых вокзала к услугам — куда хочешь, туда и кати… Билет, в сущности, не проблема. Сколько верст отмахать можно, пока высадят на неведомой станции! До Москвы опять же добираться тоже не обязательно, когда Калинин на полдороге. Тут всесоюзным розыском пахнет. Система многовариантная».
      Все более увлеченный заново обкатываемой версией, Люсин рассеянно прочитал написанное на обороте:
      «А кто хощет диавола видеть или еретика, и тот корень возьми водой освяти, и положи на престол и незамай сорок дней и те дни пройдут носи при себе — узришь водяных и воздушных демонов».

      Весть о таинственном происшествии в деревне Веретенниково, соответствующим образом преобразованная стоустой молвой, потрясла и без того пылкое воображение вдовы академика Рунге. Гости, обычно собиравшиеся у Дины Мироновны по четвергам, внесли немалую лепту в сотворение очередной сенсации, взволновавшей многочисленных любителей всяческих чудес. Серый солидный дом довоенной постройки с подвальными помещениями и черным ходом, каких немного сохранилось в Москве, привлекал, однако, публику более чем достойную. В подворотню, ведущую прямехонько к подъезду Дины Мироновны, шестидесятисемилетней вдовы, сохранившей благодаря поистине героическому подвижничеству известную привлекательность, слывшей не без основания тонкой кулинаркой, хаживали и солидные ученые мужи, и писатели, и корифеи медицины. Впрочем, большинство составляли все-таки лица иного плана: блиставшие дорогими туалетами модные парикмахерши и массажистки, могущественная властительница стола заказов близлежащего гастронома и, разумеется, бойкие молодые люди скромных, а то и вовсе неопределенных занятий.
      Надо ли говорить, что Дина Мироновна жгуче ощущала свою особую причастность к загадочному событию. Она не только лично знала того, о ком с таким жадным апломбом судачили теперь в косметических кабинетах и химчистках, но даже пользовалась его лечебными рекомендациями. Сама судьба звала ее выйти на авансцену. Справедливо рассудив, что отрывочных воспоминаний о безвременно почившей супруге Георгия Мартыновича, с которой она столь опрометчиво ухитрилась на старости лет раздружиться, надолго не хватит, хозяйка салона приступила к решительным действиям. Узнав от состоявшего при ее особе сорокапятилетнего недоросля и адепта учений Востока Валерочки, что в дачной истории определенно не обошлось без философского камня, она принялась наводить на сей счет подробные справки.
      С помощью последнего академического справочника, который по старой памяти продолжал высылать знакомый референт, ей удалось разыскать самых ведущих химиков. Однако, к великому ее удивлению, все они чуть ли не с хохотом открестились от философского камня. По всему выходило, что они вообще впервые слышат как о самом происшествии, так и о Георгии Мартыновиче. Заподозрив, будто от нее скрывают что-то необыкновенно секретное, энергичная вдова спустилась на уровень членов-корреспондентов. Здесь ей повезло чуточку больше. Один из опрошенных в алфавитном порядке ученых, специализировавшийся на биоорганике, признал свое знакомство с Оолитовым. Выбранив Дину Мироновну за легковерие, он, чтобы поскорее отделаться, посоветовал ей связаться с кем-нибудь из специалистов по истории науки.
      Оторвав от дел великое множество абсолютно незнакомых людей, она получила, наконец, номер телефона Гордея Бариновича, единственного в стране знатока волнующего ее предмета. Готовясь завлечь в свои сети исследователя средневекового чернокнижья, не подозревавшего о том, какие тучи сгущаются над его головой, Дина Мироновна терпеливо собирала агентурные данные.
      Вскоре ей уже было известно, что Баринович защитил кандидатскую по химии, докторскую по философии, что он в довершение всего пишет стихи.
      Такой человек не может не откликнуться на призыв, решила она, хотя уговорить его будет, по-видимому, не просто. Во-первых, одержим работой, во-вторых, отец троих ребятишек и домосед, в-третьих, до неприличия принципиален.
      Следующей жертвой массированной обработки намечалась Наташа Гротто. Не сумев залучить ее в прошлый раз, Дина Мироновна не отчаивалась. Мудро умалчивая об истинной причине своих домогательств, продолжала с удвоенным рвением уламывать непокорную. Разве их не связывали узы пусть дальнего, но все же родства? Или не она играла с Талочкой, когда та еще пешком под стол ходила? Помнила ее папу и маму, бывала в доме Георгия Мартыновича?
      Ни давно прирученная Наташа Гротто, воспринимавшая свою семиюродную тетку как неизбежное зло, ни даже Гордей Баринович, слывший вдобавок ко всему неуживчивым грубияном, не решились на открытый бунт. Пусть не в тот четверг, как первоначально намечалось, а лишь на следующем приеме, но они были поданы к столу вместе с заливной рыбой и жареной уткой.
      Гости званы были с особым разбором. За овальным павловским столом, сервированным гарднеровским фарфором и тяжелым хрусталем с неизвестными вензелями, собрались самые избранные. Каждая салфетка была обозначена отпечатанной на машинке карточкой. Правое от себя место хозяйка предназначила Бариновичу, левое, как обычно, Валерочке. Наташу усадили по другую сторону — между бодрячком гляциологом и тоже весьма почтенным писателем-фантастом Тугановым.