— Значит, ты в бегах, — подвел он итог моим словоизлияниям. — Замечательно.
Я ничего замечательного в этом не видел, но на всякий случай промолчал.
— Во всесоюзный розыск тебя не подавали, ограничились местным. Это значит, никто никого не ищет, а лежит твое дело у следователя, приостановленное до поимки преступника. То есть тебя. Преступление незначительное, статья до трех лет, так что придется тебе, малыш, провести их на нарах.
Я даже не успел выразить бурный протест по поводу сказанного, только рот раскрыл, как Вячик меня успокоил:
— Не бойся, никто тебе три года не даст, от силы два, а то и полтора навалят, а там, глядишь, амнистия. В декабре 60-летие Союза, обязательно указ издадут и отправишься домой, к маме. Нам надо из Москвы тебя сплавить и спрятать понадежнее. Вот пусть само МВД этим и занимается. План такой, мой старый приятель, сейчас работает на Матросской Тишине, заместителем начальника приемника-распределителя. Туда свозят беглых химиков и всех бичей, что по Москве слоняются. По закону администрация спецприемника в течение тридцати суток выясняет, что за птица к ним залетела, делает всевозможные запросы и все такое. Туда тебя и определим. Эдик, мой приятель, запросит Минск, оттуда сразу же за тобой спецконвой отправят. Обычно посылают пару толковых оперативников из районного угрозыска. И покатишь ты домой под охраной и с комфортом, в мягком вагоне, за государственный счет. Главное, никто не догадается, что ты такое колено выкинешь, с помощью милиции, вполне официально от милиции же улизнешь. Пока суд да дело, все уляжется, я об этом позабочусь. Ну как, — довольно потер он руками, — нравится мой планчик?
Планчик-то был ничего себе, но в тюрьму не хотелось. Об этом я прямо и заявил.
— Дурью не майся, малыш, — Вячик прям-таки светился радостью, удачно разрешив проблему со мной, — тюрьма, она ненадолго, а могила навсегда. Здесь тебя сажать не станут, а просто и тихо уничтожат. И из Москвы вырваться не успеешь.
Это меня убедило и я согласно кивнул головой. Попросил только, чтобы на Матросскую Тишину Вячик отвез меня не сегодня. Хотелось провести ночь с Веркой и съездить в Боткинскую больницу к Володе.
Мы вернулись за стол, где ко мне тотчас прильнула заинтригованная нашим долгим отсутствием Верка, и продолжили трапезу. Но теперь я смотрел на все окружающее совсем другими глазами, понимая, как недолго осталось мне предаваться незатейливым житейским радостям.
Я пил и совсем не пьянел, пытался забыться, но не мог, проклиная подлую штуку жизнь, всегда ухитряющуюся подставить острый локоть там, где хочется ощутить нежное ласкающее объятие. Потом алкоголь все же взял свое и ужасное предчувствие ледяной полярной ночи отступило куда-то на второй план, сменилось знойным тропическим ливнем дружеских улыбок, веселых шуток и того тепла, каким может одарить только по-настоящему любящая женщина.
* * *
После августовских событий 1991 года о Матросской Тишине узнал весь мир. Тогда же, в августе восемьдесят второго, странное для сухопутной Москвы название неприметной улицы в Сокольниках, за исключением коренных москвичей, было мало кому известно. Разве что тем из гостей столицы, кто удосужился побывать в следственном изоляторе № 2 УВД Мосгорисполкома или находящемся здесь же приемнике-распределителе. Четырехэтажное здание спецприемника вплотную примыкало к одному из корпусов следственной тюрьмы, отличаясь лишь отсутствием на оконных решетках стальных ресничек жалюзи.
Кроме беспаспортных бродяг и беглых москвичей, не желающих по приговору суда отрабатывать условный срок на периферийных стройках народного хозяйства, здесь содержались административно-арестованные хулиганы-пятнадцатисуточники и прочий, нежелательный для Москвы мелкокриминальный элемент. Вот этот-то клоповник, по мнению Вячика, должен был стать для меня надежным укрытием от оперативников Огарева, 6 и отдушиной в плотном кольце устроенной ими облавы, способной дать мне возможность незаметно исчезнуть из столицы.
В тюрьму я собирался полдня. Верка ходила за мной по квартире хвостом, прекрасно понимая, что вряд ли когда-нибудь еще меня увидит, Вячик поехал на переговоры со своим приятелем Эдиком, а Сашка, с утра еще забросив на Ходынку Сонечку, рысачил по магазинам, закупая всякую всячину себе и мне на дорогу. К счастью, был конец месяца и, несмотря на воскресный день, все магазины работали.
Я старательно запаковал под каждую стельку по две сторублевки, растер в порошок и равномерно растарил в широком поясе вранглеровской куртки пять упаковок теофедрина, за которым Верка сгоняла в дежурную аптеку. Это средство от астмы, изготовленное на основе эфедрина, прекрасно стимулировало жизненную активность и в тюрьмах, где не шибко много радостей, помогало поднять настроение. Время от времени приходилось отвлекаться от сборов и нырять вслед за Веркой в развороченные жаркими объятиями и любовными схватками недра широкой двуспальной кровати. Скорое расставание пробудило в нас неистощимые силы и такое возбуждение, что иногда мы и до кровати-то добраться не успевали, заваливаясь прямо на ковер прихожей или располагаясь на мало подходящем для этого дела подоконнике.
Часам к трем вернулся Вячик, довольно заявив, что в семь вечера тюрьма гостеприимно распахнет передо мной свои ворота. Следом появился Сашка, приперший целую гору бутылок, блоков, банок, свертков и каких-то вкусно пахнущих пакетов. Поручив им с Веркой приготовить прощальный ужин, мы с Вячиком, прихватив блок американских сигарет, кой-каких продуктов и большую бутылку водки, поехали к Володе.
Вредной бабке-охраннице пришлось сунуть червонец, иначе она ни в какую не желала пропускать нас в Володин бокс, несмотря на наши заверения, что Викентий Павлович в курсе и наш визит санкционировал по телефону.
Володя выглядел значительно лучше, хотя мордой сильно смахивал на перезрелый баклажан с одесского Привоза и говорить начал в точности, как Леонид Ильич Брежнев, шепеляво шамкая и заставляя поднапрячь мозги, дабы угадать значение некоторых нечленораздельно исторгнутых звуков.
Вячик ввел его в курс дела, абсолютно ничего не скрывая. Известие о казни Дракона и расправе на Ваганькове отозвалось в Володиных глазах мстительным одобрением.
— Вще п'авильно, — с трудом присел он на постели. — Шабаке шабачья шмерть. Жа это нао воотки по шашашке, — показал Володя пальцем на бутылку.
Мы дружно отметили удачное завершение первого этапа борьбы за независимость и Вячик начал пояснять Володе завтрашнюю раскладку.
— Завтра я приезжаю сюда и мы вместе звоним на Лубянку. Гебешники примчатся мигом, тут мы о Свиридове все и выложим. Малыша, — ткнул он в мою сторону, — не поминать вообще. Тебя, конечно, начнут о нем расспрашивать, но ты утверждай одно: кто он, откуда, ты не знаешь, познакомились случайно, он согласился поработать у тебя помощником и так далее. Даже врать не надо, потому что все это чистая правда. Об остальном разговаривать с ними буду я и что приплету, это никого не касается. Все будет нормально, — Вячик ободряюще глянул на нас и разлил по стаканам остатки водки. Мы чокнулись и стали с Володей прощаться, поскольку вредная старушка уже с минуту барабанила в двери, давая понять, что время визита истекло.
День клонился к вечеру, когда вся наша гоп-компания подкатила на вишневой генеральской «Волге» к высокому крыльцу грязно-желтого строения, растянувшегося на полквартала вдоль тихой и пустынной в этот час Матросской Тишины. Верка пустила традиционные слезы и, хлюпая носом, в сотый раз требовала подтвердить, что при первой же возможности я непременно вернусь в Москву. Я, конечно, обещал, но в душе-то сознавал полную несостоятельность своих заверений. Успокаивало меня немного то, что я оставлял ее хотя бы с деньгами, даже план ваганьковской захоронки нарисовал. Она дала слово, что переправит в Минск, моей матушке, всю сумму, но я уговорил ее оставить хоть что-то себе.
Сашка от прощальных речей воздержался, только крепко пожал мою руку, заставил повторить заученный наизусть номер телефона и ощутимо ткнул под ребро.
Мы с Вячиком выбрались из машины. Часы показывали семь, так что нас в спецприемнике уже ждали.
В дежурке сидели двое. Толстый пожилой старшина, тщательно что-то пережевывающий, и Вячиков друг Эдик, невысокий светловолосый крепыш в распахнутой на груди ментовской рубашке с майорскими погонами.
Эдик критически посмотрел на висящую у меня через плечо огромную спортивную сумку и неожиданно писклявым голосом протянул:
— Хорош турист. Ты, никак, не в тюрьму, а в круиз вокруг Европы собрался, по профсоюзной путевке?
Хотя я, по настоянию Вячика, утром не брился, на бродягу мой вид, выходит, не тянул.
— Что у него там? — показал на сумку Эдик, обратившись к смущенному Вячику.
— Да так, по мелочи. Сигареты, продукты, сменка белья. Мыло всякое, — Вячик поставил на стол пакет с тремя бутылками водки, — ты же шмонать хорошего человека сильно не станешь?
— Вообще-то положено, — заинтересованно разглядывая проступавшие сквозь полиэтилен яркие этикетки, встрял старшина, — но твоим друзьям мы доверяем.
Верка насовала в сумку столько запрещенных вещей, что шмон мне никак не улыбался. Зная об этом, Вячик поспешил перевести разговор на другие рельсы.
— Давайте-ка лучше спрыснем это дело и скоренько бумаги оформим. Не ровен час, кто нагрянет.
— Не боись, — пропищал Эдик. — Шеф в отпуске, я исполняющий обязанности, смена проверенная, так что никто не помешает.
Старшина засуетился, накрывая на стол, а мы приступили к оформлению.
— Ну вот, завтра у прокурора санкцию получу, а запрос по телетайпу сегодня же в Минск сделаю, — закончив заполнять необходимые бланки, Эдик жестом приказал старшине наливать. Дело представили так, словно я, умаявшись скрываться от правосудия, добровольно сдался в спецприемник, четко рассказав о минских проделках.
— Дней пять, однако, посидеть придется, — опрокинувши стаканчик, пробасил старшина. — Зато на суде зачтется.
Вячик предусмотрительно пояснил им, что именно надежда на смягчение приговора заставила меня совершить явку с повинной в Москве, а не дома.
— Куда бы его определить, чтоб поприличнее, — продолжал рассуждать старшина, — к негру, что ли.
— К какому еще негру, — встрепенулся я.
— К обыкновенному, африканскому. Ты как к ним относишься? — развернулся ко мне Эдик.
— Как любой советский человек, с симпатией и искренним сочувствием. Свободу Анджеле Дэвис, — я засмеялся.
Все мое общение с представителями негритянской расы сводилось к заурядным аферам. Несколько лет кряду я успешно «динамил» лоховатых чернокожих студентов, предлагавших купить у них дефицитные диски модных рок-групп и модерновые шмотки.
— Вот и посидишь в шестнадцатой. Там эфиоп припухает, полгода из Москвы на родину выслать не могут. Так его до самолета решили здесь подержать, — пояснил Эдик. — Ну все, давайте-ка, прощайтесь.
Вячик плеснул на самое донышко двух стаканов водки и один протянул мне.
— Удачи тебе, малыш. Не грусти, скоро будешь на свободе. В Москву лучше не суйся, — наклонившись к самому моему уху, снизил он голос до шепота, — нечего зря рисковать. А споткнусь, ищи меня на Ваганькове. — Вячик крепко охватил мои плечи и, ткнув лбом в переносье, повернулся к Эдику. — Пора.
Эпилог
Зима в девяносто первом году навалилась на Москву неожиданно рано. В Минске, накануне вечером, было сравнительно тепло и сухо, а площадь Белорусского вокзала встретила ледяным пронизывающим ветром и колючими снежинками, больно стегавшими по лицу. Упрятав голову в воротник дубленки, я сквозь толпу продирался к стоянке такси, не переставая дивиться, насколько все-таки изменилась столица за долгие девять лет моего отсутствия.
Высоко в небе, окруженная мрачными снеговыми тучами, сияла огромная неоновая реклама корейской компании «Gold Star», выжившая с крыши надвинутого на площадь серого монолита казалось бы навечно установленный там когда-то транспарант «Слава КПСС». Одиноких прежде продавцов пирожков и мороженого потеснили, а то и вовсе вынудили убраться многочисленные коммерческие киоски, доверху набитые чем угодно: от английских презервативов до китайских пуховиков. Какие-то небритые пожеванные личности шныряли взад-вперед, предлагая пиво, вино, водку, забитые анашой папиросы и еще бог весть что: буквально на каждом шагу шла игра в три листика, такое же, в принципе, обиралово, что и наперстки, только более респектабельно выглядевшее. Ветер неистово гонял по асфальту всевозможный мусор, сбивая его в валы у куч ноздреватого почерневшего снега, который, похоже, никто вывозить не собирался. Но не грязь под ногами и не промозглое серое утро вызывали у меня неприятное ощущение подавленности. Сосредоточенные хмурые лица суетящихся вокруг людей, полное отсутствие улыбок, не улыбок даже, а просто веселых взглядов, доносившийся со всех сторон истеричный мат и визгливые причитания — все это создавало какую-то странную атмосферу всеобщей отрешенности от настоящей жизни, превращая ее в затянувшийся финал далеко неоптимистической трагедии.
Приткнувшись в хвост небольшой очереди на такси, я задумался, чем заняться первым делом. В моем распоряжении был только один день, вечером следовало улетать в Ижевск по исключительно важному поводу.
Хотя Вячик уверял, что тюрьма — это ненадолго, судьба рассудила иначе. Почти восемь из девяти, прошедших после ваганьковских событий, лет я провел в местах, как принято говорить, не столь отдаленных. Тогда, в восемьдесят втором, осудили всего на два года, но выскочив вскоре по амнистии на свободу, я вновь начудил, а дальше пошло-поехало…
Вячик… В минской тюрьме мне разрешили свидание с матерью, она и рассказала. Верка все-таки дозвонилась до нее, приехала в Минск, передала деньги и долго ревела, умоляя маму убедить меня никогда больше не появляться в Москве. Вячика убили в начале сентября, спустя неделю после моего отъезда. Прострелили затылок в его же подъезде, в двух шагах от квартиры. Володя похоронил его на Ваганькове, убийцу не нашли. Других известий за все эти годы я не получал и вот теперь решил наверстать упущенное.
На улице Вишневского Верка, как пояснила некая, отворившая двери, пожилая дама, давно уже не жила. Вроде бы вышла замуж, обменяла квартиру и растворилась в многомиллионной Москве. Я сунулся в киоск «Мосгорсправки», но, как выяснилось, Егоровых Вер Алексеевн, 1955 года рождения, в столице больше десятка, да, впридачу, она вполне могла перейти на фамилию нового мужа. Так что искать ее было бессмысленно. На Новочеркасском бульваре, где когда-то жил Володя, мордатый кривоногий армянин заявил, что бывшие хозяева года два уже живут в Америке, за квартиру с него содрали недорого и даже иногда присылают из Балтимора поздравительные открытки. Я на всякий случай записал заокеанский Володин адрес и поехал на Пресню.
В подъезде дома на Пресненском Валу было темно, холодно и сыро. Я постоял на лестничной площадке, мысленно представляя, как неуютно и страшно умирал Вячик в метре от собственной двери, агонизируя на грязной кафельной плитке, вечно заплеванной и забросанной окурками.
В его квартире тоже жили теперь совсем другие люди. Однако на выходе из подъезда мне повезло. Наудачу обратившись к словоохотливой старушке, медленно ковылявшей вдоль стеночки с двумя пакетами кефира в авоське, я поинтересовался, не помнит ли она Ордивитиных из двадцать второй квартиры. Бабка долго шевелила губами, вспоминая, а потом возбужденным шепотом поведала, что, как же, знала очень хорошо и страшно за них переживала. По ее словам, Вячика действительно застрелили поздним вечером прямо здесь, было много шума и милиции, опрашивали всех соседей, но никто ничего не видел. Татьяна после похорон окончательно ударилась в пьяный загул, быстро спилась и через год умерла в Соловьевской больнице. Ольгу отдали в интернат, но она часто приезжала потом к бабкиной внучке, своей однокласснице. В ее судьбе принял большое участие какой-то старый друг Вячика, кто именно бабка не знала. В конце концов этот друг удочерил Ольгу и увез то ли в Канаду, то ли в Америку.
Я подумал о Володе, скорее всего так поступить мог только он. Следовало отправиться на Ваганьково, похоже там можно было найти окончательные ответы на все вопросы. Сашкин телефон всплыл из глубины памяти сам по себе, когда я, направляясь к поджидавшей меня машине, миновал телефонную будку. Долгие гудки сменились наконец скрипучим старческим голосом его отставного папаши, который сперва бдительно принялся выяснять мои реквизиты. Пришлось приплести историю о совместной службе в ДШБ и представиться комбатом 109 парашютно-десантного полка 106 дивизии ВДВ, проездом посетившим столицу.
Генерал тотчас разразился матом, позавидовал моим родителям и заявил, что предавший идеалы и присягу сын, ставший наемником где-то в Югославии, больше его не интересует. Насчет адреса он вполне серьезно порекомендовал справиться в ЦРУ. Плюхнув на рычаг трубку, я поспешил к машине.
С виду Ваганьково почти не изменилось. Стоянку оккупировали все те же красные экскурсионные «Икарусы», цветочные лотки рядком выстроились у ворот и вели оживленную торговлю гвоздиками, туристы гурьбой устремлялись за гидами по аллеям, прихожане ваганьковской церкви спешили к вот-вот начинающейся обедне. Карканье ворон и мегафонов нежно перебивал плывущий перезвон церковных колоколов.
Только у могилы Высоцкого, над которой теперь возвышался странный крылато-лошадиный памятник, народу толпилось не в пример меньше прежнего. Зато все наперебой интересовались, где похоронен недавно убиенный Игорь Тальков, и, узнавши дорогу, рысью мчались туда.
Я нерешительно переминался с ноги на ногу, не зная, с чего начать, когда в ворота осторожно всунулась серебристая БМВ-320 и подкатила к конторе коменданта кладбища. Сочно чмокнула дверца и из машины на свет божий выбрался не кто иной, как рыжий футболист Игорь, слегка обрюзгший, но особо не изменившийся. На мой оклик он сперва отреагировал непонимающим взглядом, но вдруг вспомнил и широко распахнув руки кинулся мне навстречу.
— Вот это да, — ошарашенно уставясь на мою улыбающуюся рожу, заревел он на все Ваганьково, — нашлась пропажа. А мы тебя давно похоронили, сто раз поминки устраивали.
— Поговорить бы надо, — с трудом оторвал я его руки. — Пойдем присядем где-нибудь.
— Пошли в офис, — Игорь решительно сгреб мой рукав, — Я же теперь второе лицо на кладбище. А комендантом Граф у нас нынче.
В восемьдесят втором Валерка Графенков ковырял на пару с рыжим могилы и ничем выдающимся не выделялся. Хотя нет, причитающуюся ему долю бесхоза продавал в основном профессуре Плехановского института народного хозяйства, и, выходит, не зря.
Мы прошли в приемную комендатуры, уставленную стильной фирменной мебелью взамен прежнего продавленного дивана и исцарапанного двухтумбового письменного стола. Игорь распахнул передо мной обитую натуральной кожей дверь с золотистой надписью «Мападег» и жестом пригласил в кабинет. Офис коменданта ничем не отличался от кабинета президента правления какого-нибудь коммерческого банка средней руки. Строгий дизайн, со вкусом подобранная обстановка, видеодвойка «Sony» с огромным экраном, радиотелефон с автоответчиком и коммутатором на несколько десятков номеров, а в углу огромный профессиональный компьютер IBM, тускло мерцающий дисплеем.
— Идем в ногу со временем, — Игорь поставил на стол пузатую бутылку «Камю» и изящные низкие бокалы, — общество с ограниченной ответственностью и неограниченным аппетитом. Все официально, без криминала. Ты-то как, — протянул он мне наполненный бокал, — давай, рассказывай.
Я коротко поведал о своих передрягах, в подробности не вдаваясь и не слишком заботясь о правдивости, а затем засыпал вопросами Игоря.
— Да-а, иногда вспоминаю, до сих пор мороз по коже, — потягивая коньяк, погрузился он в ретраспективу событий. — Шороху тогда здесь было изрядно. Твой Володя, большой артист, туману нагнал такого, никто толком разобраться не сумел, что к чему. КГБ день и ночь кладбище переворачивал, тебя искали, Дракона. Ходили слухи, что ты с кем-то на пару двух Драконовых огольцов и Свиридова из Краснопресненского управления избил, потом все заглохло, когда кто-то Володиного друга, мента бывшего, завалил. Со временем тихо стало, Володя после похорон здорово изменился. Даже пить бросил. Жена его увезла сына в Италию, лечить, кажется, да там и осталась. А Вовка с дочкой здесь ошивался, до позапрошлого года. Потом вдруг заявление на стол, бумаги наскоряк оформил и в Штаты смотался. Его Алена туда еще раньше перебралась. И дочку друга своего убитого с собой увез, такие вот дела.
— А насчет Дракона, что слышно было? Игорь пожал плечами.
— Как сквозь землю провалился. Команда его распалась, кого посадили, кто тоже исчез. Каюк, кстати, так и не выжил, — Игорь посмотрел мне в глаза, — помер сердешный.
— А помнишь Драконову подругу?
— Сонечку? Конечно, кто ж ее не помнит.
— Когда Дракон исчез, она все в «Казбеке» отиралась. После поймала какого-то Гиви и в Грузию укатила. Я так слыхал, а как оно на самом деле, один Бог ведает. — Игорь покосился на древнюю и, должно быть, ужасно дорогую икону на стене.
— А где Вячик, ну тот Володин друг лежит? На каком участке? — пересохло отчего-то у меня во рту.
Игорь прошел в угол и принялся колдовать над компьютером. По экрану дисплея побежали ровные строки какого-то списка, потом возник план участка, испещренный трехзначными цифрами.
— Иди-ка сюда, — поманил он меня. — Вот видишь, одиннадцатый участок, за Суриковской аллеей, четвертый прострел от угла. Володя там хорошее надгробие установил, легко найдешь. Извини, но проводить не могу, шведы сейчас подъедут. Держи-ка, — извлек он из настенного бара плоскую фляжку водки «Горбачев», — стакан захвати, захочешь ведь помянуть своего Вячика.
Я попрощался с Игорем, пообещав при случае заглядывать в гости, выйдя за ворота, купил дюжину белых гвоздик и пошел к Вячику.
Володя действительно постарался. Стела из белого мрамора словно вырастала из зеленого малахитового постамента, доминируя над непрезентабельным серым гранитом окружающих могильных плит. Рельефно выбитый Вячиков профиль уставил невидящий глаз на купол церкви, навечно успокоившись созерцанием отливающего позолотой креста.
«Вячеслав Сергеевич Ордовитин. 1944–1982». Больше на камне ничего не значилось. Не сумел Володя выразить словами все, о чем бы стоило здесь написать. Я прикинул и с ним согласился, не нужны здесь никакие пошлые эпитафии, а черный юмор не всегда уместен. Хотя Вячик его уважал.
Расставив цветы поровну в две бронзовые вазы, удачно вмонтированные в постамент, я налил полный стакан водки и залпом, не ощущая вкуса, выпил. Наполнив стакан вновь, поставил его у подножия стелы и повернувшись, пошел прочь. Просто не мог здесь оставаться, боясь, что могу разрыдаться, как дитя. Страшно, не хотелось быть одному и я пристал к небольшой группе туристов, спешащих к могиле Талькова. За колумбарием, на том самом месте, где мы с Сашкой воевали со Свиридовым, царило необычайное оживление. Народ шепотом делился слухами и сплетнями из жизни коварно убиенного певца и композитора, распивал водку и вино, какие-то девочки безутешно рыдали, чуть ли не целуя могильный холмик: все было в точности, как у могилы Высоцкого лет десять назад.
Поодаль, метрах в пяти, виднелись еще какие-то свежие захоронения и я прошел туда. Здесь лежали трое ребят, погибших во время путча.
Помню, по телевизору транслировали траурный митинг на их похоронах, выступали Горбачев, Ельцин, вдова академика Сахарова, клялись вечно помнить и все такое. Но теперь эти могилы в цветах не утопали, туристы сразу проносились к Талькову, а президентам, как союзному, так и российскому, видимо, было не до цветов.
Что ж, эти пацаны, сдуру рванувшие под танки, далеко не первые и, увы, не последние жертвы политических интриг и закулисной борьбы за власть. И они, и лежащий совсем рядом Сашкин друг, погибший в Афганистане, и Вячик, ради дружбы поставивший на кон жизнь, даже Дракон, кости которого надежно укрыты крутым берегом Москва-реки, и еще десятки и сотни тысяч тех, чьи имена можно перечислять бесконечно, иногда добровольно, а чаще вынужденно умирали, защищая интересы, для них лично ничего ценного не представляющие.
Можно понять профессионала Сашку, рискующего жизнью в горах Хорватии, получающего за это ощутимые суммы в валюте и о моральной стороне дела не заботящегося. Он твердо знает, за что воюет, а те, за кого он воюет, твердо знают, что ему надо за это платить.
Но наши, привыкшие к халявам, лидеры платить не приучены и норовят, в крайнем случае, отделаться красивыми словами о патриотизме, национальной гордости и грядущей демократии. Вот потому-то и разят наповал прицельно и наугад пущенные пули, вроде той, которую я наивно попытался похоронить, запрятав в оградку могилы генерала Цвигуна.
Наверное, пока существует человечество, всегда найдутся желающие грести жар чужими руками, способные изобрести тысячи способов, дабы заставить себе подобных заниматься столь неприятным делом.
Что ж, Бог им судья, да и кто иной сможет за это призвать их к ответу?
