Распластавшись по земле, Светловидов подлез под куст и раздвинул ветки. Но, кроме прелых листьев и лиловой сыроежки, ничего не увидел. Разгреб листья, ощупал узловатые корни, ища дыру, в которую запрятался уж… Бесполезное дело! Пусть бы и нашел он эту укромную нору, но что дальше? Совать в нее прутик? Раскапывать перочинным ножом?

Он встал, отряхнул с себя мелкий лесной сор.

А собственно, зачем он ему нужен, этот светящийся уж? Вполне достаточно, что он его хоть на миг да увидел! Это же редкая удача! Но все же было досадно, что не словил…

«М-да! Положеньице… Выходит, что здесь где-то рядом целая фабрика огненных змей. Но зачем? Разве питон уже не сделал свое дело? Или это пробный вариант? Эдакая первоначальная модель? Что ж, очень даже может быть! Прежде чем выкрасить уникальную, дорогостоящую змею флуоресцентной краской, явно следовало попробовать на обычном уже. Это, как сказал бы Люсин, было бы весьма резонно. А то ведь и подохнуть запросто может».

Светловидов вспомнил, что данным-давно читал не то сказку, не то миф о каком-то царе, выкрасившем мальчика золотой краской. Мальчик от этого умер. Змеи, как видно, оказались выносливее.

Он двинулся дальше, непроизвольно заглядывая под кусты и останавливаясь возле пней, но светящиеся ужи больше не попадались. Лес вскоре кончился, и Светловидов вышел на шоссе у самого каменного моста через речку Пахру. В черно-зеленой воде плавали листья кувшинок. Стремительные стеклянистые струи местами морщили речное зеркало, обтекая подмытые белые корни, подтачивали глинистый берег. Над омутом, затененным свесившейся ивой, какой-то дачник в белой дырчатой шляпе безуспешно хлестал гусиным поплавком воду.

Светловидов хорошо запомнил этот район по карте-полукилометровке и уверенно свернул к мосту. Шоссе поднималось в гору, сразу же за выбеленными известкой столбиками оно раздваивалось. Левая дорога, видимо, шла в обход, правая же вела к дому отдыха. Дорожный знак запрещал по ней движение грузового транспорта.

Пройдя с километр, Светловидов остановился на пересечении путей у красного шлагбаума. На шлагбауме висели знаки, запрещавшие сквозной проезд и движение на велосипедах. Здесь начиналась зона не то писательских, не то архитекторских дач. За дощатыми заборами темнели мохнатые ели, и тонкие розовокорые сосны высоко-высоко вознесли свои игольчатые кроны над белым шифером аккуратненьких четырехскатных крыш. Домики были все больше стандартные, но очень миленькие, с застекленными верандами. На посыпанных песком обочинах отпечатались узкие колеи велосипедных шин: запрещающим знаком, видимо, пренебрегали. Было тихо, и пахло бодрым смолистым духом. Изредка падали черные растопыренные шишки и парные, чуть закрученные иглы.

Несколько раз Светловидова обгоняли такси и частные машины, проехал синий мотоциклет ОРУДа.

Пора было подумать о том, куда идти. В доме отдыха делать пока было совершенно нечего. Это могло только навредить. Разве что пройтись по аллеям? Но Светловидов понял это, когда еще знакомился с картой: такая прогулка могла занять бездну времени. Да и много ли увидишь, когда с обеих сторон высятся заборы, а за ними деревья? Самое время было подвернуться новой змее, которая указала бы точное место. Но надеяться на такое не приходилось. Да он, собственно, и не думал о том. Просто выходило так, что план Данелии начал казаться все более привлекательным. Надо было за что-то зацепиться…

Конечно, местная милиция изучала уже свой район. Возможно, участковые в этот самый момент даже очертили для себя круг предположительно причастных к событиям лиц. Но полагаться только на это было бы слишком наивно… По дороге проехала полуторка, груженная кирпичом. «Явно для местных нужд!» — сразу же отметил Светловидов, хорошо запомнивший знаки у шлагбаума. Он перепрыгнул через кювет и вышел на середину шоссе, чтобы проследить, куда свернет машина.

«Чем черт не шутит? Авось Люсин опять прав? Он же везучий. А где кирпич, там и цемент…» Полуторка действительно свернула направо, в одну из боковых аллей — то ли в третью, то ли в четвертую по ходу.

Светловидов зашагал веселее. А тут и в природе произошли некоторые изменения к лучшему. Петухи накричали все-таки перемену. Белесое, невидимое небо кое-где обозначилось сероватыми подвижными волокнами, а на юго-востоке далее открылись голубые полыньи. На фоне их вечнозеленые сосновые иглы выглядели особенно жизнеутверждающе. На них хотелось смотреть и смотреть. Тем более что сверху уже лилось предвестье солнечного зноя, а хвойный скипидар даже во рту ощущался. Откуда-то с клумб сладко запахла медуница. Взлетел из-под ног павлиний глаз и сразу же сел в трех шагах впереди на песок, распластав бархатные крылышки, словно и он пил взахлеб преображающееся к вёдру небо.

Светловидов остановился у синей артезианской колонки, одной рукой нажал тугую, до блеска отполированную ручку, другой зачерпнул горсть упоительно холодной воды. Он забрызгался, но так и не напился всласть. Тыльной стороной ладони отер рот, глубоко вздохнул, всем телом ощущая томную здоровую негу и холод воды, от которого приятно стыли зубы.

«Давненько я не был за городом… И зря! Только здесь и чувствуешь по-настоящему всю прелесть жизни. Как сказал тот лектор, что антирелигиозную беседу вел: цель жизни в ней самой. Это очень правильно! Именно в ней самой! Когда весь ты, и душой и телом, блаженствуешь и радуешься… И еще может такое быть от воды. Писатель-то этот, люсинский дружок, говорил, будто в воде какая-то прана есть, от которой вся жизненная сила идет. Очень похоже на то… Кипяченую воду и пить-то противно…».

В третью аллею, судя по всему, машина не сворачивала, и Светловидов продолжил свой ликующий путь, наверстывая упущенное, постигая за минуты то, на что индийские архаты тратили всю жизнь. Может быть, с той лишь разницей, что мысли его были не столь глубоки и более — как бы это точнее сказать? — конспективны, что ли. Притом он не старался их удержать, они наплывали и улетучивались, как облака. И правы, наверное, те, кто учил, что обрести истину внутри себя можно, лишь всецело отдавшись созерцанию. А это невозможно, да и не нужно жителям больших городов, исключая, конечно, поэтов, уезжающих время от времени в творческие командировки.

За следующим поворотом Светловидов сразу же увидел свой грузовичок. Он остановился возле какой-то дачи, в самом конце тихой, затененной улицы. Когда Светловидов подошел туда, ворота из свежего теса были уже раскрыты. Полуторка, фырча и стреляя удушливыми синими клубами, разворачивалась, чтобы въехать во двор. Открывший ворота человек не был виден за створкой, лишь в самом низу сквозь широкую щель Светловидов разглядел порыжевшие, стоптанные сапоги. Он успел заметить кусты крыжовника, вишневые левкои на куртине, кирпичную груду, горки шлака и цемента, но машина уже въезжала задом, заслонив проем в заборе. Приоткрыв дверцу, высунувшись и поворотясь назад, шофер отчаянно вертел рулевое колесо. Так и не удалось разглядеть ничего, кроме этих строительных куч, но, дойдя до самого конца улицы, за которой начиналась сосновая посадка, Светловидов сообразил вдруг, что на участке возводят гараж. Значит, глаза его все же ухватили и отпечатали в голове зацементированные столбы и грубо приваренные к ржавым скобам железные дверцы, но понадобилось какое-то время, чтобы эта автоматически запечатленная картина проявилась в сознании. Однако мало ли где строят гараж или дачу? Ведь не только сюда привозят на машинах шлак и цемент? И все же… Конечно, бывают какие угодно совпадения. Но у времени есть одно совершенно непостижимое качество — уникальность. Если правы физики, которые утверждают, что время квантуется, то мы можем надеяться найти границу, за которой совпадения уже невозможны. Самая мельчайшая порция длительности — временный квант — предполагает уникальность каждого события в мире. Мы увидим сейчас, как невдалеке от Светловидова, вроде бы одновременно, упадет шишка, и петух с чернильной меткой склюет дождевого червя. Связи между обоими событиями нет. Просто они случайно совпали во времени. Но если мы произведем скоростную съемку, то убедимся, что и этого совпадения не было. Одно из них хоть на крохотный миг, но случилось раньше. Либо петух клюнул сначала, либо шишка первой свалилась в пыль. Конечно, если не дробить время на кванты и смотреть на все привычным человеческим оком, можно найти тысячи примеров кажущихся нам одновременными событий. Тем более если мы будем брать большие интервалы, скажем неделю или даже декаду. За декаду в этом дачном поселке могли начать строительство на нескольких участках, для чего, конечно, потребовалось завезти интересующий нас цемент. Весь вопрос в том, сколько именно подобных совпадений придется на наш непозволительно большой и грубый интервал времени? Если знать среднюю частоту, с которой возникают новые постройки на уже заселенной дачной территории, а также количество дач, можно подсчитать и число таких совпадений. Для этого не понадобится даже электронно-счетная машина — этот кумир нашего века.

Ради простого любопытства проделаем такую нехитрую работу. В итоге мы получим число, близкое к трем. Это значит, что если мы ежедневно в течение десяти дней будем обходить все здешние дачи, то только на трех увидим приготовленный для работы цемент! Пусть в среднем, конечно, поскольку математика не оперирует конкретными фактами. Но и этого достаточно, чтобы заинтересоваться каждым таким случаем в отдельности.

Светловидов изучал физику и математику только в школе, а потому, конечно, не помнил ни той ни другой из великих наук. Но он обладал достаточным профессиональным опытом, чтобы прийти к тем же самым выводам. Он ничего не вычислял, а цифра 3 не маячила у него перед глазами. Он просто знал, что интересующие его совпадения достаточно редки. Пусть даже не три в декаду, а четыре, пять или шесть — все равно каждое из них заслуживало самого пристального внимания, потому что могло с большей вероятностью привести к цели.

Скажем для справки, что в случае трех совпадений вероятность успеха составляет ровно одну треть.

Возникает, однако, вопрос: к чему все эти глубокомысленные изыскания, эти, так сказать, математические плавания на мелком месте? Разве и без них не ясно, к чему ведет достаточно логичная, надо отметить, повествовательная нить? Ясно-то оно, может, и ясно. Но как показать, что в действиях следователя не так уж много той почти мистической интуиции, нежели это принято думать? Как показать, что и счастливых случайностей в его работе гораздо меньше, чем это кажется при чтении хитро закрученных детективов. Случайности есть, но ведь все дело в том, что они идут навстречу именно тем, кто их ищет! Машина с кирпичом, конечно, случайность, но поиски-то цементной кучи случайностью не назовешь! Вот в чем дело!

Нельзя — опять приходится повторяться — точно смоделировать весь процесс человеческой мысли, особенно ищущей мысли. Джойсу в его «Улиссе» понадобилось несколько томов, чтобы описать всего один день из жизни рядового дублинца. Так неужели нельзя простить и принять эту небольшую попытку не смоделировать, нет, просто схематически проиллюстрировать простейшее умозаключение?

Светловидов прошел мимо дачи, где строится гараж, но он обязательно должен вернуться. Вроде бы это понятно без лишних слов. Хотя бы по той простой причине, что, как нас учили, в пьесе не должно быть нестреляющих ружей. В жизни-то их сколько угодно (к счастью), а вот в пьесе, да и в романе быть не должно. Поэтому, может, и, в самом деле, не стоило городить огород? Возвращение Светловидова и без того было бы понято. Но ведь мало просто понять и согласиться. Читателю, раз он уж взял в руки книгу, ничего иного и не остается. Это потом, дойдя до конца, он может не согласиться с автором, пока же есть только две возможности: либо не поверить и тут же бросить читать, либо следовать за автором до самого конца.

И просто поверить мало. Нужно, как бы поменявшись на миг местами со Светловидовым, проникнуться его нетерпеливой уверенностью, что он напал на след! У Светловидова — он идет сейчас рядами колючих упругих сосенок и посасывает свежий зеленый побег — есть только одна цель: проникнуть на эту дачу. Он просто разбирает различные варианты, как сделать это достаточно тонко. Вот это-то и необходимо прочувствовать.

Но здесь опять может возникнуть вопрос: почему мы столь подробно говорим об этом человеке? Ведь, в сущности, он второстепенный герой?! Зачем же столь кропотливо копаться в логических или психологических мотивировках его поступков? Более того: какое нам дело до того, как он пьет воду, щурясь на проясневшееся небо, как наполняется вдруг легким, бездумным жизнелюбием?

Что ж, придется ответить и на это. В отличие от классического романа в детективе все должно быть жестко детерминировано, подчинено логическому исследованию интриги, разгадыванию ребуса, если угодно. Может, конечно, это и не так, но ведь есть и такое мнение. И к нему стоит прислушаться. Итак, почему к второстепенному герою проявляется интерес? А кто может сказать, не дойдя до самого конца, что один герой первостепенный, а другой — служебный, эпизодический? Разве в жизни так бывает? Разве может человек знать, что ожидает его даже в самую ближайшую минуту? Поэтому, пока не исчерпана вся данная человеку катушка лет и секунд, мы не вправе судить ни о его месте в жизни, ни о его роли в повествовании. Но это не главное. Дело совершенно в другом…

Единственное преимущество писателя перед читателем — это то, что писатель иногда знает будущее своих героев. Грустное преимущество. Флобера, говорят, нашли в состоянии глубокого обморока с признаками мышьякового отравления. «Только что скончалась Эмма Бовари», — сказал он, когда его привели в чувство. Немногим, лишь самым великим дана была такая сила перевоплощения. Но даже в малых дозах отрава все-таки отрава. Поэтому писатели очень неохотно убивают своих героев. Даже самых эпизодических, лишь однажды промелькнувших в одной из глав.

Итак, через мгновение Светловидова не станет. Потом, несколько часов спустя, знавшие его люди поймут вдруг, что, уйдя из жизни, этот тихий и как будто бы незаметный человек многое унес с собой из их привычного, повседневного мира, из их сердец. Жизнь есть жизнь. Она по-своему беспощадна и целительно мудра. Скорее всего, Светловидова постепенно забудут, не полностью, конечно, просто внезапная, резкая боль утраты сгладится и неощутимой тенью осядет в глубинах памяти, где ее занесут пласты повседневных житейских забот. Но, пока эта боль еще ощутима и разум не хочет, не может мириться с очевидной нелепостью этой преждевременной смерти, они поймут: Светловидов потому и казался незаметным, что был всегда на своем месте. Его не приходилось звать, о нем не надо было вспоминать, в нужную минуту он непостижимым образом появлялся. Ненавязчиво, без лишних слов брался за свою работу и делал ее пусть не столь блестяще и быстро, как некоторые, но все-таки делал. А как часто он дежурил за других, как незаметно умел исчезнуть, когда это кому-нибудь было почему-то нужно…

Все знали, что он подражает Люсину. У него это не очень-то выходило: он попадал в смешные положения, иногда допускал крупные ошибки, но все равно старался, как говорили, «работать под Люсина». Но никто не знал, что и Люсин стремился в чем-то быть похожим на Светловидова! Не отдавая себе в том отчета, он тоже в свою очередь «работал под Светловидова». Ему всегда хотелось быть, что называется, простым парнем. И временами он действительно ощущал себя таким вот простым и бесхитростным парнем, которому ничего не надо и весь он тут — душа нараспашку. Но именно тогда, хотя никто этого почему-то не замечал, Люсин и «работал под Светловидова». Совершенно безотчетно он усвоил светловидовскую манеру пожимать плечами и, склонив голову набок, всем своим видом показывать, что удача пришла, что называется, дуриком. Но у Светловидова это было совершенно искренне. Люсин же полусознательно маскировал свои истинные чувства. В точности, как и Светловидов, Люсин сокрушенно чесал затылок, когда попадал впросак, и обстоятельно рассказывал всем, на чем именно споткнулся. Только Светловидов сокрушался о настоящих ошибках и вправду был, как говорится, задним умом крепок. Люсин же скорее играл. Нет, он, конечно, не позерствовал и не разыгрывал из себя шута. Просто он был болезненно стеснителен и скрывал эту непобедимую свою слабость как только мог. Роль простака давалась ему легче всего, чему, надо сказать, немало способствовала внешность. К тому же это во многом было удобно. И он быстро привык к ней. Светловидов же был для него моделью, с которой он день за днем лепил свой образ.

Это Люсин поймет внезапно и сразу, когда будет стоять, опустив голову, над лежащим ничком Светловидовым, когда увидит, как заломил тот за спину руку, а другую выбросил далеко вперед, словно бежал куда-то и, даже падая, что-то стремился схватить. Но он никуда не бежал в свой смертный час и не протягивал вперед руки. Выстрел был сделан сзади, и он просто упал, так и не успев схватиться за свой разнесенный пулей затылок. И умер, не поняв, что это конец.