До встречи оставалось восемь часов. Я подумала, что если останусь сегодня в живых, то пойду к Лотти, к Тессе, к семье Альварадо и скажу им: даю слово, я сделала все, что могла. Остальное – пожалуйте к детективу Роулингсу.
      Я сделала изрядный крюк по пути в Милуоки, там, где скоростные шоссе опасно нависают на своих тонких бетонных ногах над жилыми кварталами. Где-то внизу находилась школа Святого Причастия, где когда-то училась Консуэло.
      Она играла в теннис на искореженном асфальте, в восхитительных белых шортах и маечке, такая милая; ей приходилось дышать асбестовой крошкой, образованной шинами автомобилей, мчавшихся над головой. Я знаю, это было, было. Как-то смотрела матч с ее участием. И могла понять, что именно нашел в ней Фабиано. Он обычно болтался в баре напротив, ожидая, пока отыграет его сестра. А потом, когда Консуэло вошла в школьную команду, Фабиано вообще стал постоянно околачиваться поблизости, глазея на девчонок. Больше того: оплачивал их поездки на паромах на матчи в чикагских пригородах. Вот так оно начиналось. Я все это услышала от Пола, когда новость о беременности Консуэло впервые стала притчей во языцех.
      У этого города определенные стандарты для всего, в том числе для баров и школ. Вообще-то они не должны соседствовать. Я прокатилась по всему району и отыскала пару питейных заведений, фаворитов Фабиано, неподалеку от школы Святого Причастия. Мне повезло сразу же. Фабиано потягивал пивко в баре некоего Эль Галло с грубо намалеванным петушком на вывеске. Он следил за бейсбольной схваткой команды «Соке» по миниатюрному телевизору, подвешенному к потолку на высоте, недосягаемой для обычного вора. Было еще человек пятнадцать, все жадно следили за игрой.
      Я взяла стул и поставила его рядом с Фабиано. Бармен, болтавший с кем-то у стойки, не обратил на меня внимания. Я дождалась конца тайма и наклонилась над плечом Фабиано.
      – Нам нужно малость потолковать кое о чем, сеньор Эрнандез.
      Его рука дернулась, расплескав пиво; морда покраснела от злости, когда он увидел меня.
      – Ну и дерьмо. А? Ну-ка, убирайся прочь, с глаз моих долой!
      – Ну, ну, Фабиано, так не говорят со своей тетушкой.
      Люди, сидевшие напротив, настороженно разглядывали меня.
      – Я сестра его матушки, – объяснила я, сокрушенно пожав плечами. – Она не видела его уже столько дней. А он ей даже позвонить не хочет. Ну вот, она меня и попросила найти его, урезонить.
      Он сплел ноги, пытаясь встать в узком пространстве между нашими стульями.
      – Все это вранье, ты, сука! Никакая ты мне не тетка.
      Какой-то тип в глубине бара нерешительно хмыкнул:
      – Если он не желает, так можешь стать моей тетушкой, милая.
      Эта реплика почему-то вызвала бурю восторга, но человек слева от Фабиано сказал:
      – Может, она ему не тетка вовсе. Может, она из полиции, ищет его «тачку».
      Это тоже вызвало смех.
      – Конечно! Фараоны хотят вернуть авто его истинному владельцу...
      – Да моя это «тачка»! – бешено рявкнул Фабиано. – Вот здесь, в этом кармане, все нужные бумаги.
      Суетливо-драматическим жестом он полез в правый карман и вынул права.
      – А может, он и их украл, – сказал человек слева.
      – Новое авто, племянничек? – потрясенно спросила я.
      – Я вовсе не твой племянник. – Он плюнул в мою сторону. Что и говорить, фантазия у него была канареечная.
      – Ну а теперь кончайте базар, – заявил бармен. – Твоя она тетка, не твоя, но ты не должен так обращаться с дамой, Фабиано. Если, конечно, хочешь остаться посетителем моего бара и, кстати, я верю, что она – твоя тетушка. Потому что так вот, запросто никому не захочется прослыть твоим родственником. Иди-ка вон отсюда и объяснись с дамой. Твое место не займут и про матч все расскажут.
      Фабиано неохотно вышел вместе со мной, сопровождаемый одобрительным гулом и кошачьим мяуканьем.
      – Та-ак. Значит, ты меня перед всем баром оскорбила? Тебе это даром не пройдет, Варшавски.
      – А что ты со мной сделаешь? Забьешь насмерть, как Малькольма Треджьера? – вкрадчиво спросила я.
      Кислая скука на его лице сменилась тревогой.
      – Эй! Еще и это на меня повесить хочешь? Не выйдет. Я его не трогал. Клянусь. Пальцем не коснулся.
      Последняя модель «эльдорадо» ангельски-небесного цвета в отличном состоянии стояла неподалеку от бара. Поскольку другие авто в округе были старыми рьщванами, я догадалась, что в баре прохаживались именно насчет этого автомобиля.
      – Твоя машина, Фабиано? Не слишком ли шикарно, если пару месяцев назад ты жене даже обручальное кольцо не мог купить?
      Он задвигал губами, а я врезала ему по грязной роже так быстро, что он и сглотнуть не успел.
      – Ну, хватит. Наслушалась всякого вранья от тебя. Давай-ка по-честному об автомобиле.
      – Я ничего не обязан тебе говорить, – пробормотал он.
      – Да, ты прав. Но полицейским все расскажешь. Я их сейчас позову, и ты объяснишь, откуда у тебя автомобиль стоимостью пять – десять тысяч... А им подскажу, что «Львы» отстегнули тебе долю за убийство Треджьера. Вот уж тогда легавые с тобой поговорят! Пока они будут вытряхивать из тебя душу, я потолкую с Серджио Родригезрм. А ему скажу, что у тебя колеса от «Гарбанзос», которым ты поставляешь наркоту. И после этого с наслаждением прочту колонку с твоим некрологом. Потому что к тому времени ты уже будешь свиной отбивной, Фабиано.
      Я круто развернулась и пошла к своей машине. Фабиано схватил меня за локоть, когда я отпирала дверцу.
      – Ты мне этого не сделаешь! – заявил он.
      Я усмехнулась:
      – Еще как сделаю. Повторяю, ей-ей, с наслаждением прочитаю твой некролог.
      – – Но ведь все не так, послушай! Все не так! Машина досталась мне законно. Могу доказать. Я захлопнула дверцу.
      – Ну так докажи!
      Он облизал губы.
      – Они, то есть этот тип в госпитале дал мне пять «косых» за Консуэло. Это чтобы показать: ах, как они переживают, что она умерла и беби тоже.
      – Подожди-ка, пока я найду салфетки, слезы вытереть. Эта история разбивает мне сердце. Пять «косых», пять тысяч? Достойная же цена за твою леди и ребеночка. А что тебя попросили сделать взамен?
      Он снова облизал губы.
      – Ничего. Ничего я не должен был делать. Только подписать одну бумагу. Насчет жены и дочки.
      Я кивнула: конечно, расписка. Я уже говорила это Полу. В общем, Фабиано купили с потрохами.
      – Ты, поди, рассказал всем трогательную сказку. Слезу из них выжал. Никто здесь даже подумать не может, что тебе заткнут пасть за какие-то пять штук... Ну и что с тобой делать теперь, столкнуть со «Львами», пригрозить расправой, разоблачением, до смерти тебя напугать? Так ты и так со страху умрешь.
      – Послушай, вы все время катите на меня бочку. Ты, твоя еврейка-докторша и Пол. И все вы обо мне только плохого мнения. А я ведь любил Консуэло. И она родила мне ребенка. И сердце мое разбито!
      Я почувствовала, что вот-вот взорвусь.
      – Оставь эти сказки для Шомбурга, мой милый. Их там легче дурачить.
      Гаденькая улыбка скользнула по его лицу:
      – Это ты такого мнения, сука.
      Нога моя отчаянно чесалась, так бы и врезала каблуком в его ублюдочный пах. Но я сдержалась и сказала:
      – А теперь вернемся к Треджьеру, Фабиано. Ты поклялся, что пальцем его не тронул.
      Он изумленно глазел на меня.
      – Да нет, конечно. Уж это-то на меня не повесишь.
      – Однако ты видел, как его били.
      – Но как? Как я мог видеть? Да я никакого отношения не имею к смерти этого черного фраера. У меня дюжина свидетелей есть, которые подтвердят, что видели меня в другом месте, когда его убивали.
      – Ах, вот оно что, ты, стало быть, знаешь, когда его убивали? Или у тебя есть дюжина свидетелей, которые подтвердят, что это не важно – когда убивали. Важно, что видели тебя где-то еще, и все тут.
      – Знаешь, Варшавски, я от тебя достаточно нахлебался всякого дерьма. Хочешь повесить на меня убийство? Ничего не выйдет.
      Он резко повернулся и пошел к бару. Я минуту-другую разглядывала петушка, намалеванного на вывеске... Не нравилось мне все это. Мне бы другие рычаги – и я бы выдавила из Фабиано все, что он знает. Он явно что-то скрывал, но имело ли это отношение к смерти Малькольма, я не знала, никаких зацепок не было.
      Я забралась в свой «шеви» и порулила на северо-восток, к дому... Должна я «сдать» Фабиано Роулингсу или нет?.. Я промучилась над этим вопросом весь день. И когда смотрела, как «Кабсы» проигрывают решающий матч Нью-Йорку, и когда вслед за этим лениво покачивалась на волнах гавани Монро. Я не могла пойти к Лотти и выговориться, поскольку с точностью ничего не было известно.
      В 21.30 я оделась во все темное, но легкое, не стеснявшее движений. Вместо кроссовок надела туфли на толстой подошве, в них далеко не убежишь, но если кого-нибудь двинуть в низ живота, так это ой-ей-ей! Можно рассчитывать на успех.
      В субботнюю ночь Гумбольдт-парк кишел народом. По Северной авеню мчались машины с зажженными фарами, из радиоприемников гремела музыка. Девчонки в туфлях на невероятно высоких каблуках и в прозрачных блузочках рука об руку прохаживались парочками и стайками. Молодые парни и пьяницы пугали их, орали, свистели и брели себе дальше.
      Я подъехала к Кэмпбелл-стрит, в четырех кварталах от места рандеву. Это была тихая, пристойная улочка со знаками: звуковые сигналы, радио и граффити строго запрещены. Отлично ухоженные дома свидетельствовали о твердом желании защищать права обитателей. Я припарковалась у уличного фонаря, ни дальше, ни ближе: иначе жители могли бы даже вызвать полицию. Затем пошла пешком. Соседний квартал оказался значительно менее обихоженным, чем Кэмпбелл-стрит. Я тщательно выбирала дорогу, стараясь не наткнуться на битую посуду, банки, старые шины. В ночной тьме все это выглядело пугающе и гротескно. Здесь обитали в хижинах-бунгало, а не в обычных жилых многоквартирных домах. Многие бунгало стерегли собаки, свирепо взлаивавшие при моем приближении. Иногда из-за забора высовывалась чья-то голова – взглянуть, что это там за хулиганье шляется по ночам...
      Когда я приблизилась к Уоштено, горло пересохло, сердце билось как при приступе тахикардии. Я почувствовала, как волосы на затылке встали дыбом. Затаившись в тени развалюхи, я пыталась разобраться, где расставлены часовые, а заодно унять дрожь в коленках. «Давай, давай, Варшавски, уди рыбку или режь леску» – подзуживала я себя.
      Немного приободренная этими заклинаниями, я вышла из своего убежища, обогнула остовы автомашин и приблизилась к зашторенному окну. Никто в меня не стрелял. Правда, я интуитивно чувствовала присутствие «Львов» в-темноте.
      Я постучала в дверь. Она тотчас приоткрылась, хотя дверную цепочку не сняли. Ага. Вот и «ствол» появился, дуло.
      Ясное дело: началась любимая бандитами игра, навеянная скукой.?
      – Это Ви. Ай. Варшавски, – отрапортовала я, как и было условлено. – Чиста в помыслах и поступках.
      Кто-то приблизился ко мне сзади. Рефлекс самообороны диктовал немедленный защитный удар, но я от него воздержалась – меня просто обыскивали.
      – – Все в порядке, приятель, – прогнусавил юношеский голос. – Она без оружия. За ней нет «хвоста». Я проследил.
      Цепочку наконец сняли, и я вошла в темную прихожую. Дверь за мной закрылась. Стоявший у двери взял меня за руку и повел по голым половицам. Мои шаги отдавались эхом от голых стен. Мы подошли к двери, скрытой толстой драпировкой. Гид постучал условным знаком, и опали еще какие-то цепочки.
      Серджио Родригез восседал в кожаном кресле. На нем была голубая шелковая рубашка, расстегнутая чуть ли не до пупа и являвшая взору массивные золотые цепи, обвивавшие шею. Перед Серджио – столик красного дерева, под ногами толстый ковер; воздух, сочившийся из окна, – свежий, прохладный.
      Большая радиола в углу настроена на испанскую станцию. Когда я вошла, кто-то убавил громкость.
      Трое молодых людей составляли свиту Серджио. На одном из них была футболка, открывавшая татуировки на обеих руках, сверху донизу. На левой наколка павлина, чьи распущенные крылья, вероятно, скрывали следы наручников. На втором парне красовалась не заправленная в брюки розовая рубашка, длинная, как хламида. И у того и у другого наверняка было оружие. Третьим в свите оказался Фабиано; насколько я могла судить – безоружный.
      – Пари держу, ты не ожидала меня здесь встретить. – Он со значением ухмыльнулся.
      – Ты что же, сразу к «папочке» побежал после нашего разговора? – спросила я. – Ты, видно, боишься Серджио? А ведь ему есть о чем спросить тебя! О твоем «эльдорадо», например.
      Фабиано рванулся ко мне:
      – Ну, сукина дочь, подожди: Я тебе покажу, что значит бояться. Я т-тебе покажу...
      – О'кей, – хрипловато вымолвил Серджио. – Спокойней. Сейчас говорю я... Итак, Варшавски, много воды утекло? С тех пор, когда ты работала на меня, ха-ха?
      Фабиано отступил в глубь комнаты. Розовая Рубашка угрожающе двинулся к нему. Ага. Значит, не очень-то банда доверяет этому Фабиано.
      – Ты высоко взлетел, Серджио, – сказала я. – Все эти встречи с членами муниципалитета в министерстве социального развития. Твоя мать по праву гордится тобой.
      Я старалась говорить максимально равнодушно – ни презрения, ни восхищения.
      – Да, я знаю свое дело на все сто. Но вот ты... Я бы не сказал, что ты с тех пор разбогатела, Варшавски. Слышал, что водишь битую-перебитую «тачку», не замужем... А надо бы тебе остепениться! Пора!
      – Серджио! Поверь, я тронута. После стольких лет... Я-то думала, тебе это безразлично.
      Он улыбнулся. Той самой захватывающей дух ангельской улыбкой, что и много лет назад. Признаться, мы и срок-то тогда скостили благодаря его шарму.
      – О, теперь я женатый человек, Варшавски. У меня милая жена, прекрасный ребенок, дом – полная чаша, дорогие машины. А что у тебя?
      – Может, скажешь еще, что у тебя есть Фабиано? Этот ублюдок?
      Серджио небрежно махнул рукой:
      – Да он для всяких мелких поручений... Ну и кашу ты заварила с ним!
      – Какую еще кашу! Правда, я не в восторге от его стиля жизни, но полна сочувствия к его утрате, к его горю.
      Я подошла к вращающемуся креслу, причем Фабиано вновь злобно ощерился, а Розовая Рубашка успокоительно положил руку на его плечо. Придвинув кресло к столику, я села.
      – Хочу знать точно, – заявила я, – что его горе не вылилось в уродливую форму. Что это не он вышиб мозги из Малькольма Треджьера.
      – Малькольм Треджьер? Это имя мне что-то напоминает. Смутно.
      Серджио цокнул языком, как дегустатор, старающийся вспомнить, какое же это было тогда вино... Какое...
      – Это – врач, – продолжала я. – Убит пару дней назад. Он помогал в госпитале жене Фабиано и ее новорожденному ребенку в прошлый вторник. Когда они обе умерли.
      – Ах да, врач! Теперь вспомнил. Чернокожий фраер. Кто-то взломал его квартиру. Так?
      – Правильно. А вдруг ты случайно знаешь, кто бы мог это сделать? Случайно, повторяю.
      Он покачал головой:
      – Только не я, Варшавски. Я вообще ничего об этом не знаю.
      Негр-врач. У него свои дела, у меня свои.
      Это прозвучало как конец интервью. Я обернулась и посмотрела на остальных. Татуированный разглаживал павлиньи перья на левой руке. Розовая Рубашка отрешенно взирал в пространство. Фабиано ухмылялся.
      Я повернула кресло таким образом, чтобы видеть их всех сразу.
      – А вот Фабиано не согласен с тобой. Он думает, что ты об этом знаешь очень много. Правда, Фабиано?
      Он отскочил от стены.
      – Ты, с-сука подзаборная! Я ей ничего не говорил, Серджио, абсолютно ничего.
      – О чем не говорил? – кротко спросила я.
      Серджио пожал плечами:
      – Да ни о чем, Варшавски. Действительно. Тебе бы давно надо научиться не совать нос в чужие дела. Десять лет назад я уже тебе все это сказал. И теперь повторяться не хочу. Теперь у меня классный адвокат, который не считает меня беспомощным слизняком и не ведет себя как шлюха, вынужденная зарабатывать на жизнь, потому что не может обзавестись мужем.
      Меня вдруг как током ударило, нет, не из-за «мужа» или «слизняка». Неужели я и в самом деле так отношусь к своим клиентам? А ведь Серджио прав. В тот раз, когда он зверски избил старика и хныкал, я не нотации ему читала, нет, а словно бы флиртовала с ним.
      Я утратила душевное равновесие и увидела татуированного лишь за секунду до того, как он меня ударил. Я соскользнула с кресла и покатила его к своему врагу, стараясь оттеснить его к столу. Затем вскочила на ноги, продолжая двигать кресло. Тут на меня навалился Розовая Рубашка, пытаясь скрутить мне руки. Но я с силой двинула его в голень. Он отпрянул со стоном и хотел нанести мне удар. Я приняла удар ладонью и вмазала ему коленкой в солнечное сплетение. Татуированный сзади схватил меня за плечи. Я как бы закрутилась в его ладонях, но тут же резко ударила локтем в грудь. Он отпустил меня, однако тотчас же в драку вступил Серджио. Он отрывисто отдал приказ Розовой Рубашке, мгновенно схватившего мой левый кулак. Серджио поднапрягся, перекинул меня через себя, – но упали мы вместе, я оказалась внизу, он – вверху.
      Фабиано, до сих пор не участвовавший в схватке, ударил меня ногой по голове. Так, не удар, скорее показуха. Ударить сильней он не мог, иначе задел бы Серджио. Тот заломил мне руки за спину и встал.
      – Ну-ка, поверните ее.
      Я увидела ухмыляющуюся рожу татуированного, потом заметила, что Серджио улыбается своей загадочной улыбкой.
      – Ты до сих пор думаешь, что сделала доброе дело тогда в суде, скостив мне срок с десяти до двух лет, да, Варшавски? Ну так вот что я тебе скажу: ты никогда не была в тюрьме. А если бы была, то поработала бы получше. Зато теперь ты видишь, что значит быть наказанной. Ты ведь ненавидишь действовать по чьей-то указке.
      Мое сердце билось так часто, что я боялась задохнуться. Закрыв глаза и сосчитав до десяти, я постаралась говорить невозмутимо, с трудом выравнивая тембр голоса.
      – А ты помнишь Бобби Мэллори, Серджио? Я оставила ему записку с указанием твоего имени и адреса. Так что, если мой труп окажется завтра где-нибудь на городской свалке, тебя уже ничто не спасет, даже твоя драгоценная улыбочка.
      – А я и не хочу убивать тебя, Варшавски. Резона нет. Занимайся своими делами и не суйся в чужой бизнес. Я и сам, без тебя справлюсь... Ну-ка, Эдди, сядь-ка ей на ноги.
      Татуированный повиновался.
      – Я не хочу тебя совсем калечить, Варшавски, ведь у тебя, наверное, появится мужик. Но кое-какую памятку оставлю.
      Он вынул кинжал. Ангельски улыбаясь, встал рядом со мной и поднес лезвие к моим глазам. Мне словно бумагой рот забили, а по телу пошел мороз. Шок, клинически определила я. Шок. Я заставила себя дышать равномерно: глубокий вдох, сосчитай до пяти, выдох, смотреть Серджио прямо в глаза. И хотя буквально тряслась от страха, заметила, что он выглядел обиженным. Нет, не испуганным, а именно обиженным до раздражения. Эта мысль меня приободрила, дыхание стало ровнее. Его рука исчезла из моего поля зрения. Он Медленно взмахнул ножом и встал.
      Я почувствовала покалывание в челюсти и на шее, но боль в руках, туго связанных за спиной, заглушала все другие болевые ощущения.
      – Так вот, Варшавски. Чтобы я тебя больше не видел.
      Серджио тяжело дышал, весь взмыленный.
      Татуированный поставил меня на ноги, мы проделали весь изысканный ритуал открывания и закрывания дверей. Так, со связанными руками, меня вывели в прихожую, а из нее через входную дверь в дебри Уоштено.

      Было далеко за полночь, когда я вошла в вестибюль моего дома. Кровь запеклась на лице и шее – добрый признак. Я знала, что должна заняться, как подобает, врачеванием ран, однако думала не столько о будущем шраме, сколько о том, чтобы летаргия свалила меня с ног. Все, что я хотела, – залечь в постель и никогда больше не вставать. Ничего-ничего не делать, даже не пытаться что-либо сделать.
      Когда я поднималась по лестнице, отворилась дверь квартиры бельэтажа, Из нее вышел мистер Контрерас.
      – А-а, это ты, наконец, моя дорогая. Вообрази, я уже раз двадцать подумывал, не, вызвать ли легавых.
      – Ну, вряд ли они смогли бы что-нибудь для меня сделать, – сказала я и опять поплелась наверх.
      – Ты ранена?! Как же это я сразу не заметил. Что они с тобой сотворили?
      Он побежал за мной, я остановилась, поджидая его, рука рефлекторно трогала запекшуюся кровь.
      – Да ничего особенного. Они в штаны напустили. Понимаете, все это довольно сложно объяснить. Один парень имел на меня зуб все эти годы. – Я хихикнула. – Все зависит от того, как взглянуть на то или иное событие. У каждого своя точка зрения. Я вытащила этого говнюка из большой неприятности. Ему грозил солидный срок. Я пересилила неприязнь к нему, отнеслась как к человеку. А он думал, что я его презираю и стараюсь засадить. Вот и все.
      Мистер Контрерас пропустил все это мимо ушей.
      – Сейчас отправим тебя к докторам. Не можешь же ты оставаться в таком виде. Ну-ка, идем ко мне. Одной тебе быть нельзя. О Господи, зачем я тянул время? Нужно было сразу вызвать полицейских, как только почуял неладное.
      Его сильные пальцы вцепились в мою руку. Я проследовала за ним в его квартиру, забитую видавшей виды мебелью. На полу стоял сундучок – домашняя аптечка. Контрерас усадил меня в кресло горчичного цвета, что-то ворча сквозь зубы.
      – Как же ты домой-то добралась в таком виде, куколка ты моя? Ну позвонила бы мне, я бы пошел вместо тебя...
      Он провозился со снадобьями несколько минут, затем вернулся с одеялом и кружкой горячего молока.
      – Понимаешь, я навидался всяких происшествий, когда был машинистом... Ну-ка согревайся. Отвезти тебя в больницу или вызвать врача на дом?
      Я чувствовала себя далеко-далеко... Не могла ни отвечать, ни мыслить. Врач или больница? Какая разница, не хотелось ни того, ни другого. Я сжимала кружку дрожащими пальцами и молчала.
      – Послушай, радость моя. – В его голосе звучала обида. – Конечно, я не такой сильный, как раньше. Ну не могу же я тебя нокаутировать и нести на себе. Тебе нужна помощь. Ну давай же, поговори со мной немного. Хочешь, я позову полицию? Я и так должен это сделать, зачем тебя спрашивать? Я должен их позвать.
      Это меня чуть-чуть оживило.
      – Нет, подождите, не зовите. Пока не зовите. Есть у меня врач. Позвоните ей, она приедет.
      Я столько раз набирала номер Лотти, что знала его наизусть. Так почему же сейчас не могла вспомнить? Я нахмурилась, отчего челюсть заболела еще пуще. В конце концов беспомощно выговорила:
      – Найдите ее номер, он в справочнике есть. Шарлотта Хершель.
      Я разместилась в кресле поудобней, потягивая молоко. Его теплота приятно согревала озябшие руки. Не урони кружку. В ней папин кофе. Он любит его попивать, когда бреется. Неси кружку осторожно, папе это нравится. Глаза озорно блестят жгучими островками в пенном облаке. Я знаю, что он улыбается. Улыбается мне...
      ... Мама велит отцу принести лампу, посветить на дочкино лицо. Ага, что-то случилось. Дочь сверзилась с велосипеда! Мать в ужасе: сотрясение мозга! Вот это ударчик, а йод жжет ранку, так жжет...
      Я очнулась. Лотти ощупывала мое лицо, хмурясь, вся напряженная.
      – Я сделаю тебе укол противостолбнячной сыворотки, Вик. И мы сейчас же едем в «Бет Изрейэль». Рана неопасная, но порез глубокий. Тебя осмотрит специалист по пластическим операциям. Зашьет так, что шрама не будет.
      Она вынула из сумки шприц, сделала укол. Я встала, поддерживаемая ею с одной стороны и мистером Контрерасом – с другой. Он передал мне ключи от квартиры и голубой трикотажный пиджак.
      Руки мои все еще болели. Я с трудом всунула их в рукава, не без помощи Контрераса. Как я была благодарна ему! Он бережно вывел меня на улицу и усадил в «датсун» Лотти. Стоял на углу и смотрел, как Лотти включила зажигание и с визгом помчалась по улице. Сумасшедшая скорость вовсе не означала, что я в опасности, просто Лотти всегда водит машину так, словно находится в состоянии безумного транса...
      – Что с тобой стряслось? Старик сказал, что ты вышла на бой с панками.
      Я скорчила гримасу, получив в ответ болевой шок.
      – Фабиано. Один из его дружков. Ты хотела, чтобы я занялась обстоятельствами смерти Малькольма. Я и занялась.
      – Одна? Без защиты? Оставила всего-навсего героическую записку для лейтенанта Мэллори... Какая муха тебя укусила?
      – Спасибо за сочувствие, Лотти. Оно мне пригодится.
      Целый каскад образов замелькал в моей голове: Серджио превращается в червяка, я сама – ведьма из «Серебряного кресла», тоже превращающаяся в червяка в темной комнате, страх перед тем, что останется шрам... Я безумно устала, все слова вылетели из головы. Наконец я заставила себя четко произнести:
      – Я же тебе сказала, Лотти, это – дело полиции.
      – Так что же все-таки заставило тебя идти туда одной; вместо того чтобы передать информацию полицейским? Ты знаешь, Виктория, порой от тебя спасу нет.
      Ее венский акцент усилился, как всегда в тех случаях, когда она бывала рассержена.
      – Да, да, возможно, ты права.
      Раненое скованное лицо, сдавленные плечи соединились в этакий болевой синдром. Он усиливался с каждым рывком, вверх-вниз, словно колеса старинного парома-пароходика на Ривервью. С секунду мне казалось, что я и вправду плыву на таком пароме, но потом до меня дошло, что я ехала в клинику... Моя мать тяжело больна. Возможно, уже умирала, но мы с отцом старались не подавать виду, как нам больно... Однажды после победы, одержанной на школьном баскетбольном чемпионате, я и другие девчонки выхлестали несколько бутылок виски. Но что было потом! Вот это была боль! А я тогда должна была навестить маму. И предстать перед ней не вялой и разбитой, а энергичной, подвижной, без всяких признаков похмелья...
      – Впрочем, мне иногда кажется, что я и сама тоже дура изрядная. – Острый голос Лотти прорезал туман. – Ты в ужасном состоянии. Что бы ни заставило тебя поехать сегодня туда к ним, не надо было с ними ссориться. Ну, пойдем, дорогая. – Она сказала это по-немецки: «либхен». – Ну-ка, на ноги, быстро. Вот так. Обопрись на меня.
      Я медленно встала, зябко дрожа, несмотря на теплый воздух вокруг. Лотти вызвала дежурную бригаду. Прикатили кресло с колесиками, и я погрузилась в него. Мы заехали в клинику.
      Я боролась со сном. Белые огни пятнами вспыхивали перед закрытыми веками. Что-то холодное обвевало лицо. Мускулы расслабились.
      – Я буду жить, док? – промямлила я.