Благодаря доброй дозе хорошего снотворного я проспала в воскресенье почти до двух часов дня. Поверить не могла, когда наконец проснулась, – никто меня не разбудил. Невозмутимая рутина клиники обезоруживала, давая возможность побыть самой собой. Все-таки это неплохо, если у тебя верные друзья в надлежащих сферах.
      В три пришла врач-интерн, понаблюдать как и что. Она подвигала моими ногами и руками так и эдак, приставила офтальмоскоп к глазам.
      – Доктор Пирвиц, – сказала она, – отдал распоряжение: вы можете ехать домой, если чувствуете, что в состоянии это сделать.
      Доктор Пирвиц? Я предположила, что это был тот самый седовласый хирург, имени которого я так и не узнала, когда мы общались.
      – Отлично. Я в хорошем состоянии. – Мои челюсти все еще болели, а плечи ломило так, что я вздрагивала от боли, когда двигала руками. Но в домашнем уюте все быстрее заживет...
      Она подписала мою историю болезни и справку о выписке: так делают всегда, даже в том случае, если больной заявляет, что с ним все в порядке.
      – О'кей, – сказала врач. – Все формальности соблюдены, лечение проведено квалифицированно. Тем не менее передайте эту расписку дежурным медсестрам, они все оформят окончательно.
      Она ободряюще улыбнулась и исчезла.
      Я выбралась из постели и поплелась, как зомби, в душевую. Только когда одевалась, поняла, что тело состоит из мириад мышц. Кто бы только мог подумать, что их так много?
      Я влезала в туфли, когда в дверях появился смущающийся мистер Контрерас. В руках он сжимал букетик маргариток. Он засиял, увидев, что я одеваюсь.
      – Я приходил в час, но они сказали, что ты еще спишь. О, моя милая игрушечка, ты свое лицо видела? Выглядишь, словно после драки в пивной. Ну, ничего, все выяснится. Заберем тебя домой, приложим кранам сырого мясца. Знаешь, это просто делало чудеса, когда я был молод. Все «фонари» как рукой снимает.
      Я тщательно старалась не смотреть на себя в зеркало, принимая душ. Но теперь...
      – Прекрасно. Верю тебе, зеркало, – сказала я без особого энтузиазма. Но сейчас не могла удержаться от соблазна поглазеть в зеркальце, висевшее над рукомойником. В прошлую ночь мне не довелось полюбоваться «рукоделием» Серджио. Темная полоска бежала от левого глаза к подбородку. На нее были наложены пластиковые прозрачные швы. В принципе все выглядело не так уж и страшно. Правда, под глазом был фиолетово-черный синяк, что придавало мне вид проштрафившейся домохозяйки. На шее тоже была резаная рана.
      – Цель оправдывает средства, – высокопарно сказала я, не комментируя, чьи это были цели и чьи средства, мои или Серджио.
      – Не переживай, куколка, заживет как на кошке. Будешь как новенькая. Вот увидишь... А это я принес потому, что думал, вдруг тебя здесь оставят. – Он вручил мне маргаритки.
      Я поблагодарила стариками сказала, что меня отпускают а потому возьму букет с собой.
      Он провел меня через холл, сопровождая путешествие художественным описанием баталий, в коих ему доводилось участвовать, будучи машинистом. Как ему нос сломали. Да и зуб тоже! Он настоял на том, чтобы я осмотрела коронку... Ну а уж что ему наговорила хозяйка, когда он как-то вернулся домой в четыре утра, сильно выпивши, а под глазом – во-о-от такой синячище! Это ему один проводник врезал. Да, были, были времена...
      Процесс выписки прошел гладко. Стараясь завлечь также и платных пациентов округи, «Бет Изрейэль» поддерживал высочайший профессионализм буквально во всем. По крайней мере, Лотти так утверждала. И дежурная сестра и клерк, заведовавший историями болезней, были обворожительны, не то что миссис Кеклэнд в «Дружбе-5». Они дали мне порошки, микстуру и велели явиться через неделю для снятия швов. Мистер Контрерас любовно настраивал радиоприемник. Мы ехали домой, с наслаждением слушая спортивный комментарий об эпохальной бейсбольной схватке сильнейших соперников-чемпионов страны.
      Он захотел непременно подняться ко мне и убедиться, что у меня будет полнейший комфорт. К маргариткам он, оказывается, еще прикупил и гигантский бифштекс для гриля, и бутылку виски «Белл», которое, на мой вкус, слабовато. Я была тронута его великодушием и пригласила пропустить стаканчик-другой за компанию. Я сидела на задней веранде со стаканчиком виски и приемником, тоже настроенным на волну спортивной передачи, а мистер Контрерас жарил бифштекс на общем гриле во дворе. Пара малолеток-корейцев играли в мяч, когда он готовил еду, поэтому его энтузиазм несколько угас из-за непосредственной угрозы, нависшей над его помидорами и частной собственностью вообще.
      Я прожевывала жаркое мелкими кусочками, запивая его глотками виски, когда прибыла полиция. Я лениво встала и нажала кнопку домофона. Детектив Роулингс назвался, и я вспомнила, что доктор Пирвиц говорил, якобы полиция жаждет встречи со мной. Больницы обязательно передают полицейским информацию о всех насилиях. Это облегчает работу полисменов и помогает жертвам.
      Роулингс прямо-таки излучал фальшивую светскость. На нем были джинсы и тенниска, что не только не скрывало пистолет под пиджаком, но, напротив, гротескно выдавало его наличие. Роулингса сопровождал полицейский в форме, чувствовавший себя несколько скованно в присутствии старшего по званию.
      – Ну что, немного порезались, мисс Варшавски? – осведомился Роулингс.
      – Так ведь не очень заметно. Однако хирург, кажется, так не считает. Я сказала ему, что вас тоже не проведешь.
      – Ох, сдается мне, что я вдоволь навидался всяких ножевых ранений на своем веку, меня и в самом деле не проведешь. Ну а теперь к делу. Вот что меня интересует: разница между частным детективом и адвокатом. Кто вы, мисс Варшавски? Юрист или детектив?
      Мистер Контрерас приблизился ко мне, но в беседу не вступал. Я любезно представила его Роулингсу, прежде чем ответить на вопрос.
      – Я и то и другое, детектив Роулингс. У меня есть официальная адвокатская лицензия штата Иллинойс по полной форме. Но у меня также имеется лицензия на право занятия частным следовательским сыском. Тоже в полном порядке. По крайней мере, в пределах этого штата.
      Я села в кресло. Роулингс разместился на софе напротив меня. Человек в форме навытяжку стоял рядом с ним, держа блокнот наготове. Мистер Контрерас прикрывал мой тыл. Дуэлянты и секунданты. Когда бросают платок, дуэлянты должны выстрелить одновременно.
      – Почему в тот день вы не сказали мне, Варшавски, что вы тоже детектив?
      – А я в тот день таковым не являлась. Приехала с врачом Хершель в качестве ее адвоката. Она провела детские годы в окружении фашистских штурмовиков и с тех пор испытывает страх перед людьми в форменной одежде. Это необоснованно здесь, в Чикаго, но тем не менее...
      Глянув мне в лицо, Роулингс сузил глаза.
      – Вы же знаете, что вы популярны и ваше имя известно... Когда вы уехали, я справился у сержанта. Он помнил еще вашего отца. А вчера поговорил со своим дружком Терри Финчли, который служилв южной части города. Я упомянул вас при разговоре. Он-то мне и сказал, что вы занимаетесь частным сыском и все такое. И как его начальник, лейтенант Бобби Мэллори, вдруг начинает колыхаться, если вы влезаете в какое-либо дело. Конечно, я малость на вас разозлился. Подумал, не позвонить ли вам, не зачитать ли закон о неповиновении властям, чтобы вы не путались у меня под ногами.
      – Ну, и почему не сделали?
      – О, не знаю. Терри сказал, что вы – большая заноза в заднице, но добиваетесь результатов. Вот я и решил: а вдруг вы и для меня что-нибудь откопаете? Ну, теперь-то вижу, что насчет занозы он был прав... Перейдем ко второй части – результатам. В каком это салоне красоты вы вчера побывали?
      Я закрыла глаза.
      – Сто лет назад я подвизалась на ниве адвокатуры. Финчли вам об этом сказал? Ну так вот, прошлой ночью мне выпала честь встретиться с одним из моих бывших клиентов. А он, как оказалось, не оценил мой труд, оказанную мною когда-то помощь. Однако всем ведь не угодишь, я полагаю?
      – Нет ли здесь связи со смертью Малькольма Треджьера?
      – Не думаю. Возможно, ошибаюсь, но мне кажется, дело в личной обиде.
      – Где это произошло?
      – Около Северного округа.
      – А точнее?
      – Северная авеню. Уоштено.
      – А, Гумбольдт-парк? Какого же лешего вы там делали, Варшавски?
      Открыв глаза, я увидела, что Роулингс напрягся, даже заерзал на софе. Он выглядел обозленным, или мне это показалось. Мистер Контрерас бормотал что-то нечленораздельное. Возможно, ему не нравилось, что Роулингс ведет себя со мной так бесцеремонно, а может, думал, что не следовало бы легавому отчитывать меня.
      – Так вот, я беседовала с моим разобиженным бывшим клиентом.
      – Как бы не так! Да и не были вы там. Это же центр тусовки «Львов». Эти ублюдки ежедневно суют свой нос на мою территорию. И пусть меня повесят, если я позволю вам присоединиться к ним.
      Мистер Контрерас вновь что-то пробурчал.
      – Но это правда, Роулингс, – заявила я с предельной искренностью, словно клялась на Библии. – У врача Хершель работает медсестра. У нее сестра-подросток забеременела. От некоего Фабиано Эрнандеза, последнего негодяя. В прошлый вторник в госпитале Шомбурга обе умерли – и роженица и ребенок. Нет, нет, не убийство: осложнения, связанные с диабетом, с ранней беременностью... Так вот, с тех пор Эрнандез разъезжает в машине, которая ему явно не по средствам: он безработный. Вечно. Вот семья и решила разузнать что к чему. Это честная гордая семья, им не по нраву связь с Фабиано, во-первых. А во-вторых, ненавистна мысль, что он мог сделать деньги на смерти жены. А Фабиано бегает в «шестерках» у Серджио Родригеза и нажаловался ему. Серджио подумал, что я якобы какой-то должок хотела с него получить. Вот и вся история вопроса.
      Роулингс выпустил воздух из надутых щек.
      – И все это без какой-либо связи со смертью Треджьера?
      – Насколько я знаю, да.
      – Треджьер занимался той девушкой, что умерла?..
      Такова уж полицейская работа – подозревать всех и вся. Либо Роулингс был себе на уме, либо раздобыл кое-какую информацию.
      Я кивнула:
      – Да. Видите ли, врачом девушки была доктор Хершель, но в Шомбург она послала Треджьера, сама не смогла поехать.
      – И этот гад убил Треджьера за то, что он позволил жене умереть?
      – Вы имеете в виду, что Фабиано так думал? Я так не считаю. Он вообще хотел улизнуть, уже собирался бросить ее, когда она не пожелала сделать, аборт. А не удрал потому, что боялся ее братьев. Они настоящие парни, смелые, сильные. А Фабиано не борец. Нагадить кому-нибудь исподтишка – да. Но открыто подраться? Нет. Силенок маловато.
      – А как насчет братьев? Сдается, они были готовы за нее постоять.
      Я подумала о Поле и его старшем брате Хермане. Конечно, каждый из них мог пальцем пришибить Малькольма, ну а Диего пусть и не такой здоровущий, но злобы в нем хоть отбавляй. Однако я отрицательно покачала головой:
      – Они разумные люди. Уж если и могли кого-нибудь укокошить, так это Фабиано. Но они и пальцем его не тронули, когда их сестра от него забеременела. А уж Треджьер... Они видели, как он боролся за ее жизнь, любили его и знали: он сделал все, что было в его силах.
      Роулингс хихикнул:
      – Ох, не будьте такой наивной, Варшавски. Да сейчас в морге двадцать пять трупов тех людей, которых любили, – Он встал. – – – Мы задержим Родригеза. Хотите написать жалобу?
      Не по вкусу пришлась мне эта идея.
      – Да нет, не очень хочу, – сказала я. – Умножать старые обиды? И потом, вы же знаете, он окажется на улице через сутки.
      – Послушайте, Варшавски, конечно, окажется. Именно через сутки. И обидится на вас еще больше. Но меня тошнит от подонков вроде Серджио. Чем больше я его буду тормошить, тем осторожней он станет.
      Я инстинктивно потрогала челюсть.
      – Возможно, вы правы. Валяйте. Задерживайте. А я приду и произнесу пару фраз из своей роли в этой пьесе.
      Я довела его до двери; полицейский почтительно следовал сзади. На пороге Роулингс, обернувшись, в упор посмотрел на меня.
      – Если я установлю, что вы скрываете факты, связанные со смертью Треджьера, то зажгу спичку и ваша лицензия сгорит так быстро, что вы и очнуться не успеете. За сопротивление властям, за препятствия, чинимые их действиям и расследованиям.
      – Да, да, да... Только ведите машину поосторожней...
      Я закрыла дверь и накинула цепочку.
      Мистер Контрерас укоризненно покачал головой: – Противно было его слушать, моя сладость. А ты сидишь и все это глотаешь. Тебе бы адвоката пригласить для такого разговора.
      Я рассмеялась, причем раны отозвались резкой болью.
      – Не принимайте близко к сердцу, – сказала я. – Да я минуты не проживу на свете, если на меня губительно подействует крутой разговор.
      Мы снова взялись за ужин, остывший, но еще вкусный. Вместе с мясом Контрерас поджарил несколько помидоров. Их было легко жевать, да и вкус у них был совсем домашний, не из какой-нибудь овощной лавчонки. Я съела три штуки, когда зазвонил телефон. Лотти напоминала, что завтра – похороны Консуэло и крошки Виктории Шарлотты.
      Потом позвонил Пол, за ним Тесса, узнавшая от Лотти о моей столь богатой приключениями ночи. На этот раз Тесса была очень мила.
      – Господи Иисусе, Вик, если бы я знала, что тебя ранят, ни за что бы не втравила в это дело. Я просто ни о чем думать не могла, а надо бы сообразить, что зверь, способный разнести голову Малькольму, не задумываясь изуродует и тебя.
      Со всей твердостью, на которую была способна, я заявила, что это хороший симптом – адекватная реакция на происшествие. Это означает бить в самую точку, в самый нерв... Возможно, сие звучало патетически, но, в сущности, ничего не означало. На самом деле я не думала, что «Львы» убили Малькольма. А если и убили, не знала почему...
      Когда Тесса повесила трубку, я сказала мистеру Контрерасу, что порядочно выдохлась и мне надо чуточку отдохнуть. Он покорно вымыл посуду и забрал остатки жаркого для своей кошки.
      – А теперь послушай, моя куколка. Может, мне скоро и стукнет сто лет, но у меня хороший слух. Не дай Бог, кто-нибудь придет по твою душу, я услышу и головы всем оторву.
      – Если кто-нибудь придет сюда с оружием, вызовите лучше полицию. И не выходите из своей квартиры.
      Он горделиво выгнул бровь, готовый спорить и спорить без конца. Я пожелала ему спокойной ночи, заперла дверь на все замки и засовы. Вообще-то, если кто-нибудь очень этого хочет, он может сломать любую дверь, но когда я въехала, то вставила бронированную. С прекрасными замками. Ведь уже столько раз пытались брать дома штурмом...

      Я лежала навзничь, радио все еще было настроено на волну спортивной передачи. Стадион бурлил. Комментатор буквально надрывался, стараясь перекрыть шум. Постепенно я впала в забытье, и все звуки слились в одну сплошную какафонию. Сон у меня был лихорадочный, беспокойный. Мне снилось, будто я стою у забора, ограждающего школьную бейсбольную площадку. Мой дружок Билл Бакнер увидел меня и пригласил на поле брани. Я начала перебираться через забор, но тут у меня отнялась нога. Я глянула вниз и увидела грустное лицо ребенка, старавшегося стянуть меня со стены. Я не могла отцепиться, хотя вся сцена и ландшафт вдруг изменились. Затем такое изменение произошло не раз и не два, но дитя вцепилось в меня, как клешней, и не отпускало.
      Я знала, что сплю, старалась выбраться из кошмара. Но то ли виски так подействовало, то ли микстура, которой меня снабдили в клинике, проснуться не могла. Трезвонивший телефон тоже стал частью кошмара; теперь почему-то в нем участвовали эсэсовцы. А ребенок все тянул меня вниз и хныкал, хныкал... В конце концов мне удалось вернуться к реальности; одеревеневшей рукой я взялась за телефонную трубку.
      – Привет, хэлло, – пробормотала я.
      – Мисс Варшавски?
      Легкий тенорок показался мне знакомым. Я боролась со своим телом, пытаясь подняться, наконец прочистила горло:
      – Да. Кто говорит?
      – Питер Бургойн из госпиталя в Шомбурге. Я не вовремя позвонил?
      – Ничего. Я спала, но пора и подниматься. Не могли бы вы подождать у телефона?
      Я неуклюже встала и потащилась в ванную комнату. Сняла одежду, в которой заснула, и встала под холодный душ, так что струи ударили по волосам и носу.. Я знала, что Бургойн ждет у телефона, но не могла удержаться от искушения проволынить еще минутку, промыть слипшиеся волосы шампунем. Чистые волосы – ясные мысли.
      Закутавшись в плед, я уже более энергично перебралась из душевой в спальню. Бургойн, как оказалось, действительно не бросил трубку.
      – Извините, заставила вас ждать. Я попала в аварию прошлой ночью, а потому меня накачали в клинике снотворным.
      – Авария? Автомобильная? Надеюсь, не очень серьезная?
      – Да нет, это было не авто. Меня слегка порезали ножом. Вид ужасный, но не смертельно.
      – Ну, может быть, мне лучше перезвонить, – нерешительно предложил он.
      – Нет, нет, все в порядке. В чем дело?
      Он сказал, что был поражен, прочитав в газетах о смерти Малькольма.
      – И какой удар для вас, особенно после смерти девушки и ребенка. А теперь и вам досталось. Я очень сожалею.
      – Спасибо. Очень мило, что позвонили.
      – Послушайте... Я хочу пойти на похороны девушки. Возможно, мне не следовало бы этого делать, но я искренне огорчен тем, что мы не смогли ее спасти.
      – Это – завтра, – уточнила я. – Храм Гроба Господня, в Кеннеди. В час дня.
      – Да, я знаю, уже звонил им домой. Дело в том, что мне как-то неловко идти одному. Вот я и подумал... Послушайте, а вы не собираетесь пойти?
      Я скрипнула зубами.
      – Разумеется, да. Я пойду с вами, – сказала я без особого энтузиазма. – Как вы хотите – встретиться прямо в церкви или заедете за мной?
      Он решил, что лучше, если он заедет за мной в половине первого. Не разглядывать же в церкви всю толпу: родных, священников, соучеников... Я дала ему свой адрес и повесила трубку.
      Сколько же пациентов умерло на его операционном столе? Если много, то переживает ли он так сильно всякий раз? Возможно, довольно высокий уровень жизни в районе расположения госпиталя в Шомбурге не так часто поставлял патологических рожениц с высокой степенью риска в его чистенькое родовспомогательное отделение. Возможно, Консуэло была первая с преждевременными родами с тех пор, как Бургойн перебрался из Чикаго. А если он и вправду затянул с началом лечения из-за того, что она мексиканская иммигрантка?
      Я позвонила Лотти и сказала, что поеду не с ней, а потом вновь улеглась в постель. На этот раз спала крепко, без кошмарных сновидений и проснулась около пяти утра.
      Я облачилась в шорты и свитер и пробежала километра четыре до гавани полюбоваться рассветом. Тот же самый или похожий рыбак снова пытался что-то выудить из сонной воды. А удавалось ли ему вообще поймать кого-нибудь? По пути домой я вознамерилась немного попрыгать, но резкие движения тотчас дали о себе знать щемящей болью в подбородке. Ладно, пусть еще неделька пройдет...
      Мистер Контрерас открыл мне парадную дверь.
      – Хотел проверить, – заявил он, – свои идут или чужие. Ты сегодня получше себя чувствуешь?
      – Значительно. Спасибо!
      Я поднялась по лестнице. Не скажу, что утро – мое самое любимое время суток. Тем более что в течение лета я в первый раз встала так рано. А потому и настроения для светских бесед не было.
      Я подошла к сейфу, встроенному в один из стенных шкафов, вынула револьвер. Редко его ношу, но если Роулингс захомутал Серджио, а я напишу жалобу, оружие может понадобиться. Я тщательно почистила, смазала и зарядила «смит-и-вес-сон». С полной амуницией револьвер весил два фунта – без практики непривычная тяжесть. Я заткнула револьвер за пояс и немножко потренировалась, быстро вынимая оружие и вновь укладывая его на место. Конечно, хорошо бы регулярно посещать стрельбы, но когда у вас миллион других забот...
      Затем я прошла в кухню. Ягодный йогурт пришелся кстати, я с легкостью съела два стаканчика, перелистывая «Геральд стар». Там был спортивный отчет, который я уже знала... Я бросила стаканчики в посудомойку. Благодаря стараниям мистера Контрераса это была единственная грязная посуда в доме. Наверное, стоит почаще приглашать его ужинать...
      Я оглядела жилую комнату. Беспорядок страшный, но все удобно, комфортно. И я вовсе не думала прибираться только потому, что Бургойн пригласил меня на похороны Консуэло. Следуя той же логике, я не прикрыла покрывалом постель, а шорты и свитер швырнула в кучу другой одежды, валявшейся в кресле.
      Пройдя в ванную, я вновь постаралась трезво взвесить ущерб, нанесенный моему лицу. Красно-пурпурные тона уже наливались желтизной и голубизной. Когда я прижимала язык к внутренней стороне ранки, то боли не было, хотя ощущались скрепки швов. Пирвиц был прав: до свадьбы все заживет. Мне показалось, что макияж лишь подчеркнет ужас моей физиономии, поэтому ограничила свой туалет тщательным ее промыванием и присыпкой, которой меня снабдили в «Бет Изрейэль».
      Для похорон я выбрала темно-синий костюм, его пиджак-болеро был достаточно длинен, чтобы спрятать револьвер. В белой батистовой блузке, новых колготках телесного цвета и туфлях на низком каблуке я выглядела подготовишкой воскресной школы.
      Бургойн прикатил примерно в 12.30. Впустив его в дом, я вышла на лестничную площадку посмотреть, что предпримет мистер Контрерас. Он выбежал быстро, как паук. Я тихо посмеивалась, слушая:
      – Извините, молодой человек, куда это вы направляетесь? Бургойн был потрясен.
      – Я иду с визитом к леди с третьего этажа.
      – Варшавски или Каммингс?
      – А вам-то зачем это знать? – Бургойн пустил в ход интонацию доктора при разговоре с истеричным пациентом.
      – У меня есть на то причины, молодой человек. Не ждите, пока я вызову полицию. Итак, к кому вы идете?
      Еще до того как Контрерас потребовал предъявить водительские права, я крикнула ему, что знаю визитера.
      – О'кей, куколка! – Мистер Контрерас сбавил тон. – Хотел убедиться, что он не из тех дружков, которые тебе не угодили и ты не хочешь их видеть.
      Я торжественно поблагодарила его и дождалась Бургойна у двери в квартиру. Он легко взлетел наверх, дыхание ровное-ровное. В синем летнем костюме и с хорошо уложенной шевелюрой, он смотрелся нарядней и красивей, чем тогда, в госпитале.
      – Привет, – сказал он. – Приятно вас видеть снова... Кто этот старик?
      – Сосед. Хороший друг. Настроен биться из-за меня насмерть. Из самых лучших побуждений, пусть это вас не огорчает.
      – Да нисколько. Вы готовы? Поедем в моей машине?
      – Одну минутку.
      Я забежала к себе и надела шляпку. Вовсе не из религиозных побуждений. Просто решила твердо придерживаться рекомендации – не держать лицо на солнце.
      – О, да у вас настоящий порез. – Бургойн присмотрелся к ране. – Выглядит так, словно резануло летящим осколком.
      В принципе это было бы не странно, учитывая нынешнее состояние ветровых стекол в автомашинах.
      – Нет, меня порезали не стеклом, а металлом, – объяснила я, запирая замок на два оборота.
      У Бургойна был «ниссан-максима», комфортабельная машина с кожаными сиденьями, кожаной передней панелью и конечно же с радаром и телефоном. Я уселась. Городские звуки не проникали внутрь, да и кондиционер действовал бесшумно. Если бы я всерьез занималась адвокатурой и побольше помалкивала, у меня был бы такой же автомобиль. Но зато я никогда не встретилась бы с Серджио и Фабиано. Всего не охватишь.
      – Как вам удалось уйти с работы в понедельник? – праздно осведомилась я.
      Он улыбнулся.
      – Видите ли, я старший там, как бы заведующий персоналом. Поэтому говорю: я ухожу. Без комментариев.
      Это произвело на меня впечатление, и я ему об этом сказала:
      – Смотрите-ка, такой молодой, а так быстро продвинулись!
      Он покачал головой:
      – Не совсем. Мне кажется, я вам уже говорил, что пришел в «Дружбу-5», когда они только-только налаживали родовспоможение. Я потому и стал старшим.
      Нам и десяти минут не потребовалось, чтобы преодолеть три мили до церкви. Никаких проблем парковки в почти доисторических улицах. Бургойн любовно защелкнул замки «ниссана», включив противоугонное устройство, которое отпугнет не очень-то поворотливых местных злоумышленников, да еще в дневное время...
      Храм Гроба Господня построила лет шестьдесят назад довольно большая польская местная община. В лучшие времена на воскресной мессе присутствовали чуть ли не тысяча человек. А сейчас вся армия Альварадо, священники и служки, а также дюжина школьниц не могли заполнить даже маленький притвор. Стройные колонны уходили ввысь, к расписному нефу. У алтаря, правда, было зажжено много свечей. Гроб Господень стоял твердо, выдержав все извивы политики Ватикана... Окна были зарешечены, дабы защитить верующих от осколков битых бутылок, насылаемых на них хулиганствующими подонками. Решетки также помогали сохранить уцелевшие витражи. В целом царила грозно-приподнятая храмовая атмосфера, чинная и строгая.
      Единственным цветовым пятном были школьницы, одетые в платья светлых пастельных тонов. Мне по душе католический канон, воспрещающий носить траур на похоронах ребенка.
      Лотти сидела одна в нескольких шагах от бокового придела, вся в черном, что придавало ей необычайно строгий вид. Я прошла по рядам и присела рядом с ней. Бургойн нерешительно проследовал за мною. Шепотом я наскоро представила их друг Другу, Лотти коротко кивнула.
      Орган зазвучал тихо и плавно, когда присутствовавшие двинулись преклонить колени перед гробами, утопавшими в цветах. Миссис Альварадо сидела в первом ряду вместе с пятью детьми. Я видела, как ее затылок тяжело склонялся каждый раз, когда люди выражали ей свои соболезнования.
      Органист поднял уровень звука на несколько децибел. Воспользовавшись этим, Лотти склонилась к моему уху и пробормотала:
      – Вон так, впереди, сидит Фабиано со своей мамашей. Взгляни на него.
      Я посмотрела в ту сторону, куда Лотти простерла свой указующий перст, но смогла разглядеть только плечи и малую часть лица Фабиано. Я вопросительно подняла брови.
      – Иди к гробу, а когда будешь возвращаться, рассмотри его физиономию.
      Я послушно пролезла позади Бургойна и присоединилась к процессии, чинно следовавшей туда, где стояли гробы. Бросив мимолетный взгляд на цветы и фото Консуэло и не посмотрев на крохотный ящичек, стоявший рядом, я повернулась к миссис Альварадо. Она выслушала мои соболезнования с грустной улыбкой. Я быстро пожала руку Кэрол и вернулась в боковой придел.
      По пути я бросила косой взгляд на Фабиано и была так изумлена, что чуть не потеряла самообладание. Кто-то здорово его отделал. Морда была исковеркана, вся в «фонарях» и шишках. По сравнению с его ранами моя казалась пустячной.
      Бургойн дал мне дорогу.
      – Кто это сделал? – спросила я Лотти.
      Она подняла плечо.
      – Я думала, что ты могла бы знать. Его мать заявилась сегодня в клинику за снадобьями для него, но поскольку он сам не пришел, то я ничего ей не дала. Зато она заставила его прийти на похороны, хотя Кэрол говорила, что он собирался их проигнорировать.
      Одна из монахинь, сидевших впереди, повернулась и бросила на нас испепеляющий взгляд василиска, прижав палец к губам. Мы покорно замолчали, но когда началась заупокойная месса, Лотти вновь забормотала:
      – А пистолет у тебя есть с собой?
      Я молча ухмыльнулась, сосредоточив внимание на священнике.
      Он вел мессу на испанском языке с такой быстротой, что я почти ничего не понимала. Друзья Консуэло запели псалом, а священник произнес литанию , снова по-испански, так что я поняла лишь отрывки. Имена Виктории Шарлотты и Консуэло произносились неоднократно. Я уразумела, что священник в целом высказался так: мы оплакиваем жизни, не успевшие расцвести, но Бог все видит и воздаст каждому свое. Несколько позже. Да будет так. Я была поражена мудростью резюме, несмотря на его мрачность, зато миссис Альварадо, казалось, была полностью удовлетворена.
      В общем, вся процедура заняла минут сорок, не более. Это включало также причастие, полученное всеми расфранченными девчонками, и членами семьи Альварадо. Орган, захрипев, заглох, храм начал пустеть. Бургойн отправился к миссис Альварадо. Я наклонилась и вытерла глаза.
      – Я сделала все, что мне было по силам, – сказала я Лотти. – Ты едешь на кладбище?
      – Не думай, что я без ума от этого парада жалости больше, чем ты; кроме того, мне надо возвращаться в клинику. Понедельник всегда напряженный день, а сегодня у меня не будет Кэрол... Кстати, ты выглядишь лучше. Как себя чувствуешь?
      Я сморщилась.
      – Понимаешь, он ранил душу больше, чем тело. И потом мне немного боязно: что предпримет Серджио после задержания? Кроме того, противно сознавать, как я заблуждалась на его счет. Думала, что он будет рад меня видеть после стольких лет, а он, видишь... таил все эти годы обиду. У него своя точка зрения. И потом: если бы я все это могла предугадать, я бы ни за что не поехала к нему одна... Да... Меня угнетает собственное недомыслие.