Проснулась я в одиннадцать, свежая и хорошо отдохнувшая. Некоторое время бездумно валялась на широкой постели, не желая нарушать покой блаженного, ленивого бытия. Утверждают, что такое чувство обычно присуще злодею, совершившему удачное преступление. Впрочем, среди тех, кого я защищала, будучи адвокатом, таких везунчиков я никогда не встречала.
      Наконец я выпрыгнула из постели. Стены ванной были сплошь в зеркалах, и мне не очень понравился вид моих располневших бедер и живота. Пора, пора расставаться с блинчиками и непомерно толстыми кусками бекона... Я позвонила в бюро обслуживания, заказала фрукты, йогурт и кофе и уж только потом набрала номер клиники Лотти.
      – Вик! Уже целых полчаса я думаю, не пора ли позвонить Мюррею Райерсону! С тобой все в порядке?
      – Да, да. Все прекрасно. Я разделалась с госпиталем только в четыре утра, а потому сняла номер в мотеле. Приеду после обеда. Ты вечером свободна? Сможем мы просмотреть кое-какие бумаги?
      Мы условились встретиться в ресторане «Дортмундер». Затем я прослушала записи моего домашнего автоответчика. Оказалось, что меня разыскивали и Райерсон, и Роулингс. Для начала позвонила Райерсону.
      – Ну, добыла что-нибудь? – спросил он вместо нормального приветствия.
      – Пока толком не знаю, но Лотти сможет все оценить сегодня вечером. У нас с ней встреча в ресторане «Дортмундер». Хочешь стать участником?
      – Постараюсь... Ну-ка, обожди секундочку...
      Пока я ждала, принесли завтрак. Я сидела, завернувшись в одеяло, когда вновь послышался голос Мюррея:
      – Господи, Вик! Я очень волновался за тебя все это время. Гадал, куда посылать морских пехотинцев.
      – Шомбург. А тебе в чем-нибудь подфартило?
      – Мне было бы весьма полезно знать, что конкретно ищу. Даже если твой дружок Бургойн – старый добрый приятель Тома Коултера из департамента здравоохранения, я все равно не могу это доказать, нет подтверждения. В офисе Коултера никто якобы не слышал о Бургойне. И жена Тома с ним не знакома. И вообще она не распространялась насчет своего муженька. Кажется, он только тем и занимается, что беспрестанно поддает со своим боссом – Бертом Мак-Майклсом.
      – Кто этот Мак-Майклс? – резко спросила я, давясь земляничным желе.
      – Я же сказал, босс Коултера. Что произошло с твоей головкой в Шомбурге? И не ешь, когда разговариваешь. Тебя этому в детстве мама учила?
      – Да. – Я поспешно запила ягоды глотком кофе. – Я имела в виду, какое положение занимает Мак-Майклс.
      Мюррей замолчал, вероятно, сверяясь с записью в блокнотике.
      – Он первый заместитель в общем отделе. Подчиняется доктору Стречи, главе департамента экологии и людских ресурсов.
      – Как они отхватили эти должности? Их выбирали?
      – Нет, назначали. Сам губернатор на основе законно заверенных аттестаций.
      – Ясно.
      Я с тоской разглядывала остатки фруктов. Смутная идейка забрезжила у меня в голове. Значит, придется опять тащиться в госпиталь ночью. Но как?
      – Эй, Варшавски! Тебя там часом удар не хватил?
      – Да нет, я понимаю, надо поторапливаться. Послушай, но ведь кто-то же рекомендовал этих людей? Допустим, призывает губернатор к себе медицинскую общественность штата и говорит: ну-ка, признавайтесь, какие, по вашему мнению, десять человек – лучшие в царстве здравоохранения? Я из них выберу одного и назначу властителем в княжестве людских ресурсов! Живо!!
      – Спустись на землю, Вик. Ведь это же Иллинойс. Какой-нибудь фрукт заседает в комитете общественного здравоохранения, или как он там называется согласно закону; у этого типа есть приятель, которому нужна работа. И вот... – Мюррей запнулся.
      – Ага! – восторжествовала я. Швед с угнетенным мозгом идет вровень с польской недотепой. – Надеюсь увидеть тебя вечером у Дортмундера...
      Он молча повесил трубку. Я усмехнулась и набрала номер Шестого полицейского управления. Роулингс незамедлительно взял трубку.
      – Где вас черти носили, Варшавски? Вы же обещали мне не покидать Чикаго.
      – Извините. Была ночью в пригороде, ехать домой было уже поздно. Думаю, вам неприятна такая картина: один из ваших дружков-патрульных снимает ошметки моего тела с фонаря на шоссе Кеннеди... Что случилось?
      – Ничего особенного, я-то считал, вы должны знать, что случилось, миледи Варшавски. А именно: судя по состоянию вашего револьвера, мы пришли к заключению, что вы не использовали его, чтобы «замочить» Фабиано.
      – Ах! У меня камень с души свалился. Ночами спать не могла. Что насчет Серджио?
      Он фыркнул:
      – У него непробиваемое алиби. Конечно, это ничего не значит. Но мы прочесали его гнездышко в Уоштено и нашли столько кокаина, что любой судья скажет: да, он не подарок для общества... Увы, «смит-и-вессон» не обнаружили.
      Я слишком хорошо помнила это гнездышко и пожалела, что не участвовала в обыске, о чем и сказала Роулингсу.
      – Вот уж не знал, что могу быть вам хоть чем-то полезен. Зайдите к нам и заберите вашу пушку. Если хотите. И на будущее: коли проводите ночь не в Чикаго, ставьте в известность.
      – И что же, это навсегда? А вдруг я весной в Англии захочу побывать, вам это тоже интере...
      Он бросил трубку, оборвав меня на полуслове. Бывают же такие люди, всегда чем-нибудь недовольны.
      Я принюхалась к моей рубашке, вряд ли удастся доехать в ней до дому, не задохнувшись. К счастью, при мотеле был магазинчик, где я приобрела белую рубашку-безрукавку и черные джинсы. Засунув грязные вещи в сумку, рассчиталась с портье. Ночное удовольствие влетело в двести долларов. И поехала в город, благословляя клиента с картонной фабрики.
      В Чикаго я первым делом заехала за револьвером. Роулингса не было, но он оставил распоряжение дежурному офицеру. Пришлось подписать кучу бумаг, зато получила расписку.
      Дома, сбросив колготки и туфли на каблуках, я переоделась, после чего отправилась в деловую часть города, в свой офис.
      Было довольно прохладно, так что я не стала включать кондиционер, но открыла окно, впустив в комнату городские звуки и запахи. Они и грохочущий шум надземки, проходившей несколькими этажами ниже, создавали приятный фон моей работе. Сначала я набрала номер, списанный с календаря Хамфриса. Никакого ответа.
      Я вынула бумаги из портфеля и разложила их в стопки: врачебные материалы для Лотти, а финансово-административные для меня. Сортируя бумаги, я весело насвистывала мотивчик из «Белоснежки и семи гномов»...
      Сначала я внимательно перечитала контракт Питера. Ого! Базовый ежегодный оклад составлял 150 000 долларов за работу в качестве главного акушера плюс два процента прибыли, получаемой от коммерческой деятельности на этом поприще. Кроме того, участие в общих прибылях клиники в зависимости от личного вклада и соответственно количеству персонала. И наконец – льготы в почтовых расходах и некоторые другие привилегии. Не работа – мечта...
      Имелось также письмо некоего Гарта Холлингсхеда, председателя Национальной компании. В заключительном абзаце он подчеркивал: «Рекомендации, полученные нами из Норт-вестерна, свидетельствуют, что в свое время Вы были выпускником № 1. Есть также подобные хвалебные отзывы об искусстве, проявленном Вами в акушерской сфере. Все мы очень хорошо понимаем Ваше стремление и в дальнейшем повышать уровень мастерства! Надеемся, что наши условия в данной области будут достаточно адекватны общенациональному фону...»
      Ну и ну! Напиши мне кто-нибудь такое письмишко, предложи такие деньги и участие в прибылях, да тут всерьез задумаешься, отказаться или нет... Итак:
      «Дорогая госпожа Варшавски. Учитывая, что Вы являетесь непревзойденным шилом в попе полиции, а также Ваши необыкновенные способности к дедукции, мы от всей души желаем, чтобы Вы и в дальнейшем оставались частным детективом с заработной платой две-три тысячи долларов в год, плюс отсутствие страхования жизни, плюс раненая физиономия и, кроме того, регулярный взлом вашего жилища...»
      Я обратилась к материалам Хамфриса. В них были документы о структурной организации клиники. Выяснилось, что Хамфрис – глава «Дружбы-5» с окладом и премиями в сумме 200000 долларов ежегодно в том случае, если коммерческая деятельность выполняет свои задачи по получению барыша. Кроме того, большая доля от прибыли, какой бы высокой она ни была... Я присвистнула: ничего себе!
      Оказалось, что «Дружба» – корпорация закрытого типа. Большинство ее госпиталей действовало в «кукурузных» штатах, то есть там, где не требуется предъявлять так называемый сертификат необходимости. В большинстве остальных штатов настаивают на официальном согласии – города, графства или других клиник – для открытия нового госпиталя либо вхождения административной единицей в уже существующую больницу. Отделение «Дружбы» в Шомбурге стало первой ласточкой в стране Великих озер.
      По мере того как шло время, я обзавелась разнообразным ассортиментом полезных сведений. «Дружба-5» была восемнадцатым госпиталем в цепи ему подобных, но пятым, который строился «с нуля», а потому сохранил родовое имя. Перед каждым подразделением были поставлены конкретные задачи по извлечению коммерческой выгоды. План этих задач разрабатывался и утверждался административным комитетом, состоявшим из Хамфриса и заведующих отделениями. Плюс к сему головная организация добавляла ориентировки на сверхприбыли, получаемые буквально от всего. Было довольно мерзко натыкаться на словесный блок «купля-продажа» в контексте с заботой о здоровье человека.
      Хамфрис периодически направлял подразделениям «меморандумы», в которых советовал избрать те или иные подходы к бизнесу в рамках законодательства штата. В этих ориентировках, он определял сроки пребывания пациента в госпитале и уровень ухода за ним. Это зависело от статуса больного. В том случае, если больной подпадал под действие социальных программ для неимущих – «Медикейд» и «Медикэр», Хамфрис особо подчеркивал, сколь важно не превысить собственные расходы госпиталя, чтобы не потерять на разнице при расчете с государством.
      Вот уж никогда бы не подумала, что в таком богатом пригороде, как Шомбург, приходится пользовать больных, защищаемых социальной программой, но оказалось, что тут лечились многие старики. Правда, Хамфрис зорко, словно паук, следил за тем, чтобы такой пациент и часа лишнего не задержался в клинике. А одному заведующему отделением с раздражением направил такую записку: «Очень прошу помнить, что у нас не филантропическая, а коммерческая организация...»
      К концу дня я завершила свой крестный путь по документам госпиталя. Специально выписала вопросы, которые должна была задать Лотти, несколько сленговых словечек и выражений, а также специфических терминов. Хотя в целом документы были доступны главным образом из-за рутинного, довольно несложного содержания, тем не менее подход к лечебной практике в госпитале показался мне шокирующим и отвратительным. Не здоровье человека было у них на первом плане, а барыши. Правда, внешне казалось, что «Дружбу» нельзя упрекнуть в халатном отношении к лечению пациентов либо в грубых финансовых нарушениях, таких, например, как предъявление завышенных счетов за процедуры или что-нибудь в этом роде.
      Итак, у «Дружбы-5» – честное лицо. Это должно было радовать меня, особенно в мире, пораженном коррупцией. Но почему все-таки особой радости я не испытывала? Да, я решила поудить рыбку в мутной воде. Выудила записки о Консуэло, правда, скорей для Лотти, чем для суда, А на что же еще я надеялась? На шантаж лиги Дитера, за которую платил мой бывший супруг? Или просто мне нужен был козел отпущения как компенсация за все срывы и огорчения прошедшего месяца?
      Я старалась преодолеть депрессию, но она не отпускала меня, была все время со мной. И когда я укладывала бумаги в портфель, и когда ехала к ресторану «Дортмундер».

      Лотти пригласила в ресторан «Дортмундер» Макса Левенталя, исполнительного директора «Бет Изрейэль». Низкорослый крепкий мужчина лет шестидесяти, с вьющимися седыми волосами, он был влюблен в Лотти, с которой познакомился еще в Лондоне. Макс тоже был беженцем из Австрии. Он неоднократно, но тщетно пытался затащить Лотти под венец, а та всегда заявляла, что не создана для брачных уз. Однако они частенько вдвоем посещали оперу и симфонические концерты, и не один раз Лотти путешествовала по Англии в обществе Макса.
      При моем появлении он встал, улыбаясь проницательными серыми глазами. Мюррея еще не было.
      – Мне подумалось, – объявила Лотти, – что Макс сумеет ответить на вопросы, касающиеся административной деятельности госпиталя. Если, конечно, они возникнут.
      Лотти не любительница алкоголя, зато Макс оказался знатоком вин и был рад тому, что не останется с бокалом один на один. Он подошел к буфетному стеллажу, вытащил бутылку «Кос-д'Эстурнеля» урожая 1975 года и благоговейно наблюдал, как ее откупоривали. После этого Макс настроился на беседу. Мы не стали ужинать сразу же, я решила сначала выговориться.
      – У меня есть досье Консуэло. Но если вы хотите, чтобы суд принял его для ознакомления, вам придется получить санкцию на получение этих документов законным путем.
      Я вытащила две стопки бумаг, касавшихся лично Консуэло, и вручила их Лотти.
      – Та, что напечатана на машинке, – пояснила я, – была заперта в офисе Хамфриса. Другая, от руки, – у Питера Бургойна в столе.
      Водрузив пенсне, Лотти принялась за изучение документов, сначала отпечатанных, затем рукописных. Ее густые брови сдвинулись, резкие складки обозначились вокруг рта.
      Я повертела свой бокал в руках и потянулась за бутылкой. Макс, державшийся немного напряженно, и слова не сказал, когда вино было разлито доверху.
      – Кто этот доктор Эберкромби? – спросила Лотти.
      – Не знаю. Его упоминает Питер в своей записке. Он пишет, что звонил ему.
      Я вспомнила о проспектах, прихваченных мною в офисе, и выудила их из портфеля. В них мог находиться штатный список сотрудников госпиталя.
      «Дружба» осуществит ваше всестороннее акушерское обслуживание» – провозглашал один из весьма живописных буклетов... Ого, сколько же денег в него вбухали?! Какие богатые краски, изысканные шрифты и яркие фото. Обширные газетные цитаты... На обложке цветущая дама баюкает новорожденного. Их лица излучают неизбывный восторг... На внутренних полосах можно было прочитать следующее: «Вы рождаете еще одну жизнь! Это самое важное событие Вашей жизни. Разрешите нам сделать все Так, чтобы это стало для Вас также наиболее радостным событием!..»
      Я перелистала проспект. Чуть дальше значилось: «У большинства женщин роды проходят без каких-либо осложнений. Но если Вам требуется дополнительная помощь в предродовой или родовой период, наш опытнейший акушер, специалист в области патологии в любое время к Вашим услугам...»
      В самом низу страницы сосредоточенный, уверенный в себе мужчина держал какую-то штуку, напоминавшую электрическое стимулирующее одеяло, в низу живота беременной женщины. Та взирала на него со всемерным доверием. Подпись к фото гласила: «Кейт Эберкромби, д. м., перинатоложист , пато-логоспециалист, применяет ультразвук для лечения одной из пациенток».
      Я показала текст и фотографию Лотти:
      – Не можешь перевести на человеческий язык?
      Она ознакомилась с подписью под снимком:
      – Он манипулирует звуковолнами, чтобы ребенок продолжал продвигаться вперед. Кроме того, этот прибор осуществляет контроль за нормальным сердцебиением. Можно определять вес и размеры ребенка. На поздних стадиях иногда определяется и пол... «Перинатоложист» – это акушер, специализирующийся на патологических аномалиях и осложнениях при беременностях. А уж если дитя появилось на свет и у него проблемы, прибегают к помощи неонатоложиста, специалиста-педиатра. Консуэло как раз нуждалась в перинатоложисте. Если бы он появился вовремя, то маленькой Виктории необходима была помощь неонатоложиста. Но, как видно, и его не оказалось...
      Она сняла пенсне, положила рядом с проспектом и продолжала:
      – Проблема Бургойна очевидна и красноречива. Вот почему он не хочет показывать мне свои записи. Но почему он их просто-напросто не выбросил? Ведь машинописный отчет носит пояснительный характер, но не указывает на явное небрежение при уходе за больной.
      – Лотти, это тебе видно, но не нам. О чем ты говоришь? – спросил Макс с неистребимым венским акцентом. Он взял бумаги и углубился в них.
      – В машинописном тексте разъясняется, что Консуэло поступила незапланированно, ургентно, не будучи амбулаторной больной. У нее начались роды, она была в коматозном состоянии. Ей сделали массивную инъекцию глюкозы, чтобы восстановить уровень сахара в крови и поднять давление... Там же говорится, что применили ритодрин, дабы замедлить роды. Затем перед ними встала проблема: могли ли они вообще остановить роды, не подвергнув Консуэло риску летального исхода? И решили идти напролом – приняли ребенка. Но Консуэло все равно скончалась из-за серьезнейшего общего осложнения как беременности, так и родов... А Бургойн в своих записках в значительной степени рисует другую картину.
      – Да, я вижу. – Левенталь оторвался от чтения записок Питера. – Бургойн детализирует всю ситуацию. Буквально расшифровывает.
      Я чуть не заорала от нетерпения:
      – Ну так расшифруйте и мне! Вместо этого Лотти спросила:
      – В каком часу вы приехали в клинику?
      – Ох, трудно вспомнить, уже ведь месяц прошел.
      – Но ты же детектив, то есть хорошо натренированный наблюдатель. Думай. Думай.
      Закрыв глаза, я вспомнила жаркий день, фабрику красителей...
      – Так. Мы приехали на фабрику в час. Фабиано была назначена беседа на час. А примерно через пятнадцать минут у Консуэло начались схватки. Четверть часа отняла у меня беготня по фабрике: куда везти Консуэло? Еще четверть часа ушло на езду в госпиталь. Стало быть, приехали туда без пятнадцати два.
      – Теперь посмотрите! Только в три они вспомнили о вызове Эберкромби, – сказал Макс. – Так что сидели добрый час сложа руки, ничего не предпринимая для спасения Консуэло.
      – Ну да! Когда я препиралась с этой негодяйкой в приемном покое, они и не думали лечить Консуэло! – воскликнула я. – Черт бы меня побрал, мне бы скандал тогда следовало закатить. Представляете, держали ее на каталке, судили-рядили, заниматься ею или нет...
      – Дело не столько в этом, – поправила меня Лотти, – а в том, что они утверждают, будто давали ей ритодрин. Модное нынче средство, и уж, конечно, Эберкромби его применил бы, если бы оказался на месте. Но Бургойн в своих записках отмечает, что сделал инъекцию сульфата магния. Это может вызвать понижение давления, паралич дыхательного центра и сердечную недостаточность. Что и произошло в случае с Консуэло... Питер пишет, что сердце перестало биться, они приняли ребенка и реанимировали Консуэло. Увы, она перенесла столько шоков, что ночью сердце снова остановилось, и ничего сделать они больше не смогли...
      Ее брови сдвинулись:
      – Когда Малькольм туда приехал, он сразу же понял, в чем проблема. Впрочем, возможно, он не сразу узнал, что ей не давали ритодрин...
      Голос Лотти прерывался, когда она старалась воссоздать картину происшествия. Винные полки ресторана вдруг сдвинулись и стали валиться на меня, я уцепилась за край стола.
      – Нет, – громко сказала я. – Это невозможно.
      – В чем дело, Вик? – Острые глаза Макса не упускали ни одного моего движения.
      – Малькольм! Не стали бы они убивать его только с той целью, чтобы заткнуть рот, не дать возможности обнародовать все, что он там узнал. Нет!
      – Довольно! – властно потребовала Лотти. – Сейчас не время для словоблудия. Да, они, конечно, допустили весьма серьезную ошибку. Но – убить человека? Причем таким зверским способом?! Так или иначе, когда мы с ним говорили, он сказал, что в «Дружбе» употребили нужное лекарство. А может, он просто не знал. Или разузнал позже у медсестер. Возможно, именно это и хотел перепроверить, прежде чем изложить дело мне. Но вот что мне непонятно: где был этот Эберкромби? Бургойн пишет, что неоднократно звонил ему, но он так и не явился.
      – Я думаю, можно было бы поискать в его офисе, – предположила я. – Посмотреть, нет ли чего-либо, проясняющего ситуацию, каких-нибудь записей...
      – Не думаю, что это необходимо предпринимать. – Макс все еще изучал проспект. – Давайте рассуждать логично. Здесь утверждается, что Эберкромби в распоряжении госпиталя круглосуточно. Больше того, он – штатный сотрудник учреждения.
      – Ну и что?
      Макс усмехнулся:
      – Вот где не обойтись без моего компетентного специального знания предмета. Вы, наверное, гадаете, зачем меня Лотти сюда привезла. Говорите себе, почему этот старый маразматик нарушает мои гениальные дедуктивные...
      – Давайте ближе к делу, – не удержалась я.
      Он посерьезнел.
      – За последние десять лет женщины сменили возраст, в котором они предпочитают рожать детей. В основном образованные женщины. Они стараются оттянуть это как можно дольше, не то что раньше. О, образованные знают, что такое риск. И они желают попасть в тот роддом, где опытнейший эксперт окажет квалифицированную помощь при осложнениях.
      Я подтвердила, что знаю таких женщин – мучаются: либо родить, либо новый автомобиль купить...
      – И для того, – продолжал Макс, – чтобы успешно конкурировать в акушерской сфере, госпитали непременно обзаводятся патологическими отделениями с классными специалистами в штате. Также необходимо иметь новейшую родовспомогательную технику, сканирование зародышей, специализированные реанимации н так далее. Но чтобы все это окупалось, требуется ежегодное появление на свет в клинике около трех тысяч младенцев. – Он улыбнулся совершенно по-волчьи. – Вы об этом знаете? Это, так сказать, нижняя черта – красная кредитная линия. Меньше уже нельзя: мы же, дескать, не можем оказывать бесплатные услуги.
      – Ясно, – сказала я.
      Картина предстала передо мной с удручающей ясностью, за исключением деталей. Например, Фабиано, Дик и Дитер Монкфиш. Но и на этот счет у меня были кое-какие соображения.
      – Стало быть, доктор Эберкромби – фантом, химера? – спросила я. – Они, что же, нанимают актеров позировать с зародышевыми мониторами?
      – Нет, – рассудительно возразил Макс. – Уверен, что этот Эберкромби действительно существует. Но состоит ли он в штате госпиталя? «Дружба» расположена в весьма фешенебельном районе. Для нее не типичен прием родов, связанных с большим риском, как у Консуэло, например. Молоденькая, с неполноценным питанием и так далее. Если кто-нибудь из пациенток Бургойна оказывается в таком положении, ее непременно должен наблюдать и вести Эберкромби. Но какой прок платить четверть миллиона долларов в год человеку, чьи услуги требуются в лучшем случае раз в месяц?
      Лотти нахмурилась.
      – Но, Макс, они же истово рекламируют универсальные акушерские услуги. Ты знаешь, это так называемый третий уровень. Потому мы и посоветовали Кэрол направить Консуэло туда. Кэрол советовалась также с Сидом Хэтчером, он-то со всей рекламой знаком, даже на каком-то совещании у них был. И тоже порекомендовал «Дружбу».
      – Значит, если Эберкромби не числится у них на постоянной работе, они и рекламы такой не имеют права давать? – скептически высказалась я. – Правдивость рекламы – закон.
      Лотти напряженно подалась вперед.
      – Власти штата должны сами убедиться во всем и выдать лицензию-сертификат. Я знаю, мы это уже проходили в «Бет Изрейэль». Явились чиновники, дотошно обследовали оборудование, препараты. Все. Все, все...
      Я осушила бокал. Густое терпкое вино согрело меня, немного ударило в голову. А ведь мне не хватало именно теплоты и покоя при столкновении с сегодняшними гадостями жизни.
      – Если сюда подскочит Мюррей, у него найдутся ответы на все вопросы. – Я выразительно потерла пальцем о палец – символ славного города Чикаго.
      – Не поняла, – созналась Лотти.
      – Подкуп, – доброжелательно объяснил Макс. – А еще это называется так: отстегнуть «бабки» кому-либо.
      – Взятки? – отозвалась Лотти. – Нет, этого не может быть! Уж только не Филиппа. Ты ее помнишь, Макс? Теперь она чиновница.
      – Но ведь она в департаменте не одна, – сказала я. – Хм, чиновница. Есть у нее босс, занимается общими вопросами, регулированием здравоохранения и тому подобным. И есть у нее молодой коллега, этакий наглец, бражничающий с этим боссом каждый божий день. Нам надо установить, не на казенные ли денежки они гуляют. И все ляжет на свое место.
      – Не шути так, Вик, я этого не люблю. Ты же о жизни людей говоришь, о Консуэло и ее ребенке. И сколько еще таких! А ты намекаешь, что больница и государственные служащие заботятся только о том, как бы карманы себе набить... Это уже не шутка.
      Макс положил ладонь на руку Лотти:
      – Вот почему я тебя люблю, Лоттхен. Пережить такую ужасную войну, быть врачом тридцать лет и невинности не лишиться...
      Я в третий раз наполнила свой бокал. Итак, все скатилось в пропасть, к нижней черте. Хамфрис и Питер – партнеры-хозяева госпиталя. Для них лично самое важное – прибыль. Важно, чтобы каждая служба клиники делала деньги. Возможно, это несколько важней для Хамфриса. Его потенциальная доля больше. Вот они и рекламируют всеобъемлющее обслуживание. Но доктора Эберкромби практически используют лишь частично и полагают, что все будет шито-крыто в том районе, где не так уж часто возникают экстренные патологические казусы...
      Палата «Скорой помощи» в «Дружбе»? Я ведь была там дважды. Ну и что?! Никто ею не пользовался. И была она лишь показухой для поддержания имиджа всемогущества, приманкой для обладателей тугих кошельков... И вдруг появляемся мы с Консуэло. И, возможно, не лечили ее не только по той причине, что эта «туземка» ни гроша им не принесет. Нет, они действительно разыскивали Эберкромби.