Глава 12

Эдуардо стоял у окна, наблюдая за слабыми проблесками рассвета на еще темном небе, но красота зарождавшегося дня не трогала его. Он закрыл глаза. Не сейчас! Только не после этой ночи! Мой Бог! Как он сможет теперь расстаться с Филаделфией?

Проснувшись, он встал с постели и подошел к окну. Светало. Направляясь обратно, он бросил взгляд на стол и увидел лежавшие там письма. Что заставило его подойти к столу и взглянуть на них? Ревность? Он боялся, что она переписывается с Уортоном. Будь он мудрее, вернулся бы обратно в постель, где она, обнаженная, лежала под простыней, занялся бы с ней любовью, чтобы убедиться, что Уортон не представляет для него угрозы. Однако вместо этого он пробежал глазами одно из писем, а затем прочитал все три.

Макклауд! Макклауд жив!

Где-то в невидимой дали глухо прозвенел колокольчик, созывая стадо коров на заливное пастбище у реки. В начавшем синеть небе пропорхнула ласточка. Река, пока темная и гладкая, как оливковое масло, тихо несла свои воды. Занималось новое утро, а в его душе с новой силой вспыхнули старые клятвы. Три человека. Три акта возмездия: Ланкастер, Хант, Макклауд. Лишь Макклауду удалось выскользнуть из его рук. Он погиб во время Гражданской войны. И только сейчас, из письма, написанного год назад, Эдуардо узнал, что он жив. Почтовый штемпель Нового Орлеана. Как раз под носом у Тайрона!

Эдуардо мрачно усмехнулся. Тайрон по достоинству оценит иронию судьбы и не простит Эдуардо, если он не сообщит ему об этом факте. Он обязан сказать Тайрону. О том, чтобы умолчать, не может быть даже речи. Они связаны кровавой клятвой, гораздо более давней, чем его любовь к женщине.

А как быть с женщиной, с которой он делил постель? Каким образом она стала обладательницей этих писем? Знает ли она о связи между всеми этими мужчинами? Нет, скорее всего она случайно наткнулась на эти письма, не ведая о том, что они обладают силой, способной уничтожить ее. Если бы Макклауд узнал о существовании этих писем, доказывающих, что он все еще жив, то ее жизнь была бы в опасности. С самого начала он хотел избавить ее от боли, которую она испытает, узнав правду об отце. Сейчас это стало необходимостью.

Он полюбил ее! И она, хотя пока Эдуардо не слышал ее признаний, тоже любит его. Он чувствовал это в ее поцелуях и в том, с каким желанием она отдалась ему — робко, но стараясь, доставить удовольствие. Еще долго после того, как она, уставшая от любви, заснула в его объятиях, он лежал с открытыми глазами, привыкая к своему новому состоянию. Никогда еще в жизни он не был таким умиротворенным, полным гармонии.

Какими хрупкими бывают мечты и как они легко разбиваются, сталкиваясь с реальностью жизни.

— Эдуардо!

Он отвернулся от окна и увидел, что Филаделфия проснулась. Она села в постели, и ранний рассвет высветил ее обнаженные грудь и плечи. Ее лицо слегка припухло после глубокого сна, и его выражение было неопределенным. Она жаждала поцелуя.

Эдуардо медленно направился к ней, желая запомнить этот миг навсегда. Если бы он мог, то перевел бы стрелки часов назад, чтобы опять пришла ночь и покров темноты снова бы окутал их. Он не хотел, чтобы наступал рассвет, а вместе с ним и реальность жизни. Он хотел, чтобы были ночь, музыка, страсть, но больше всего он хотел иметь ее. Навек.

Наклонившись, он нежно поцеловал ее. Губы Филаделфии раскрылись в ответном поцелуе, но, когда он дотронулся до ее обнаженной груди, она вдруг застеснялась и потянулась за простыней.

— Не надо, menina. Позволь мне любить тебя. — Филаделфия опустила руку.

Он овладел ею, медленно и страстно, стараясь растянуть момент наслаждения, силясь удержать ее и спасти от реальности наступившего дня. Когда все было кончено, Эдуардо так крепко прижал ее к себе, что она попыталась ослабить его объятия, но он не сдавался и продолжал держать ее. Позже он, конечно, отпустит ее, позже, но не сейчас.

Филаделфия лежала в объятиях Эдуардо, преисполнившись удивительной радостью. Она слегка подвинулась, когда он лег рядом с ней на живот, обхватив ее рукой за талию, немного уставший, но все еще охваченный страстью. Его согнутая в колене нога лежала между ее ног, и ей было приятно чувствовать на себе его тяжесть и исходившую от него силу. Она еще никогда в жизни не испытывала такого ощущения, которое испытывала с ним, обнимая, лаская и целуя его.

Это чувство нельзя было описать словами или сравнить с чем-то другим, так как ничего подобного раньше с ней не происходило. Он занимался с ней любовью дважды: первый раз ночью, когда она была еще вся наполнена его музыкой, второй раз сейчас, на рассвете.

Первый раз был как вспышка молнии. В объятиях Эдуардо Филаделфия изведала потрясение и радость, хотя и была скована девичьей застенчивостью, открывая для себя красоту и силу мужского тела, которое осторожно, но умело дарило ей наслаждения.

Во второй раз она почувствовала свою неопытность, и это смущало ее, хотя он, кажется, ничего не заметил. Она не знала, как доставить ему удовольствие, как вести себя с ним, как вернуть ему ту нежность, с какой он обращался с ней, наполняя ее радостью. Она не знала, куда и как целовать его, и поэтому просто подражала ему, целуя и лаская ту часть его тела, которую в этот момент находили ее губы и руки: плечи, лопатки, ключицу, влажную кожу шеи, где пульс бился быстрее, чем ее собственный, и, конечно, мускулистую грудь. Нащупав его позвоночник, она стала пальцами осторожно перебирать позвонки и поняла, что эта ласка ему нравится.

А когда он вошел в нее, заполнив не только своим естеством, но и исходящей от него радостью жизни, она растаяла под его требовательными ласками, расслабилась и получила то удовольствие, к которому он так умело вел ее. Ночь скрывала его от ее взгляда, но сейчас за дальними холмами поднялось солнце и наполнило комнату золотистым светом. Филаделфия повернула голову, чтобы рассмотреть его лицо, лежавшее рядом с ней на подушке, и в который раз поразилась его красоте. Она смотрела на его глаза, опушенные длинными густыми ресницами, на прямой нос, мужественный рот, который дарил ей такие прекрасные поцелуи. Иссиня-черная щетина, которая словно по волшебству появилась за одну ночь на его лице, как рассыпанный перец, покрывала щеки, верхнюю губу и подбородок. Филаделфия протянула руку и провела ею по его вьющимся волосам, так отличавшимся от женских волос.

С чувством ликования, хотя и немного смущенная от внезапно возникшего в ней желания, она продолжала рассматривать Эдуардо. Ладонь его мускулистой, покрытой бронзовым загаром руки лежала сейчас в ложбинке ее грудей. Она исследовала эту руку и увидела росшие на ней от локтя до запястья волосы, прекрасные, словно шелк.

Филаделфия нахмурилась: его крепкое запястье было покрыто массой шрамов, некоторые из них уже сгладились и потемнели, другие, побелевшие, выступали ясно и четко. Жалость, острая и болезненная, пронзила ее, когда она провела пальцем по изрезанной поверхности его руки, удивляясь, когда это могло случиться.

Его рука отяжелела во сне, и Филаделфия, подняв ее двумя руками, поднесла к губам для поцелуя. Когда она прижалась щекой к его ладони, он что-то пробормотал во сне, но не проснулся. Она пока так мало знала о нем, а ей хотелось знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Любили ли Эдуардо другие женщины, как любит она? Нет, этого она знать не хочет. Раньше она думала: может ли устоять женщина, если он захочет ее? Теперь она знала ответ: ни одна женщина не отвергнет Эдуардо. Она потрогала массивное золотое кольцо на среднем пальце его правой руки, подумав при этом, кто мог подарить его ему. У нее было так много вопросов, на которые ей хотелось получить ответы.

Всего несколько часов назад она размышляла над тем, был ли он причастен к разорению ее отца, а сейчас лежит, как распутница, рядом с ним, совершенно обнаженная, и дивится, куда ушли стыд, сожаления и даже страх перед будущим. Он ей не враг. Это чувство было таким сильным, что заглушало голос разума.

Опершись на локоть, Филаделфия продолжала рассматривать его. В свете утра она увидела с дюжину длинных белых рубцов, крест-накрест пересекавших его спину, и с содроганием и болью подумала, что его когда-то подвергали порке.

Привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которой он жил несколько последних месяцев, Эдуардо даже во сне почувствовал, какая дрожь охватила Филаделфию. Он резко вскинул голову и досмотрел на нее. Кровь застыла у него в жилах, когда он увидел выражение ее лица. На нем были страх и ненависть. Сначала он решил, что она раскаивается в том, что пустила его к себе в постель, но потом, проследив за ее взглядом, понял, что она увидела его покрытую шрамами спину.

Как жаль, что он забыл подготовить ее к тому, что она могла увидеть. Осознание этого смутило его. В том жестоком мире, в котором ему пришлось прожить большую часть своей жизни, женщин обычно трогал вид его шрамов, однако ни одна из них никогда не приходила в такой ужас. Некоторые из них хотели в деталях знать о постигшем его суровом испытании, и от вида шрамов в них быстро просыпалось желание. Но он никогда не спал с такими, зная, что жестокость порождает жестокость. Были и такие, которые радовались чужому несчастью, извлекая из него сладость запретного плода, порождавшую в них нездоровое желание.

— Ты разглядываешь мои шрамы? — спросил он, садясь. Филаделфия кивнула и отвела взгляд:

— Я не хотела, только…

— Тебя тошнит от отвращения.

— Нет. Это не так.

Филаделфия повернулась к нему, подыскивая слова для выражения своих чувств, и была поражена выражением его лица. Здесь были и укор, и вспышка гнева, и давняя боль, которая не скоро покинет его, и уязвимость, которую она видела раньше, когда он спрашивал ее, любит ли она Генри Уортона. Неужели Эдуардо так дорожит ее мнением? Неужели у нее и впрямь есть власть над ним? Она с нежностью погладила его по щеке.

— Мне ненавистно то, что с тобой сделали.

Его взгляд потеплел, но рот был жестким, и в ответ он сказал ей то, чего она никак не ожидала услышать:

— Menina, если бы тебя попросили загадать только одно желание, каким бы оно было?

— Я бы хотела, чтобы все обвинения против моего отца были сняты, а его враги — уничтожены, — ответила она не задумываясь.

— По крайней мере ты ответила честно, — горько усмехнулся он.

Филаделфия увидела, что в глазах Эдуардо снова появилась боль, обняла его за шею и поцеловала.

— Ты не спросил меня, каким было бы мое второе желание. Я бы хотела, чтобы боль навсегда ушла из твоих глаз.

— Как правило, на смену одному чувству приходит какое-нибудь другое. — Он обхватил руками ее лицо, испытывая щемящую нежность и готовность защищать ее, но помня, что впереди их ждет то, чего он никак не сможет предотвратить. — Однажды я сказал тебе, что мы часто принимаем желаемое за действительное. Ты бы успокоилась, если бы узнала правду?

— Конечно.

— Как легко ты это говоришь. Как, должно быть, прекрасно, когда кто-нибудь в тебя безоглядно верит. Твой отец был счастливым человеком.

— Ты поможешь мне докопаться до истины? — неожиданно для себя спросила Филаделфия.

Время, ему отчаянно нужно было время, чтобы продумать ответ. Однако, взглянув на нее, он понял, что, если не даст сейчас какого-нибудь ответа, то окончательно потеряет ее.

— Я помогу тебе узнать всю правду об отце, но прежде пообещай одну вещь.

Сердце в груди Филаделфии гулко забилось, и она вдруг почувствовала, что не в силах вынести пристального взгляда его черных глаз.

— Ты знаешь что-то о моем отце? Расскажи! — Погладив ее по голове, он, ухватив ее рукой за затылок, развернул лицом к себе.

— Посмотри на меня.

Подняв голову, Филаделфия взглянула на него, и в ее золотистых глазах он увидел тревогу, сомнение и еще что-то такое, что сильно испугало его. Начало не предвещало ничего хорошего. Напрасно он упомянул ее отца.

— Я хочу, чтобы ты пообещала провести лето вместе со мной. Тогда я помогу тебе найти ответы на все вопросы. Клянусь. Но лето должно принадлежать нам одним.

— Почему?

Эдуардо обеими руками погладил ее плечи, затем крепко сжал ее бедра.

— А ты не понимаешь, menina? Вот для этого самого! — Он обнял ее и страстно поцеловал.

Филаделфию охватило радостное и в то же время пугающее возбуждение, от которого кровь забурлила и быстрее побежала по жилам. Он говорил о любви, но она сама не была уверена в своих чувствах. Возможно, он прав: им нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах.

Целуя ее, он что-то шептал по-португальски.

— Что ты сказал? — спросила она, отрываясь от его губ. Он заглянул ей в глаза, и она увидела в них желание и первобытную страсть.

— Я весь сгораю от страсти, menina. Она жжет мне кожу и вскипает в крови. Впусти меня в себя, утоли мой пыл.

Его откровенность потрясла ее, и она в первый раз почувствовала скрытые в нем темные силы. Он весь был окутан тайной, и сейчас она лишний раз убедилась в этом. Она так мало знает о нем!

Он крепко прижал Филаделфию к своим бедрам, и в живот ей уткнулось неопровержимое свидетельство его страсти. Ее охватил страх, но Эдуардо еще крепче прижал ее к себе. Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь отстраниться от него.

— Не надо, — прошептала она.

Эдуардо пожирал ее взглядом, не позволяя отвести глаза.

— Не бойся, menina. Постарайся почувствовать, что происходит между нами, — сказал он глубоким, чуть охрипшим голосом. — Ты тоже хочешь меня, и эта потребность вполне естественна. Тебе нечего бояться.

Филаделфия зарыдала. Если раньше Эдуардо успокаивал и подбадривал ее, то сейчас он был с ней предельно откровенен. Он требовал, чтобы она вела себя с ним честно, полагая, что она тоже хочет его. Он смотрел на нее горящим взглядом, который исключал всякое притворство.

— Я люблю тебя, — сказал он, и его слова прозвучали без всякого пафоса. Они были простыми, как правда, и в них не чувствовалось вызова.

Филаделфия вспомнила, как он восхищался ее мужеством, и ей захотелось быть мужественной для него. Она перестала сопротивляться, приготовившись разделить его страсть и сделать его счастливым.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Повернув ее спиной к себе, он повел ее к кровати, осторожно положил на нее, и она раскрыла ему свои объятия с единственной мыслью — доставить ему удовольствие.

Саратога, август 1875 года

— Ваши указания выполнены, сэр, — сказал управляющий отелем «Грэнд-юнион» молодой аристократической паре, стоявшей перед ним. — Ваши чемоданы прибыли три дня назад, и мы распаковали их в ожидании вашего приезда. Я полагаю, что вы останетесь довольны.

— Посмотрим, — ответил красивый мужчина, окинув небрежным взглядом вестибюль самого известного отеля в Саратоге-Спрингс. — Я не знаю этой части Америки, но полагаю, что можно сделать и исключение после того, как ты побывал в более цивилизованных городах.

— Вы хорошо провели время в Нью-Йорке? Молодой мужчина равнодушно посмотрел на управляющего.

— Я говорю о таких городах, как Неаполь, Париж и Лондон, когда в них не идет дождь. Я нахожу ваш Нью-Йорк душным, вонючим и грязным. Толкотня на улицах и слишком много собак, которые того и гляди вцепятся в тебя зубами. Город утомил мою молодую жену. Она очень хрупкая, и у нее слабая грудь. — Он безразлично посмотрел на жену, стоявшую рядом. С ее шляпки свисала густая вуаль, не позволяющая рассмотреть лицо. — Вот почему мы здесь. Нам надо прийти в себя от вашего Нью-Йорка.

— Понимаю, — вежливо ответил управляющий, сразу причислив высокомерного, одетого в дорогой костюм мужчину к числу трудных клиентов. Богатые иностранцы всегда были самыми привередливыми гостями. Он решил приставить к ним Полли, старшую горничную. Она умеет обращаться с иностранцами, всегда услужлива и обходительна. А так как молодая леди больна, надо будет шепнуть доктору Клари, чтобы он заглянул к ним и оставил свою визитку.

— Не хотите ли подняться к себе в комнаты, сэр?

— Моя жена желает. Полагаю, что здесь поблизости нет мест, где джентльмен может провести время в свое удовольствие? Поезд укачал меня.

— Здесь есть «Спрингс»…

— Минеральная вода? — Красивое лицо молодого мужчины исказилось от отвращения. — Я бы скорее выпил скипидар. До открытия скачек придется ждать еще несколько дней. Есть ли тут какие-нибудь другие развлечения?

— Возможно, вас заинтересуют карты? — спросил управляющий, таинственно понизив голос.

Эдуардо улыбнулся чарующей улыбкой, которая весьма удивила управляющего.

— Конечно!

— Я мог бы поспособствовать вам в этом деле, — ответил управляющий. — И сделаю это с большим удовольствием.

— Нет, черт возьми!

Пораженный чудесным, с красивыми модуляциями голосом, раздавшимся из-под вуали, управляющий посмотрел на молодую леди, и увидел, что она положила на плечо мужа руку, затянутую в белую перчатку. Лицо молодого мужчины моментально стало холодным как лед. Он повернулся к жене и что-то прошептал ей на ухо, отчего она с видимым ужасом отпрянула от него. Но муж схватил ее за запястье и, понизив голос, стал что-то втолковывать на иностранном языке. Управляющий не понял ни слова, но он видел результат его воздействия на нее. С каждой сердитой фразой она все ниже опускала голову, а потом и вовсе закрыла лицо рукой, как бы защищаясь от брани мужа Голоса в вестибюле моментально стихли, и все присутствующие стали наблюдать за разыгрывающейся перед ними драмой.

Когда муж наконец отпустил молодую леди, она слегка пошатнулась, приложила покрасневшую в запястье руку к груди и начала жалобно всхлипывать.

Словно по мановению волшебной палочки с ее мужем произошла разительная перемена. Он выглядел ошеломленным, и на его лице появилось выражение вины. Застонав словно от боли, он привлек к себе ее содрогавшееся от рыданий тело. Шепча слова утешения, он прижимал ее к себе, пока она не успокоилась. Затем он повернулся к управляющему и сказал:

— Где расположены наши комнаты? Почему вы заставляете больных дам так долго ждать в вестибюле, пока они не начинают плакать от слабости?

— Простите, сэр, — кротко бросил управляющий, прекрасно сознавая, что должен держать при себе мнение о том, чем вызвано горе леди. — Следуйте к лифту за коридорным. — Он позвонил в колокольчик, который держал в руке. — Питер, проводи… — он посмотрел в регистрационный бланк, — чету Милаззо в их номер.

Наблюдая, как молодой мужчина с величайшей осторожностью ведет свою жену через вестибюль, он еще раз вспомнил правило отеля, гласящее о том, что клиент всегда прав, если он только не отказывается платить по счетам или не устраивает публичные скандалы. Ссоры между мужьями и их женами не подпадали под эту категорию, как бы ему ни хотелось, чтобы это был именно тот случай.

Кроме того, он видел горящий взгляд черных глаз молодого мужчины и хорошо понимал, что стоит за ним. Он был самым бесшабашным игроком. Да это и неудивительно для обладателя такой наружности, к тому же достаточно богатого. Правда, его кожа несколько темновата, но уже многие леди бросают восторженные взгляды в его сторону, нимало не смущаясь присутствием молодой жены. Он будет хорошим клиентом, привлекающим все взоры и швыряющим деньги за карточными столами. «Надо сразу же сообщить о нем мистеру Моррисси», — пробормотал он себе под нос. К тому же можно рассчитывать на щедрые чаевые. Управляющий снова заглянул в регистрационный бланк: Милаззо. Неаполитанец.

Витторио Милаззо ввел свою молодую жену в элегантно обставленный номер отеля и сразу повел в спальню. Коридорный, терпеливо ожидавший у двери, слышал, как супруги обменялись несколькими фразами. Леди казалась расстроенной, а мужчина, судя по голосу, был раздражен и нетерпелив. Наконец синьор Милаззо вышел в гостиную, держась рукой за голову.

Увидев коридорного, он остановился.

— Ты! — закричал он сердито. — Почему ты шпионишь за мной?

— Я не шпионю, сэр. Просто остался ждать на случай, если вам что-то потребуется. Наш отель может вам предоставить все, что душа пожелает.

— Покоя! — недовольно крикнул мужчина. — Во что он мне обойдется?

— Примите наши наилучшие пожелания, — быстро сказал мальчик, понимая, что чаевые, которых он ждал, безвозвратно потеряны. Он поклонился и открыл дверь.

— Стой! — Мужчина поднял руку, в то время как другой полез в карман. Достав деньги, он вложил их в руку коридорного. — Моей жене нужен лимонад, чтобы прийти в себя. Я сделаю его сам. Для этого мне необходимы свежие лимоны, вода, сахар и лед. Принеси все немедленно. — Он посмотрел на деньги в руке мальчика. — Это для тебя, а все остальное запиши на мой счет.

Коридорный взглянул на долларовую купюру, лежавшую на ладони, и его веснушчатое лицо просияло улыбкой.

— Спасибо, сэр! Я моментально принесу вам вес необходимое!

Когда дверь за коридорным закрылась, мужчина запер ее на ключ и прислонился к стене.

— Витторио!

— Мы одни, — ответил он и, увидев в дверях спальни белокурую головку, начал громко смеяться.