Роман Парисов

Стулик

I

«Так я Икар», – подумал я с некоторой на себя досадой. (А кому охота спалиться?..)

II

А жизнь идёт всерьёз – я становлюсь старей… Не лучше. Не добрей, не краше, не счастливей…

III

…ну разве это пустышка? – чувствует, читает, рисует, интересуется! Стремится!..

IV

Ты говорила на своём языке. Языки наши параллельны, и не слиться им.

V

Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю: красный – цвет – любви!!

I. РАССВЕТ

Моей многострадальной маме, тщащейся обратить меня на путь Истины, посвящается

…Всякий путь человека прям в глазах его;

но Господь взвешивает сердца.

(Притчи, 21, 2)

1

– Это… Р-р-рама-н-н-н! У тебя есть щипцы?..

Маленькое грациозное создание привычно кривляется перед зеркалом у меня в прихожей, вполне довольное своим отражением, играя длиннющими прядями, блестящими после душа.

Я – идиот и вуайерист. Я млею, мле-е-ею, замираю (ну, как всегда)… Любуюсь статуэткой (для тех, кто понимает: 172–81–60–82), и вид у меня, конечно, такой счастливый и глупый. Выбеленные на смуглом теле детские грудки торчат из-под накинутой небрежно шерстяной кофтёнки (подарок Коли?), а трусики вот не успели мы еще надеть, а догадайтесь почему…

Какие там щипцы.

А вот какие! – вся ко мне раскручивается, руки тонкие-претонкие мне на шею, губки поджимаем – вот-вот ведь заплачем… – и неожиданность свою в который раз на меня выплёскиваем. (У неё улыбка, в десятом варианте: вроде плачет понарошку, а на самом-то деле смеётся – над собой, что маленькая такая.)

– Щипцы для волос, глупый Р-ра-ман, от Фисы не остались?.. Будем делать мне букли, – теперь вдруг серьезно так смотрит. (Играется опять, конечно.)

Какие там щипцы. Растворился я уже – у неё в глазах, в головокружительных юных запахах…

– Ну Р-ра-ман, Р-ра-ман, – трясёт ласково за шею, а к горлу опять уже подступает сладкая волна… и не только к горлу.

Даже после душа не угомонятся феромоны. Нет, ещё более активными становятся. Отовсюду, изо всех уголков её тела одолевают меня запашками. Вот и стою в свежайших бризах, обтираю её в ванной. Каждому движению полотенца поддаётся она охотно и весело. Прогиб! Булочки оттопырены так, что вокруг становится светлее. (И жалко, очень жалко художественную гимнастику.) Повор-рот! Грудки доверчивы и беззаботны, им команда – ввысь тянуться, напрягая за собою весь покладистый скелетик! Она держится за мое плечо, мяукает популярное этим летом «I just can’t get you out of my head» Кайли Миноуг и теребит густые шерстяные заросли на моей массивной, блестящей… совершенно лысой груди.

Заявляет непосредственно:

– Роман! А тебе, бритому, классно так. Грудь теперь, как у дельфина! В смысле, у Тарзана. Но волосатый ты был у меня осо-о-о-обенный: неравномерный такой – слева чёрный, а справа совсем седой. Как… н-ну, пр-р-редположим… как «Шериданс»!^[1]

В который раз наблюдаю: подвешен язык у Светика! Дай бог всякому. Формулировки, конечно, нехитры, но сравнения… сравненья любую броню пробьют и дикой лилией в груди распустятся.

Лето небывало жаркое. Пот льёт отовсюду, пот капает с носа, пот лезет с волос, после секса продышаться и пить, и пить… Обливаюсь холодной, выхожу не вытираясь.

…это же сколько раз за сегодня?

А Светик опять у зеркала. Надувает губки, «как у Брижит Бардо», а то уж совсем детские…

– Когда мне будет 25, сделаем мне силикон, ладно?..

О, это обязательно, малыш. (Ну комплекс у девчонки!) Эх, совсем не по-детски понимаешь ты свою детскую женственность, опаляющую дыхание и плавящую мозги. Зато как ненавязчиво и серьёзно спланирована ближайшая десятилетняя перспектива, и разрешение испрошено – у меня?.. Ах ну да, я же кто. Я ж её будущий муж!

– Р-р-раман-н-н! А у меня лицо для мужчин самое… ну самое… оптимальное, да?…

Не знаю даже. Как такой пассаж для начала?.. – Слащаво, скабрёзно, избито, – поспешит проницательный критик, с полслова взвесив авторский запас глубины. Кого теперь удивят все эти слюни, подмасленные избитыми оборотами! Нет, как пародия очень даже сойдёт. Но если всерьёз… – головой уныло закачает и вздохнёт привычно, зашелестев побыстрее страницами.

А зря.

Поскольку всё и всегда ведь начинается у нас… с чувства. Да! С ощущения себя в том самом, давно желанном и никак не достижимом маленьком и уютном одномоментном пространстве, лишь по недомыслию путаемом со счастием. Именно он, этот призрачный моментик, маячит вечно рядом, давая силы жить. Вокруг него-то мы всю жизнь и вертимся, и иногда даже в него попадаем… Но вот вдруг попав, покружим совсем недолго, не желая почему-то знать, как удержаться в этой дивной радужной сфере… Ну не дано нам! (И просьба не судить нас строго, так как стараемся мы искренне.)

Ещё один роман?.. О любви?! Извинение у нас одно – нами движет Чувство. Которое должно было случиться, не могло не случиться и явилось таким цельным, как ничто в нашей прежней жизни. И пусть слишком камерно, интимно даже вызревает действие: кто захочет – прорвётся сквозь него, за пределы банальной love story, и попытается попасть туда, где всё открывается с другой – неизвестной и прекрасной и, наверно, истинной стороны.

(…но дискотеки?! Что дальше там за названия, в каком веке это было?.. – Эх. Кто ж угонится за вами, угодники ошалевшей моды! Весь этот дикий социум – всего лишь фон нашей звенящей истории, без которого, правда, она бы не случилась, а случившись, имела бы, возможно, совсем иной исход.)

Итак!

Дымчатое марево банальной июньской Москвы, когда всё, что можно, опять вроде уже расцвело и дышит этак свежо и жарко (со смогом вперемешку), определенным образом воздействуя на все наши органы чувств и настоятельно сея в подсознание эфемерное ожидание чуда, привычно удручало меня. Депрессия, хроническая спутница моей никчёмной середины жизни, вступив в очередную летнюю фазу, тоже почувствовала силу, решила совсем меня прикончить и крепко вцепилась в загривок, подталкивая потихоньку к суицидальной пропасти. Уже давно не происходило ничего. Жизнь стремительно пролетала мимо. Я обречённо попустительствовал убийству дней и рутинно катился по наклонной, усугубляя безысходность ежевечерним возлиянием.

Огромная чёрная брешь, образовавшаяся в моём потрёпанном сознании после окончательного разрыва с Анфисой (дальше – Фиса, долгих лет ей жизни), затягивала в себя все эмоции, желания и вообще любые нормальные проявления жизнедеятельности. Полностью атрофировала столь присущее мне сангвиническое мироощущение. Зияла настежь, возникая на макушке, тяжело проходила сквозь грудину и выстреливала, пардон, пониже живота. Она ныла, пульсировала, разрасталась изнутри, выжимая меня вон из организма.

Дыра торжествовала. Наслаждалась своей пустотой и моим патологическим бессилием. Её глумливое отражение скалилось на меня даже из порнографических недр Интернета, бесстрастно затягивая убогой своей жвачкой моё подавленное мужское естество.

Это что. Истинное своё продолжение эта жуткая брешь находила в стеклянных глазах девушек, с которыми я пытался тогда встречаться и имён которых не вспомню. Она не давала мне с должной степенью остроумия и естественности привести в действие тот нехитрый, но сугубо личный механизм укладывания в постель. И не то чтобы за годы с Фисой совсем он заржавел или пришёл в негодность – можно, можно было сыграть свою роль и искусно вставить тот искусственный запал в сакраментальную пушку мужественного обаяния – но, внутренне оцепеневши, смотрел я сквозь сексапильный фасад чужого абсурдного существа напротив… и понимал, что мне его не надо.

Какой-то тёмный (зелёно-фиолетовый?) Перец неизменно подсаживался рядом, положив ногу на ногу и дымя с прищуром: «Зачем, Рома, заче-е-ем? Дурак, где ты возьмёшь тот клин, чтобы вышибить ФИСУ!»

Я знал его давно. Я никогда толком не был в курсе, чего конкретно Перцу этому от меня надо, но определённый график за ним всё же улавливал. Я чувствовал: он всегда там, где моими же стараниями творятся вещи, суть которых моей натуре абсолютно противопоказана.

Так что не вступал я с ним в полемику. Я был слаб. Я молча отвозил удивлённую девушку домой и больше не звонил.

Дело было во мне и только во мне, как подтверждалось на многочисленных сеансах у психолога, с которым я обсасывал мельчайшие подробности нашего затяжного конфликта, пытаясь зацепиться за соломинку, которая должна была опять вернуть мне мою Фису. Соломинка эта… любовь, конечно же, наша постылая затраханная любовь, думал я…

Но выходило-то как. Моя Фиса – истероидный тип. Фиса – актриса! Ей просто необходим зритель. А зритель был последнее время один – я. То есть: не всегда тот, что хотелось бы. Отсюда: латентное расстройство личности. В том плане, что, не находя внешнего самовыражения, без которого у Фисы уже просто ломка (10 лет бальных танцев!), она подсознательно продолжает это самовыражение искать, но совершенно в ином: любые эскапады от меня к другому, абсолютно на меня непохожему, воспринимаются ею как некий акт самоутверждения, дающий право ставить себя выше. Быть победительницей – не на паркете, так дома!

Даже вечерние пробежки к церкви – через лесок – использовал я для изматывающей, исчерпывающей работы над собой. Поставить свечку во здравие Анфисы – рабы божией, развеяться, поплакать, прочувствовать счастье в несчастии и тут же прослезиться, проникнуться ощущением собственной мизерности, представить себя пушинкой, попавшей в смерч, или песчинкой во время прибоя… На подсознательном уровне, действительно, наверно, что-то оставалось, потому что прибегал домой я довольно умиротворённый, а главное – уверенный в своей любви к себе, а также в том, что, как только я наконец-то обрету себя, Фиса обязательно ко мне вернётся…

…только когда же я так успел себя потерять? Перед сном депрессия опять оковывала мои конечности, и я засыпал с ощущением совершенно омерзительной никчёмности.

Удивительным образом получалось, что пресловутое чёрное дупло во мне, в общем, живёт давно, да только никак особо не выказывало парализующей власти над моим существованием, покуда гнездившийся в нём розовый идол, замученный верной своею праздностью и болезненно обострившимся ощущением несоответствия занимаемому помещению, не начал казать оттуда заинтересованную мордашку… И, вдруг поняв для себя кое-что, не всхлопнул истерично и упоительно длинным стройным крылом – да и не был таков в поиске лучших мест, уверенный в непогрешимости своего полёта.

Дыра моя была особенная: ещё и центробежная! Она выталкивала меня в пятнично-субботние ночи в большие круизы по московским дискотекам, которые я объезжал галопом, нагрянывал в них своим мощным торсом, обтянутым белой шерстяной фуфайкой, – убийственным козырем в переглядной дуэли с дамами – и, уподобляясь этим пошлейшим, вездесущим, якобы безвозрастным жеребцам, ежесекундно фотографировал в громыхающем мельтешении окрестные портреты, пейзажи и натюрморты невидящим и бесстрастным, почти онегинским взором. Проку от тех хождений было мало, ибо те редкие лани, стройнючие и изгибчатые, чёрт бы их подрал, сказывались не одни, замужем или же «просто потанцевать» приходили – бог мой, как умиляло меня это малиновое словосочетание в невинных силиконовых устах какого-либо прожжённого ангела с потрясающей голой спиной, кто же сейчас на дискотеки потанцевать приходит, дура!! (Кстати, для меня совершенно очевидно: распространённое представление о неизбежности секса apres-discotheque крайне преувеличено. Точнее, почему нет, но что это должны быть за всеядные, нетребовательные экземпляры… Нет, домой, забыться, спать.)

Однако. Каким пафосом и значением сопровождаются эти игрушечные появления в свет! Вот она, якобы запыхавшись с улицы и нарочито тарахтя по мобильному, деловито влетает в пестреющий людьми предбанник «Марики», автоматически бегает глазками в поисках многочисленных «друзей»… Па-а-аша!! – поцелуй взасос, объятья… Ты здесь с кем? Вы щас куда? Ну не трынди, метнулись в «А приори» – там прикольней… А под завязку, где-нибудь часу в седьмом в нижнем чилл-ауте «Цеппелина», явно нанюханная, нос к носу с тем же Пашей… Опять возбуждённый, радостный обмен информацией. Мы ща в «Микс», догоняться, а там опять в «Приори» – на морнинг-пати…

Вон другой объект – миллионщик и светский лев, Балданов Валерий Алексеич, уже лет десять как куда ни я – всюду он, в какой-то джинсовой рубашечке, вечно оттянутой животиком, да совершенно невообразимых красных тапочках – стоит так себе покойно, невыразительно, качая черепаший профиль, руки в карманах, с парой подобных же безвозрастных пузатиков… И чего стоит-то, спрашивается? Чего не спится ему в два ночи? Здра-а-авствуйте, Валерисеич! – слабый кивок. Помню, лет пять назад этот Балданов после той же «Марики» принимал весёлых страусят в свой белоснежный «шестисотый» и увозил в неизвестном направлении. Куда увозил-то, спрашивается?! А?!

Что-то в «Мост» сегодня ломится народ, и дюжие охранники в смокингах решительно не пускают без карточек. Нет, меня, конечно, всегда – у меня ни одной никуда, а пустят везде: помимо правильного лица, полубогемного тарзанистого фасада, заставляющего вздрогнуть (кто он, откуда?.. где-то видел/видела я его…), да независимого трубадурского прикида, выстреливающего из общей пафосной серости, на мне ещё и ничем неизгладимая печать достоинства и интеллекта. (Comme il fait, сказал бы обо мне Лев Николаевич Толстой.)

Но двинем-ка напротив сначала – в «Шамбалу» (название-то какое, а? – конечно, притёрлось уже, но человеку интеллигентному положительно отрежет ухо). Подзарядиться камерной восточной аурой! Я уже порядком весел, ка-а-ак пройдусь по брусчатому проходу, как порастолкаю резаные портьеры…

…а там Фиса – прямо в кресле в плетёном – висит такая и ждёт меня. Где ж ты всё ходишь, говорит, а глазки опять свои-свои… Возьми скорей меня домой отсюда, говорит, в постельку, я больше никогда-никогда, я так устала ото всего…

Хрена. Нет нигде Фисы. Зато летняя площадка открылась! Монументальная лестница в мистическом фиолетовом свете – под «Энигму» дефилируют по ней голые инопланетянки… Все, как одна, с поджарыми животами, с выступающими косточками на бёдрах, с длиннющими худыми ногами – это же он почти, он, мой вожделенный собирательный образ!.. Разве вот в ягодично-тазовой области у всех, у всех, почти у каждой своя какая-то, индивидуальная проблемка невнятно обозначена – то провальчик вместо попки, то ляжки крестиком, а то и вовсе: прямо на костлявом окорочке – да вдруг корочка апельсиновая…

В «Шамбале» – показ купальников!

Протиснувшись с трудом под лестницу в надежде заприметить ту единственную королеву бала, к которой по окончанию его ненароком подвалить бы, очутился я почему-то в исключительно мужском окружении. И если не наблюдать сквозь ступеньки за действием, а подсмотреть хотя б минутку за окрестными зрителями, то можно определённо отметить, что вовсе не меняющиеся и столь разнообразные по фасону купальники являются предметом их интереса и живейшего обсуждения. Напротив – похоже, недоброокие мужчины стремятся лишить марсианок их последних покровов, обсосать их, оттрахать взглядами, да и собрались они все здесь, под лестницей, неслучайно: как в очередь выстроились, Воланда на вас нет и кота Бегемота!

Что ж, не люблю быть неоригинален, особенно в такой деликатной теме: расталкиваем обратно резаные портьеры. Толпа у «Моста» поредела, Валерисеич всё стоит, теперь с какой-то брюнетистой свечкой на голову его повыше… «Мост» обрушивается на меня, как муравейник, и тут же уносит вниз по знакомой винтовой лестнице с потоком девушек и господ, спешно толкающихся туда, где уже слышится «А мы любили…» (Сегодня здесь «Хай-Фай»?) Навстречу, наверх, тянется вереница тех, кто подустал от вездесущей акустики и навязчивого дыма – глотнуть воздуха и мартини в относительной свободе фешенебельного верха. Лиц знакомых много, они всё одни и те же – кто они, что им надо?.. Ну, с мужиками более или менее ясно, а эти деловые птицы? Принято считать: ты им баксов 200 покажи – и любая твоя, особенно под утро. Не, говорят, мы не проститутки, но… деньги нужны. Фыркают, нос задирают, а там и едут-таки – с хи-хи, с ха-ха… Нет, охотно верю, что так оно и бывает, но… у меня другие задачи. Я рыцарь, дуры, посмотрите в моё лицо, загляните в карие печальные глаза – и ширь в них, и серьёзность полная, и задор мальчишеский, если надо… а в общем – ожидание любви! Нет, спешат себе мимо, по мобильному трень-трень – даже в дискотечном гвалте умудряются… Только разве скользнёт иная по объёмным плечам моим, подчёркнутым белым свитером, – безразлично так, чтоб не задавался.

Опять подумалось о Фисе – тяжело и грустно. Телефон её выключен с того, последнего ухода, случившегося вроде бы на ровном месте, когда две недели назад, явившись ночью с сомнительного двухдневного показа нижнего белья «в Лужках» и поразив меня очень ей идущим чёрным каре, она за пять минут собрала сумку и укатила с поджидавшими её в такси девчонками…

(Сотня лимонных лун светит из стеклянного длинного пола, они ведут прямо к сцене, где скачет «Хай-Фай», в напряжённом ухе охранника «божья коровка»…)

…и какого чёрта я не запер тогда её дома, утром опять было бы всё иначе! И сколько вообще изводиться неизбывной мукой несовершённого? Нет, срочно голову под холодную воду, смыть липкие наросты сожаления…

На матовой стеклянной двери – торжествующий сперматозоид, на другой – печальная яйцеклетка, прямо на уровне глаз. В эти симметричные прозрачные знаки можно наблюдать туалетную жизнь… В кружке яйцеклетки на мёртвый изумрудный кафель вдруг наползает ошеломляюще знакомое чёрное каре, длинный красный ноготь, поправляющий локон перед невидимым зеркалом…

И я уже знаю, что увижу дальше, отведя чуть правее голову. Это будет гордый профиль Клеопатры с вычерченным глазом и мулатистыми губами, растирающими друг об дружку перламутровую помаду; потом он качнётся вниз, на секунду исчезнет, зацокают каблуки, и из бойницы яйцеклетки её расширенные зрачки моментальной оторопью выстрелят мне в сердце!…

Было всё не так. Я отпрянул, отступил, ретировался метра на три, зажёг дрожащими пальцами сигаретку и стал ждать.

…господи, только ты один знаешь, сколько раз, сколько бесчисленных раз за две эти недели набрал я её безжизненный номер, звонил её подругам и тут же отключался, пытаясь по первому «алё» оценить их причастность к Фисиному побегу – мои подозрения падали на Марину как на вдохновителя и организатора какой-нибудь невообразимой поездки в тропики из-за симметричной выключенности телефона… Господи, только ты один знаешь, сколько раз я проклинал Фису и тут же просил у тебя за неё прощения, а у матери твоей – направить её на путь истинный!.. Только ты один знаешь, сколько свечек переставил я в нашей ясеневской церкви во здравие её и за упокой и сколько раз в лунную полночь измученный воздух моей одинокой квартирки сотрясала древняя, исполняющая тонкие желания мантра: «Эк аум кар сат нам, карта пур уш нир бхэ нир бхар…» …

С приближающимся цоканием каблуков моё растерянное лицо силится собраться в самоуверенное и даже насмешливое выражение…

Нет, не разразилась Фиса запланированной оторопью. Напротив – относительную невозмутимость продемонстрировала, в весьма столичном, современном стиле. (Мало ли кто кого когда где встретит.) Обалденные новые вещи. Ослепительный загар. И огромные глаза – в них вся вселенная была когда-то – с незнакомой победной поволокой. (Быть может, это из-за зрачков: весь глаз – один сплошной зрачок.)

Ну – всё ясно: следом выпархивает из туалета Марина, загорелая, горбоносая и какая-то развратная – ой, здрасьте, восточные глазки сразу в пол… и это у Фисы, у моей Фисы теперь с ней что-то неуловимо, предательски общее, некая бабская унизительная для меня тайнушка! Ну конечно – они окутаны облачком блядства, как же сразу я не подметил, да ещё зрачки у обеих расширены…

– Пойдём наверх, Марин, мне не о чем с ним говорить!

Вот тебе, дядюшка, и Фисин день. Моя исстрадавшаяся грёбаная любовь ополоумела и кинулась в правую руку. Она сообщила этой кукольной, ненавистной фигурке сильнейший возвращающий импульс. Фиса неловко ткнулась в стенку и осела по ней, заплакав.

– Так, я вызываю охрану. – Марина решительно скрылась сзади.

– Ну что… что ты хочешь от меня, от…отвяжись, уйди из моей жизни. – Фиса уже рыдала в потёках туши. – Где я была? В Таиланде была, с Маринкой, «Ройял Клифф», между прочим! Ты-то в Таиланд не удосужился меня свозить. Как?.. Заработала! Что, не могу заработать?! Представь себе, не на спине – ты только гадости говорить можешь! Что ты смотришь на меня так – не нюхала я ничего… И отстань от меня – я вообще теперь по девочкам…

В распалённом мозгу проносятся одна за другой весёлые картинки: лет пять ничем не занимавшаяся Фиса у станка зарабатывает деньги на Таиланд. Нет – проще: Фиса на сияющем подиуме делает «откачку» в середине прохода, и так раз двадцать пять подряд, каждая по 100 баксов. Нет, ещё проще: Фиса под малоспортивным волосатым мужиком в Лужках, Фиса под другим мужиком и уже в Таиланде, Фиса с Мариной в позе 69… и я совсем неожиданно для себя – с расстановкой и наслаждением – выдыхаю:

– Будь ты трижды пр-роклята, с-с-сука.

О, полегчало. Она, кажется, широкими своими глазами впечаталась ещё дальше в стенку, а я повернулся и пошёл-поплыл гордо наверх, мимо возбуждённой Марины и двух нахохленных мордоворотов – ну, попробуйте только что скажите, я вам паспорт покажу, в нём даже развод ещё не проставлен.

Срочно холодной водки – смыть эту уродливую аберрацию любви.

– Слышь, браток, можно на секунду? – (Ну что ещё кому надо, рыжий конь тянет за рукав и дышит в ухо.) – Я вообще здесь с другом, малаховские мы, он-то всё разобраться с тобой рвался, еле отговорил – ты вроде как муж ей, что ли, значит, право имеешь…

– …так вот Маринка с этой твоей, как её… Фисой – перед тем как в туалет пошли, с нами сидели минут двадцать…

– …а Маринка – её пол-Москвы знает – она вообще бисексуалка, она и не скрывает, она так и представила нам Фису твою: моя девушка, нормально? По ходу, со всеми мужиками хочет её перезнакомить!

– …да ты не бери в голову, у меня похожие были темы… Тебя как звать?.. А я Женя. Пойдём накатим лучше!

И уже наверху, после третьего брудершафта с Женей:

– Рома, Рома, да возьми себя в руки, ты же мужик, да ни одна сучка не стоит, чтоб по ней убиваться, да ты вокруг посмотри, сколько баб! А на себя взгляни – кр-р-расавец!..

Нет, нет, домой – забыться, спать.

2

Взглянул я на себя на следующий день, проснувшись часа в два. Проснувшись с похмельной, ноющей виной за вчерашнюю сцену с Фисой.

Я знал: острота этой вины покинет меня только вместе с похмельем.

Презрев головную боль, я, как всегда, первым делом подошёл к зеркалу. (Ну не могу отказать себе в слабости – всё время-то нужно мне убеждаться.) А всё ли на месте? Не распустилась ли где новая поросль мелких морщинок? Не поредели ли волосы на затылке? Не распространилась ли ещё куда седина с висков? Не пообмякли ль уши?!

На этот раз всё пребывало без серьёзных новостей. Фейс на меня глядел, безусловно, немного опухший, но с женской точки зрения, наверно, ещё заманчивый. Вообще-то – будь я женщиной – скорей всего, я бы себе отдался, знакомо пораскинул я.

Тому заключению был набор устойчивых параметров, нуждающихся в постоянной проверке и подкреплении.

1. Готовы ли живые карие глаза в союзе с ямочками на щеках выполнить любой диапазон выражений, предпочтительно в тёплом, жизнеутверждающем спектре?

2. Свидетельствует ли длинный и крайне правильной формы нос о тонкости душевной организации?.. А высоченный лоб с двумя глыбистыми шишками – о врождённом уме, адекватно воспринимающем явления действительности?!

3. Дальше, то есть ниже. Вот этот дополнительный объём, нарощенный за годы мучений в спортзале – как, насколько он заметен на фоне от природы широких плеч и грудной клетки? Вроде не может же естественным образом сформироваться такая гипертрофия?..

(Для тех, кто понимает: рука – 45, грудь – 127… Но чего нам стоят эти сантиметры – девчонки, лучше вам не знать: тонны белкового коктейля, пригоршни всяких весёлых аминокислот… а если б варёная курица смогла подсмотреть выражение моего лица, с которым изжёвывывается её сухое волокнистое тело, так уж при жизни точно б не снесла ни одного яичка.)

4. Где кубики пресса? Где заветные огурцы, гордость бодибилдера?! Нету их напрочь. Слабейшее место. Двойка. Неистребимый жировой бандаж за годы рас…гильдяйской жизни нажит. (Опустим описание.) И вот опять я размышляю, почти в испарине, что, кабы не спасительные плечи да не грудь, как у снегиря, быть мне стандартным шёлковым папашей…

(А попробуйте-ка, покорячьтесь!)

5. Ноги? Тут тонкий вопрос. Вот скажите: кому вообще-то нужны в мужчине – ноги? И насколько востребована обществом их длина и стройность?.. Вот у меня – две ниточки, тут же смекнут завистники. Возможно ли носить на модельных ходулях подобный панцирь?! И правда. Несоответствие, задумываюсь я. В который раз даю зеркалу клятву: завтра начну качать. (Самая тяжкая позиция.) Но и сомневаюсь тут же: а что тогда останется от моей устремлённости ввысь?..

(Кстати, тонко понимавшая красоту Фиса всё почему-то нахваливала мне ноги; что же касается образа моего в целом, то его рвущаяся кверху невостребованная мужественность была всегда как-то подавлена её скептическими замечаниями. Зачем, зачем она их допускала?.. Уж точно не от неуверенности во мне; скорее, скажет наш психоаналитик, от собственной – подспудной! – тяги на сторону… Ой-ой, не будем о грустном.)

Итак! (Вы не устали ещё от меня? Фу, скажете, какой скучнейший нарцисс.) Так нет же. От самолюбования далёк я. Я – неутомимый аналитик формы. Подпитываю, как умею, мужское самосознание, убывшее в дыру. Поймите: оболочка – то верное и славное, что ещё имею я в наружном мире. То – дающее надежду. Всё, что невидимо, – то умерло, никому не нужно, похоронено…

Надёжная рабочая броня, преисполняющаяся – по моему желанию и настроению – жизнелюбивыми аккордами!

Да, есть ещё же тема. Мой преданный железный зверь с расточенным 250-сильным сердцем. Огненный мустанг, роющий землю копытом – приземисты и невесомы тугие горящие диски 17R алого моего «мицубиси» с гордым прозвищем «эклипс»:^[2] сядьте, троньтесь – и затмите солнце!

И вот! Когда такой породистый лосяра – в какой-нибудь моднющей полудраной шерстяной безрукавке да с сияющей на мускулистой руке пузатой золотой гайкой («Картье Паша», между прочим, – обломок былой роскоши!) оседлает повечеру свою кровавую кобылку, да въедет ненавязчиво под уханье багажникового сабвуфера («Снэп» или там «Скутер») в вечереющее марево той самой банальной июньской Москвы… Ой, девчонки, держитесь! Вот он – безвозрастный мачо, ясноглазый трубадур, неутомимый гоп-плейбой, великан на глиняных ногах, московский пустой бамбук, глазейте на меня, обшушукайтесь себе, широко раскрывши глазки…

Это – всё, что от меня осталось! Это – всё, что кинуть я могу в твой равнодушный усасывающий зев, моя любимая чёрная брешь! (Наш ответ депрессии.)

Так что не будемте уж слишком строги к герою нашего рассказа – московскому интеллигенту, несостоявшемуся художнику, бывшему филологу, бывшему диктору московского радио, автору не увидевшего свет словаря испанских неологизмов, экс-совладельцу компании-импортёра европейских вин, уверенно шедшему до кризиса^[3] на свой миллион… Простимте уж ему столь бездарно дешёвые понты: ведь мы-то знаем, чего стоит настоящая отдушина в нашей безумной безумной безумной жизни.

Нет-нет – на самом деле, такие вылазки при полном, что называется, параде, или боеготовности – в центр, на Манежную, на Тверскую, на бульвары, в ЦДХ – нешуточно развеивали меня. Ибо, да простит меня мой психолог за вполне псевдонаучное определение, создавали иллюзию эмоциональной адаптированности. Я жадно вдыхал сладострастные летние запахи, не теряя надежды вдруг поймать искушённым глазом – там, где-то, вдали, среди тысяч асексуальных женскополых существ – тот исключительно редкий образ ускользающей лани, хрупкой и трепетной, той волооко-узкобёдро-тонкокостной, которого так вожделел мой распалённый мозг и изощрённый вкус.

Она уже являлась мне из последождевого воздуха – то синей туфелькой на хрустальном каблуке, то упругим очерком облегающего топика, то родинкой на плоском животе, то россыпью веснушек под совершенно голубыми глазами… Она уже почти нарисовалась в этом спрессованном одушевлённом воздухе, готовая вот-вот материализоваться ломким своим силуэтом…

Она ещё не знала, что она – моя.

* * *

Суббота, начало июня. Манеж, «Подиумэкспо-2003».

(И как это, вы думаете, меня сюда занесло?!)

Да, воздух на всероссийской выставке модельных агентств совсем иного свойства: душный, глянцевый, набухший сотнями досужих мыслеформ и всякого рода недобрых перекрёстных токов, которые незримо излучаются стоящими на стендах или туда-сюда снующими моделями. Почти все они в каких-то полусценических костюмах, представляющих, по-видимому, то или иное агентство. Вдали между проходами виднеется осаждённый тёмной публикой подиум. Под невнятный комментарий конферансье расхаживают на нём выхваченные светом страусиные перья.

Показ какой-то, да и бог с ним. У нас другие задачи: модели, модели кругом – сотни длинноногих пигалиц!

Однако… За какие-нибудь пять минут мой натренированный, скучающий взгляд якобы случайного посетителя из этих сотен едва ли остановился на четырёх… Который раз печально убеждаюсь, что сама по себе длинноногость и принадлежность к цеху красоты вовсе не есть гарантия этой самой красоты – в высшем её понимании. То есть: когда высокая шея, тончайшие запястье и щиколотка, чуть выдающиеся небольшие ягодицы, плато живота с крутыми взгорьицами таза, узкие мальчишеские бёдра (художественная гимнастика!), точёные ноги с прорисованными икрами да выступающие на нежной спине молочные лопатки наконец-то соединятся в по-настоящему ладную симфонию косточек и мышц!

А когда симфония эта возводится в ранг высшего мерила женской ценности, ой как нелегко становится жить на свете.

– И что ты так, вообще-то, зациклен на этих моделях, дурень великовозрастный?! – Ну вот, пожалуйста. Мой тёмный Перец, как никогда, вовремя. Он и правда в самый раз – заказаны мне модели. Ну ничего-то путного с ними не выйдет – максимум до койки. (Это большой успех!) Я же какой у нас? – весь эмоциональный, ответный огонёк всё ищу. Какой там огонёк. Сбрасывается мой номер – и раз, и два… Три! – Перезвоните позже: абонент занят, абонент недоступен, абонент не может сейчас ответить на ваш звонок…

– …что ты строишь из себя великомученика? Где вообще ты шаришься? – (Ух, не уймётся мой оппонент.) – Вон сколько красавиц в метро ездят, в институтах учатся да работают на человеческих работах! Помимо того, что всё кругом кости ходячие, Освенцим по ним плачет, так ещё и стервы развращённые, в карман только и смотрят…

– А как же Фиса?.. – не совсем уверенно возражаю я. – Разве не являла она собой то счастливое сочетание внешности и душев…

– Да чтоб такую Фису удержать, надо было её на пушечный выстрел к моделям не подпускать! А ты, наивная дубинушка, с партнёрами разругался да в Париж её повёз на последние деньги – Наоми из неё делать, в своём ты вообще уме?! И где теперь твои бывшие партнёры – и кто ты?! И кому ты нужен без нормальных бабок?!

– А как же любовь?.. – совсем уже потерянно вопрошаю я мучителя.

– Ха, любовь!.. – Зелёный перцевый глаз прямо выстреливает ядом. – Нет никакой любви сейчас, а брак – узаконенная перманентная проституция, понял?! Так что или гоняться тебе всю жизнь за призраками, или найти уже кого попроще – и всё равно ведь будет тебя тянуть на этих, я-то тебя знаю, так что ты выбирай – либо мать, либо блядь, а третьего не дано, понял?! Бывай!!

Ну вот. Настрой уже, конечно, не тот, запал куда-то делся… Подойду хоть к бару – выпить холодного боржоми, размочить лёгкое послевчерашнее похмельице. Что ж такое – вчера Фиса, сегодня Фиса… Да к чёрту, к чёрту все ваши жизненные законы, а я найду себе ещё королевну, я должен, должен, иначе…

Иначе – конец.

Однако! Вокруг не так уж мало и мужичков, праздных и всё каких-то непростых, рыщущих повсюду – ищущих, конечно, того же… Вон Саша Дроздов – дискотечная кличка: Дрозд – ну совершенно же лысый, ёшкин кот, ценитель красоты, ему уж, поди, полтинник – такой же, как и Валерисеич, завсегдатай… И куда же подобное мероприятие – да без него! Клеит, как всегда, осмотрительно – кого попровинциальней. Какую-то совсем малолетку со стенда «Wild Cats» (г. Набережные Челны). Фу, какой конфуз. Это что же, я – я! – буду смотреться приблизительно так же, как он?! Нет, получше, конечно, но по существу… И как красиво бы да бойко ни подъехать, и как бы там ни заливаться… Э-э-э, да я опять неоригинален. Да пошёл-ка я отсюда. Даже подходить не буду к ним – пачкаться только.

(И стало почему-то легко и свободно, как отделался от чего.)

…вот странно: ты, даже зачастую нарочно выпячивая свою стать и способность к обаятельным импровизациям, не ценишь толком этот божий грант, а при знакомстве пользуешься им подчас неуверенно, застенчиво и даже порою – смешно сказать – стыдливо! Не потому ли, что сидит в подкорке некий посыл, некое невытравляемое кредо интеллигента-недобитка: ты уверен, что внутри у тебя – нечто гораздо большее, чем твоя замечательная внешность, чем твой гутаперчевый язык…

…ну так какие проблемы? Штурмуем девчат с лёта – чисто душой, чисто интеллектом!

…и зачем тебе, вообще-то, бицепс, котлы и эклипс?

Наполненный такой вот меланхолией, приближался я уже к выходу, как вдруг до боли знакомая анаграмма «XYZ» на одном из стендов притянула к себе. Икс-игрек-зет, славный «ХУЗ»! Единственное, по секрету скажем, в Москве модельное агентство, занимающееся исключительно по профилю. Моделированием то есть, а не блядками. (Потому и на собственный офис до сих пор не заработало.) Когда-то, лет пять назад, Фиса ходила в этом «ХУЗ’е» в любимицах, чуть не в примах… Фиса, Фиса, везде Фиса. Сквозь аквариум стенда ищу шевелюру и греческий профиль хозяина – вот он, Стас, как всегда, замороченный, облепленный, обвешанный девчонками.

– Ба-а! Какие люди. Ну, пойдём. Девочки, пять минут!..

Интеллигентно полуобняв меня за талию (уй, здоровый какой стал – качаешься?), он аккуратно вывел меня к выходу, на воздух, на предзакатную Манежную площадь.

Сердце сжалось, потому что сейчас надо будет сказать о Фисе, о том, что нас больше нет. Нас, красивых и таких игриво-влюблённых друг в друга, какими были мы для всех вокруг, больше нет! А что они все думают себе, интересно, когда узнают? На лице удивление, сожаление – а внутри-то, поди, злорадство какое-нибудь. И ещё мне кажется: все свидетели нашего дымящегося пепелища начинают в душе смеяться – именно надо мной – ага, довыё…лся ты своей Фисой… Вообще-то, Стас вряд ли – он всегда был мне симпатичен неуловимой интеллигентской печалью во всепонимающих глазах. Всё равно. Надо бы напустить на себя какую-нибудь энергичную мину, прикрывающую разорённое дупло.

– Ну, старик, сколько зим. С Фисой-то мы…

– Да, я знаю, – сухо бросил Стас и посмотрел сквозь меня и куда-то поверх. (Откуда только все всё узнают на этой земле.) – Как раз хотел поговорить. Жалко, конечно. Вот жизнь. То видели её в каком-то ресторане, то во французском посольстве – документы делала на Сен-Тропе… И всё – с группой девушек, так сказать. Волосы теперь чёрные, то нарощенные – длиннющие, то каре…

…Сен-Тропе, Лазурный берег! Сердце, сердце уже затюкало. Так вот они, эти поездки «на показы» по Европе, о которых она мне месяц ещё назад щебетала с таким неподдельным подъёмом! А я-то радовался всё за неё – ну наконец займётся чем-то более-менее ей близким, да ещё и деньги приносящим! И собою заодно гордился – какой я редкий и понимающий муж, посмотрите-ка на меня – почти не ревную!..

– Я, конечно, не знаю, что у вас там было, – задумчиво продолжал Стас, – но ты её хоть держал. А теперь что будет, неясно. Это, как ты понимаешь, лотерея – кто и снюхивается… Хотя, может, найдёт себе олигарха, такое тоже там бывает, и нередко.

Наверно, что-то дёрнулось в моём потерянном уже лице, потому что Стас тут же понимающе успокоил меня:

– Да я сам такой же, Рома, – эмоциональный, мы сколько уж друг друга знаем-то – лет семь? – оба, как говорится, искатели приключений… Моя вот Анжела сама из этой Франции не вылезает – всё время какая-то работа в агентствах… Нет – то, что ни у неё, ни у меня никого – это понятно, это однозначно, это даже не обсуждается, – взгляд ушёл куда-то в ноги, – ну, а иногда всё же подумаешь: зачем мне самому-то всё это надо – сидела бы дома, ребёнка давно пора, а тут мучаешься, гадаешь – чем чёрт не пошутит, вот так найдёт себе какого-нибудь… туза. Жизнь такая, никто от этого, что называется… А я не знаю, как переживу, – вдруг искренне признался Стас.

Багровое солнце тревожно садилось на Манеж.

– А от меня – я имею в виду, из агентства, сколько девок – красивых, изумительных девчат – вот так ушло в этот кооператив… А там у них всё поста-а-авлено, я тебе скажу… Начинается всё с ужинов, тех самых невинных ужинов, ну, ты знаешь: покушаешь с каким-нибудь Фаридом в ресторане, поулыбаешься ему, можешь и не улыбаться – 200 долларов будьте любезны! Не хочешь – не спи, насильно никто не заставит, да и контингент не тот – всё газовики да нефтяники, энергетики да металлурги, банкиры да политики. Уважаемые люди! 100 тире 300 баксов за день просто за присутствие – а поди плохо съездить на Лазурный берег на халяву, привезти пару тысяч, да ещё и непорочность впридачу…

– И что же, можно вообще не спать?.. – Я большой ребёнок, я сам от себя в шоке, я всё пытаюсь уцепить соломинку свою…

– Не спать можно, но не нужно. Всё очень скользко и двусмысленно. Было, не было – никогда не узнаешь. Тут сама не заметишь, как всё будет!.. Жизнь-то лёгкая, красивая, искусственная, увлекает, затягивает – как казино, лотерея, наркотик, компьютерные игры… – Стас, как-то печально вдохновлённый, будто стихи читает. – Но – стоп! – это, скажем так, псевдожизнь, иллюзия занятости, реального-то напряжения нет, понимаешь? Иная проснётся в ужасе: боже, что я делаю, а дальше-то что будет? – вокруг оглянется, а круг-то замкнут, кругом-то все такие же… Ориентиры сбиваются, тропинка только вниз, легче не думать, а тут её на кокс так невзначай, или ещё на что почище подсадят. А ты говоришь – не спать… когда ничего больше нет, кроме красоты, к такой жизни очень быстро привыкаешь, Рома, девчата же не дуры, девчата понимают, что могут иметь гораздо больше, а где раз, там и два, ну, и так далее. То есть это как алкоголизм – нет границы, где стоп, где есть возврат, а где его уже нет… В итоге получается, нет никакого смысла этим заниматься понарошку – не спать то есть. Ну а если учесть, что заказчики через другого-третьего – не совсем уж старики и уроды… девчата в очередь выстраиваются! А там, кому повезёт, – машину, квартиру… У богатых свои причуды. Вон Латанин бывшей звёздочке моей, Фроловой Алле, яхту подарил, так она теперь там и живёт, прямо в синем море…

Стас перевёл дыхание. Солнце садилось. Во всём его неожиданном выступлении чувствовался почему-то очень личный надрыв. Рядом, на ступеньках Манежа, было оживлённо, перед входом затевалось шоу, одинокие модельки болтали по мобильным, но мне не было до всего этого дела.

– Но вообще, я скажу, выигрывают по-настоящему единицы. Как в казино. Им, олигархам, особо-то ничего не надо – девчонок много, коэффициент сменяемости, так сказать, высок, ну и отношение к девчатам всё равно, так сказать, соответствующее. То есть – потребительское. Так что о чувствах разговора, как правило, не встаёт…

– Стас, да ты помнишь Фису, – меня как прорвало после оцепенения, – она же не дура, у неё же есть душа, в конце концов, она же не может не понимать, что жизнь её сейчас – порхание бабочки над огнём?!

– А она, наверно, всё и понимает. Или не понимает. Скорее, не хочет понимать. А это и не важно. У них у многих раздвоение личности. На полном серьёзе, – ободряюще похлопал меня по плечу. – Ладно, мне пора. Не унывай, всё ещё будет. Давай с нашими девчонками познакомлю, – с провокационной улыбкой подбросил он.

Это действительно была провокация – я-то чувствовал, что Стас внутренне всё же ревновал воспитанниц к мужскому вниманию и, насколько понимал я его, не упускал случая лишний раз проверить свой коллектив на непробиваемость. Насколько же всё это было пустое… Почти физически ощущал я, как Фиса всё глубже уходила под ту пресловутую черту, из-под которой, при всём моём желании, принять я её больше не смогу.

Вспомнился Леонардо ди Каприо из «Титаника», с широко открытыми глазами уходящий под лёд навсегда. Прощай и ты, Фиса. Спазм рыдания вцепился в горло, но я не дам ему прорваться сквозь сомкнутые челюсти. Я выплесну его потом, в одиночестве. Самая-самая, безоглядно любимая женщина безвозвратно погибала на моих глазах…

Оболью голову холодной, закапаю глаза «визином». Залижу волосы назад. Пройду ещё раз по проходу – зачем?..

Я опять возле «ХУЗ’а»… —? Ах да, надо же попрощаться со Стасом. Так благодарен я ему за неожиданно откровенный монолог.

Чем угодно богат уходящий день – только не знакомствами. Да в былые времена не ушёл бы я из такого места меньше чем с десятком телефонов! Старею?.. И чем ведь дальше, тем ещё легче и свободней будет на душе, когда усталый извращённый мозг, как вот сейчас, вроде бы не обнаружив взлелеянного своего идеала, пошлёт мне примирительный импульс: зачем?.. ЕЁ здесь нет – и быть не может!..

…а ведь время-то уходит, господи, а?! Дай мне ещё мой шанс, дай мне его сейчас же – стереть, преодолеть, забыть!

Дай хоть кого-нибудь!..

Стоп! То самое искушённое моё боковое зрение – которое не видит деталей, но безошибочно улавливает нужный образ – рефлекторно напряглось, потянув обратно уходящий взгляд.

В пяти метрах, эмоционально беседуя по мобильному, крутился всё какой-то… суслик. Немного сутулясь, хрупкая девулька в смешном клёше и простой чёрной майке щебетала-заливалась, вся в своих каких-то темах. Особая, полудетская разболтанность узких бёдер… Вот завела распущенные волосы за ушко… Качнувшись им в такт, повернулась…

А лицо-то, бог мой, совсем детское – носик чуть вздёрнут, губки бантиком. Только большие красивые глаза – серые серьёзные миндалины – да победоносный абрис бровей выигрышно и по-взрослому венчают её подростковую породу.

(И тут… тут мы сделаем паузу. Нарочно – на самом интересном месте – отступим немножко прочь, в сторону с главной нашей дороги, вернёмся чуть назад, затерявшись сознательно в земляничных тропках – так, понарошку и ненадолго: поупражнять перо в опусах любовного потока сознания. Ибо то сочинял не я, ей-богу – сам тёмный Гумберт^[4] в столь драматичной, критической для автора коллизии нащупал всё ж в его натуре те самые скользкие струнки сладострастного наблюдателя.)

Да, я узнал тебя тогда сразу, Светик, мой несказанный Светик, я узнал тебя краешком глаза, ещё даже и не взглянув в твою сторону, а простые и милые подробности твоей внешности смакую лишь теперь, в бессильном экстазе запоздалого творческого порыва. Моё израненное, голодное мужское эго жёстко выцепило тебя, тёпленькую, невидящую, ничего не подозревающую, из твоей тогдашней сиюминутности, из того пошленького контекста, чтобы вынести тебя в вечность – на острие пера.

Теперь-то я могу признаться тебе, Светик, что влюбился в тебя – по-своему – быть может, неосознанно готовясь к своему грядущему прорыву, уже при первом нашем идиотском и благословенном знакомстве, когда 23 февраля, после очередной «встречи со спонсорами» Фиса привела тебя к нам ночевать. Она представила тебя как свою коллегу – модель, но только совсем ещё маленькую девочку: «Четырнадцать лет!» – предупредила она меня по телефону с некой гордостию, из коей можно было заключить, что малый возраст в высокой цене в вашей нелёгкой профессии. И вот девчонка сильно напилась – с горя, оттого, что не берут в Австрию на показы нижнего белья, и её обязательно убьют родители, если увидят в таком состоянии…

«Здра-авствуй, Рома», – пьяненькая вдребадан, сильно грассируя, выдала ты заученную с Фисой нехитрую фразу и, расталкивая шаткие стены коридора, прошествовала в нашу маленькую квартирку. И Фиса ещё долго стаскивала с тебя в ванной штанишки, а потом ты блевала, блевала в зелёный тазик, в то время как Фиса что-то, как всегда, врала мне на кухне, объясняя свой поздний приход вынужденным ожиданием владельца журнала «Плейбой», за неявку которого в ресторан ей была выплачена двухсотдолларовая неустойка… – а мне было почти уже всё равно, мои уши были все в лапше и жаждали новых ощущений. И я прислушивался к доносящимся из комнаты рвотным стонам, к этим приглушённым звукам твоей беззащитной невольной неловкости. Потом сделал чай, а ты тихо сопела уже на раздвинутом кресле, выставив острые голые коленки. Мы с Фисой переглянулись, хохотнув в нашем стиле – «пьяная малышня = пьянышня!», легли на диване, а я долго не мог уснуть – всё общупывал эту почему-то понравившуюся мне ситуацию, – ну ладно, с кем не бывает, всё представлял себе твои серые глазищи, серьёзные и мутные от алкоголя (а вообще, интересно, какие?), всё раздумывал, в каком состоянии могли находиться твои отношения с мальчатами, и в ватном предсонном оцепенении смутно являлись мне различные варианты того, а что там дальше, за коленками, под тёплым одеяльным томлением. Ты не давала покоя мне, неведомая маленькая женщина, нечаянно поскользнувшаяся в чужой разваливающийся мирок, и я невинно изменял уже наутро своей великолепной, виртуально низложенной Фисе с ромашковыми ароматами твоих скомканных простынь.

И потом, через месяц, я снова почуял твою полувзрослую стать, когда вдруг столкнулся с тобой, застукал тебя у порога нашей открытой квартирки – почему-то с моей спортивной сумкой на хрупком плече. Ты стояла насмерть, ты стояла так сурово, покачиваясь от непомерности своей клади и от выпитого на своём дне рождения, что я понял, что это – конец, что сумка набита Фисиными вещами, которые она затолкала в неё впопыхах, кое-как, чтобы смотаться, пока меня нет, чтоб навсегда исчезнуть из моей жизни. Как мне стало тогда плохо – и как прекрасно тяжеловесны были твои подёрнутые алкогольной поволокой потупленные глаза, маленькая серьёзная помощница – и что ты тогда думала себе? – вот, наверно, козёл старый, так тебе и надо!.. И было неловко и стыдно перед тобой, и даже в ту мерзкую минуту, разбираясь со рвущейся вон Фисой, в совершенном уже отчаянии – я одновременно, будто другим, светлым, запасным зрением видел тебя, спокойно стоящую за дверью, сутулящуюся под несуразной ношей, видел тебя – нечаянной и непрошеной предвестницей какой-то иной, потенциально безоблачной жизни…

У меня есть всего миг, чтобы перехватить её, живущую ещё последними нотками своей камерной телефонной сюиты, у окружающего бесстрастно галдящего мира. И – вдруг обвалившийся на меня прилив сил весь переходит во взгляд, в задорно заигравшие ямочки…

…главное – не что говорить, а как!

Проводит по моему лицу затуманенным взором, непонимающе улыбается…

– Ка-а-ак?! Ты – меня – не помнишь?!! – артистично тяну вразнобой уверенным сочным баритоном. – Ну-ка, быстро! Я же – Роман!.. Бывший Фисин муж, – добавляю скромно.

Тень понимающей улыбки, переходящей в стыдливую. Ага, стесняешься меня за наши предыдущие встречи! Стой, Светик, не стыдись, мне ведь тоже не очень ловко: ай-яй, какой большой дядя – и к такой маленькой девочке!.. Но, малыш, пойми, я просто должен взять твой телефон! Вон уже какой-то серый прыщавый тип на стенде «ХУЗ’а» напрягся, косо посматривая на нас сквозь стекло аквариума…

…и что, чёрт возьми, говорить, чтобы остался один я – я один, вот он я, самый для тебя самый, дурочка, чтоб и в помине не было всех этих пошлых чужих мужиков, шастающих вокруг?!

А ничего, надо проще. Искреннее. Ты мне очень, очень-очень, понимаешь? – ещё тогда, когда – несмотря ни на что, сразу, быстро и серьёзно!.. Ура-а-а! Так мы дружим?! Нет-нет, не здесь. Ты что – у всех на виду! И я уж весь – одно большое ухо, готовое впитать, всосать твой телефон…

– Оставьте лучше вы мне свой.

Бесшабашно распахнувшаяся было Вселенная стремительно сужается, хлопнув прямо перед носом, – ну а чего я ждал вот так, с пол-оборота?.. Да и малютка она ещё совсем, немножко вдруг даже жалко её и стыдновато за такой напор, а то ещё и Фисе расскажет, то-то вместе посмеются… Ой, я идио-о-от! Опять заливается у неё мобильный, будь он неладен. Ну, ты нарасхват, девочка, вон и серый тип со стенда направляется сюда с недобрым прыщавым лицом – моя ситуация рассыпается, разваливается… Вот она уже подносит телефон к ушку, опять качнув волосами, – и вдруг скороговоркой, не смотря на меня, выпаливает в мою сторону заветные семь цифр!

Как бисеринки ссыпала.

– Ало. – И отвернулась.

Вот оно, счастье. Семь цифр чётким моментальным оттиском вбиты в память – и вот уже расслабились, затеяли чехарду – не перепутать бы!..

И пусть тот прыщавый тип что-то уже запальчиво выговаривает моему Светику, а она, бедная, тоскливо ёрзает на месте, пусть даже Стас просёк ситуацию и теперь настороженно улыбается – так-так, а те две ряженые куколки перехихикиваются, глядя на меня, – теперь у меня есть семь цифр. Маленькая тропинка к тебе.

И я, как ни в чём не бывало, прохожу на прощанье мимо стенда, где чуть не стал уже достопримечательностью, чтобы легко пожать руку Стасу, поймав чужой непонимающий взгляд Светы (откуда это они друг друга знают?), который и растаял уже под моей проникновенной улыбкой: ну что, малыш, вот и подружились!

Двенадцать ночи. Сижу, откинувшись, в своём кожаном винтовом кресле. Глаза закрыты в потолок. Ушки на макушке. Голова в тоске. Банка пива на журнальном столике.

Что нужно мне от этого подростка с длинными конечностями? Почему я, стремительный и ходкий, не облеплен сегодня телефонами, как поволжский паровоз – саранчой в 1933-м?

Пушистая недоженственность, полувзрослый интеллект. Возбуждает аромат нежданного цветка? Прикоснуться к нему тактично, красиво, понюхать везде, ни в коем случае не рвать. Быть всегда на высоте, стать ей там другом, старшим братиком… Короче, настоящим рыцарем, готовым ко всяким вывертам и поворотам – какие они сейчас, эти лолитки, чем дышит она, что у неё в этой колокольчиковой головке?.. Да, и в который раз попытаться сделать то, что почему-то никогда не удаётся, загаживается, разваливается потихоньку, летит в тартарары: быть на высоте от начала и до самого конца! Ведь всё опять с совершенно чистого листа – и с какого листочка! Может, вообще – один раз и встретиться, и – никаких намёков!

Ни-ка-кого секса!

…ну я размечтался – может, она вообще ещё девочка, а я тут такой нарисуюсь со своими свиданиями, престарелый ловелас с неясными стремлениями… (Если честно, вообще-то… вряд ли она девочка, ой, повидали уже кой-чего эти серьёзные глазки.)

…ну я размечтался – может, она вообще не тот телефон дала? Чтоб отвязался! Кстати, телефон-то явно не мобильный – почему домашний?.. Не даёт сейчас никто домашний – не принято, видите ли. Дома-то родители, а родители, поди, моего возраста… (Младше?!!) Как я туда позвоню-то вообще? – мне 38, а ей 15 – пят-над-цать только что исполнилось, самому-то не смешно?!

…хорошо, телефон, положим, дала, а дальше-то что? – дальше будет динамить, проходили много раз! Да и может, таких, как я, у неё человек этак десять?.. И как духу только хватило, ведь если она скажет Фисе… А может, это вообще ловушка – пару раз встретиться, а потом вдоволь поиздеваться?.. А?! Совместный бабский планчик, типа подраскрутить меня да и оставить с носом, то-то будет веселья!…

Уже в постели, рефлексируя таким образом с мандражным холодком внутри, я что-то совсем потерял сон. Всё норовил вызвать на беседу Перца, попытаться разведать у него мои шансы… Но тот был нем.

Вот когда он действительно нужен, так нет же его! – в сердцах подумал я и тут же уснул.

3

Завтра было воскресенье, и прямо с утра немало удивил меня звонок одной недавней знакомой, с которой очень характерно, привычно и решительно не было у меня ничего. (Ни-че-го.) Познакомились в «Цеппелине» – бурно и весело, она вроде как даже в глаза смотрела, подумал – ну вот, всё. (Вылитая Ванесса Паради. Точное попадание в сердце.) К свиданию путь был тяжёл. Встретились, несмотря на мои ежедневные, настоятельные, искромётные звонки, еле-еле, через неделю: прошлись по Арбату да в кино сходили. И утомилась девочка очень – ещё взгляды такие помню, всё мимо, пока я заливался, всё пытался возбудить ответное. Потом ещё и ещё звонил, конечно… Дело в том, что я-то, взрослый труженик, получаюсь вечно свободен. А у двадцатилетней пискли – огромная проблема. Она называется «пересечься». (Словечку года три.) То есть планы у девчонки всегда, всегда другие, а фоном в трубке – место присутственное, непростое.

Ну – я что же. Нам не впервой.

(Вы скажете: что ж такого – может, не понравился! Может, старый?! – Нет-нет. Что за детские штучки. Просто мужчина… как бы вам это объяснить… настоящий мужчина бы первым делом не розочку подарил, а – букет огромный. Вторым бы пригласил куда-нибудь к Аркаше Новикову^[5] – а там бы и справился, может, у девушки какие затруднения… И вообще: это что, машина – «эклипс»?!)

И – месяц молчок.

И ох, не стал бы отступать я в эту зыбкую стороннюю муть от нашей кристальной темы. Но – типичнейший случай! Ведь это как же: назад лет пять ещё ну не было такого всеобщего опупения. Поделись с кем из мужиков – у всех, у всех телефонов полон мобильный, а встречаться не с кем…

Психиатры, отзовитесь! Есть ли термин новому недугу?!

Нет, если в метро спуститься, там, вероятно, не поймут, у виска покрутят: что за проблему придумал – вон кругом сколько девок!.. вон любви-то сколько вокруг!.. Сразу оговоримся. Здесь и далее речь идёт о феминах экстракласса, чья редчайшая, ломкая, невозможная, надуманная порода превозносима, боготворима, ставима во главу всех углов самцами исключительно понимающими – и, по роковому стечению обстоятельств, во всех отношениях элитарными. Такая прибудет откуда-либо из Архангельска или там Иркутска – и всё-то время многозначительно о себе недоговаривает: то она модель, то студентка, где она и как, а главное, на что. Но если судьба вам улыбнётся и через месяц таки предоставит с ней ещё одну встречу, вы искренне откроете, насколько сами провинциальны рядом с невозмутимым знатоком всех московских входов и выходов.

Снимете шляпу и уж не станете более беспокоить.

И вот теперь. Захотелось ей вдруг покататься со мною да по Москве-реке! А почему бы нет – тем более что скоро-скоро покинет она наше повествование, так и не попав в него толком. Бедняжке срочно необходимо было кому-то выговориться – о превратностях любви к нефтяникам. То есть не кому-то, а именно мне – заглянув при том пытливо в глаза: а что, если… а может, и правда?.. ведь главное – это чтобы человек был надёжный?.. благодарный?.. чтоб понимал, как трудно сейчас девушке одной… квартиру снимать за 1000 евро!

А я всё смотрел ей в пупок с одиноким волоском и удивлялся: как же раньше-то я его и не приметил.

Так что через полчасика уже сижу я опять в надраенном эклипсе, откинувшись так, весь фильдеперсовый… И вещи на мне красивые – белые шаровары да бутиковая фиалковая майка верх обтягивает.

Красавцу-орлану в гордом парении где-нибудь над озером Титикака, наверно, не так одиноко, как мне на оживлённой Фрунзенской набережной при полном джентльменском наборе в этот благодатный вечерок. И уж по крайней мере, ему там куда интереснее с самим собой.

Нет, вот рядом серебристый телефончик, техногенный умник, вобравший весь мирок мой чёткими гирляндами цифр. Одним нажатьем кнопки запущу любую… Она очнётся, вздрогнет, жужжа уже в натруженном эфире, и вернётся одушевлённая, вольётся в ухо чьим-нибудь «алё».

Напротив, через реку, зажглись мёртвые петли парка, доносится ахание зависшей вниз головой публики, и знойные провинциалки толкутся уже, наверно, на смешной открытой дискотеке, все в своём пиве и кавалерах…

Вот ухнула мимо, чуть не снесла мне зеркало длиннотелая невесомая «А8». Такая же, только помощнее – 4,2 – всё мозолила глаза у подъезда, пока я чудом не постиг, что именно с её владельцем и ездила Фиса в сочинскую «Лазурную». Надо было тогда ещё быть мужиком и непреклонно развестись, не тянуть комедию.

И вон, вон же, прямо над головой, в самом центре открытого люка, предзакатной кромкой высвечен Фисин пурпурный профиль… – через секунду облачко распалось, лишилось смысла.

Да. И в каждом-то моменте моего сидения – обречённая такая вот невысказанность. Безысходное такое опупевание… Оно уйдёт на время внутрь, и сердце поменяет ритм, как только вспомню я опять, в который уже за сегодня раз, о свежих семи цифрах, которые хранит мой телефон под кодом «Sveta little».

Звоню! (Хуже всё равно некуда, ну пошлёт она меня – и правильно сделает.) Подходит (однозначно) мама. Чуть напрягаю голосовые связки, делаю сочный молоденький баритон (бывший диктор, как-никак), и после дежурного чуть настороженного вопроса – а кто её спрашивает? (иначе и быть не может, девуля, конечно, под охраной!) – наконец-то её голос. Голос это… абсолютной маленькой девочки! Ну я и скотина. (Сердце тук-тук.) Голосок струится бойко – звонким, чистым, ни о чём не подозревающим ручейком. (Ручейком! Она, оказывается, очень мило грассирует.)

– Р-роман? Знаю, коне-е-ечно… Встретиться?… Сегодня как раз можно. Если вам удобно – хоть прямо сейчас!.. Я тут недавно приехала – с родителями загорала… Вот только спрошу у мамы…

Мне нравится, как она говорит. Просто. В меру вежливо. С очень своим, неуловимым шармом. С очаровательным маленьким достоинством.

А ещё больше нравится мне, что она говорит! (Но ч-чёрт возьми, бывает такое?!)

– …да, мама сказала – у меня два часа! Мне поздно нельзя…

(Малышня малышнёй!)

– Тогда форма одежды – парадная?..

(Это такая у меня коронка. Если там засмеялись – полдела в кармане.)

– Н-ну так, – парирует. (В карман не хочет за словом.)

– Куда идём?

– Бе-е-ез разницы.

Нет, бывает вообще такое?! Как это вдруг просто, легко и положительно можно побеседовать с нежным предметом. А эта окрыляющая готовность… На столь вдохновенной ноте недолго пуститься и дальше, в отчаянный водоворот щенячьих восторгов, ничего не сулящий, кроме повышения давления и обезличенных штампов на выходе. (В убитый этот вечер безрадостная долина моего существования воспылает розовой зарницей!.. а засидевшийся охотник вкусит волнующих ароматов неизвестности и дикой юной крови!.. и алая магма вольётся наконец в его депрессивную дыру – чтоб переполнить её, клокоча-гогоча, разбрызгиваясь шальными каплями!…)

Нет-нет, держать в узде бестолковые эмоции – всё равно всё будет, как всегда. (То есть: не так, как хотелось бы.) И пускай я вдохновенно спалюсь за час своей импровизации, ибо я буду не я и она – не совсем она… Но – господи! Пусть это мгновенье остановится, ибо оно – прекрасно!!

Панорамное зеркало в машине отражает азазелевское мерцание безумной улыбки. То Рома готовится к первому взгляду, первому слову, первому моменту предстоящей встречи.

Забойный ритм ухает, рубит, вываливается из опущенных стёкол и поднятого люка, содрогая на светофорах окружающие транспортные средства. Мой взмыленный парадный скакун ищет себе всякую лазейку, чтоб юркнуть в плотном потоке менее романтически настроенных участников движения, а на более-менее «открытых участках» дерзко рвёт до 150 км/ч под удивлённое взвывание турбины. И дальний свет бессвязной азбукой Морзе слепит весь третий ряд: расступитесь, тараканы, это же еду я – на первое свидание к такой девчонке, что вы все закачаетесь!..

(Впоследствии это моё запредельно-феерическое, перевозбуждённое состояние проходило лейтмотивом по всем нашим встречам, заполняло воздух наших свиданий, задавало им упругую, свежую цельность – для меня и эмоциональность, занимательность – для неё.

Да что там. Если бы не такая вот аномалия – состоялись бы они вообще, эти встречи?)

Поворот с Садового на проспект Мира, справа уже Новоалексеевская! Опаздывая, остановлюсь-таки возле цветочного ларька, чтобы купить розу, одну-единственную розу – чайный бутон, розу – символ любви… Взять правее, развернуться под мостом… Ах, это первое свиданье, надежды маленькая нить… Волнительный холодок в груди…

Ну – мы, кажется, приехали.

Торцовый подъезд большого сталинского дома. Уютный пейзаж вокруг, летний, московский, родной. Созорничаем? – вставим розу прямо в желобок опущенного правого стекла. И вдруг увидим справа, через розу, пеговласого мужчину в больших очках, рыжего пса при нём и какую-то ещё старушку. Все трое широко улыбаются и смотрят непосредственно на меня.

…блин, отец её с соседкой! Я звонил-то на домашний, вот вся семья и в курсе, а то и соседи ещё: поглазеть, что там за женихи у нашей малолетней красавицы.

…какой конфуз. Жених-то уж не первой свежести. (И не второй.) Но я, наперекор всем ветрам, встаю из машины, встаю, поигрывая торсом, встаю в позу Пушкина на Тверской, а ножка будет уже сейчас дежурно об асфальт постукивать: так-так, опаздываем.

И долго смотрел я на всё не раскрывающуюся дверь подъезда, и куда-то отвлёкся уже, размазывая бессвязные мысли по мелким деталям обстановки… И пропустил почему-то важный для меня момент её выхода.

Явилась она, вдруг возникнув в боковом зрении неожиданно красным улыбчивым пятнышком. Помахала дяде с собачкой… (Ну, я не ошибся!) Смешная такая – опять в клешах, на платформах и в короткой майке. Своей вихляющей походкой! Все заготовки я забыл…

– Это ктё-о-о тут? – щурюсь насмешливо (как на маленькую).

– Это я, – парирует она с достоинством.

О, как пикантна косметика на загорелом детском личике!.. (Девчушка просто побаловалась маминой помадой, пудрой и тенями.)

– Ой!.. А роза – мне?.. – спросила она вдруг серьёзно, выдернула её из щели и прижала к сердцу.

Неподдельное счастье в глазах!

Ловко подсев, прыгнула на низкое сиденье. За аккуратно захлопнутой мною дверцей мелькнула острая коленка, обтянутая красной джинсой.

Ну, вот мы и рядом!

– Так ты – та самая «Света-маленькая»! В жизни не думал, что будем сидеть вот так, вместе. Мы же из вражеских станов!

Смеётся.

– Куда едем? – Я изо всех сил таращу на неё глаза, изображая совершенное счастье.

Её вздёрнутый носик весь в розовом запахе.

Хорошо нам.

– Мне всё равно куда, только чтоб пообщаться, и чтоб был виски с колой!..

– Так вот прямо – виски с колой!

– Да-а. Люблю «Джек Дэниэлс».

– Фу-ты ну-ты мы какие.

– А т-то.

Подобную приверженность определённому бренду вряд ли мыслимо предположить в девочке пятнадцатилетней. Начнём с лекции об алкоголе?..

– Ой, извините, что я вас перебиваю, – вдруг защебетала она, – смотрите, видите справа тот огромный плакат? Это – я! Похожа? – И она соскалила в профиль такую улыбку, что обнажился весь ряд зубов – почти до дёсен.

За светофором на Королёва – рекламный щит. Мальчик с девочкой, обнимаясь, преданно смотрят друг на друга, а в руках у них по телефончику. «То, что нас объединяет. LG electronics». Да, тема эта присутствует с самого начала лета в разных местах столицы. Но…

– Ну никак не подумать, Светик, что это ты. Красиво, особенно зубки, но улыбку тебе, конечно, «сделали».

– А, по барабану. Я вообще не знаю, чего эту повесили, там были намного лучше фотографии.

– Ну что ж. Уже серьёзная работа!

– А чего – прикольно, везде я такая…

– Наверно, много денег дали…

– Да коне-е-ечно. Двести долларов, даже телефончик не подарили… Ой, извините, нескромный вопрос: у вас можно курить?

…сразу курить, испорченная девчонка!

– Кури, конечно… Но этот-то беленький ведь – LG, – по которому ты тогда разговаривала?

– Этот мне купило и оплачивает агентство, – Света глубоко затянулась «Парламент лайтс», – и я не могу его никому давать, не связанному с работой. Там есть такой Рудик, так он все мои распечатки звонков проверяет, как бы мне мужчины не звонили и всё такое. Так что все друзья у меня на другом. – Она достала из сумки маленький красный телефон. – Я вам попозже его дам, – улыбнулась, блеснув глазами.

– Так, если ты ещё раз мне скажешь «вы»…

– Это уважение! Это меня мама с детства приучила, так и осталось…

Вот какое-то кафе на Колхозной, ныне Сухаревской, по-видимому, русско-лубочного стиля – «Сундучок», то ли «Теремок». Не очень-то круто вести туда такую даму. Но… уже почти одиннадцать!

– Светик! В «Теремок» пойдём?

– Пай-дё-о-ом, – вторит мне решительно и не задумываясь, готова спустить уже ножку из машины.

(Ей и правда всё равно. Другая бы куда-нибудь сразу… к Аркаше Новикову.)

Останавливаю её – стоп, пока сиди, глушу мотор, быстро обхожу машину… Открыть ей дверцу! И, заглядывая в её ответно вспыхнувшие глазищи, широким, мощным, в меру наигранным движением предложить ей руку.

В ресторанчике, судя по всему, нас не ждали – уже доужинывали один или два столика, а дебелые официантки в кокошниках и расписанных орнаментом юбчонках устало судачили рядком у входа. Появление столь нетипичной и для сознания массового наверняка даже вызывающей пары внесло, понятным образом, смятение в их беседы, заставив бабье жало, притуплённое долгим рабочим днём и отсутствием интересных посетителей, вмиг проснуться и атаковать нас переглядами, перемигиванием и всяческим притворным подобострастием: чегоизволите-с, анеугоднолипройти-с… Однако, поздновато, но пожалуйте.

Прошед к указанному столу – деревянно-резному, в красных петухах, – мы перемигнулись и прыснули.

– Извини уж, Света, так получилось. Но нет худа без добра…

– Да ты что-о, прикольно, теперь у этих тёлочек будет тема минут на сорок!

Ну шустра девчонка. Только что ведь хотел отвесить что-то в этом роде. И право, не знаю, есть ли у них здесь «Джек Дэниэлс»…

Подошедшая официантка с русою косой туповато, по-коровьи посмотрела сначала на меня, потом на Свету.

– Это такое виски, неужели не знаете?.. – лучшее в мире! – Светик быстро листает меню в поисках доказательства. На странице вин затейливыми кренделями выведено:

в и с к и5 0 г100 р.

– Ладно, несите просто виски, с колой всё равно не разберёшь ты свой «Джек Дэниэлс». – Я начинаю глухо ревновать её к нему, разумея, что таковое пристрастие, должно быть, настаивалось на контекстах скорее эмоционального, нежели вкусового порядка. Просто эта маленькая штучка заучила когда-то «Джек Дэниэлс» и больше марок-то, небось, не знает, да и знать не хочет. – Ты кушать-то что будешь?

– Нет, – с готовностью вертит головой, – я вообще очень мало ем. Принесите лучше много, много виски с колой!

Ого!

– Короче. Давайте пока два, и не забудьте прихватить бутылку, из которой наливаете. А мне салат и чёрный чай… Ну что, Светик? Рассказывай! – Выгляжу я уверенно и задорно, и ямочки играют на щеках, и глаза напряжены в улыбке… Чуть сверху вниз (уважительно, конечно!) смотрю я на девчонку – как, в общем, и полагается… Так почему же вдруг опять тревожно и неуверенно даже как-то перед её чуть отчуждённым взором и независимою подростковой статью?

…ты, сизокрылый равнодушный мотылёк с ангельской личиной! Скорее всего, встреча наша для тебя – ещё один дозволенный мамой вечерний променад в скукоубойной летней череде свиданий… И невдомёк тебе, что ты единственная сейчас – мне, взрослому да опытному, почему-то так интересна и желанна… И уж никак не предположишь ты, что я сижу теперь и почти уж обречённо рефлексирую, а как запасть в твою неясную маленькую душу, как выиграть у всяких там гипотетических других необъявленный тендер твоей благосклонности.

– А, что рассказывать. У меня пока маленькая жизнь, чтобы что-то интересное рассказать. – Она откинулась и скрестила руки. Острые плечики легли по квадратуре спинки стула.

И я теряюсь, я всегда, чёрт возьми, цепенею, обезмыслеваю перед этою чужой галактикой напротив! Как пробить тебя, какой пустить кометой, чтоб эти холодные звёзды блеснули пониманьем? На мозг как будто презерватив надели, и я чувствую, что лишь внезапная откровенность даст мне её нащупать, откроет там, на её стороне мой эмоциональный плацдарм.

И попадаю в точку. Света сначала ничего не понимает, а потом смущённо улыбается и уже чуть не смеётся!

– Ну что вы, это я должна чувствовать себя неуверенно и неловко, вы меня видели всё время в таком состоянии… А вы – вы такой взрослый, опытный и… обаятельный мужчина! – и зарделась вся, потупилась.

Аж дух перехватило. (Реально, вообще-то, возбудиться от неумелого выпада?!)

– …и если бы это было не так, меня бы здесь не сидело, – неожиданно, совсем по-женски заявила она и потянулась за сигареткой. – Ну так вот, насчёт агентства. С этим Рудиком надо поддерживать хорошие отношения, от него зависит работа, поездки и так далее… Но боже, как он меня затрахал на выставке – туда не ходи, так не смотри, с тем не говори… Визиток мне надавали целую кучу, так он у меня их все отнимал и рвал!..

– Наверное, человек имеет какие-либо виды на тебя, – спокойно, с достоинством объясняю девчонке поведение соперника.

– Да какие виды, видели бы вы его! Прыщавый слизняк. Он, знаете, с какой ненавистью на вас смотрел, когда вы… когда ты ко мне подошёл, с ненавистью и завистью!

– Это отчего же такие яркие чувства?

– Ну потому что сразу видно – симпатичный мужчина… Потом он ещё всё выспрашивал, кто это да что ему надо… Рудик – тот тип, с которым бы я никогда-никогда, ни за что-ни за что! – вдруг выпалила она.

– Так пошли его.

– Ты что-о, нельзя! С ним как-то все считаются, он типа даже главнее Стаса, потому что деньги даёт, контракты за границу подписывает – ну, в общем, что-то такое. Так вот мы и сидим частенько в его, блин, излюбленном месте, «Фламинго» на проспекте Мира – терпеть его не могу, Стас иногда тоже с нами, и вот сиди-и-им, обсужда-а-аем модельный бизнес… Скукотища. Ну, а когда он меня совсем уже достанет, приходится с ним в кино сходить, в бильярд поиграть…

– Так он… просто за тобой ухаживает!

– Н-ну, не без этого… Как-то раз целую охапку роз мне домой прислал… Ай, пусть делает, что хочет, – у меня своя голова на плечах! А я знаю, что контракт с японцами – мой! Понимаешь, приезжали японцы, им нужна была девочка с детским наивным личиком, ну таким совсем невинным, понимаешь? – там это сейчас в моде. И кого ты думаешь, они выбрали?..

– Ну кого же ещё! И когда?..

– Ещё точно неизвестно, в августе или сентябре, там де-е-енег заработаю… А в сентябре точно уже – в Париж, в агентство «Angel», с Анжелой, женой Стаса, ну, ты её знаешь – она вообще там всё время сидит, не вылезает, и работы море! А в июле, может быть, тьфу-тьфу, в Милан – на неделю, поучаствовать ещё в одном модельном мероприятии…

Она бойко щебетала, а я смотрел, кивая, на её оживлённое личико и горько думал – в шутку, конечно, но с появившимся уже холодком отчуждения под сердцем: и на кого ж ты так легко меня покидаешь, и где вообще в твоих планах я, один-единственный, такой потенциально верный тебе рыцарь – ведь может, я тебе нужнее всех поездок на свете…

А вообще-то есть нечто завораживающее в разговорах модели о рабочих планах: ясно, что всё пустое, зато как безапелляционно проговаривается!

Зазвонил красный телефончик.

– Ало. Да, привет! (почти «пр-рьвэ-э-эт»)… Я? Заехала покушать… С друзьями… Какая разница! Ты мне что-то хочешь предложить?.. – заливисто смеётся. – Как было в прошлый раз, уже не будет…

…интересно, как она так невозмутимо болтает при мне, ведь явно не с подружкой – даже позы своей не поменяла, так куда-то и смотрит сквозь меня!

(А видели бы вы, как это полудитя совершенно чарующе, запанибрата, и я бы сказал – утилитарно-уважительно! – общается с новомодным техническим средством… как строго смотрит на его экранчик, выверенными и какими-то серьёзными движениями пальчика скользит по его кнопкам, кладёт обратно в сумочку…)

Я, конечно, делаю вид, что не слушаю (кстати, её мало волнует, слушаю я или нет), тем более, что наша бурёнка (официантка) наконец-то принесла заказ на расписном жостовском подносе, в центре которого благородно возвышается бутылочка «Camus» … ^[6] Пока она, смущённо тряся косой, меняет его на «Chivas Regal» ,^[7] разливает виски в водочные пятидесятиграммовые стопки, затем опрокидывает их в гранёные стаканы… ну, и так далее, я пытаюсь сконцентрировать Светино внимание, рассеявшееся после телефонного разговора, на теме взаимозаменяемости марок дистиллятов при изготовлении коктейлей. Оттуда плавно перехожу на моего печального конька – историю о том, как был я совладелец фирмы по импорту «высоких» вин из Европы и чуть уж было не заработал первый миллион – и вот вдруг кризис, взбесившийся доллар за неделю обесценил рубль в четыре раза, и так мы попали, а деньги были, естественно, не наши, так что полгода ещё пришлось отрабатывать – ну, а потом я разуверился, переругался с партнёрами и на последнее махнул с Фисой в Барселону, а оттуда в Париж – делать из неё звезду…

Света слушает по-особенному. Выплывая ненадолго из своих задумчивых серо-зелёных глубин, она приливом лишь коснётся ветвистых берегов моего рассказа, дотронется до оболочки фраз, потрогает их участливо, улыбнётся как бы понимающе – и уйдёт обратно, в самодостаточность своих прекрасных глаз.

– А вообще-то я – переводчик. Испанский, английский. Иняз заканчивал!

Света оживилась и длинно затянулась виски-колой. Вот как?.. Так она же как раз учится в лингвистическом колледже, и тоже – английский и испанский! Испанский, правда, не любит Света и не знает, а по-английски – так, ничего…

Подобного всплеска фортуны, обещавшего безумное соитие наших ментальных тел, никак не предполагалось. Ибо если в чём мой невостребованный гений и достигал когда-либо удовлетворения, так это в лингвистических изысканиях. Мои опусы по испанской лексикологии, основанные на собственных исследованиях, на страницах специализированных журналов спорили с трудами академиков. Одногруппники могли быть уверены, что уж Рома-то всегда подскажет какое-нибудь ни с того ни с сего вдруг понадобившееся диковинное слово или крутящийся у всех на языке, но никак не приходящий синоним. А преподаватель по фонетике просто обалдела, когда я в первый же день после прихода из армии продекламировал Лорку всё тем же, что и до армии, шикарным подражательным прононсом. Это воркующее мягкое произношение, эти родные грациозные конструкции никуда не уходят, они всегда наготове, они настолько в крови (и если не в памяти, то в сердце), что даже сейчас, когда язык пригождается раз в полгода, я трансформирую в них любую мысль с лёгкостью артиста, знающего множество ролей. И готов ручаться, что по крайней мере первые пять минут разговора сойду за своего – за носителя, за нэйтив спикера: испанец, конечно, тут же примет за аргентинца, аргентинец за венесуэльца, мексиканец – за чилийца…

– The happiest thing you’ll ever learn, is just to love in the return!.. – вдруг вставляет Света скороговоркой, да с такими бойкими английскими переливами, что я теряю нить… – Ну как, ничего у меня получается? Это из фильма «Мулен Руж». Я несколько раз плакала, пока его смотрела! Это мой жизненный девиз.

– Ага. Высшее счастье из возможных – это любить и быть любимым! И ты… уже знаешь, что это такое?

– Да! У меня был мальчик ещё в детском саду… – Света загадочно улыбнулась и опять потянулась к сигаретам. – Да нет, мы просто целовались! Первый серьёзный мужчина был у меня, можно сказать, год назад…

О! Таким непринуждённым образом подобрался я к волнующей теме.

– Я была тогда ещё совсем девочкой, только начинала работать моделью. В одном ночном клубе, даже, по-моему, в «Мосту», подошёл ко мне мужчина. Разговорились. Ну, я думала, ему лет 30 с чем-то, а он меня принял за 18-летнюю, на мне ещё тогда косметики был килограмм после показа. А когда я узнала, сколько ему, а он – мне… Короче, он сразу же отвёз меня домой, к маме, дал визитку – звони, говорит, если проблемы. Потом мы с ним перезванивались, несколько раз встречались, он задаривал меня подарками, мобильные мне покупал, а то у меня всё время их тибрят в школе… И каждый раз после встречи, знаешь, так невзначай достаёт тысячу-две долларов – возьми, говорит, на мороженое… Но… относился ко мне, как к ребёнку.

Чай мой давно остыл. А лицо излучает, наверно, радушное недопонимание, потому что Света тут же поясняет:

– Да нет, ты не думай, самое большее мужчине, с кем я… ну, с кем у меня были близкие отношения, было что-то между сорока и пятьюдесятью, как раз этому Паше. Мы с ним долго ничего не имели, а потом как-то у него в офисе… смешно, да? – я так напилась этим «Джек Дэниэлсом», что вообще ничего не помню, а проснулась утром у него дома… Ну, я несколько раз была и на даче у него, а потом узнала от общих знакомых, что, оказывается, он крупный нефтяник и вообще один из богатейших людей Москвы… Но лучше бы я этого и не знала, потому что мне это всё равно, да-да, мне совершенно всё равно – мне главное, что я его… понимаешь, как-то чувствовала– не понимала, может быть, всего, но чувствовала… Ну, а потом… прошло три месяца, он со мной захотел быть вообще всё время, а это, знаешь, уже слишком! – добавила она вдруг весело. – Можно ещё виски с колой?

Неожиданно скоропостижный финал… Бывает же милая порочность. И ведь никто за язык её не тянет – зачем она так охотно, чуть не в цвете выкладывает мне всё сама? Дань это некой бесшабашной моде на откровенность или бравада распущенной девчонки?..

…стоп, Рома, а в чём, собственно, дело. Она же интересна тебе не больше, чем фламинго на твоём балконе – когда ты ещё поговоришь с фламинго?

…но почему тогда заныло сердце, и уж по-новому смотрю я в её дерзкие глазищи?

– Ну, а потом я влюбилась в девушку. Это было в агентстве у Саши Воротулина – ну, ты в курсе, чем занимается Воротулин, самые гнусные блядки. Я ничего такого тогда ещё не знала, а Марина работала там менеджером и всю эту грязь разводила…

Меня осенило.

– Так ты – та самая «красивая маленькая девочка», подружка Марины, про которую мне столько раз ещё Фиса говорила…

– Ну да, наверно, – скромно поёжилась Светик.

– Так я, получается, знал о твоём существовании ещё задолго до нашего знакомства, но Фиса так всё нарочно представила, что я и не понял, что это ты: «Она напилась в стельку – потому что не отобрали в Австрию, а ещё потому, что маленькая и глупенькая… а девчонки, сучки, бросили её, пьяную, – никто не берёт к себе домой…»

Света чуть не утонула в стакане.

– Ну коне-ечно! Света напилась с горя, что её не взяли в Австрию и там не оттрахали как следует! Во-первых, я туда и сама бы не поехала – меня бы мама не отпустила, хоть и очень на меня облизывались Фисины «спонсоры». Во-вторых, 23 февраля, когда я к вам пришла, приползла то есть, была никакая не встреча со спонсорами, а день рождения у Фарида, то ли газовика, то ли нефтяника, я его толком не знаю… Я была-то с Маринкой, это она всех нас туда и потащила. Обыкновенный платный ужин – 200 баксов, а я поспорила с одной девчонкой, что перепью её – и выпила подряд семнадцать «В-52»…

…ну что такое, опять эта неизбывная печаль засосала прямо под сердцем. Что, теперь любое напоминание о Фисе, любое раскрывшееся её враньё так и будут отзываться в моей ране – гулко и вселенски?!

– Давай выпьем за Фису, – неожиданно для себя говорю я. – Без неё наше знакомство вряд ли бы состоялось. – И чокаюсь остывшим чаем.

Светик смеётся. Она начинает уже третий виски с колой. Глазищи разъехались, чувственно так поплыли. (А ей идёт.)

– Да, такая вот я, когда выпью, хи-хи. А после первого же глотка заметно, не знаю, почему.

– А родители как же – скоро же домой?

– А, родители уже давно знают, смотрят сквозь пальцы. У меня просто есть такой лимит – три сигареты в день и пятьдесят грамм спиртного за вечер…

– Который ты уже перебрала раз в…

– Ес-тествен-н-но. Я иногда спорю с мамой или с девчонками, что, например, целую неделю не курю и – ни грамма спиртного… Это как, знаешь, про ту девочку: «Я не пью, не курю и матом не ругаюсь… Ой, п-лять, опять сигарета в водку упала».

Я весело насупил брови. Матерок, пускай анекдотный, резанул из её губок.

– Слушай, а как вообще родители смотрят на то, что ты встречаешься со взрослыми мужчинами?

– Нормально – говорят, «целее буду». Ровесников своих не воспринимаю – детство в жопе играет! Такси когда беру – водители достают… Меня вообще все достают – от тринадцати до пятидесяти!… Ну так вот, про Луценко – её фамилия Луценко… – Света тут же посерьёзнела. – Я её всегда называю по фамилии, это самая лучшая фамилия на свете, она так ей идёт, прямо не могу себе представить, что она не Луценко… Я долго-долго страдала, не могла признаться ей, всё ходила, не знала, как сказать, она была для меня самая красивая на свете… Ну, а Маринка, оказывается, знала, что я в неё влюбилась, – и пригласила меня на Новый год в Париж, причём за несколько месяцев до этого я писала в своём дневнике – знаешь, как бы ниоткуда, из воздуха – «моя любимая, я знаю: когда-нибудь и ты меня полюбишь, мы будем с тобой счастливы и поедем в город любви – Париж». Представляешь, что со мной было, когда мои мечты сбылись?!

Нет – я вовсе не оглоушен, я с натяжкой понимаю и эти отношения и, как очень многие мужчины, не прочь бы иногда что-нибудь такое и подсмотреть. Но Марина для меня – мегера, восточная дьяволица, которая портит всё, к чему прикасается. Так, значит, и ты, Светик, в этом клубе. Искренне жаль. Пока… не остаётся другого, кроме как быть твоим бесстрастным доброжелательным слушателем.

А Света прямо захлёбывается рассказом:

– …ой, никогда не забуду, как мы, уже такие обнюханные, всех русских строили у Эйфелевой башни под нашим флагом!..

– Ах ты, маленькая кокаинистка! Насколько же сильна зависимость? – спрашиваю в шутку.

– Ну, тогда в Париже была большая, – отвечает серьёзно. – Туда к Маринке приехал из Англии Тёма, сын Осиновского – ну, один из них, – он всё время нас снюхивал. Потом возил в Амстердам, там я вообще подсела… Мой рекорд – пятнадцать дорожек за день! Знаешь, одна за другой, уже в конце не воспринимаешь – что нюхай, что нет…

Всё это просто ужасно. Я же другой формации – меня кокс не берёт. Нам – вот, сто грамм… Но откровенность-то девчушки подкупает! И – откуда ни возьмись – нежность неизъяснимая нахлынула: взять за хрупкие плечики, закрыть от пагубных влияний…

– Так вот, и Маринка сказала тогда, что только со мной открыла для себя впервые, что влюбиться, оказывается, можно не только в мужчину…

– О да. О Марине я наслышан. Конченая бисексуалка.

Молчание на несколько секунд воцаряется за нашим столом. Я молча доедаю салат, Света смотрит в пол, дотягивая виски.

– Мы сейчас всё равно не встречаемся, – обречённо заключает она. – Как раз вот этого «ответа», что в стишке из «Мулен Руж», и нету. А знаешь, что теперь твоя Фиса и моя Марина – самые лучшие подруги на свете? Кстати, я их несколько раз видела на разных тусовках – это такие «бэ»!.. То, что они вместе, идёт им во вред! Я просто не могу с ними находиться, когда они вместе, – одна другую старается переплюнуть…

О, я понимаю, что хочет сказать Света. Маринина порхающая общительность, мишурная искромётность и наигранная обаятельность причудливым образом переплетаются с Фисиным артистизмом, внешней ослепительностью и умением себя подать, подпитываются ими – и вступают с ними в смертный бой в общем подсознательном стремлении к лидерству, к владению мужиками…

– Представляю себе их лица, если бы они нас сейчас увидели, – сказал я. – И давай договоримся: ни слова им о нашей встрече.

– Ну это само собой…

Эх, опять запиликал у неё телефончик. Чтобы не слышать отчётливо в её ушке малюсенького мужского голоса, подозвал я официантку и попросил счёт. Что-то говоря ей, боковым слухом жадно следил за Светой. Она улыбалась опять сквозь меня и, видимо, автоматически оценивая степень моей отвлечённости, беседовала очень камерно и естественно – как с кем-то близким.

– …ну ты же знаешь, Виталечка, кого я люблю!

Эх, полоснуло по сердцу. Да какое бы мне дело, как она и кого… Я, понимаете, вторгаюсь в её маленькую жизнь, где меня не ждали вовсе, стою, можно сказать, смиренно перед маленьким храмом… И готов уже взобраться на алтарь?!

– Это звонил мой тренер по конному спорту. Вечные проблемы с женой! Представляешь, по любому поводу – сразу ко мне советоваться.

– Так ты – психоаналитик!

– Ну да. И ещё очень люблю лошадей. Лошадки – моя слабость… – надувает губки, делая жалобное детское личико. – Скажу тебе по секрету: я еду в Японию, чтобы заработать и сама купить себе лошадку! Я даже знаю, где она у меня будет стоять – в Останкино! – и стала увлечённо объяснять, что как-то прямо на улице увидел её тренер Виталий, сразу угадал в девчонке любовь к лошадям и пригласил её бесплатно у себя заниматься. Был даже конфликт со Стасом, который специально встречался с этим Виталием, потому что боялся, что Света упадёт с лошади или получит другую какую травму, но в итоге всё решилось в пользу спорта, и агентство оплатило даже дорогую профессиональную экипировку – шлем, сапоги, рейтузы и хлыст… И вот теперь она на всех московских площадках самая крутая, а все конники уже знают, что у Виталия появилась новая молоденькая воспитанница. Конницы, конечно, её ненавидят – да и пусть себе!.. Правда, не очень-то удобно кататься всё время на разных – у каждой свой характер, та упрямая, другая глупая, а какая ещё и понесёт, так что свою надо иметь. Но Света хочет заработать именно сама, а так-то знаете, сколько претедентов было уже подарить ей лошадку!..

Нет, увольте. Не могу я более поддерживать эту тему. Зато есть у меня один очень нестандартный топик – козырь, который я оставил напоследок. Моя лакмусовая бумажка, выявляющая уровень собеседницы. Сразу всё ясно – или девушка совсем не въезжает, смотрит участливо – не заболел ли? – или уже преисполнится осознанием значимости и всяческим восхищением. Хотя оно, конечно, не так интересно, как лошадки.

Ну, будь что будет.

Со значением вглядываюсь в её глаза – немного равнодушные, немного пьяные, но готовые воспринять любую информацию:

– Ты знаешь, Светик, я написал словарь. Испанских неологизмов. Причём он толковый, то есть одноязычный, – для самих же испанцев! Семь лет писал.

О, как удивлённо вскинулись тут же бровки!

– …новых слов, понимаешь? – их нет ещё нигде в словарях, они только витают в воздухе да иногда приземляются в газеты и журналы… И вот я за ними несколько лет гонялся. Обычно такие вещи делает целый отряд охотников – опытных и важных, каких-нибудь академиков, а тут – представляешь? – один какой-то русский паренёк да за целой стаей новых слов! – как могу, расцвечиваю я безнадёжно академичную тему, дабы пообразнее донести её до нежного сознания.

И с радостным удивлением отмечаю, что это не очень-то и нужно: казалось, впервые за сегодняшний вечер Светик вынырнула из своих глубин!

Вот и угнался. Пятнадцать тысяч карточек! Любая залётная пресса мною не читалась – проскальзывалась наискосок. Опытный глаз за секунды выхватывал из сотен заурядных слов отчаянные самородки, за которыми нужен был ещё и уход: аккуратно вырезаешь их вместе со средой обитания – контекстом, наклеиваешь на карточки и селишь в новом доме, нет – дворце для избранных: в своей картотеке! Составляешь досье на каждого такого обитателя, прощупываешь его со всех сторон, пытаешься понять, что за фрукт, зачем пришёл в язык и долго ли протянет…

Я что-то разошёлся, как сказку рассказываю Светику. (Не слишком ли навязчиво для первого свидания?) Но она… она-то вся в образах! С честолюбием доброго мага я наконец-то наблюдаю, как каждое слово отдаётся пониманием на её ожившем лице.

– …а так как фрукт заморский, приходилось иногда и консультироваться с носителями… Но больше всё сам додумывал – как их раскусить, представить, преподнести людям, причём на чужом всё языке! А потом одним пальцем перепечатывал полтора года. И наконец – вот они, две тыщи страниц, четыре огромных папки едут в Испанию и… находят издателя!

Вздох облегчения. Это Света переживает за меня. Струнки тщеславия удивлённо напряжены: я чувствую, что она искренна.

– Там, конечно, прибалдели: ничего себе, какой-то 27-летний русский – и наших старичков переплюнул. Ну, сразу у меня интервью на радио, по телевизору показали, в газете прописали… Договор подписали, аванс заплатили. Ну вот, собственно, и всё.

– Что – всё?..

– Всё. Вскоре тему нашли нерентабельной, и проект закрыли.

Играйте, оркестры, звучите и песни, и смех! Минутной печали не надо, друзья, предаваться. Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…

Почему-то темень на Сретенке, и только в глади эклипса мерцают огни далёкого проспекта Мира.

– Нравится тебе Окуджава, Светик?

– Что ты зубы мне заговариваешь! Словарь твой жалко так… – насуплена Светик в поисках решения вопроса. – И что, ничего нельзя сделать?

– А… нет запала.

Когда в начале первого ночи моя огненная колесница бесшумно пролетает над спящим Останкином, её возбуждённому седоку приходит в голову озорная идея: опуститься на Звёздном бульваре и прогулять девчонку по тёмным его аллеям. (Если бы не город, почти бунинским.)

– Хоть за ручку твою подержаться, – подмигиваю ей.

Светик уже знает, что надо немножко подождать, пока я первый выйду из машины и открою ей дверь.

Лёгкая тяжесть разбросанных по сиденью длинных конечностей пружинит в моей руке.

Моя рука, её рука. Моя рука в обнимку с её, чуть влажной, волнующей. Разжимаю кисть, уверенные пальцы ищут прохода между пальцами – и вот мы уже связаны цепким жизнерадостным замочком.

В юности я таким образом безошибочно заглядывал в будущее: пропустит мои пальцы – значит, скоро будет всё.

Тёмные аллеи Звёздного бульвара залиты лунным светом. Никого. Только ночная июньская дикость.

Раскачиваю Светину руку в такт нашим шагам:

– Ну, вот мы и дружим!

Она вдруг переступает неловко вперёд, разворачивается вся… Руки невесомо легли мне на плечи. Прямо передо мною её лёгкое дыхание. И глаза, в которых две лукавые луны, прямо передо мной.

(И тут… патетика момента заставляет меня ещё раз оступиться. Вновь сходить по земляничку, памятуя, однако, о том, что задача у нас – вовсе не насобирать её полное лукошко, но лишь благодарно посмаковать прелестные росяные ягодки, вдруг ниспосланные фортуной.)

Это наивное и естественное, нежданно-желанное приглашение к поцелую вспоминаю я и сейчас, тихо ностальгируя по тому отроческому возбуждению и чувству полёта, унёсшему назад лет на двадцать. Свежая влажность детских губ, мягкая настойчивость языка, узкая полоска голой талии обезоруживающе-непосредственно предоставлены моему дремлющему мужскому коварству. Тёплая удушливая волна шепнула мне: я, маленькая женщина, которой ты боишься коснуться, – так и быть, логическое завершение свидания я беру на себя!

И если б не самому мне мало понятная трепетность к этой девчонке, если б не это невнятное желание достойного с ней продолжения, то проснувшийся самец хватко и без стеснения упился бы шёлковыми переливами, дрожащими в его руках!…

Тактично отвожу губы. Светины глазки подёрнуты томлением и виски. Вдруг, не сговариваясь, упираемся лоб в лоб – барашками, глаза в глаза.

Так недолго и влюбиться…

– Ну вот, а я уж думала – одной придётся мучаться.

Смеёмся.

И потом ещё один поцелуй в машине, её жалобная гримаска в ответ на моё обещание позвонить завтра (а то, можно подумать, с утра сама бы стала названивать!) – и хрупкая фигурка, изогнутая в театральном «прощай», раскачивающая тяжёлую дверь подъезда.

Ну что, очарованный вьюноша, как несётся тебе домой в сей пустынный московский час под твою победную долбёжку? Душа поёт, сомненья гложут?.. Да уж, программа-минимум явно перевыполнена, и с этой неоднозначной, бесшабашной, роковой девчушкой, оказывается, можно будет и отвлечься – подразвеять Фисин фатальный ореол над твоей бараньей башкой, подлечить растерзанное самолюбие. Хотя, старик, если ты всерьёз вознадеешься, что на этом поприще будешь одинок, ты полный идиот, – слышу уже рядом знакомые интонации подутихшего было Перца…

И гоню его прочь.

Я это знаю – и не хочу знать. Мне наплевать: я – творец! Я, как могу и умею, плету где-то в тонких мирах грибницу её понимания, её взаимности, её ответа. Я – дирижёр. Увертюра сымпровизирована технично, нефальшиво, на одном дыхании. Я не могу знать, когда у меня сломается палочка или вдруг засвистят, требуя прекращения спектакля.

Мой упоительный ночной маршрут, полный ветра и запахов, лежит домой, в Коньково. Я вылетаю через Гиляровского на пустынное неоновое Садовое. Я напеваю вновь и вновь каждую нотку нашей встречи. Светины биллборды, оказывается, понатыканы везде, они налетают на меня то слева, то справа. Они стреляют в меня сладкими стрелами причастности.

Мне легко и уютно с самим собой, в моём застывшем ощущении полёта. Оно, скорей всего, живёт только во мне – ведь причины, его породившие, давно обсыпались, поменяли форму.

Я очень хочу набрать её номер. Я боюсь, что не попаду в унисон. Как тогда с ней говорить?!

На светофоре пахнуло сиренью. Я улыбаюсь. Откуда на Ленинском сирень?…

4

Дзрр-дзрр!..

…и полчища, целые сонмы крылатых сизоголовых устройств – двуногих жукообразных, сочленённых голосовым раструбом с бабочковой личиной – исполосуют солнечную зыбь в наглядном радении за возвращение жён, давайте-ка, кто звучнее – дзррр-дзррр…

Дзрр-дзрр!..

А-а-а-а, это туда, на ту, действительную, сторону, с изнанки бытия стремительно уносит меня звонок телефона – настоятельно, механически. Властно.

Жёсткая реальность – ярчайшее рабочее утро в птичьих трелях и солнечных бляшках. Одна из них жжёт и слепит левый глаз, не даёт ему толком раскрыться и начать уже соображать. Я разражаюсь безудержным, всепоглощающим зеванием. Я мощно содрогаюсь до самого восставшего корня. В нём бродят сладчайшие дикие соки.

…и что-то розовое, свежее, которое так же сладко и в губах причмокивает, и в затылке поёживается – что?!

Да!! Это заспанная реминисценция поцелуя, послевкусие вчерашнего события… Того, что вторым незримым солнцем будет светить мне сегодня целый день!

Здравствуй, новый день! Да здравствуй, понедельник!!

(Во рту, конечно, не то что поцелуй реминисцирует – батальон драных кошек нагадил.)

Дзрр-дзрр!..

Полдесятого, однако. Ну никогда, черти, не дадут покоя – сейчас бы ещё полчасика, а лучше часок. Но я обречён: ещё миг, другой – и разбросанные члены вошли в свой калибр, подобравшись для меткого броска к телефону: работа – превыше всего!

Дзрр-дзрр!..

– Слушаю вас. – Умильная, интеллигентская сочность моего баритона (со сна требующая определённой подготовки) не оставляет повода усомниться в том, что на этом конце провода – солидный офис и топ-менеджер в подтяжках. (А на этом-то конце провода, хи-хи, съёмная квартира и голый потягивающийся прохиндей с торчащим пенисом!)

– «Новые горизонты»? – окает провинциальная усердная секретарша. – Владимирский облпотребсоюз беспокоит. Мы давеча заклёпки для Коврова у вас брали, ну, прищепки ваши – девятка там или как она, так мне – ой, чтой-то тут понаписали, ой – дескать, ручей какой-то пришлось растачивать, а то по широте не подходють, а те, которые подходють – так якобы пережимають, а те, что не пережимають, те совсем подрезають – дак вся ночная колбаса и попадала, прям чэпэ, честное слово!

Вот те на. Я уже качаюсь на кожаном кресле, скрестив на столе ноги (любимая рабочая поза). Кстати: очень жарко голой заднице. Глубоко, сочно зеваю.

– Так почто ж растачивали-то – у них, поди, не девятка идёт, а семёрка, по всему видать, – говорю построже. Из самой глубины души зреет уже глухая неприязнь к собеседнице.

– Ой, не знаю, батюшка мой, не знаю. Полгорода без колбасы осталось… Не знаю.

– Уважаемая э-э-э… – листаю клиентскую тетрадь, – Катерина Михайловна, прежде чем что-либо заказывать, следует выяснить у клиента точный типоразмер. Теперь нам, заметьте – на-а-ам, не вам – не остаётся ничего, кроме как скорейшим образом осуществить возврат. Будьте добры, телефончик главного инженера Ковровского мясокомбината… – и тем местом, которым мне жарко, чую ещё и тупое недоверие на том конце провода. Потому добавляю елейно: – Ваш интерес строжайше соблюдётся…

(…а вот уж хренушки – облпотребсоюзы и прочие госконторы должны больше отдыхать. Не увидишь ты, Хавронья Михална, ни копейки больше с твоего Коврова.)

Так-с, а почём мы во Владимир-то отпускаем? – смотрю в талмуд с ценой производителя. И уже бойко так посвистываю: однако, два конца!..

Я не терплю мелкого провинциального жульничества. Без стула, с кошками во рту, в чём мать родила и, извиняюсь, с полным мочевым пузырём – отзываюсь я на беду ковровского работяги, у которого вечером не будет даже колбаски на столе…

Быстрей звонить в Ковров!

– Василий Степаныч, наслышан о ваших неприятностях, завтра же всё меняем!.. Кто – мы? Дело в том, что мы-то как раз и есть непосредственные производители, ООО «Концерн „Новые горизонты“» … А потребсоюз – забудьте! Если они семёрки от девятки не могут отличить… Кстати, почём они вам поставляли? Сколько?!! Да я пятьдесят рублей скину, и ещё, Василий Степаныч, полагается вам, лично вам, понимаете? – премия, рублей пятнадцать за тысячу… Не поймут? Дак мы конфиденциально – всё ж какая прибавка к жалованью… Да вы не смейтесь, я же вам телеграфом буду отправлять!.. А вот ручеёчек-то вы зря растачивали – теперь скрепочка там гулять будет. Ну, не беда – мы вам пожёстче, пожёстче её в следующий раз…

Нет, правда, вот вдруг с утра хорошее настроение – и уж гордость распирает, что можешь-таки влиять на кой-какие события.

…ой, ой, ой! Да как же это я, дорогой читатель, за всё время знакомства нашего таки и не представился в плане, скажем, профессиональном – и вынужден сделать это сейчас, с прилипшим уже к креслу седалищем! К вашим услугам – Роман Дормидовский, Роман Перекатипольский, Роман, так сказать, Краснобаев – единственный руководитель и исполнительный работник вышеупомянутого концерна, его президент, ген. директор, гл. бухгалтер, менеджер, кассир…

Мне достаточно нетрудно совмещать все эти должности, поскольку означенной организации не существует в природе. «Новые горизонты» – некий светлый абстрактный образ, призванный навеять благородные ассоциации в тугих, невегетарианских головах ответработников мясокомбинатов – инженеров, механиков, снабженцев. Непосредственные же поставки осуществляются с различных помоек… То есть не в общепринятом же смысле с помоек – этого ещё не хватало!.. Столь трогательное и справедливое определение пристало к организациям, имеющим лишь печать и расчётный счёт, да ещё директора – как правило, пьющего, а лучше мёртвого. Подобные конторы, призрачные оазисы в зыбкосыпучей (или сыпкозыбучей?) пустыне официального налогообложения, попринимают откуда ни попадя в свои подслеповатые чахоточные поры углекислый безналичный газ… повыпускают уже, однако, кислород (воздух, лавэ!) – а через пару месяцев и вовсе растворятся, будто их и не было. Пресыщенные файлы Учётной палаты вспухли от названий: «ДорСнабАвтоТрейд», «Регионмолинвест», «Турингорпищепром»…

Но не буду уж излагать все секреты, тем более что вовсе никакие это не секреты: кто в курсе – так и лучше меня, кто нет – так и ни к чему, а к нашей главной песне вся эта унылая и пресная кухня имеет отношение весьма и весьма опосредованное.

А что за прищепки такие, из-за которых колбаса-то падает?.. Тут опять нам приходится извиняться перед читателем – за неграмотность техперсонала. Субъект моей скромной деятельности имеет название определённое – вполне звучное, сочное, клёпкое, а потому и функционально соответствующее: клипсы. (Да не пугайтесь – не те, что в ухо вставляются, хоть кое-какая аналогия и налицо.)

Вот выползает из набивочного шприца такой безликий хобот. Он полон скепсиса. Под равнодушной его оболочкой шипит только что народившаяся в кутере^[8] молодая нервная масса. В ней такая дребедень: радужные нитраты и нитриты, уже связанный крахмал, остаточное волнение перемолотых хрящиков, спесь шпиговых прожилок, соевые урчания в ледяном плену, и т. д. Ну – фарш, одним словом. И тут по нём ка-а-ак вдруг что-то шипнет-шваркнет, и толком-то не поймёшь, что именно и откуда, с двух сторон чем-то припечатает (гидравлика!), глядь – вон уж и колбаса готовая отваливается, чуть не подпрыгивает, тужит заклипсованную попку! Или: пыжит заклипсованные ушки! – все сравненья меркнут, ибо они условны…

Ай да клипса! Без неё колбасы не бывает.

В поле нашего интереса попадает ещё и петля – да-да, та самая петелька, на которой колбаса, особенно сырокопчёная, имеет обыкновение висеть – в термокамере, в коптильне, в магазине… О, не смейтесь – так просто вы петельку эту не свяжете. И на ленту без ультразвука не наклеите. И перфорацию не нанесёте, чтобы к головке подходила, чтобы от дырочки до дырочки… (А потому что – шаг!)

Я, получаюсь, дилер. Спекулянт. И кому я нужен, если вон сколько серьёзных западных производителей возится с мясокомбинатами напрямую? Если столько вокруг кулибиных уже делают вовсю эту хрень?.. Зачем, зачем, спрашивается, – я?! – О! Ту заветную цену, что дают они мне, не получит никто. (Всё дело – в ямочках на щеках.) И… вы же слышали только что, как строго у нас учитывается человеческий фактор. То есть – практически ни один ответственный за снабжение товарищ не останется невознаграждённым за приверженность моему концерну. Опять же, звучный термин: откат.

Почти никого из них не видел я в лицо. Они все верят мне по телефону. И по телеграфу.

Ну, а я стараюсь иметь свои два конца. Хорошо, полтора. Вот и всё.

Мощным взмахом покрывала запахиваю цветастую постель. Над нею в шахматном порядке висят в стекле мои картины. Сумасшедшая сюрреалистическая графика, рисованная в далёкие школьные годы.

Под голой лампочкой, в оберегающем движении ладоней, стоит смиренная, но не сломленная фигура Иешуа Га-Ноцри – на весах истории с огромным Марком Крысобоем. Глаза Христа мудры и печальны, он видит вечность, и нет в них даже немого укора, и может спать спокойно удаляющийся в плаще своём с красным подбоем жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.

В безвоздушном пространстве зависли в немыслимых позах оркестранты. Пьяный дирижёр на шарнирах. Ловелас-кларнетист (красив, как чёрт) – весь устремлённый на газообразную сексапильную любовь… Ну, а та вроде как ведёт дирижёра, держа заодно за шкирку амурчика, который целит своей стрелой в изящного флейтиста, забывшегося под потолком. Надежды ма-а-а-аленький оркестрик под управлением любви!

Ну, и так далее.

Нет-нет, я вовсе не рисуюсь – это всё давно уже детали интерьера. Просто сейчас, в это сказочное утро, на них затейливая батарея солнечных зайчиков!

А я люблю свои вещи. (Вообще-то у меня такое впечатление, что любил я их последний раз очень давно, а потом как-то подзабыл, и вот сегодня с необычайной отчётливостью вспомнил – к чему бы?..)

Один колониальный вентилятор чего стоит! Он громыхает золотыми лопастями и шелестит к тому же связкой сочинских ракушек – мерно, надсадно. Под него классно спать – если привыкнуть, конечно.

А ваза, тончайшего фарфора сталинская ваза, вся в бензиновых размывах и прошловековой цветочной лепнине!

А торшер с тремя чёрными лампами-сомбреро! Я вдруг замечаю, что он похож (ха-ха) на салют! Длиннющие траектории стеблей стремительно выносят сомбреро из-за телевизора – и чуть не упирают их в люстру, где они бессильно нависают и вот-вот обсыпятся.

А мой огромный, монументальный ковёр – всю комнату заполняет он уютным розовым светом!

Ну и конечно, смысловой центр всего уголка: дореволюционные прабабушкины часы в длинном резном гробике, эдакая вещь в себе. Вообще они ещё живые. Если их завести, они будут тихонько отхрюкивать время совершенно невпопад, вызывая во мне безудержный смех.

Так что лучше их не заводить.

По пути в ванную я, как всегда, повисаю на турнике, закреплённом над дверью.

Ой, как моё мясо гудит и ноет! (Вчера утром, перед свиданием, делал спину и бицепс.) Моим разоспавшимся забитым мышцам нужно долго тянуться, так что лучше сразу войти в тонус под горячим душем, повысить температуру тела, разогнать застоявшуюся молочную кислоту и другие продукты распада… После горячего – сразу ледяной, пока всё тело не разгорится звонкой мерзлотой!

И – растираться, растираться…

Да здравствует новый день!!

На кухню не зайти без тёмных очков. На углу стола группа опарышей ждёт своей участи. (Это аминокислоты.) Заныл, завизжал блендер взбиваемым белковым коктейлем, затарахтел кусками льда (люблю похолоднее).

Начало одиннадцатого. Наконец я в форме. Наконец я, уже в шортах и майке (лучшая рабочая одежда!), уже с пахучим кофе и тарелкой творога (белок опять же!) могу (теперь уже официально!) воссесть на любимое кресло – кожаное, винтовое, скрипучее. И, почесав ласково по мышке ноутбука – проснись, малыш! – наконец-то взять в левую руку трубку телефона. Моё основное средство производства.

…да, таким бодреньким трудоголиком что-то давно себя не помню. Герой! Возбуждённо кидаюсь в не такой уж и бурлящий утренний водоворот… Несколько неестественно. Зачем, почему? Неужели… в розовом солнечном кипении продолжается вчерашний ночной полёт?

И вдруг реально ощутилось: именно так оно и есть.

«Так я Икар», – подумал я с некоторой на себя досадой. (А кому охота спалиться?..)

Да, вдруг реально ощутилось, что, не случись вчера будоражащей встречи с этой девчонкой, не было бы и звенящего утра, не было бы батареи солнечных зайчиков, торшера-салюта, опарышей-аминокислот…

Ничего такого я бы просто не заметил.

…ну и ну. А и пусть! Не я ль желал себе такую участь? (В смысле – влюбиться, туда-сюда?)

…а потом? – я автоматически разглядываю себя в тёмном стекле Фисиного портрета. Кстати, всё пространство над столом испещрено Фисиными фото в рамочках – сюр, гляссе, ню. (Я фотограф и вуайерист.)

– М…к ты, а не вуайерист. А потом – суп с котом. Пора уже снимать иконостас. – Кто-то вроде за меня решает три вопроса сразу.

…кто бы это был?..

Я вдруг переношусь к моей девчушке – она сейчас, небось, ещё посапывает полуоткрытыми губками, досматривает свой сладкий одиннадцатый сон. Хочется за нею подглядеть, погладить немножко, взять на ручки, отнести в туалетик. (Шутка.) Опять печаль подходит к сердцу и тревога – какие там планы у неё на сегодня, а вспомнит ли, как проснётся, сразу про меня, а будет ли рада звонку… Ведь она-то, наверно, никакого такого полёта и не испытывает…

…а мне, Икару, грохнуться оземь с восковыми моими крыльями!..

Из затянувшейся прострации меня резко и неприятно выводит телефонный звонок.

– Это… «Регион… регионинвест»?

– «…Мол-инвест», – поправляю с достоинством.

– А-а, Роман! Ты, шо ль? Шо за фирмы у тебя мудрёные!.. Та это ж Пал Палыч, Тихорэцк, – слышу знакомый бас, родные южные интонации.

…и вспоминаю с ужасом, что резинки, резинки-то уже давно пришли, а я всё не сподоблюсь не то что выслать в Краснодар – даже Махмуда послать за ними на DHL… (Махмуд – водитель и экспедитор.)

– Пал Палыч, дорогой, ну не вышлют никак эти испанцы, я уж с ними и так, и этак – необязательный народец, ну потерпите ещё пару деньков, как там погода на Кубани?..

– Погода шепчет. – «Гэ» фрикативное, как у Горбачёва. – Ты вот что это. Скажи своим испанцам, что машина для обезволошивания хороша – свиней шпарит, что надо. А резинки штатные – говно. Понял? Я за смену шестьдесят хряков бью, так уж неделю как по второму разу прогоняю – не отшкрябывают, понимаешь, ни хрена. Это раз. Два. Чем мне обесшкуривать?! Подумай. Кишки опорожнять. Копыта снимать. Кости дробить! Меня директор задолбал, слушай – модернизируй, грит, убой, а денег даёт – кот нассал…

Да, много проблем у Гусаря Пал Палыча, главного инженера крупного кубанского мясокомбината. И так ведь всё изложит – задушевно, а вместе с тем командно, что сразу как-то и пообмякнешь, и почешешься задумчиво – может, действительно должен ему чего?.. Так вот и сейчас – можно долго слушать административный басок его, но я уже понимаю, куда он клонит: только подуло отсрочкой платежа – извините, не мне ж проплачивать в Испанию за житницу России! (А за шпарчан^[9] не по-детски поделился я тогда с Пал Палычем – из четырёх с половиной чистой прибыли целая штука зелени прилипла в одно касание к огромной клешне его.)

Как видите, случается когда приторговать и оборудованием. Но куш срываешь нечасто: повоюйте-ка, попробуйте с именитым немецким производителем! Повтюхивайте невнятные испанские агрегаты, не разумея в них хотя бы настолько, сколь надобно для того, чтобы маячащий человеческий фактор логически сочёлся с действительной потребностью клиента!

…ах я безответственный козлина! Час назад ещё как надо было послать Махмуда сначала в «Клиппром», где клипсы делают (кстати, ещё и туда позвонить, чтоб девятку на семёрку заменили), а потом – с заменой – в Ковров за возвратом… А теперь что он успеет-то? Или успеет?.. А, пусть едет – главное, чтобы в Коврове был до пяти, а когда вернётся… когда вернётся, я спать уже буду и телефон отключу! В итоге, за что плачу ему я триста баксов плюс бензин?!

Я быстро и без аппетита заглатываю творог. Запиваю остывшим кофе. Открываю клиентскую тетрадь. Клиентов у меня штук девяносто, а кормят-то пять – семь, не больше! Остальные берут по коробочке раз в полгода. Этих желательно время от времени стимулировать: поприветствовать, чтоб не забыли, справиться, как дети, ну, и вообще – не подошла ли потребность…

Звоню!

– Альберт Никанорович, это…

– Узнал-узнал тебя, голубчик, богатым не будешь!.. Нет, клипсов твоих у меня – жопой жуй. А вот с утречка вспоминал-то я тебя, и не икалось тебе?.. И вот он ты – туточки… Я что хотел спросить-то, Романчик… а нет ли у тебя, голубчик, вампирчика?

– Найдём, как не быть! – отвечаю бодро. (Это ещё что, прости господи?.. Держаться, держаться, незнание своё не выказать!)

– …а то был тут у нас один немец, старьё такое – «Вурдамакс», так его как в горло вставишь, сосёшь-сосёшь, сосёшь-сосёшь, и долго так – вручную-то, и потери литра три – хоть с кружечкой вокруг ходи, ей-богу… Испанцы твои поинтересней не выдумали чего?

…фуф, речь-то о каком-нибудь кровеотсоснике. Испанцы-то, наверно, выдумали, да с аксессуарами связываться нет сил: навару ноль, а геморрою выше крыши.

– Посмотрим-посмотрим, Альберт Никанорыч… Вы когда же у меня посерьёзней машины спросите – волчок, фаршемешалку, массажёр?.. Шпигорезку, на худой конец?

– Так я держу, Романчик, руку на пульсе. У меня с колбасным пока всё, тьфу-тьфу, чики-пуки. А вот по убою и субпродуктам – швах, прямо скажем. Да, чуть не забыл: меня хозяин озадачил – какой-то модный станочек вышел, «лебединый воротничок» называется, не слышал? Овец гильотинировать… Почему лебединый – лях его разберёт. Ты б мне нашёл его, Ромчик, а?…

Немножко подташнивает после беседы, хочется ещё раз в душик. А тут как раз пора уже курицу кушать, белков набираться – а то бицепс расти не будет.

Куриные грудки мне варит домработница. Выходят они совершенно резиновыми, и вовсе не Ольга Александровна виновата, а по сути они своей бройлерной – тугое ненавистное искусственное мясо, так что один изжёв может несколько минут длиться, и всё равно ведь подслеповатый иссушённый комочек выплюнешь. А я приноровился что делать: искромсаешь несколько грудок в блендер, зальёшь молочком, взобьёшь в трупного такого цвета эмульсию – ну ровно как с колбасой, только объёмы непроизводственные да ингредиентов меньше… и секунд за пятнадцать уже и проглотил с фестальчиком!

Фуф. Вроде как перерыв себе устроил. Сажусь опять к столу, не расслабляться – что потопал, то и полопал! А дай-ка произведу флэш-атаку на потенциального клиента, разведку боем, так сказать, рекогносцировку неохваченной местности – пока, что говорится, настроение позволяет!

Звонить по отраслевому справочнику наобум – дело неблагодарное. Вроде элементарно: все мясопереработчики известны – знай себе, набирай, трынди одно и то же, как попка: «Клипсы, клипсы!» Ан не всякий же и выдержит – то инженер с полдника не вернулся, то летучка в разгаре, то клипсатор не тот, то в детсад попадёшь, а то и вовсе пошлют на три буквы.

(Ну, а вы думаете, как я тех клиентов, что в тетрадочке у меня, нарыл? Как всех этих китов – Микояновский, Бирюлёвский, Клинский – себе надыбал?..)

– Это ООО… «Урюппереработка»?

– Она.

Отчётливой певучей скороговоркой представляюсь. В общих чертах обрисовываю профиль деятельности компании, справляюсь о типоразмерах… Кто-то, затаившись, с интересом слушает, затем недовольный голос сипло сообщает:

– Это котельная, ещё раз наберите…

Сразу недоверием, конечно, проникаешься к предприятию, единственный телефон которого совмещён с котельной. А мы и наберём, нам не впервой, и официальная часть в тысячераспятый раз от зубов отскочит…

И вот как тут оставаться бесстрастной продажной машиной?! Как, по совету великого Хозе Сильвы,^[10] возрадоваться, что ещё один порожняк позади, а значит – ты на ступеньку, на минутку, на йоту ближе к заветной цели – ещё одному клиенту, ещё одной продаже! Как здесь не удариться головой об стол, не вырвать с корнем телефон и, обмотавшись несколько раз этим проводом самому, не повеситься с наслаждением на турнике, манящем блеском перекладины! Или, отыскав в чулане усохший мольберт, не рвануть лет на пять в Гурзуф – на все заработанные и незаработанные деньги!..

Бездумно, бездушно, бездарно, цинично живу я в тысячный раз свой день сурка. Как ошпаренная белка в колесе, гоняюсь за орешками, дозированно подбрасываемыми мне в клетку уездными мёртвыми душами – коробочками, собакевичами да маниловыми… И кроме орешков этих, ничего вроде и не надо моей усохшей, кастрированной, вечной душе!..

Из очередной тяжёлой прострации возвращает меня раскатистое эхо грома. Ух, ничего себе. Вот ведь как бывает в жизни – сияющее утро незаметно становится жидким молочным деньком, да ещё с разрезанным напополам небом! Выйду на балкон ловить полной грудью предгрозовую нервную свежесть. Сейчас небо задвинется мглой, потом всё засифонит, зашуршит, вдруг долбанёт где-то совсем рядом – и покатится по всему Конькову обновление.

В такие моменты, бывает, нахлынут всякие быстрые незаезженные думки, порою даже отрывая от земли, – как на картинах у Шагала.

(Бедный Махмуд. У него как раз щётки не работали.)

…я, видите ли, убеждённый интроверт. Мне интересно смотреть в себя (особенно когда было куда). И если б не чёрная моя дыра, речь о которой шла в начале этой печальной повести, дыра, образовавшаяся от отсутствия настоящего дела, от отсутствия женщины (заметим: сногсшибательной и преданной одновременно!), был бы я сейчас, наверное, в полной гармонии с собой. Но! При этом ведь – всё время, чуть выйдя на люди, играю роль активнейшего экстраверта, такого рубахи-парня, отъявленного краснобая: с девушками, с клиентами, с дядей Васей, дежурным по подъезду. Играю успешно, профессионально. Но всё же – играю! Или почти уже не играю?..

Это что же получается? Раздвоение личности?

Сплошные дыры. Так с ума сойдёшь. (Что-то писал об этом ещё дедушка Юнг.^[11])

Ну а мой затянувшийся полёт – ясное дело, иллюзия, примитивный самообман сознания, которое, конечно, всё ищет и ищет себе по инерции розового идола?..

Как здорово треснуло прямо над головой! Как заиграло косыми перехлёстами! В комнате инфернальная полуденная тьма. Нет, не сяду я за стол, не зажгу торшер, не заскольжу привычно по клавишам телефона…

Подношу спичку, и пальцы загораются от неровного поначалу огня лампадки, что в углу, над кроватью. Строгий лик Христа нем и светел. Если в него вглядеться, немного закружится голова от нереального, объёмного, мерно идущего во все стороны всепонимания.

Я редко, очень редко смотрю ему в глаза.

Я уже на коленях, немного удивлён себе, распашисто крещусь. Я бью земные поклоны в подушку, истово, истово. Я будто в забытьи.

(Наверно, я смешон со стороны.)

– Господи, я знаю, ты меня услышишь, я верую в мудрость твою, прости меня, грешного, – редко к тебе припадаю, как только плохо совсем или захочу чего очень сильно… Пусть будет у меня с ней всё на едином дыхании. Получится что-нибудь – чтоб возрадовался я и благодарил тебя за каждый подаренный мне с нею миг. Не выйдет – стало быть, на всё твоя воля… Чтоб я за каждое свидание понимал, получал, отдавал! Жил!.. Дай прожить новые встречи достойно, как мужчине, с белого листа. Дай забыть мне мою дьяволицу, дай светлую, искреннюю девочку. И пусть она испорчена уже – я приму её, как есть, она ведь человечек, творение твоё и право имеет быть такой, как создал ты её, и право имеет на любовь! Господи, пускай потянется она ко мне, пусть почувствую я это! Дай окунуться в неё, дай окунуться в новое это чувство!! И чтоб всегда я был на высоте, на мужской высоте, что часто как раз и не удаётся, и чтоб ни-ка-кой ревности, никаких упрёков ни за что, и – чтоб – на – од – ном – ды – ха – ни – и!! И да исполнится на всё воля твоя, господи.

Благоговейная тишина, лишь дождик докрапывает, и посветлело заметно.

Что со мной, так искренне давно не говорил я. Бог, ты меня услышал?..

А за спиной как будто крылышки выросли.

И, уже уверенно покидая незапланированное эзотерическое состояние, я вхожу в нормальный рабочий ритм, кушаю суп с фрикадельками и куриные отбивные с гречкой, аппетитно закусываю «Принципом домино» на 4-м канале, звоню на мобильный Махмуду, который доехал только-только до Орехова-Зуева и еле пережил грозу, молясь Аллаху на обочине, посылаю в себя очередную пригоршню аминокислот и витаминов, справляюсь в банке о последних сливах на помойки и уже размышляю, потягиваясь на диване, как бы лучше закруглить счёт… Обдумываю, сколько бы запулить в четверг на «Клиппром», подсчитываю откаты за прошлую неделю (мама родная, под полтинник!), принимаю звонки от Раисы Ильиничны и Зои Матвеевны, просящих по коробочке пятьсот тридцать пятых и двести сороковых, соответственно… Заигрываю с журналом «Афиша» в поисках лучших культмероприятий, куда пойти со Светой, пытаюсь дозвониться по мойке подошв в Хабаровск, там почему-то всё время факс (при чём здесь факс, дурень, там спят давно!), говорю на повышенных тонах с замдиректора Ростовского МК, на нём пол-лимона висит уже четвёртый месяц…

Света никуда не денется, Света подождёт, Свете можно позвонить и в конце дня – пусть девчонка понимает, что человек работает.

В ежедневнике запись: 17:00. «Самфуд». Совсем забыл я о назначенной встрече. Моя безответственность меня поражает в который раз. (Когда-нибудь это кончится нехорошо, но от явных проколов пока бог милует.)

Однако, уже четыре. Ненавижу вылезать из своей норы, особенно для обсуждения непонятных тем с левыми клиентами. (Ну что может быть такого сверхсекретного или требующего смотрения в глаза, если даже откат я предлагаю по телефону!)

Депрессивные, чёрные пиявки изнутри впиваются в грудь. Я через силу собираюсь, надеваю первую попавшуюся рубашку… Галстука нет даже мысли повязать – вон с полсотни дорогущих удавок печально свисает в углу шкафа… Автоматически беру почти пустой портфель. Обречённо выкатываю из ракушки эклипс.

Я рассекаю по лужам с лицом, подёрнутым тупою неизбежностью. (В панорамном зеркале люди почему-то останавливаются и смотрят мне вслед – я, должно быть, немножко брызгаюсь.)

Позднее солнышко опять слепит глаз, извлекая из неглубокого подсознания изящный, прилипчивый оборотец: «…быть может, виновато лето…» (О! Я Баратынский? Языков?..) Стало быть, четырёхстопный ямб. Лето – Света… имя ласковое – Света. Что-то чистое, искреннее, как капель… как колокольчик?!

Я уже где-то на подъезде, запутался в улицах, времени начало шестого, а, пусть – всё четверостишие шаловливо выстраивается в шеренгу и отдаёт под козырёк. О подзабытый эпистолярный жанр, в современном своём выражении не можешь не быть ты оценен продвинутой девочкой Светой! Останавливаюсь посреди дороги, включаю аварийку, ищу режим «послания» в телефоне… Душа рвётся уже вся наружу, она воспаряет на том единственном, нежном, ажурном облачке, которое вот-вот, через пять секунд, приземлится на предмет нашей зацикленности – вместе с только что набранным SMS:

Bit mozhet – vinovato leto (Proshu – prostite za klishe),

No imya laskovoye «SVETA», Kak kolokol’chik, bjot v dushe!

Yours, R.

…интересно, поймёт ли она, что такое «клише» и при чём здесь вообще клише, но попробуй-ка найди подходящую рифму к «душе», да ещё когда вокруг сигналят, что-де не проехать из-за меня!..

Я вхожу в «самфудовский» офис. Я гляжу на усатого охранника с окрыляющим ощущением красиво преподнесённого сюрприза. Да, сейчас, в этот самый момент она скользит удивлённо по своему экранчику…

…и, конечно, уже тает от попавшей в цель образности, простой и свежей!

Ну, где там как бишь его… механик Кондратенко! Да, здравствуйте. Значит, испанские четыреста десятые не идут, хотите «родные», немецкие… Как же так – везде летят, а у вас даже не идут! Оболочку режут?.. – и уже в громыхающем цехе, в белом халате и глупейшем колпачке: – Юрок, ты говоришь, каждая десятая вылетает?.. так ты полирни разок всю полоску, а я те с каждой клипсы по копейке в конце месяца! А?! Ну-ка, считай-ка!…

Мы механиков заставим уважать испанскую клипсу!

«Спорый денёк, – думаю я, подъезжая к спортивному клубу. – Всё, что надо, вроде как разрулено, подмазано, откачено, слито, впулено, да и Махмуд, хвала аллаху, обратно уже едет».

Нет, не живётся мне, сосёт смутною печалию под сердцем: где-то там Света, что-то долго нет реакции… Да я, пришли кто мне такое SMS, быть может, и ненужный вовсе мне человечек, живейшим образом бы отозвался: хотя бы дань потуге стихотворной – и чувству произвольному, опять же.