Глава 2

Старая калужская дорога

Серая «Волга» миновала завод фруктовых вод, уютно расположившийся в бывшей церквушке из ядовито-малинового кирпича, и, сбавив скорость, аккуратно проехала мимо кукольного домика ГАИ, возле которого стоял синий милицейский мотоцикл с коляской. Инспектор в кожаной куртке разговаривал с кем-то по телефону. Совершив плавный поворот, машина на скорости 90 км влетела на мост через реку Десну. В зеленом зеркале тихой воды отражались береговые кусты и разноцветные лодки. Вдали вода горела вишневым огнем.

Люсин засмотрелся на всю эту красоту. Потом вдруг обратил внимание, как легко и артистически большие Колины руки ложатся на кремовый обод руля, трогают переключатель скоростей или электрическую зажигалку. Заметив на красной, обветренной коже, золотящейся редкими волосками, венозный контур якоря с рулевым колесом, а чуть поодаль, ближе к большому пальцу, оплетенный вывалившей жало змеей меч, спросил:

— На флоте служил, Коля?

— Почти, Констиныч. В береговой обороне, — улыбнулся шофер.

— Ну все равно кореша…

— Мы друзья — сухопутные крысы? — засмеялся шофер.

— Только не я, Коля! — покачал головой Люсин. — Я, брат, арктические моря бороздил за рыбой на белом пароходе БМРТ.

— Это что же за «бормоте» такое, Констиныч?

— Большой морозильный рыболовный траулер — это, понимаешь, Коль, громадный такой плавучий завод. Вроде до сих пор наплавался. — Он постучал ребром ладони чуть ниже подбородка. — А вспомнишь — так сердце заноет… Весной особенно в море тянет.

— Чего же ушел?

— Да, наверное, не ушел бы, не случись со мной травма. Взяли мы, понимаешь, сельдь, а это дело такое, что, пока весь улов не попадет в бочки, палуба от чешуи да молок скольжины неимоверной, ну, я возьми и приложись темечком. И готово. Сотрясение мозга. Меня на базу, в лазарет. Вылечили вроде, но только я на палубу — горизонт под сорок пять градусов. Понимаешь? Море не могу с палубы видеть! Страшное дело. Хоть совсем уходи с тралового флота. Хорошо, ребята в комитет комсомола избрали, и стал я освобожденным секретарем. Но разве может моряк усидеть в управлении, когда рядом море? А что делать, если в море нельзя? Тут как раз комсомольский набор у нас объявили. Так оно и получилось, Коля, что решил я податься подальше от соленой воды, чтоб соблазна не было.

— А не жалеешь?

— Не. Не жалею… Сбавь, Коля, ход до самого малого. Мы теперь медленно будем ехать аж до Красной Пахры, смотреть будем во все, как говорится, перископы.

Проехали участок дороги от двадцать восьмого километра до сорок пятого, то есть до самой Красной Пахры.

По обе стороны дороги как минимум семь строительных площадок, значит, везде есть цемент. А глины, что называется, навалом. Всюду полно желтой глины. А уж сколько этой глины да цемента в стороне от шоссе, даже страшно подумать!

На сорок пятом километре, сразу за почтой, разворот. Отсюда автобус отправляется в обратный путь. «Волга» медленно съехала с шоссе и по отпечатанной на шлаковой крошке колее свернула к дощатому забору, посеревшему от дождей. Остановилась у телеграфного столба, на котором висел оранжевый почтовый ящик и была прибита покореженная жестяная доска с расписанием автобусного движения.

Напротив, через дорогу, у бетонного закутка стояли на остановке люди.

Машина развернулась и все так же, медленно, двинулась в обратный путь. Но только она поравнялась с деревянным, под красной железной крышей домиком почты, Люсин велел остановиться.

Перебежав шоссе, он прямиком через картофельные грядки по утоптанной до металлического блеска тропке заспешил на почту.

В Москве ни вчера, ни третьего дня дождей не было. Но они вполне могли пройти по области. Ведь даже в сводках погоды — чуть дело доходит до области, как делается полная свобода самым фантастическим предположениям: и если в столице тепло и ясно, то по области возможен град, суховей и заморозки местами. Итак, если по области, в особенности в районе Пахры, прошли дожди, то брызги на серых с манжетами брюках лучше забыть. Другое дело, если дождя не было. В дождь человека может забрызгать любая пролетевшая мимо машина. И эта же случайная машина притащит на своих протекторах и глину, и цемент, и даже птичье гуано. Вы можете стоять на сухом тротуаре, а вокруг вас за сотни миль не будет ни песчинки портландского, скажем, цемента, но вылетит из-за какого-то там поворота десятитонный самосвал с тремя ведущими осями, окатит мутной струей и улетит в небытие по мокрой мостовой, вихляя железными бортами и гремя цепочками. А вот ежели никакого дождя не было, забрызгать брюки можно лишь при соблюдении ряда специфических условий. Тут уж нужно ступить в лужу где-нибудь на стройплощадке или, что, в сущности, то же самое, дать окатить себя проехавшей через эту лужу машине. Это уже значительно лучше. Все же в сухое время глинистые лужи не так часто встречаются возле цементных куч. Можно, конечно, попасть случайно под струю из шланга во время приготовления бетонной массы — и тут все разговоры о дождях окажутся неуместными. Но надо же на чем-то остановиться, выбрать что-то одно, главное… И тут не идет из ума ольховый листок. Сама собой вырисовывается картина: подступающий к поселку ольшаник, уводящая в лес тропинка, вся в рытвинах и колдобинах, наполненных застоявшейся на глинистой почве водой. И тут же, на окраине, строящийся домик из каких-нибудь плит или панелей со шлаковой засыпкой. Все это, конечно, чистейшая фантазия. Но картина получается! Живая, яркая, словно все это видено глазами, и не раз видено. Поросшая чахлым клевером поляна, лениво жующая корова, почему-то черная с белыми пятнами, ржавая перекладина импровизированных футбольных ворот…

Конечно, картину можно и разрушить. Начисто смыть эту жалкую фантазерскую акварель. Во-первых, чтобы забрызгать костюм, не надо отправляться на Старую Калужскую дорогу. Слава Богу, это нетрудно сделать и в Москве. Ольховый листок, правда… Но кто, черт возьми, сказал, что он застрял в манжете в то же или примерно в то же время, когда иностранец забрызгал свои брюки от Лианье или от как там его?.. Картина может оказаться построенной из событий, разделенных во времени и пространстве. В этом случае она никуда не годна. К тому же если здесь прошли дожди, то и вовсе говорить не о чем. Вероятности всех иных событий, кроме случайной машины, окажутся ничтожными. А на случайной машине далеко не уедешь.

Люсин присел на корточки. Щелчком сбил с бледно-лилового картофельного цветка какую-то букашку, растер серый комок земли между пальцами и сдул мягкую, как пудра, пыль. Она не пачкала рук.

Вроде бы дождя не было.

Он потянул на себя скрипучую, обитую черным потрескавшимся дерматином дверь.

В отделении связи было сумрачно. Крохотные окошки скупо пропускали грустный предвечерний свет. У двери с прорезным овальчиком, за которой что-то кричала в трубку телефонистка, ожидал старик с маленькой девочкой.

За деревянной стойкой одиноко стучал телеграфный аппарат. Чуть поодаль, у столика с весами, дремала женщина. В руках у нее было вязанье. Красный клубочек упал в консервную банку с застывшим сургучом.

На стойке лежала стопка газет и жестянка с гвоздями для заколачивания посылок.

Люсин кашлянул.

Женщина приоткрыла один глаз.

— Можно газетку у вас купить? — спросил Люсин.

— Свежих нет. Остались только вчерашние.

— А мне все равно! Хочу кулек сделать, а то, боюсь, грибы некуда будет класть.

Он взял первую попавшуюся газету и положил на стойку медяк.

— Только мало что-то грибов! — вздохнул Люсин.

— А откуда им взяться, если дождей нет? — проворчал старик.

— А что, разве вчера у вас дождя не было? У нас в Москве был, — не удержавшись, зачем-то соврал Люсин и тут же добавил: — Местами, по области.

— Не было у нас, — сказала женщина и закрыла глаз.

— Почитай, неделя уже, как последний прошел. — Старик погладил девочку по голове. — Мы вот с Ирочкой подберезовиков опосля собрали и рыжиков малость. Да, Ирочка? Конечно, ему, грибу-то, не только дождик, но и сухость нужна, тепло для созревания, но все едино: без дождя грибов не будет.

— Я слышал, дедушка, — Люсин пододвинул табурет к старику, — что в тутошних ольшаниках бывает много грибов. А?

— Ольха, она больно воду любит… — Старик с сожалением покачал головой. — Может, опенка какая-то там и уродится… Али свинушка…

— А у вас тут где поблизости ольха растет?

— Да не знаю, милок. Везде понемногу.

— Серпухов будет говорить! — выкрикнула из-за двери телефонистка. — Пройдите в кабину!

Старик суетливо подхватил девочку и зашаркал к кабине.

Люсин отворил дверь и вышел на крыльцо. Солнце уже закатилось за синюю кайму леса. Вечерняя тоска окрасила листья и травы.

Но картина недостроенного домика на поляне все стояла перед его глазами.

Прямо наваждение какое-то…

Если верить билету, иностранец сошел где-то между тридцатым километром и тридцать восьмым. По шоссе он мог пройти от остановки либо километр назад, либо километр вперед. Не больше.

Получается зона в десять километров. В сторону от дороги вряд ли кто пойдет пешком больше пяти километров.

Нет смысла. Проще доехать по другим путям. Значит, пять километров в одну сторону, пять в другую — получается прямоугольник в сто квадратных километров. Территория приличная, но не безнадежная. Глина, цемент, ольха плюс застойная вода — такое сочетание вряд ли часто встретится. Весь вопрос в том, как его отыскать. Первым делом проверить, какие на этой территории есть объекты, могущие заинтересовать заведомого шпиона. Если возле них указанных признаков нет… Одним словом, понятно… Но сегодня, пожалуй, уже ничего больше не сделаешь. Смеркается уже.

— Поехали назад, Коля, — заявил Люсин, усаживаясь рядом. — Все на сегодня.

— Я вот что хочу спросить тебя, Констиныч, — сказал Каля, включая зажигание. — Какое у тебя образование?

— Чтой-то вдруг?

— Да так просто… Я ведь не впервой тебя вожу. Работаешь ты быстро, точно… Интересно мне знать, понимаешь: талант это у тебя такой или научился где?

— А откуда ты знаешь, как я работаю? Ты же никогда из машины не вылезаешь.

— Э, у нас, шоферов, своя телепатия есть! Запомни, Констиныч, может, пригодится в работе. Хороший шофер все про свое начальство знает. До тонкости!

— Ну, если так… Я, Коля, мореходку окончил, а потом заочный юридический.

— Обучали, значит, тебя…

— Ты как машину водить выучился?

— Курсы такие прошел на военной службе.

— А первый класс как приобрел?

— В процессе работы и жизни. Рос, значит, над собой.

— Вот и я так: в процессе работы и жизни… Только мне, Коля в отличие от тебя до первого класса еще далеко.

— У кого же тогда первый класс? У вашего хозяина или у этого, у Мегрэ?

— Конечно, у Мегрэ, — чертыхнувшись про себя, зевнул Люсин. — Куда хозяину до него! Только ты об этом, Коля, ни гугу.

…Следующий день был похож на костер, который сперва никак не желает разгораться, а после вдруг начинает полыхать со страшной силой, требуя все больше и больше топлива. Одним словом, костер разгорелся вовсю, но было сомнительно, удастся ли на нем что-нибудь сварить.

Встреча с кондуктором Антиповой В. С. как и следовало ожидать, решительно ничего не дала. A priori кондукторша сказала, что не запоминает пассажиров, потому как их у нее за день перебывает столько, что если всех запоминать, то недолго и на Канатчикову дачу угодить. Люсин целиком согласился с ней, но на всякий случай все же показал карточку 9x12 усатого мужчины. Антипова В. С. с ходу его не признала, а когда, уже в процессе душевного, никакого отношения к делу не имеющего разговора она, видимо, проникшись к Владимиру Константиновичу симпатией, сказала, что вроде этот усатый ей кого-то напоминает. Люсин понял свою ошибку и быстро дал задний ход.

Если она скажет еще хоть слово, он погиб. По отмякшим, переливающимся сочувственным блеском глазам ее было видно, что ей ничего не стоит вспомнить, что усатый, скажем, вышел у Десны и, не раздеваясь, сиганул с моста или, допустим, вылез на конечной остановке, воровато пряча под пиджаком мешок, в котором было что-то круглое.

Люсин ловко перевел разговор на цемент и ольху, но и здесь товарищ Антипова не смогла сообщить ему никаких полезных сведений.

Из лаборатории принесли полное заключение экспертизы. Ничего нового по части костюма от Лианье оно не содержало. Остальные вещи, увы, тоже не дали никакой информации. За одним, впрочем, исключением. На левом лацкане пиджака все того же щедрого костюма были замечены две крохотные капельки эпоксидного клея. Следы клея оказались также на галстуке и на одной из рубашек.

Ну клей так клей, и черт с ним! Мало ли что может склеивать человек! Некоторые только и делают, к примеру, что склеивают свою жизнь, которая почему-то дает трещины. Но почему именно на лацкане? Вот в чем вопрос.

Люсин спустился в лабораторию и велел принести манекен. Его обрядили в сорочку иностранца, завязали на нем галстук, руководствуясь едва заметными складочками.

После надели пиджак. Так и стоял без штанов посреди ярко освещенной лаборатории этот розовый пижон с безупречной укладкой.

Эпоксидные капли дали, как говорят артиллеристы, незначительный эллипс разброса: лацкан, галстук — чуть пониже узла, рубашка — как раз в вырезе пиджака. Это можно было бы понять, если бы пропавший иностранец обладал редким даром рыдать эпоксидными слезами или, что дает сходный результат, пускать клеевые слюни.

Абсурд, конечно. Но что-то в этом эллипсе все же было. Какая-то очень неслучайная сумасшедшинка.

— Что можно клеить этой штукой? — спросил Люсин высокого химика с вьющейся ассирийской бородой, вызывающе черневшей на фоне безупречно белого халата.

— Все, что угодно: бумагу, дерево, камень, металл, шерсть, стекло, фаянс.

— Капли упали сверху вниз?

— Конечно. — Химик поднял брови. — Как же иначе?

— Вот я и говорю: как же иначе?.. Он что-то клеил у себя на голове. Надо послать людей в гостиницу. Пусть тщательно исследуют пол в ванной и перед гардеробом, у зеркала… А что у него там, в пузырьках, оказалось?

— Ароматические соли, эссенции, шампунь, бесцветный лак для ногтей, ацетон, всевозможные кремы и, конечно, кельнская вода.

— Что?

— Одеколон.

— Ах, одеколон… — Люсин покосился на химика. — Для бритья, надо полагать… А зачем ацетон? Для маникюра?

— Видимо. Лак смывать, если начнет отставать.

— А больше ничего им смыть нельзя? Вот это нельзя? — Люсин кивнул на бесштанный манекен. — Я про клей говорю.

— Сейчас проверим. — Химик вынул стеклянную пробку из бутылки с ацетоном, набрал его в бюретку и смочил ваткой лацкан. — Начисто, — объявил он, помахав перед носом ладошкой, чтобы развеять запах. — Прекрасно растворяет.

«Что же он клеил и что смывал, гад? Парик небось. Неужели все же парик? А вдруг это он не для конспирации, а потому что лысый? С него станется. Вполне. Лак, маникюр — абсолютно в стиле.

Будем рассуждать последовательно и строго. Мало ли что мог он клеить? И когда? Ведь никто не сказал, что он делал это вчера или позавчера? А вдруг это было еще до приезда в Москву? Э нет, так не пойдет. Рубашка, она о многом говорит. У него же дюжина рубашек. Зачем? Очевидно, чтобы чаще менять. Восемь из них первозданной свежести, четыре, в том числе и эта, лежали на отдельной полке. Нет, недавно он клеил, подлец! Теперь: что клеил? Если нечто, к внешнему виду отношение не имеющее, то пока можно вообще всю эту историю отложить. Поэтому станем полагать, что дело все-таки касалось внешности. Если он заклеивал себе пролысину на макушке — это не наше дело, пока во всяком случае. В итоге остается лишь вариант с более или менее радикальной переменой физиономии. Тут дело закручено туго: не нос же он себе подклеивал и не глаза. Либо волосы, либо усы, либо бороду. Здесь, как говорит «Бюллетень по обмену жилплощади», возможны различные варианты.

Если у него косметический парик, то пока позволительно на это закрыть глаза — все равно как на природную шевелюру. Парик — штука постоянная. Остаются усы и борода. Бороду можно наклеить, куда-то там сходить, в укромном месте снять и вернуться в первозданном виде домой, в гостиницу то есть. То же относится и к усам. С той лишь разницей, что в документах дядя фигурирует в усах, но без бороды. Отсюда с неизбежностью вытекает, что меньше всего мороки с усами. Вышел из гостиницы, отклеил, сделал свое, неведомое, но, наверное, не очень благородное дело (иначе зачем же маскироваться?), наклеил усы и предстал перед людьми в привычном облике.

В таком случае наши фотокарточки помогут как мертвому припарки…