- Папа дома? - поспешно отступив в сторону, несколько заискивающе спросил Люсин. - Он не спит?
      - Пап! К тебе пришли! - возликовал изгнанник и, потянув гостя за пуговицу, торжествующе возвратился назад.
      Ирина Борисовна не посмела ему воспрепятствовать. По неписаному правилу, всякое выяснение отношений при чужих считалось недопустимым.
      - Извините за столь раннее вторжение. - Люсин с сомнением покосился на блистающие лаком янтарные полы, не зная, надо ли ему разуваться. - Могу я видеть Гордея Леоновича?
      - Вы, наверное, за отзывом? Проходите, пожалуйста. - Ирина Борисовна провела его в маленькую, сплошь заставленную книжными полками комнату, где не так бросались в глаза следы утреннего беспорядка. - Присаживайтесь, он сейчас выйдет, - улыбнулась она, поспешно прибирая раздвижной диван.
      Затылком она ощущала, как несносный мальчишка, нагло хрупая сахаром, заталкивает в ранец горшок с традесканцией. А ведь ему уже дважды выдавались деньги на покупку в цветочном магазине! Ничего не поделаешь, приходится терпеть.
      Торопливо и уже с готовой улыбкой вошел Баринович. Отличаясь скверной памятью на лица, он на всякий случай поприветствовал Люсина, как доброго знакомого.
      - Хорошо сделали, что зашли! - Гордей Леонович энергично потряс в пожатии руку и выжидательно примолк.
      - Мне сообщили о вашем звонке, - коротко объяснил Люсин и нерешительно, словно что-то ему мешало, потянулся за служебным удостоверением. Этот чудаковатый человек с воспаленно припухшими веками определенно не подходил ни под какие стандарты. С удостоверением лучше было повременить.
      - Я вам звонил? - удивился Баринович и тотчас, словно устыдившись своей забывчивости, закивал круглой, коротко остриженной головой. Вообще-то звонил, надо думать.
      - Я по поводу профессора Солитова, - осторожно намекнул Владимир Константинович, запоздало кляня себя за то, что явился без всякой подготовки.
      - Ах, как это я сразу не догадался! - всплеснул руками Гордей Леонович. - Значит, вы от Натальи Андриановны?
      - Конечно, - уверенно подтвердил потрясенный в душе Люсин, чувствуя, что вляпался, не спросясь броду, в какой-то очень круто заверченный омут. - Мы с ней неплохо знакомы, - предпочитая не кривить душой без крайней нужды, он выбрал именно такую формулировку.
      - Понятно, иначе бы она не дала мне ваш телефон.
      - Ну, не обязательно, - уклончиво протянул Владимир Константинович, не уставая изумляться. Внутренний облик Бариновича, которого связывали с Наташей какие-то совершенно неизвестные отношения, стал еще более загадочен. Обычная квартира, примечательная разве что обилием книг, ничего не проясняла.
      - Если я правильно понял Наталью Андриановну, - Баринович пропустил реплику мимо ушей, - вам может пригодиться даже самая незначительная с виду подробность. По-видимому, это действительно так, потому что нет более трудной задачи, чем воссоздание прошлого. Близкого ли, далекого - не в том суть.
      - Вы совершенно точно поняли.
      - Тогда будет лучше, если я попытаюсь почти дословно восстановить тот телефонный разговор. С моим знакомым. Он, кстати сказать, даже не подозревал, что с Георгием Мартыновичем могло что-то такое случиться. Как и я, впрочем. Странная вещь: человека уже нет, а о нем говорят, как о живом. И все потому, что не знают. Это похоже на свет сколлапсировавшей звезды. Она безмятежно горит в ночном небе, а мы и не догадываемся о чудовищной катастрофе, которая случилась миллионы лет назад. Просто информация не успела дойти, хотя и несется со скоростью света.
      - Очень образно, - оценил Люсин, мысленно сделав стойку. Ничем не выдавая своего интереса, он выслушал короткий рассказ о телефонном звонке неизвестного пока Пети, предложившего продать травник с печатью метра Макропулоса. Ценность сведений едва ли можно было завысить. Не говоря уже о том, что стало ясно, для чего Солитову спешно понадобились деньги, обозначилась еще одна неизвестная доселе нить.
      - Когда вы виделись с Натальей Андриановной в последний раз? - Люсину прежде всего было необходимо прояснить общую диспозицию.
      - Позавчера. Мы вместе возвращались из гостей. А наутро я уже вам звонил. - Баринович по-своему понял вопрос. - Но вас, к сожалению, не оказалось на месте... Надеюсь, мое сообщение не слишком запоздало?
      - Ни в коей мере, - Люсин задумчиво покачал головой. - В самый раз. Большое спасибо, Гордей Леонович. А Наталья Андриановна молодец, что надоумила вас! Не премину высказать ей благодарность.
      - А может, не надо?
      - Это еще почему?
      - Видите ли, - Баринович смущенно замялся. - Я далеко не уверен, что вы этим доставите ей удовольствие. Наталья Андриановна женщина исключительной деликатности. Очевидно, у нее были причины настаивать на том, чтобы я сам рассказал вам обо всем. Вернее, не причины как таковые, а психологически точное ощущение того, что подобает, а что по тем или иным причинам неприемлемо. Вы меня понимаете?
      - Пожалуй, - согласился Люсин. - Вероятно, вы правы.
      Баринович все острее будил его любопытство. Наивная распахнутость естественно сочеталась у него с углубленной чуткостью и широтой мысли.
      - Петю этого вы хорошо знаете? - Владимир Константинович зашел с другой стороны, хоть его и покоробила примитивная обнаженность вопроса. Уж очень по-милицейски выходило, в худшем, разумеется, смысле. Тем более что имя книжника вырвалось у Гордея Леоновича определенно ненароком.
      - Я бы сказал, давно, - мягко поправил Баринович. - Одно время он поставлял мне необходимые для работы книги. Это лучший знаток библиографических редкостей, какого я знаю.
      - Постарайтесь понять меня правильно, - затаенно страдая, воззвал он к разуму собеседника, - мне нужны более подробные сведения: фамилия, адрес, можно телефон... Нет-нет! - предвидя реакцию, Владимир Константинович протестующе воздел руку. - Я не произношу слово "спекулянт", хоть оно и просится на язык, и вообще, даю честное слово, мне нет никакого дела до побочных занятий вашего знакомого. Он интересует меня только в связи с Георгием Мартыновичем. Исключительно!
      - Понимаю вас, - наливаясь краской, опустил голову Баринович. - Но позвольте не отвечать. Я должен хорошенько обдумать.
      - Я вас тоже глубоко понимаю, Гордей Леонович. Если есть внутренние препятствия, лучше вообще снять проблему. Целиком. Как говорится, замнем для ясности, - Люсин взмахом развеял воображаемый дым.
      Он мог позволить себе этот красивый жест. Книжник такого класса, да еще имя названо, не долго останется неизвестным. Бариновичу, при всем его уме, и невдомек, как это поразительно просто. Времени жаль и лишних усилий, но чем не пожертвуешь ради главного.
      - Ценю ваш такт, - без тени иронии Гордей Леонович приложил руку к сердцу.
      - Помните у Ильфа? "Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу", - пошутил Люсин, задержав взгляд на истрепанных корешках. - Или это они вместе с Петровым?..
      - Честно говоря, не помню, - улыбнулся Баринович. - Я давно преодолел соблазн перечитывать. На новинки и то времени не хватает. Едва успеваю следить по специальности... Когда писал поэму "Шестнадцатый век", так вообще к книгам не прикасался. Мешает чужое, навязывая свой строй. Противоестественно застревает в зубах.
      "Неужто поэт? - поразился Люсин, повторив про себя фамилию, но не встретил отклика. - Может, под псевдонимом? Он, очевидно, не сомневается, что я все про него знаю! Господи, стыд-то какой! Сижу дурень дурнем..."
      - Вам иначе и нельзя, - заметил он с видом знатока. - Реконструкция времени, как вы это точно сказали...
      - Я так сказал? По-моему, мы говорили с вами о воссоздании прошлого, к чему оба в той или иной степени причастны. Но реконструкция времени это действительно хорошо!
      - И какого времени! Век Парацельса! - Люсин, который при всем желании не мог припомнить к случаю никого, кроме Ивана Грозного, обрадовался тому, что великий ятрохимик вновь оказался кстати. - Боюсь, что без вашей поэмы мне в наследстве Георгия Мартыновича не разобраться.
      - Поэма вам вряд ли пригодится, тем более что она еще не издана. А так, пожалуйста, я к вашим услугам. Чем смогу - помогу.
      - Тогда, если позволите, давайте начнем по порядку. Иначе мне трудно будет освоиться. Уж так я устроен.
      - Пожалуйста, как вам больше нравится.
      - Суть в том, Гордей Леонович, что у каждого ремесла свой набор приемов. Мне, чтобы правильно ориентироваться, необходимо проникнуть в мир интересов Георгия Мартыновича, сжиться с обстановкой, наконец, научиться читать все эти алхимические криптограммы. Ведь в его записях, извините, сам черт ногу сломит!
      - Ишь чего захотели!
      - Что? Слишком много на себя беру?
      - Определенно, - кивнул Баринович. - Вы даже не представляете себе, как много. Этому нужно учиться всю жизнь. Причем не просто учиться. Надо еще и любить, и чувствовать прелесть, и получать удовольствие. Возможно ли разобраться в поэзии без любви? В букете изысканных вин без трепета наслаждения?
      - О таких эмпиреях я даже не мечтаю, - Люсин обезоруживающе, с простоватой хитрецой ухмыльнулся. - Мне лишь бы по ходу дела разобраться. В самых общих чертах... Характер последних химических опытов, причина взрыва, галлюциногены, токсичность и тому подобное. Войдите в мое положение!
      - Давайте попробуем, - Баринович пожал плечами. - Хотя, боюсь, что и мне подобный орешек окажется не по зубам. Георгий Мартынович иногда нарочно зашифровывал записи.
      - Зачем?
      - А просто так, из любви к искусству. Вы вот говорите, что хотели бы вжиться в образ, в обстановку и все такое. А он? Ему-то это было куда важнее! Облик эпохи, ее пророческий символизм. Не только златоделы и врачеватели берегли свои записи от чужого глаза, но и такие титаны мысли, как Леонардо. Его кодекс, хранящийся в коллекции Хаммера, написан, например, в зеркальном отображении. Одной тайнописи, очевидно, показалось недостаточно. Величайший из гениев, судя по всему, с одинаковой ловкостью писал и слева направо, и справа налево. Расшифровщикам, прежде чем приняться за работу, пришлось обучиться такой манере письма. Насколько я знаю, Георгий Мартынович овладел герметической символикой по ходу дела. Пытаясь воссоздать рецептуру чудодейственных эликсиров, он перелопатил такую груду чернокнижной писанины, что волей-неволей стал разбираться во всевозможных тонкостях. Неудивительно, что ему порой хотелось слегка поиграть в эту увлекательную премудрость. Я его вполне понимаю.
      - Значит, мне тоже предстоит окунуться во мрак средневековья, невесело пошутил Люсин.
      - Да бросьте вы! - досадливо отмахнулся Баринович. - Какой еще мрак? Совершенно нелепое, хотя и очень распространенное заблуждение, доставшееся нам в наследство от Ренессанса. Только теперь мы начинаем прозревать, как подвело нас бездумное почитание авторитетов. Покойный академик Конрад едва ли не первым попытался сорвать позорный ярлык с чела великой исторической эпохи. Вдумайтесь хорошенько, не уставал твердить Николай Иосифович, могло ли средневековье быть сплошным адом, в котором человечество пробыло тысячу лет? Право слово, абсурд. Думать так - значит прежде всего недооценивать самого человека, его грандиозные достижения. Нет, уважаемый, средневековье далеко не исчерпывается кострами инквизиций. Готическая архитектура, неподражаемая пластика буддийских образов, ажурные кружева и фонтаны Альгамбры, блистательные песни трубадуров, изысканный строй рыцарских романов, искрометный юмор народных фарсов - все это тоже средние века. И в этом грандиозном соборе, чьи украшенные химерами капители утопают во мгле, таинственно лучится витражное многоцветье. Алхимия! Само слово, как вздох органа, как шелест шагов в сумрачной глубине придела, где в мерцанье лампад блестит потертая бронза надгробных плит.
      - Прекрасно, - вздохнул Владимир Константинович, сильно заподозрив автора "Шестнадцатого века" в самоцитировании.
      - Да, прекрасно, - Баринович не обратил внимания на похвалу. - Нас вечно влечет очарование таинственного. В алхимии, куда ни шагни, всюду тайна. Да и сама она неразгаданная шарада. Бесхозное наследие пятнадцати веков.
      - Пятнадцати? - удивился Люсин, почему-то считавший поиски философского камня заблуждением не столь древним.
      - Если не больше, потому что мы не знаем почти ничего. Дата зарождения еретического искусства златоделания, равно как и его родина, скрыта в мареве киммерийских теней.
      - Где-то я встречал это слово!
      - В записях Георгия Мартыновича, надо думать? Этот термин часто употребляется в связи с великим деянием. Киммерия - страна вечного Мрака где-то на краю Океана, у врат преисподней. Но это отнюдь не значит, что истоки алхимии мы должны искать в древнегреческих мифах, хотя к ее ореолу равно причастны и сумеречные пространства Аида, и зловещие огни Дантова ада.
      - Поясните, пожалуйста, - попросил Люсин не успевая следить за причудливым сплетением образов. Но Баринович и не подумал подать руку помощи. В минуты увлечения он слышал только себя и лишь варьировал в зависимости от посторонних реплик словесные узоры, подчиняясь полету подхватившей его волны.
      - Алхимическая гидра всосала в себя и Платона, и Аристотеля, а вместе с ними - и необузданную стихийность греческой мифологии. В жаре ее гудящего горна ясное классическое наследие сплавилось с таинственными учениями Востока. Все пошло в дело: гностики с их борьбой между Светом и Мраком, библейская афористичность и отзвуки далекой Индии, измыслившей вечный круговорот бытия. Если б мы могли добраться до изначальной сути! Но лишь остывшие уголья остались у нас за спиной. Кесари и базилевсы* первых веков христианства безжалостно жгли еретические рукописи, а халиф Омар вообще обратил в пепел всю Александрийскую библиотеку. "Если эти книги повторяют Коран, то они бесполезны, - рассудил он, швыряя в единый костер иератические папирусы Египта и свитки манихеев. - Если противоречат слову аллаха - вредны".
      _______________
      * Имеются в виду римские и византийские императоры.
      - И ничего не уцелело? - Люсин невольно откликнулся на прозвучавшую в словах собеседника страстную горечь.
      - От тех времен - ничего, - глухо ответил Гордей Леонович, словно все еще хранил обожженную память непосредственного свидетеля. - Позднейшие христианские легенды связывают начало алхимических исканий с премудрым Соломоном, повелителем духов, что, конечно, ничуть не просветляет дымовой завесы, в которую обратили бесценное прошлое человечества костры изуверов. Да что там алхимия! Мы даже не знаем, откуда взялось само слово "химия"!.. Арабская приставка ал, конечно, не в счет.
      Глядя на огорченное, сосредоточенное лицо Бариновича, Люсин подумал о неразрешимых загадках души. Неведомо где и когда разыгравшиеся события, давным-давно превратившиеся в легенду, оказались способными вытеснить из сердца впечатления от реальной трагедии. Непостижимо, но в эту минуту Гордей Леонович едва ли помнил о Солитове, которого хорошо знал, по ком никак не мог не испытывать печали. Сам Люсин, несмотря на то что беседа на столь сложные темы требовала постоянного напряжения, ни на минуту не выпускал из поля зрения этот знакомый лишь по фотографиям образ. И отнюдь не по причине более тонкой чувствительности, а всего лишь из-за различия целевых установок. Если для Бариновича отвлечение в область привычных интересов было не только нормально, но и психологически необходимо, то для него, Люсина, постоянно тлевший очаг возбуждения полностью совмещался с сугубо профессиональной сферой. Некуда было уходить от гвоздящих дум, негде было спрятаться от чужой несчастливой судьбы, которая незаметно прорастала корнями в судьбу личную. Как ни заманчиво было безраздельно последовать в гулкую пустоту готических лабиринтов, но память оставалась настороже, не отпускала. Слушая Бариновича, умно и беспечно игравшего поэтическими метафорами, он ни на минуту не забывал о том, что нужно позвонить из ближайшего автомата насчет вестей из Волжанска. Худощавое, с глубоко запавшими глазами лицо на матовой фотобумаге множилось, и его расслоившиеся контуры, набирая ускорение, улетали в тусклую пустоту. Приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы хотя бы мысленно проследить каждый облик. Пересекались, дробясь в неведомых кристаллических гранях, отдельные плоскости, которые никак не составлялись в объемный голографический слепок.
      - Вы целиком и полностью правы, Гордей Леонович, - пробормотал Люсин, спохватившись, что упустил какую-то, несомненно, важную часть рассуждений.
      - Однако в беспредельной алхимической сфере нас с вами интересует не химическая начинка, сиречь рациональное зерно, а шелуха. Я подразумеваю магическую планетную суть и как следствие - чудеса философского камня.
      - И связанная с этим символика, - уточнил Люсин, - знаковая система.
      - Это существенно сужает рамки исследования. Алхимия начинается с трактатов Гермеса Трисмегиста, с гностической символики Александрии. Она выступает как часть астрологии, как разновидность астроминералогии и астроботаники, не в современном, конечно, смысле, и как самостоятельный раздел магии.
      - Даже магии?
      - А чего тут удивляться? Всякий средневековый алхимик понемножку подвизался на этом поприще, а любой шарлатан спекулировал на алхимических фокусах и гороскопных гаданиях. Народная молва вообще не делала тут никаких различий. В "Декамероне" Боккаччо вся эта братия проходит под общим именем nigromante.
      - Некромант? Это который с мертвецами?
      - Всех их в одну кучу! - весело махнул рукой Баринович. - Занятие, как видите, деликатное. Костром попахивало. Отсюда и скрытность алхимических текстов. В том числе и вполне невинных трактатов, повествующих о приготовлении лекарств. Впрочем, здесь следует четко различить две, а вернее, три стороны явления. Скрытность адептов философского камня проистекала не только по вполне понятным соображениям конспирации. Многие из них действительно верили в волшебную природу своих превращений. Дети своего времени, они лишь разделяли общие заблуждения и предрассудки. Надо ли говорить, что у всех народов магические упражнения были сопряжены и с неукоснительным соблюдением тайны? Наконец, еще одна сторона секретности: самый обыкновенный обман. Напуская поболе мистического тумана, сотни ловких прощелыг вымогали у доверчивых простаков денежки. Сильные мира сего: императоры, короли, папы - тоже сплошь и рядом попадались на эту удочку. Многие из них и сами были не прочь пополнить с помощью философского камня пустующую казну.
      - Очень убедительное объяснение, Гордей Леонович. Но, насколько я знаю, есть и еще один, едва ли не самый главный, аспект. Кое-кому, пусть совершенно случайно, все же удалось совершить действительно важные открытия. Например, порох. Такая штука тоже требовала конспирации.
      - Вне всяких сомнений! Но химические соединения, сколь бы ценны они ни были, всего лишь вещества, лишенная духа материя. Они не причастны к чудесным свойствам магистериума и сами по себе напрочь лишены волшебного ореола. Могло ли это удовлетворить одиноких подвижников-златоделов? Едва ли. Ясность не только обесцвечивает поэтический блеск алхимических текстов, но и убивает на корню саму алхимическую идею. И все потому, что алхимия - это не только "предхимия", но еще и искусство, притом сродни волшебству, которое не поддается рациональному осмыслению. Двойственное прочтение характеризует и скрывающую подробности великого деяния зашифрованность. С одной стороны, это жреческая, не терпящая постороннего глаза скрытность, с другой - тут вы полностью правы - обычный военный или же цеховой секрет, пресловутая "тайна фирмы". И на все это накладывается такой понятный даже нам, отдаленным потомкам, страх.
      - Темница, пытки, эшафот, - кивнул Люсин. - И все-таки их это не останавливало. Как, впрочем, не останавливало воров и разбойников.
      - И провозвестников новых истин, и реформаторов - словом, всех тех, кого толкала на смерть не корысть, но совесть.
      - Среди алхимиков тоже были такие? - меланхолично спросил Владимир Константинович и сам же ответил: - Должно быть. Люди всегда остаются людьми. В них слишком много всего перемешано... Разного.
      - При всем желании алхимикам не позавидуешь. Пусть среди них было полным-полно заведомых мошенников и продувных бестий, но ведь и власть имущие гнали их, словно красного зверя! Вспомним Петгера - это уже новые времена, - которого держал в заточении саксонский король. Не в силах купить вожделенную свободу изготовлением презренного металла, несчастный узник случайно раскрыл тайну китайского фарфора. Вот сюжет, достойный гения Шекспира!
      - Я видел фильм про Петгера. Король его так и не выпустил из темницы. Тайна фарфора оказалась дороже золота.
      - Альберт Больштедский, снискавший титул "Великого в магии, еще более великого в философии и величайшего в теологии", недаром умолял собратьев быть скрытными. - Баринович взял с полки, где хранились экземпляры написанных им книг, "Феномен средневековой культуры" и быстро нашел заложенную бумажной полоской страницу. - "...прошу тебя и заклинаю тебя именем всего сущего утаить эту книгу от невежд. - Он читал, как обычно читают поэты, с придыханием и даже несколько завывая, что определенно портило впечатление. - Тебе открою тайну, но от прочих я утаю эту тайну тайн, ибо наше благородное искусство может стать предметом и источником зависти. Глупцы глядят заискивающе и вместе с тем надменно на наше Великое деяние, потому что им самим недоступно. Они поэтому полагают, что оно невозможно. Снедаемые завистью к делателям сего, они считают тружеников нашего искусства фальшивомонетчиками. Никому не открывай секретов твоей работы! Остерегайся посторонних. Дважды говорю тебе, будь осмотрительным..."
      - Создается впечатление, что сам он не верил в философский камень.
      - Вполне возможно. Ведь это был один из блистательнейших умов средневековья! А какой подлинно ученый муж не слыл чернокнижником? Даже Вилим Брюс, сподвижник Петра.
      - Почему вы вдруг вспомнили Брюса? - удивился Люсин. - Разве он тоже увлекался алхимией?
      - Откровенно говоря, не знаю... А почему вспомнил? - Баринович озадаченно уставился в потолок. - Наверное, потому, что адъютантом при нем был Андреа Гротто, пращур нашей общей знакомой.
      - До чего же причудливо переплетенье судеб! - воскликнул Люсин, вспомнив незабвенную Веру Фабиановну Чарскую, урожденную де Кальве.
      - Как вам сам текст?
      - Потрясающе! - одобрил Владимир Константинович, сообразив, что перевод, вероятно, выполнен самим автором. - Не знаю, смею ли я просить вас о дарственном экземпляре? - воспроизвел он подобающую случаю фразу, подслушанную однажды в гостях у Юры Березовского. - Великолепно передан аромат подлинника!
      - Да, подтекст тут более чем своеобразный, - обещающе улыбнувшись, Гордей Леонович дал понять, что просьба принята к сведению. - Это вам не мрачное пророчество посвященного в высокие таинства мага и уж тем паче не ревностная забота мастера, стремящегося оградить от конкурентов источник дохода. Предостережение Альберта исполнено глубокого понимания человеческих слабостей и сочувствия сотоварищам, запутавшимся на пути исканий. Скепсис насчет великого деяния прорывается словно бы невольно... О строгом сохранении тайны предупреждали и другие выдающиеся мастера трансмутаций: Арнольдо из Виллановы, Николай Фламель и даже Парацельс, презревший великое деяние ради ятрохимии, оказавшейся на поверку все той же алхимией, хотя и без философского камня.
      - Такое возможно?
      - Не только возможно, но и закономерно. Парацельс тоже был отпрыском своего века, ознаменованного постепенным переходом от донаучных методов к научным. Решительно отказавшись от златоделия, как от вздора, он продолжал верить в универсальное лекарство, искал эликсир молодости. Даже нашел его, если верить легенде, хоть и не смог воспользоваться.
      - А вы лично этому верите? Хоть сколько-нибудь?
      - Ни в малейшей степени. Кому только не приписывала молва подобное средство: Калиостро, Казанове, Сен-Жермену, Макропулосу - бог знает кому... Даже прорицателю Нострадамусу и Амбруазу Паре, придворному лекарю французских королей. Мифическому Христиану Розенкрейцу, наконец... Однако согласно датам, которые приводит словарь Лярусс, все эти благодетели человечества прожили вполне умеренные отрезки жизни. Отнюдь не мафусаилы... Уверяю вас.
      - Выходит, поиски Солитова заранее были обречены на провал?
      - Это еще почему? - решительно не согласился Баринович. - Во-первых, разрешение загадок, даже такого плана, уже вклад в науку, хотя самого Георгия Мартыновича интересовала проблема иного рода. Но как бы там ни было, а история человеческих заблуждений чем-то подобна закаменевшей навозной куче, в которой изредка встречаются жемчужные зерна. Темное суеверие, наглое шарлатанство, отголоски языческих ритуалов, наконец, самоослепление, от которого не застрахован и современный ученый, - все это, конечно, имело место. Но ведь было же и нечто иное! Драгоценные крупицы народного опыта, провеянные сквозь сита тысячелетий! Подлинные открытия, рожденные в укромном мраке лабораторных келий, куда добровольно заточали себя искатели невозможного! Вспомните хотя бы вакцинацию, которую применили против оспы задолго до того, как был открыт возбудитель болезни. Микробы вообще! А паутина? А плесень, коей наши деревенские бабки лечили загнившие раны? Сотни и сотни лет прошло, пока Флеминг додумался до препарата на основе грибка пенициллиума.
      - Значит, и в этой области деятельность Солитова представляется вам вполне целенаправленной?
      - Безусловно. Ведь в каждом, даже составленном заведомым шарлатаном рецепте содержались компоненты, в которых, скажем так, аккумулировались надежды той или иной эпохи. Понимаете?
      - Извините, Гордей Леонович, - Люсин смущенно пожал плечами.
      - Хорошо! - Баринович зашел с другой стороны. - Возьмем наши дни. Разве и мы с вами не разделяем в какой-то мере древнейшийх суеверий насчет алхимической панацеи? Про экстрасенсов и тибетских врачей, будто бы излечивающих от всех болезней, я уж не говорю. Просто обращаю ваше внимание: от всех! Но вспомните хотя бы женьшень, который издревле мнился панацеей. Лишь совсем недавно, уже на нашей памяти, этот загадочный корень жизни лег, наконец, на лабораторный стол. Теперь, по крайней мере, мы хотя бы приблизительно знаем сферу его применения. Она, увы, не безгранична, как бы этого нам ни хотелось. Ни рог носорога, ни элеутерококк, чьи вытяжки включают ныне во многие рецепты, не способны сотворить чудо. Но знать их возможности необходимо. Сама история как бы нацеливает исследователя на тот или иной препарат. В иные времена самым универсальным лекарством считалась роза. Прекрасно! Она и в наши дни исправно несет свою целительную службу. Но сколько было других помощников, нам, к сожалению, неизвестных!
      - Мандрагора, например? - подсказал Люсин.
      - Возможно, и мандрагора, хотя наши медики не признают за ней особых достоинств.
      - Она могла играть свою роль в комплексе с другими лекарствами.
      - Правильно, в комплексе! Сила растительных сборов проявляется в ансамбле, где даже абсолютно ядовитые составляющие подчас совершенно меняют свое поведение. Такова, например, белладонна, которую вместе с дурманом успешно применяют против астмы, конечно, в соединении с другими травами.
      - Я с удивлением узнал, что у нас есть богатые плантации на Кавказе.
      - Ничего удивительного. Целебные травы испокон веков выращивали в культуре. Мы лишь возродили исконную традицию. Тот же женьшень культивируется уже не только в Приморье, но и на Северном Кавказе, даже в средней полосе.
      - Признаюсь, что с первого взгляда сад Георгия Мартыновича произвел на меня жутковатое впечатление. Но теперь я понимаю, как все это необходимо.
      - Уверен, что лекарственное сырье вскоре будет выращиваться в промышленных масштабах. Иначе нельзя. Казавшиеся неисчерпаемыми кладовые природы скудеют прямо на глазах... Но мы говорили о вспышках моды. Вчера это были проростки пшеницы или обессоленный рис. Сегодня свекольно-морковный сок или отвар овса с курагой и изюмом. Смешно, конечно, возлагать слишком большие надежды, но в каждом из этих простых средств есть свое целительное начало. Поэтому тысячу раз был прав провидец Солитов, устремляя пытливый взор в далекое прошлое. Наши предки, как и мы, подверженные поветриям слепой веры, были все-таки не глупее нас. Согласны?
      - Бесспорно. Но и не умнее! Напоминание о "черной смерти", выкосившей три четверти Европы, заставило меня серьезно поразмыслить. Несмотря на все издержки прогресса, его победное шествие великолепно. Я, признаюсь, остро завидую нашим потомкам, что совсем не мешает мне почитать наследие предков.
      - В чем-то мы стократно их превзошли - достижения цивилизации налицо, - но в чем-то стали беднее. Нерастраченный опыт поколений, бережно передававшийся от отца к сыну, - хитрая вещь! Не случайно мы так ухватились за простые средства, поняв, что нельзя постоянно палить из пушек по воробьям. Чай с малиной, отвар липового цвета куда надежнее и, главное, безопаснее помогут справиться с обычной простудой, нежели аспирин, подавляющий производство простагландинов в организме, или того пуще - антибиотики. Вот и судите теперь, прав был или нет Георгий Мартынович, выискивая активное начало в "Чае Сен-Жермена", которым самозваный граф потчевал Людовика Пятнадцатого. Мне кажется, стопроцентно прав! Или возьмем "Золотой эликсир Калиостро", коим великий самозванец подкреплял рано увядшие силы следующего Луи, столь пылко влюбленного в свою ненаглядную Марию-Антуанетту. Про бальзам Амбруаза Паре, который действительно был гениальным врачом, я уж и не говорю.
      - Я вижу, вы сильны не только по исторической части, но и в химии.
      - Разве что отчасти, - с явным сомнением пояснил Баринович. - Я ведь защитил диссертацию по органической химии. Мы общались с Георгием Мартыновичем, беседовали, но каждый шел, что называется, своим путем.
      - Вот уж не думал, что столько крупных ученых занято в подобной области. На стыке, так сказать, истории и точных наук.
      - Какое там! - отмахнулся Гордей Леонович. - Раз, два и обчелся, хотя и существует в системе союзной академии специальный институт истории естествознания. Чтоб вам было ясно, ваш покорный слуга этой самой историей и занимается. И таких, как я, в нашей системе человек двадцать, если не тридцать. Солитов же - уникум! Но историческими разработками он занимался лишь постольку-поскольку - в сугубо прикладных целях, оставаясь строгим естественником: фармакологом и химиком-биооргаником. Улавливаете различие?