Глава шестая

Ближе к полуночи, когда они с Паолой утешали друг друга над бутылочкой полусухого и жена вовсю использовала его пристрастие к шоколадному мороженому, собираясь затеять некую оральную прелюдию, Моррис вспомнил об утренней покупке. Паола надувала губки над растаявшим пралине. «Сперва сюрприз, дорогая», – настаивал Моррис.

Накинув халат и сунув ноги в шлепанцы, он спустился по лестнице и вышел в морозный туман ноябрьской ночи. Чертов строитель обнаглел вконец: бросил экскаватор прямо у главных ворот, так что к гаражам ни проехать, ни пройти. Но Моррис еще придумает, как его достать. Торопиться некуда, – с этой мыслью он вытащил коробку с заднего сиденья «мерседеса».

На втором этаже Моррис на секунду задержался у соседских дверей, прислушиваясь к бормотанию телевизора. Только тут ему стало казаться, что гостинец слишком тяжел для видеокамеры. Кстати, не помешает знать, чем развлекаются соседи в этот час. На лестничной площадке хорошо была слышна тягучая эротическая мелодия: на седьмом канале шло ночное шоу. Стриптиз, сюрприз… Он приподнял коробку и потряс. Самодовольство быстро сменялось полуобморочной тревогой. Внутри что-то болталось с неприятным глухим звуком.

– Кажется, я свалял дурака, – объявил он загробным голосом, войдя в гостиную. Паола устроилась на кушетке, лежа на животе. Ее белье Моррис находил одновременно возбуждающим и пошлым. Она поманила его пальчиком, и он почти сорвался на крик: – Господи, я же полный, законченный идиот!

– М-р-р… – только и отозвалась жена.

– Ненавижу себя! – он судорожно отдирал скотч от коробки с надписью «Сони». – Хотел сделать тебе подарок, а вместо этого выбросил псу под хвост полтораста тысяч лир… Полтораста тысяч!

Неожиданно, но точно в искомый момент Моррис ощутил слезы на глазах. Его захлестывала волна самых противоположных эмоций: унижение, злость, раскаяние и готовность все простить. Коробка наконец раскрылась, оттуда выпал кирпич в полиэтиленовом пакете и разбился об пол.

Паола разразилась хохотом. «Ох, Мо, ну и балбес! Ты у marocchino покупал, да? Все же знают, какие они жулики».

Бубенчики в ее голосе звучали в такт мельтешению пузырьков под черепом Морриса, где-то позади глаз, будто кровь собралась закипеть. Даже пижама и просторный халат, казалось, впились в готовое взорваться тело. Он задыхался от бешенства. Взять бы этот кирпич – да по этому глумливому, распутному лицу!…. Массимина ни за что не стала бы так себя вести.

– Я купил это тебе! – заорал он. – Чтобы сняться вместе! Пожалел ублюдка, а он меня кинул!

Паола метнулась к нему и крепко обхватила руками. Моррис в ярости отпихнул жену, но та вновь обняла его и прижалась лицом к плечу.

– Мо, возьми меня, – шептала она, – ну скорей же. Я так обожаю, когда ты злишься. Ты такой наивный, и сладкий, и сильный, и жестокий – все в одном флаконе.

Он попробовал было сопротивляться, но ярость и возбуждение вкупе с эротическим бельем подорвали его силы. «Обожаю, обожаю…» – повторяя, как заведенная, Паола распахнула на нем халат и притянула к себе за ворот пижамы…

После она безмятежно задремала, а Моррис долго лежал без сна и маялся, заново переживая, словно в калейдоскопе, сегодняшние обиды. Наконец он встал и вышел в гостиную. Включил свет, поднял пакет с обломками кирпича и осторожно положил на коврик у дивана. Затем осмотрел пол и обнаружил серьезное повреждение на одном из изразцов – зеленоватый геометрический узор изящного дизайна от Бертелли перечеркнула грубая белая царапина. Итак, все оказалось еще хуже. Он не только отдал деньги человеку, которого общество заставило промышлять мошенничеством, но вдобавок, разозлившись на себя за глупость, испортил плитку стоимостью под сорок тысяч лир. Заменить ее обойдется как минимум вдвое дороже.

Вернувшись в постель, Моррис обнаружил, что Паола, как это с нею частенько бывало, вторглась во сне на его половину. Что-то детское было в привольном изгибе тела под тяжелым покрывалом. Она и есть испорченный ребенок, привыкший все получать по первому требованию. Моррис надел халат и сел в единственное в спальне кресло. Час или больше он неподвижно смотрел в темноту; перенесенные за день унижения одно за другим проносились перед мысленным взором, как наяву. Притворное – недовольство марокканца, склонившегося к окну машины; всплеск идиотской радости, когда удалось «сбить цену» до ста пятидесяти тысяч; потом нарисованная усмешка Массимины в галерее, словно Моррис завяз в трясине и отчаянно пытается вырваться, молотя руками по воздуху, а она снисходительно взирает с вершин своего мученичества, искупившего все грехи. Наконец, издевательский хохот жены, ее животное урчание и похоть, – будто он, Моррис – всего лишь ходячий вибратор, который можно в любой момент употребить в свое удовольствие, будто только в этом он и нуждается, а не в понимании и утешении…

«Не называй человека счастливым, пока он не умер», – вспомнилось изречение кого-то из старых моралистов. Эти слова Моррис повторял всю ночь напролет. Он почти завидовал теще, стоявшей у заветного порога.

Глава седьмая

Дом, не слишком надежно прилепленный к вершине холма над Мардзаной, имел три этажа и дырявую крышу с четверкой статуй по углам, которые Форбс, опасливо постояв пару минут на террасе, поспешил объявить лишенными какой-либо художественной ценности. Пусть так, но Моррис находил их по меньшей мере живописными. Скульптуры изображали, судя по всему, святых Зено, Рокко, Анну и Агату – ничем не выдающихся чудотворцев местного значения, совершавших некие путаные и неправдоподобные деяния. Но именно избыток ритуальной пышности и был, по убеждению Морриса, самым ценным в итальянской культуре. Кто бы в Англии смог поверить, что Мими подмигивала ему с фотографии или окликала со старой картины? Это накрепко связало его с итальянскими духовными традициями, подарило настоящую опору в жизни. Моррис навсегда принадлежал этой земле.

Форбс заметил также, постучав по расшатанному оконному стеклу, что в доме либо будет жутко холодно, либо придется платить кошмарные деньги за отопление. Скорее всего первое, объяснил Моррис, поскольку центрального отопления здесь нет, а камины нуждаются в основательном ремонте, прежде чем в них можно будет – разжигать огонь. «Но загляните-ка в – будущее, – настаивал он, – холм, виноградники, кипарисы, благородный фасад со скульптурами».

– Rudis indigestaque moles,[7] – подытожил Форбс.

– ?..

– Я хочу сказать, что надеялся на лучшее, однако quod bonum felix, faustumque sit[8] К вечеру переберусь.

Оказалось, Форбс серьезно задолжал домовладельцам, поскольку был вынужден содержать сразу две квартиры – здесь и в Англии – на свою мизерную пенсию, которая к тому же часто запаздывала. Жена, оставленная в Кембридже, вела себя совершенно непотребно и без конца сетовала в письмах на дороговизну топлива, общественного транспорта, театральных билетов и всего на свете. Дамочка, похоже, просто не желала понять, что супруг от нее ушел. Форбс пустился в рассуждения, как он благодарен Моррису, что тот позволил ему вернуть утраченное достоинство, избежать бесславного возвращения восвояси. Он повторял это на разные лады, взяв Морриса за руку и преданно глядя водянистыми глазами в пыльных складках кожи. Было в нем некое благородное бескорыстие наставника, удалившегося от дел. Моррис тепло улыбнулся. Не стоит об этом; помочь такому достойному человеку – одно удовольствие. Он порадовался заинтригованному взгляду, который послал ему старик при этих словах.

Они еще раз осмотрели дом снизу доверху. Штукатурка на стенах осыпалась огромными кусками, а ставни, казалось, держались только на слоях старой краски. Холодная каменная лестница вела на покосившиеся этажи со спальнями, где катастрофически не хватало мебели: лишь пара продавленных кроватей с готическими спинками да туалетный столик с мраморным верхом – разумеется, расколотым. Над ним траченная плесенью картина со сценой распятия святого Петра. В полумраке на верхней лестничной площадке висел еще один холст: молодая женщина стоит на коленях, рыдая над пышно убранной могилой, в глазах отражаются блики нарисованных свечей. Форбс неодобрительно покачал головой и что-то пробормотал по-латыни.

Но Моррис остался доволен. Они ведь искали как раз такое место, где витал бы дух высокой культуры. А уж как славно будут выглядеть проспекты, которые они пошлют на следующий год в Итон и Харроу. Через пару дней сюда вселятся эмигранты, это поможет оплатить аренду и ремонт. Скажем, тридцать процентов из положенной им зарплаты за стол и кров? Да, вполне нормально. Он повернул кран в умывальнике, оттуда вытекло несколько капель ржавой воды, затем раздалось протяжное урчание. «Fiat experimentum in corpore vili»,[9] – изрек Форбс, на этот раз воздержавшись от комментариев.

Нет, настоящая причина душевного подъема, думал Моррис, ведя машину обратно в Вальпантену – явно быстрее, чем следовало бы, – в том, что он не стал жалеть себя, когда дела приняли дурной оборот. Вот за это он заслужил награду, и теперь, когда все разложено по полочкам, конечно же, имеет право на некоторое самодовольство. В конце концов, жизнь – игра, и Моррис сорвал банк. Вперед, только вперед. «Не так ли, Мими, cara?» Он взялся было за телефон, но тут же отпихнул трубку. Право, бывают моменты, когда лучше держать в руках все безумные страсти и подходить к жизни как можно проще и практичнее. А Мими обязательно даст знать о себе, как только он сам этого пожелает.

Кваме был на своем обычном месте – у светофора на подъезде к кладбищу. Рослый негр за мелкую мзду протирал стекла машин всем желающим. Заприметив издалека щедрого клиента, он заторопился к «мерседесу» с ведерком в руке. Несмотря на распиравшую его жажду действий, Моррис позволил парню обрызгать стекло и хорошенько поработать губкой. Загорелся зеленый свет, машины впереди и в левом ряду двинулись. Кваме старался вовсю, счищая налипшие соринки. Сзади начали сигналить, Моррис не шевелился. Гудки слились в хор. Вечно этим итальянцам не терпится! Кваме встретился с ним глазами сквозь засиявшее ветровое стекло. Как и в прошлые два раза, на лоснящемся черном лице Моррису почудилась смутная тень страдания. Он опустил окно, но вместо того чтобы протянуть, как обычно, тысячу лир, поманил Кваме внутрь. Потом выждал с полминуты, пока загорится желтый свет, и только тут тронулся с места. Нечего было этой публике так суетиться.

Имя (или, может быть, фамилию) африканца Моррис узнал в полицейском участке, когда помогал ему писать прошение о выдаче вида на жительство. Потом они встречались пару раз на оживленной объездной дороге у кладбища, где Кваме с десятком себе подобных коротал ночи в пустующих стенных нишах. И сейчас, стоило Моррису помахать рукой, как негр, не говоря ни слова, опустил ведерко на тротуар и полез в машину с широченной улыбкой на лице. Он вообще не задавал лишних вопросов. Точь-в-точь как Петр, который закидывал свои сети, когда его призвал Иисус. Морриса впечатлило, даже растрогало такое доверие, но в то же время он был заинтригован – до чего просто живется этому человеку. Как бы сам он ни ценил изящество, но уж снобом его не назовешь. Гений Морриса помог угадать незаурядную натуру в простодушном Кваме, как до этого он открыл высшую пробу в обносившемся Форбсе, а еще раньше – потрясающий букет красоты, добра и чувственности в таком совершенно выморочном создании, как Массимина.

Они молча доехали до центра по забитому шоссе. Там у Морриса наконец-то получилось то, к чему он так долго стремился: втиснуться на последний клочок свободного пространства на стоянке у Пьяцца-Бра. И вновь рука судьбы показалась восхитительной. Стоит ему приняться за дело – и события, слегка поупрямившись для вида, в конце концов поворачивают куда надо. Тут же появляется Форбс, готовый взять на себя заботы об общежитии. Следом – заброшенный дом за сходную плату и Кваме со своей кладбищенской компанией. А в точке переплетения всех нитей, которые Моррис связывает воедино, – колоссальный заказ от «Доруэйз». В этом они окончательно разберутся вместе с Массиминой. Уж ей-то с того света должны быть внятны все замыслы провидения. Возможно, она сумеет объяснить даже то, что кажется сейчас единственной помехой: злосчастный брак с Паолой. Может быть, это что-то вроде наказания, – каждодневное унизительное напоминание о зле, которое он совершил? Погруженный в свои мысли, Моррис отвел Кваме в магазин, где купил ему ботинки, джинсы, свитер и плащ.

Негр принял подарок совершенно естественно, не выказав ни телячьего восторга, ни равнодушия. Рослый и пышущий здоровьем, невзирая на долгие часы в холоде и сырости, среди ядовитых выхлопов, на ночевки в стылых каменных нишах с одним одеялом, он стоял в новой одежде у полированной стойки уличного бара и невозмутимо потягивал пиво, заказанное Моррисом.

– Много здесь ваших? – спросил тот по-английски. Забавно было ловить возмущенные взгляды завсегдатаев, не привыкших встречать здесь черных.

– Десять, одиннадцать, двенадцать, – пожал плечами Кваме с беззаботной улыбкой. – Зависит от погоды, от полиции.

– И все приличные ребята?

Толстая черная губа с нежно-розовой изнанкой выразительно вытянулась вперед: откуда, мол, мне знать?

– Можно на них положиться? – не отставал Моррис, угощаясь солеными орешками.

Снова выпяченная губа, потом быстрый проблеск усмешки, в темных глазах – та самая волнующая смесь сдержанности и боли. А он сантиметров на двадцать выше меня, прикинул Моррис. И до чего же черен…

– Я интересуюсь, потому что намерен предложить вам работу. И жилье.

Куда больше, чем местные соглашались дать Моррису, когда он здесь появился. Через пару минут, везя нового друга по городу, он снял телефонную трубку, сделал вид, будто набирает номер, и стал пересказывать Мими свою метафору с ткачом, что сплетает нити, предназначенные друг другу. Любопытно было заниматься этим перед посторонним человеком. Тот как будто понимает, что ты флиртуешь, но не знает, с кем. Хотя, конечно, довольно смешно было использовать для этого столь неопределенную фигуру, как Кваме. Суть вся в том, распространялся Моррис, чтобы подобрать такое сочетание цветов, которое сложилось бы в неожиданное и в то же время гармоничное целое. То есть нужен настоящий мастер. Только ему под силу разглядеть природное соответствие чуждых, на первый взгляд, деталей. Сейчас, к примеру, даже недружелюбие Цыплака Бобо превращается в элемент узора, оживляет его, привнося напряженность и стремление к успеху. Да, пускай у Морриса не обнаружилось талантов художника или писателя: похоже, его подлинное призвание – быть архитектором судьбы. Он знает, как поступать, чтобы события происходили с живыми людьми. «Как у нас с тобой, Мими, – закончил он неожиданно севшим голосом. – О, как мне тебя не хватает!» Несколько секунд ушло на борьбу с гложущей тоской, которую неизменно вызывали беседы с призраком.

Отложив трубку, Моррис взглянул на Кваме. Парень весело улыбался и похлопывал по коленкам в четком, размеренном музыкальном ритме. Приятная компания – немногословен, но понятлив на редкость. Он, как мало кто другой, достоин того, что предлагает Моррис.

Глава восьмая

Место, куда они прибыли, было чем-то вроде поселка для богатых. Две старинные виллы, полностью перестроенные и поделенные на квартиры, четыре новеньких особняка с шикарными террасными балконами, дорогими пакетными окнами и водостоками из меди, бассейн, теннисные корты. Но самая важная и, как решил Моррис, возмутительная деталь – высокая ограда с колючкой наверху по всему периметру и электронные ворота с глазками видеокамер. Как будто можно вот так запросто отгородиться от всего мира и купаться в деньгах! Да эти типы прямо-таки напрашиваются, чтобы в их укромный уголок нагрянул негр Кваме, словно зримое двухметровое воплощение душевной отверженности Морриса.

– Sono io, Morris, – позвонив в один из четырех десятков колокольцев у ворот, он пристально глядел в камеру справа, не объясняя, к кому они приехали.

Молоденькая консьержка пообещала все немедленно выяснить, тем самым давая понять, что Моррис не принадлежит к кругу избранных, кому доступ открыт в любое время дня и ночи. Недолгое, но выразительное ожидание; затем ворота с гулом отъехали в сторону. Моррис свернул за угол и только тут велел Кваме вылезать.

В холле пол был выложен плитами полированного сардинского гранита, стены покрыты новомодной штукатуркой на тончайшем плетении из реек, мебель в основном старинная, но не нарушавшая духа современности, – вероятно, оттого, что шкафы и столики были так тщательно отреставрированы, так гармонично сочетались со сверкающим полом и опрятными стенами. Они не столько взывали к истории, сколько казались взятыми со страниц глянцевого журнала интерьеров.

Такая обстановка просто не могла не восхищать. В ней не было ничего случайного – и ничего от пошлых пристрастий Паолы к шелковой обивке пастельных тонов и низким мягким кушеткам, словно для нее идеалом домашнего уюта служил бордель с претензиями на роскошь. И, разумеется, ничего похожего на привычный бедлам английских жилищ, какими они запомнились Моррису. Но даже здесь все равно чего-то недоставало. То ли дело старый семейный особняк в предместье Квинцано, куда Массимина привела его знакомиться с матерью и сестрами. Там витала в воздухе некая магия, таинственным способом превращавшая провинциальную затхлость в атмосферу культурной роскоши. Место, где живется со вкусом – вот достойная цель! Ничего, Моррису только тридцать. Времени у него хватает.

Кваме топтался за дверью. Моррис жестом пригласил его войти. Маленькая горничная-южанка не скрывала паники, но Моррис не обратил на нее внимания. Фигура негра вносила восхитительную струю мавританского стиля в суровую гармонию гранита и финишной штукатурки, словно его, как эту старинную мебель, вырезали из модного журнала. Чернокожий слуга придает властность господину.

– Я хотел бы видеть Бобо, – произнес Моррис официальным тоном. Не успела девушка сообщить, что – хозяина нет дома, как в дальнем углу холла возникла Антонелла, спустившись по винтовой лестнице со ступеньками из туфа и опорой из стальных труб изысканно-грубой обработки.

Следом за ней на лестнице появились ноги в черных брюках, принадлежавшие, как оказалось, низенькому пожилому священнику в круглых очках. Руки у него были заняты двумя объемистыми пластиковыми пакетами.

– Дон Карло, – представила гостей Антонелла, – мой зять Моррис Дакворт.

– Piace me. Очень рад. – Мужчины пожали друг другу руки. Священник улыбнулся и направился к выходу. – Не стану вас задерживать, – пояснил он с миной смирения, ставшего профессией.

– Мы разбирали старые вещи для бедняков, – зачем-то добавила Антонелла.

Но Моррис не унимался:

– Разрешите представить вам Кваме.

Священник грациозно развернулся, покоряясь неизбежному долгу. Кваме что-то пробурчал под нос, просияв во всю ширь черного лица. Но во взгляде негра, зацепившемся за Морриса, трогательное доверие смешивалось с озабоченностью.

– Он пока не слишком хорошо владеет итальянским, – объяснил Моррис, – в основном говорит по-английски. – И добавил, едва священник вышел за порог: – Это один из новых рабочих нашего упаковочного цеха. Я думал, Бобо здесь. Звонил ему в офис, но не застал.

Ничего подобного он, разумеется, не делал.

Антонелла в нерешительности застыла среди роскошной мебели. Одета она была с традиционной простотой – одна из немногих знакомых Моррису итальянок, которые совершенно не умели себя подать. Мгновенная интуиция, предмет его всегдашней гордости, подсказала, что шикарная обстановка – скорее всего, плод увлечений Бобо. Сама она наверняка предпочитала иллюстрированным журналам по домоводству литературу вроде «Чудес святого Антония».

– Но Бобо ведь целыми днями сидит у себя в офисе, – озадаченно возразила невестка.

– Ну, наверное, выскочил куда-нибудь на минутку, – заколебался Моррис, словно прикидывая, как лучше распорядиться драгоценным временем. – Пожалуй, отвезу парня к нему. – Кваме, – сказал он по-английски, – это жена твоего босса, синьора Позенато.

Огромный негр, почтительно склонившись, взял Антонеллу за руку. Шок ее был очевиден, как и отвращение к запаху, исходившему от африканца, – характерной смеси мускуса и псины. В то же время она явно исполнилась решимости преодолеть недостойные эмоции. Губы неуверенно сложились в улыбку, на щеках появились милые ямочки, но уголки рта слегка подрагивали. Пожав черную лапу, она машинально потерла ладони. Кваме меж тем продолжал кивать головой, как китайский болванчик; вид у него был довольно нелепый.

– Bene, – осадил его Моррис, выразительно глянув.

Тут Антонелла наконец вымолвила долгожданное:

– Бобо мне не говорил, что вы собираетесь нанять новых рабочих. С чего бы это?

– Davvero, не говорил?

Она помотала головой; тугой узел волос качнулся над крепкой шеей. Крестик под вырезом платья лежал в глубокой и уютной ложбинке. Сложением Антонелла больше напоминала Массимину, чем Паолу. Все в ней было солидно и основательно. Но телесное изобилие невестки скорее связывалось с материнской заботой. К пышной груди хотелось припасть, как к надежному источнику пищи и тепла – это сулило куда больше удовольствий, чем секс.

Какого черта он сглупил с Паолой? Неужто человек только затем рождается на свет, чтобы раз за разом убеждаться в муках, что вся его жизнь – непрерывная череда ошибок, и это его единственное предназначение?

– Видишь ли, я пробил огромный заказ от сети британских супермаркетов. Чтобы справиться, мы закупаем вино на стороне, и нам нужны рабочие на упаковку. Придется завести ночную смену.

Теперь Антонелла заинтересовалась не на шутку. Озабоченность в ее голосе была уже не показной:

– Но папа всегда придерживался совсем другой политики, и мама тоже. Вино марки Тревизан с виноградника Тревизанов, а больше никаких добавок.

Моррису ничего не стоило изобразить удивление. Он склонил голову набок, вопросительно нахмурив ясный лоб, затем извлек из-под стеклянной столешницы стул довольно аскетичных форм и уселся. Теперь остается не перегнуть палку. Он от души забавлялся ситуацией.

– О Господи! Надеюсь, я не нарушил семейных приличий?..

Негр, как он заметил, заговорщически ухмылялся, словно понимал больше, чем ему положено. Моррис послал ему суровый взгляд. Антонелла тоже взяла стул и присела напротив.

Моррис был сама невинность.

– Извини, конечно, но вот чего я так и не сумел понять в итальянском бизнесе, – это о чем можно говорить вслух, а о чем нельзя. Один, так сказать, допуск на публике, другой в корзине для бумаг в офисе, третий в конторских книгах, четвертый – в компьютере с паролем… Притом, разумеется, все кругом всё отлично знают, но называть вещи своими именами дозволяется лишь избранным, и то в строго определенные моменты. Меня ваши условности просто утомляют.

Глаза невестки – превратились в блюдца. В конце концов, этот бизнес принадлежал ее семье, а не Бобо.

– Я вот что думаю: раз уж нам не обойтись без сырья со стороны, – а большинство виноделов именно так и поступает, в компьютере даже есть списки поставщиков, – так организуем ночную смену, поставим автоматическую линию. Если итальянцы не желают выходить по ночам, дадим работу беднякам, которые за нее готовы жизнь положить.

Антоннелла и слова выдавить не успела, как Моррис принялся расписывать дом, который снял под общежитие.

– Может, тебе стоит поговорить об этом с доном Карло. Я думаю, многие из рабочих хотели бы выучить катехизис. Они прямо-таки рвутся быть полезными обществу.

Антонелла уставилась на него с миной человека, который вдруг обнаружил у себя под кроватью залежи самых разнообразных предметов непонятного назначения и не знает, как поступить: то ли попробовать их разобрать, то ли вышвырнуть на помойку.

Моррис просиял самой очаровательной из своих улыбок:

– У нас с Паолой скопилась куча барахла, которое может понадобиться беднякам. Если вам пригодится, я скажу, чтоб отвезла тебе.

– А как Бобо относится к твоей идее, м-м… расширить производство? – спросила Антонелла с плохо скрываемым недоверием.

– Погляди-ка, – Моррис поигрывал застежкой папки, – если уж о том речь, вряд ли у меня получится добраться на завод до обеда. Тут где-то в моих бумагах копия контракта с «Доруэйз». Покажи ее Бобо, когда появится. Думаю, как только ты увидишь цифры, сразу поймешь, что он тоже возражать не станет. А если вдобавок мы сможем помочь таким людям, как Кваме, по-моему, лучшего и желать нельзя. В конце концов, капитализм только тогда хорош, когда позволяет ближним приобщиться к нашему богатству, ты не находишь?

– Si, si, sono d'accordo, – согласилась Антонелла.

Но Моррис понимал: от него она никак не ждала подобной филантропии. Семья хранила всё то же предубеждение, что и в самый первый вечер, когда он пришел с Мими – его считали всего лишь искателем житейских благ. Тревизаны отказывались признавать в нем духовное измерение, не чувствовали ни грана альтруизма. А он твердо решил доказать благочестивой Антонелле: Моррис Дакворт есть нечто больше, нежели его внешность. Он искупит гибель Массимины. Так или иначе, раньше или позже. И вновь он тепло улыбнулся:

– Лучше ведь дать им работу, чем старые тряпки, ты не находишь?

Антонелла только головой закивала.

– Пожалуй, оставлю записку. – На листке из блокнота он написал шариковой ручкой от Картье: «Бобо, я нашел рабочих. Чтобы выдержать сроки, надо в течение ближайшей недели организовать ночную смену. Срочно свяжись со своими поставщиками. Позвоню после обеда. Чао, Моррис».

Уже у дверей он обернулся:

– Кстати, как там Mamma? Не знаю, может, мне стоит заглянуть к ней… Бобо, по-моему, туда частенько ездит.

– Ей немного полегчало, – отозвалась Антонелла. – Но врачи говорят, она так и останется немой. Бобо ее смерть кажется благим исходом, а я молю Бога, чтобы мама хоть отчасти пришла в сознание.

Моррис печально покачал головой.

– Боюсь, Паола бывает у нее реже, чем надо бы, а одному мне неловко. Вдруг подумают что-нибудь не то…

Антонелла всепрощающе улыбнулась.

– В этом вся Паола. Сидеть у маминой постели не в ее характере, увы.

Такой проницательности Моррис от нее не ожидал. Характер определяет судьбу. Отметив краем глаза вполне эстетичное распятие над дверью, он пришел к выводу, что серьезно недооценивал невестку. Может, она и скучновата, и склонна к фарисейству, и одевается безвкусно, но сердце у нее из чистого золота.

– Ах, эта грудь… – мечтательно протянул он, садясь в машину.

Кваме загоготал, как сатир, и стал отбивать быстрый ритм на бедрах, обтянутых новыми джинсами. Но Моррис уже рассердился на себя. Это вышло так похоже на дешевые хохмы, которыми вечно отличался папаша. Ловко и неосторожно вырулив с тесной площадки на шоссе, он лишь чудом избежал столкновения с жалкой фигурой, взбиравшейся на холм на дряхлом велосипеде. Ездок завилял и рухнул в кювет под тяжестью набитого портфеля, помешавшего ему удержать равновесие. Моррис уже открывал дверцу, собираясь выйти на покаяние, как вдруг распознал нечто до непристойности пошлое и хорошо знакомое в кудрях, облепивших болезненную плешь.

– Мать твоя долбаная! – орал пострадавший – по-английски, гнусавя на манер юго-западных штатов. Но прежде чем он успел опомниться, Моррис, вне себя от счастья, что Стэн Альбертини его не разглядел, сломя голову погнал «мерседес» обратно в город.

Глава девятая

И вновь он неподвижно сидел в кресле в полном мраке и тишине. Непроницаемая тьма сжимала тисками высоко поднятую голову и открытые глаза. Так в последнее время на Морриса действовал секс. Чем требовательнее и изощреннее становилась Паола, тем большее отчуждение чувствовал он сам. Словно приглядывался со стороны, как удачно он исполняет повинность, – но упоение новизной давно исчезло, а обоюдные чувства и прежде не отличались глубиной. Ненасытность жены начинала надоедать. Пока наконец все существо Морриса не превратилось в отточенный, как бритва, интеллект. Разум был подобен холеной пантере, что без конца мечется по клетке в мечтах о недосягаемой добыче.

Если бы Паола захотела ребенка! Это дало бы хоть какой-то смысл всему происходящему с ними, позволило бы Моррису утвердиться в семейном клане. Порой над извивающимся телом жены витал образ Массимины. Мамочка-Мими с большой мягкой грудью. Кроткая улыбка, когда она объявила о своей беременности. После ее смерти Моррис гнал эти воспоминания, но вот они явились вновь. Возня с Паолой перестала оправдывать свое назначение – подавлять в нем высшие чувства. Рано или поздно придется встретить лицом к лицу весь ужас и боль утраты Мими, его единственной любви.

Моррис глубоко вдавил острый ноготь в нежную кожу на сгибе руки. Чернота перед глазами на миг вспыхнула фейерверком красок.

Не для того ли, в конце концов, затеян весь этот фарс с виноградником, Бобо, эмигрантами? Ясно же, что подобная суета не к лицу такой натуре, как Моррис. Провинциальная комедия положений. Но так он по крайней мере заставит их считаться с собой. Почему, – удивился Моррис, сразу охладев умом, – ну почему его просто не приняли в семью, как они обошлись бы со всяким другим, почему не дают разделить их заботы? Но уж если так, тогда с чего они взяли, что Моррис согласится сидеть сложа руки на вторых ролях, словно не родня, а какой-нибудь наемный служащий? Почему его не только отпихивают от дел, но будто сговорились вовсе не замечать?