Невольник принес элленодику длинную раздвоенную розгу. Гисмон созвал вновь прибывших и велел им разделиться на мальчиков и мужчин. Возникло некоторое замешательство: оказалось, что далеко не у всех одинаковое понимание возраста. Во многих областях Греции, помимо мальчиков и мужчин, выделяли еще "безбородых", Сотион принадлежал именно к ним. Главк с Хиоса растерялся, так как на его острове атлеты по возрасту делились на пять групп. В Олимпии же мальчиками считали подростков от пятнадцати до семнадцати лет, поэтому Сотион попал в группу мужчин. Главк оказался среди мальчиков. Впрочем, Гисмон руководствовался скорее строением тела, физической зрелостью, нежели годами рождения, поскольку никто не придерживался четкой хронологии.
      Отобрали первую четверку мальчиков. Гисмон внимательно изучил их выправку на старте. Ноги плотно сдвинуты, правая ступня на несколько дюймов отставлена назад, так, чтобы большой палец касался подъема левой ноги, колени слегка согнуты, корпус чуть наклонен вперед.
      - Голову держать прямо, правую руку вытянуть, как для приветствия.
      Глаза элленодика с точностью циркуля измеряли все сгибы и наклоны, сдерживаемое нетерпение отдавалось в костях возрастающей усталостью, можно было постареть в подобном ожидании и утратить надежду на то, что когда-нибудь достигнешь финиша.
      Наконец, крик: "apite!" - бегом! - как удар грома разорвал тишину.
      Они пробежали несколько шагов. За чьей-то спиной послышался свист розги, и всю четверку вернули назад, из стихии бега они возвращались оглушенные, как из шумящего потока, никто не понимал, что произошло.
      Старт был слишком стремительным. Они еще не научились дыханием ощущать место, начиная свободный разбег, по приказу элленодика явились новые пары. Несколько забегов прошли успешно, однако Гисмон был недоволен. Одних он разнес за неумение держать в беге прямую линию - сбиваясь вправо или влево, они делают несколько лишних движении, у других отметил слишком удлиненный шаг на старте, двоим или троим не хватило выдержки, что свидетельствовало о небрежном отношении к тренировкам.
      Посиневшие, оскаленные рты служили доказательством нечеловеческих усилий, руки хватались за сердце. Несчастный Тимасарх, которому по недосмотру элленодика пришлось бежать дважды, сделав последний бросок у черты, покачнулся, успел добежать до стены, но тут же обессилел, руки скользнули по камням, и он свалился со спазмами рвоты. Сотион помог Мелесию, тренеру мальчика, перенести его на траву.
      Гисмон вызвал четверку мужчин, и Сотион оказался в первой из них. Опробовал диавл, бег на двойную дистанцию: от финишной черты требовалось вернуться к месту старта. Задача казалась превосходящей человеческую выдержку: погасить скорость у финиша, развернуться, принять исходную позицию, как на старте, и устремиться обратно. Один слишком рано сбавлял темп, боясь проскочить отметку, другой так стремительно поворачивался, что налетал на товарища, все были крайне возбуждены для того, чтобы сохранять надлежащую выправку.
      "Старожилы" посмеивались, наблюдая, с каким отчаянием "новички" переносят суровость олимпийских предписаний. У них эти минуты давно были позади, когда казалось, что они ничего не знают, ничего не умеют, будто впервые в жизни попали на стадион, а к концу тренировки цепенели, не слыша команд, свист розги лишь усиливал испуг.
      Грил, пробежав в своей четверке, едва переводил дух, но был полон восхищения.
      - Клянусь Афиной, - прошептал он, - это отличная выучка. У нас после войны не осталось порядочных гимнасиев.
      - А говорят, в Афинах самые прекрасные учителя? - тоже шепотом спросил Содам.
      - Лучше скажи: были. Все перебрались в Эгину, где платят полновесным золотом. Видишь Мелесия, который массирует своего мальчишку? Еще год назад он был в Афинах.
      Они замолчали, услышав голос Гисмона. Элленодик отчитывал кого-то из бегунов. Говорил, что одной быстроты недостаточно. Животные наделены ею в большей степени, никто, вероятно, не сможет сравниться с оленем. Но лишь человеку под силу превратить бег в искусство. И если в любой момент бегущего внезапно обратят в камень, он должен застыть в красивой позе с не искаженным гримасой лицом.
      До полудня отрабатывали некоторые виды бега на длинные дистанции. Невольники убрали столбы и планки и водрузили посредине каменный цоколь, его надо было обежать. Было семь и двенадцать забегов. Мальчики в них не участвовали, некоторые из мужчин также, сославшись на переутомление.
      В беге на длинную дистанцию отличился Ерготель. Содам удивился.
      - Ты сказал, что прибыл из Гимеры. Клянусь, я впервые встречаю сицилийца - великолепного бегуна.
      - Гражданином Гимеры я стал недавно. Моя родина - Крит.
      - Это и видно, - заявил Содам. - Лучшие бегуны рождаются на вашем острове.
      Многие заинтересовались, что же заставило Ерготеля покинуть родину? Говорил он об этом неохотно. Были там кое-какие беспорядки, схватки между отдельными группировками, во время которых убили его отца, Филанора. Рассказ Ерготеля слушали сочувственно. Как жесток тот день, когда человеку приходится отрываться от родной земли, оставляя там прах своих отцов, лишаясь защиты своих богов, всего мира понятий, к которым нет возврата. И вот он говорит: "Я хотел бы получить венок, чтобы утешить душу несчастного отца", а все думают: "Возможно ли, чтобы душа Филанора покинула свою могилу, преодолела море и в новом, неведомом доме сына коснулась этого венка? Разве сицилийские боги впустят ее?" Они молчат, отводя глаза в сторону, словно за его спиной простирается необъятная, подернутая дымкой пустыня.
      Но он не угадал их мыслей, видимо, эти проблемы им были давно решены. Радуясь, что к нему проявляют такой интерес, а их молчаливость расценив как признание, он принялся рассказывать о своем путешествии, своих планах. После Олимпии он намеревался посетить различные местные состязания, надеясь, что в гимнасии и по пути он завяжет знакомства, обеспечивающие опеку на чужбине. Ему отвечали: "Конечно", "Несомненно", погрузившись в раздумья, никто не расщедрился на большее. С тех пор как Ерготель из сицилийца превратился в критянина, все в нем привлекало внимание.
      Кожа более смуглая, нежели это можно приписать действию южного солнца, нос чуточку вздернутый, какое-то особое изящество, несмотря на развитую мускулатуру и приличный рост, и, наконец, что-то неуловимое, не поддающееся определению, в глазах, может, в форме уха, как бы не относящееся к нему самому, но витавшее вокруг него в воздухе, - какое-то неясное ощущение отчужденности, вернее, едва уловимая тень, легшая между ним и внемлющими ему спортсменами. Критянин называл ноги "аса-га", а восторгаясь чем-нибудь, восклицал "droion!", и все молча глядели на его узкие губы, словно при произношении незнакомого слова приоткрывалась щель во что-то неведомое и загадочное.
      Эта минута мрака действительно таила в себе бескрайнюю ночь забытых времен. В нее погружены были дворцы, города, целые столетия созидания и могущества, тонкий, узкобедрый, гибкий род неведомого происхождения и языка поднимался откуда-то по ступеням цивилизации, каменным, медным и бронзовым, строил и творил, освещал весь Эгейский архипелаг, плавал по Средиземному морю вплоть до египетских портов, имел свой достаток и свое искусство, записывал свою историю на тонких глиняных таблицах, танцевал и пел, играл на арфе, гонял быков по арене, устраивал игры, сажал оливы и виноградные лозы, повиновался царям, символом которых служила белая лилия, - покуда не настал день гибели, когда все рухнуло и исчезло под землей, как будто являлось всего лишь волшебным видением.
      Критянин Ерготель, родом из Кнососа, стоял на вершине своего давно забытого наследия, всем своим обликом, всей своей душой был он на том месте, где до недавнего времени стоял дом его отца на холме, вздыбившемся как раз над дворцом царя из его рода, дворцом, который сровняли с землей. Но сам он не догадывался об этом, и никто не заметил его там из тех, кто глядел на него теперь с таким вниманием. Их внимание отвлекли слова Сотиона:
      - Если бы Тарент лежал на всех дорогах, по которым ты собираешься пройти, ты всегда мог бы быть гостем в моем доме.
      Тем временем бег закончился, теперь можно и перекусить.
      Только ни одна струйка дыма не указывала места, где могла находиться кухня. Ее вообще не существовало. Трапеза состояла из сыра и овощей, горсти оливок да ломтя хлеба. Вино запрещалось, и мелких торговцев в гимнасий не допускали. Получив у эконома свои порции, завернутые в фиговые листья, атлеты вернулись на спортивную площадку. Сотион раскрошил сыр на мелкие кусочки и как ребенок выклевывал их пальцами. Ел он дольше всех, оставив на самый конец две сушеные фиги, а потом принялся и за них. Он не набивал пищей полный рот, поэтому мог болтать, без умолку. Повторял мифы, бытующие по всем палестрам и гимнасиям, о людях, обгоняющих лошадь и хватающих на бегу оленя.
      - Фидипид пробежал из Афин в Спарту за два дня, - сказал Евтелид.
      - И у него еще нашлось время побеседовать в пути с богами, - добавил Грил.
      - Что значит: побеседовать с богами? - поинтересовался Сотион.
      - Ты в самом деле ничего про это не слышал?
      - Ни слова.
      - Когда гонец Фидипид бежал с вестью от афинских вождей, Пан преградил ему дорогу. Он был таким, каким его изображают: бородатый и козлоногий. Фидипид испугался, но Пан кротко приветствовал гонца и пожаловался на афинян, которые забыли его, хотя он был благосклонен к ним, сделал им немало хорошего и готов еще не раз прийти на помощь. Эти аркадийцы, умей они говорить, подтвердили бы тебе, что все сказанное правда, так как произошло это в их краях, на горе Парфения, возле Тегея. Все поглядели на двух аркадийцев, которые сидели не двигаясь, словно и в самом деле не понимали человеческой речи. Грил снова обратился к Сотиону:
      - Когда Фидипид рассказал об этом в Афинах, там сразу воздвигли часовенку в честь Пана, у Замковой горы, в скале, и теперь мы приносим ему ежегодные жертвы.
      - Сколько стадиев от Афин до Спарты? - поинтересовался Содам.
      - Тысяча сто шестьдесят,- ответил Евтелид.
      - Ну, теперь не найти бегунов, способных преодолеть такое расстояние за два дня.
      - А Евхид? - неожиданно воскликнул Патайк.
      - Да, Евхид - великолепный бегун, - согласился Грил. - Его послали из Платей в Дельфы за новым огнем (потому что, знаешь, - объяснил он Сотиону, у нас тогда все костры были осквернены персами и новый огонь брали из дельфийского храма), - ну, он побежал и в тот же день вернулся.
      - Я знаю эту дорогу, - отозвался Эфармост, - в оба конца - тысяча стадиев. И какая дорога: сплошные горы!
      Разговор постепенно иссяк. После бега ныли бедра, палящее солнце нагоняло лень, издали доносилось пение петухов, что усиливало ощущение зноя. Спины опирались о холодную стенку, тела погружались в оцепенение, сон обрывал разговор на полуслове, теплый шепот возбужденной тренировками крови напоминал о финишах, отдающих ароматом дикой оливковой ветви.
      Они очнулись от скрипа колес. Осел вез тележку, на которой стояла толстопузая глиняная бочка, пифос. Погонял осла элейский крестьянин из-под Акрореи, на рассвете он спустился со своих гор и теперь, в самый полдень, доставил студеную воду в толстом глиняном бочонке. Его окружили с веселым криком. Он поднял крышку и, зачерпнув кубок, первому протянул Содаму, которого знал дольше других. Каждый из атлетов сперва смахнул несколько капель в жертву богам, делая это возможно ловчее, чтобы не растерять слишком много драгоценной влаги.
      Вода! Чудодейственная кровь земли, прозрачная и чистая, как икор, что течет в жилах богов. Непостижимая тайна - когда среди гальки и камней ритмичными ударами сердца бьет родник. В невзрачной складке громадного тела матери-земли живет Наяда, словно капля росы на шероховатой коре дуба. Весь труд своей жизни эта малая частица божественного посвящает тому, что беспрерывно тянет нить быстротекущей пряжи - благословенной паутинки. Это ее тело, прозрачной богини, прохлада ее девичьей красоты, аромат ее лесных волос, вкус ее влажных губ, и, заключенная в этой кружке, она проникает в человека, живая и бессмертная, всегда та же самая и всегда одна-единственная.
      Осушив кружку, каждый на секунду задержал дыхание, как бы боясь спугнуть божество, которое проникло в него.
      Время отдыха истекло. Появился флейтист, невольник, который на аулосе наигрывал для прыгунов, метателей дисков и копий. Старожилы знали его и называли по имени: Смилакс. Он отвечая кивком головы, маленький и тихий, словно приглушенный своим длинным хитоном с золотистыми цветами. Принесли гальтеры, гири для прыжков.
      Гальтеры почти все были новые, из железа, купленные в Элиде. Они напоминали челноки или четвертушки яблока, выдолбленные в середине для захвата. Они, несомненно, были удобны, хорошо сделаны. Но некоторым попались старые - полукруглые, серпообразные куски камней. От длительного употребления середина почти сгладилась, ладонь лежала свободно, можно было бы многое сказать об этой устаревшей форме. Однако никто не решался расстаться с такой памяткой. Их передавали от отцов и дедов, веря, что не только тяжесть выносит тело к прыжку, но души умерших предков окрыляют прыгунов своим незримым присутствием. Если не каждый мог похвалиться столь ценными реликвиями, то только потому, что были войны, пожары либо просто-напросто предки забрали эти вещи с собой в могилу или передали храму в память о своих победах.
      Сотион с гордостью показывал два овальных куска свинца, при каждом прикосновении чернивших руки.
      - Мне было семь лет, когда отец извлек их из сундука и вручил мне. Он при этом горько плакал, так как прежде они служили старшему брату, который умер.
      И Сотион вторично в этот день перенесся в Тарент. Вот широкая загородная дорога, с обеих сторон увенчанная могильниками. Среди них высокой каменной плитой вздымается стела, на которой изображен юноша с диском. Диск большим белым кругом сверкает тут же над его головой, и кажется, будто улыбающаяся физиономия брата всплыла на фоне полной Луны.
      Появился элленодик, Смилакс приложил флейту к губам и исторг из нее несколько тактов питийской мелодии. Первым начинать прыжки Гисмон призвал Содама.
      Крепко сжав в руках гальтеры, Содам пробежал несколько коротких, прерывистых шагов и задержался на каменной плите - батере. Здесь стремительным раскачиванием рук он поднял гальтеры вровень с головой, после чего быстро опустил их, одновременно наклонясь всем телом так, чтобы его руки оказались ниже колен. В следующую секунду он снова взметнул гальтеры, как бы вбивая их в воздух, подхваченный силой их тяжести. Он летел по вытянутой кривой, выгнувшись дугою, высоко вскинув руки, и в последний момент резко отвел их назад, чтобы еще податься вперед, и, наконец, приземлился.
      Длину прыжка отметили чертой на песке. Гисмон оценил ее в пятнадцать ступней. Это было недурное начало, но оказалось, что в нем нет никакого предзнаменования. Раз за разом шли прыжки с нарушением правил. Кто-то споткнулся, приземляясь, кто-то упал, несколько человек прыгнуло с раздвинутыми ногами, и черта Содама так и осталась недостижимой. Достиг ее только Сотион. Элленодик через какое-то время заставил его повторить прыжок.
      Прыгнуть дальше ему не удалось, но дело было не в этом, ведь он служил образцом правильной позиции, движений, полета.
      И эти несколько минут, заполненные его работой, невозможно отделить от сопровождающей их музыки. С первым вдохом при разбеге он подхватывает ее ритм: сомкнутые ноги у планки, два полукружья рук, раскачиваемых гальтерами, отрыв от земли многогранной волной связаны со звуком аулоса. Траектория же прыжка образует легкую удлиненную кривую, и кажется, что эта невидимая линия - натянутая, напряженная струна, укрепленная в какой-то определенной точке, которую он призывает и зачаровывает силой своих напряженных глаз. Последний толчок, руки отбрасываются назад с такой отточенностью жестов, словно бы прыгун находился не в воздухе, словно бы он не летел стремительно вперед, словно бы на этот неизмеримо малый отрезок времени он и там, в пространстве, нашел столь же постоянную и надежную опору, как на земле. А после этого он всего лишь падающая масса тела. Он кажется спящим, у него закрыты глаза, под тонкими веками видна выпуклость роговицы, от длинных ресниц на щеки падает тень. Завершив прыжок, он легко отталкивается ногами, а следующий шаг сдерживает всей силой напряженных икр и, словно бы просыпаясь ото сна, разводит плечи, глубоко набирая воздух в легкие.
      Элленодик внимательно рассматривает его, задерживая взгляд на грязных полосах над щиколотками. Атлеты, которые с гальтерами ждали очереди, придвинулись ближе. Ведь никогда и никто не слышал, чтобы руководитель соревнований, будущий судья на играх, отличил кого-нибудь похвалой. Розги и порицания удерживали всех на равном положении, вернее, важно было, чтобы никто не поддался чувству внезапного и иллюзорного превосходства. Тем временем Гисмон обратился к Сотиону:
      - Ты пришел сегодня? Издалека?
      - Из Вупрасия. Я проспал там целый день, а к ночи двинулся в путь.
      Ни слова больше, но по группе атлетов пронесся вздох. Все необходимые слова были сказаны. Они выражали существо дела, давали надлежащую оценку событию, где речь шла не о самой красоте прыжка, но о неосознанной, молчаливой, скромной выносливости юного тела, которое после долгого пути совершило двойной бег на стадионе и всю бодрость бедер отдало еще на трехкратный порыв гальтеров. Каждый почувствовал волнующую спазму радости и гордости, словно увидел Сотиона на щите и словно сам, своей рукой поднимал этот щит.
      К прыжкам больше не возвращались, элленодик велел принести диски.
      Метали с площадки, называемой бальбисом и обозначенной тремя чертами, будто бы кто-то, рисуя квадрат, оставил одну его сторону открытой. Это было узкое пространство, шириной в две ступни. Переднюю черту не разрешалось переступать и даже задевать пальцами ног. Здесь стоял элленодик, и, прежде чем приступили к замеру длины бросков, "новичкам" предстояло продемонстрировать свою выправку. Несколько человек держалось неуклюже, их переместили в самый конец, чтобы они сосредоточились.
      Тем временем вызвали "старожилов". Выходя, каждый из них посыпал диск песком, чтобы удобнее было держать, вбегал в бальбис, делал соответствующие движения, повороты и, напряженный в своем последнем наклоне, взглядом следил за полетом свистящего металла. Место падения обозначалось стрелой, воткнутой в песок. Все стрелы оказались почти в одном месте, и их перистые хвосты представлялись грядкой колосьев, взошедших посреди пустого стадиона. Так никто и не смог похвалиться явным превосходством.
      У "новичков", которые, наконец, вступили в состязание, получалось еще хуже. Свои неудачи они объясняли тяжестью диска. Согласно олимпийским правилам, этот диск, целиком отливаемый из бронзы, был тяжелее тех, какими атлеты пользовались в других местах, в гимнасиях и на играх. Сотион, привыкший к каменному диску, более толстому и большего диаметра, никак не мог управиться с этим скользящим, небольшим кружком. Хмурый, с развевающимися волосами, он при каждом броске открывал рот, словно для крика, и снова закусывал губы, когда невольник втыкал стрелу на постыдно близком расстоянии, и, забыв где находится, хватал свободные диски, валявшиеся на земле, бежал, бросал, словно был один на стадионе, наконец розга элленодика призвала его к порядку. Он сжался от розовой полоски, вздувшейся у него на спине, отскочил в сторону и разразился чистым, веселым смехом.
      Тренировки продолжались. Гисмон указывал па ошибки в развороте плеч, исправлял положение ног, меняющееся при повороте, учил, где должен находиться центр тяжести при наклоне тела, тем, которые присматривались, объяснял целесообразность усилий мускулов, напряженных в момент броска. У "старожилов" резали ему глаз все те же неисправимые грехи, на одного из алейптов он накричал и пригрозил розгой, если тот не устранит просчетов своего ученика.
      В какой-то момент он приказал собрать стрелы с беговой дорожки и присыпать песком оставленные ими следы. Появился еще один невольник с охапкой копий. Смилакс, который с полудня непрерывно трубил на своем аулосе, получил кубок вина.
      Копье представляло собой прямую палку толщиной в палец, длина которой не превышала человеческого роста. Посредине крепился ремень с петлей. Его следовало привязать покрепче, чтобы он не скользил по гладкой поверхности. Вложив в петлю указательный и средний пальцы, держали древко у плеча наготове. Очередной метатель несколькими короткими прыжками достигал бальбиса и, отведя назад руку, пускал копье со всего размаха.
      Удержаться на линии черты здесь было труднее, чем при метании диска: бежать приходилось, чуть повернув голову, не сводя взгляда с копья, которое надо было нести несколько выше петли, под определенным углом к линии горизонта; такое положение обеспечивало дальность броска.
      Внимание всех сосредоточилось на двух вечно молчаливых аркадийцах. Взяв копье в руку, они мгновенно преображались в людей гор, в охотников. Осложнений с чертой у них не было, так как они не разбегались. Выпрямившись всем толом, согнув локоть правой руки под идеально прямым углом, они на короткий миг взвешивали копье, покачивающееся на петле, и метали его коротким броском, будто пытаясь поразить зверя из засады. Левая рука, которую каждый атлет стремительно отбрасывал назад, застывала у них неподвижно, ее сдерживала ставшая привычной осторожность, боязнь лишним движением потревожить ветви в чаще. Их копья пролетали чуть ли не треть всей длины стадиона.
      Содам, который провел вместе с ними долгие месяцы, ежедневно наблюдал их уменье кидать копье, при каждом броске испускал крик восхищения:
      - Клянусь Гераклом, учись я всю жизнь, мне все равно не сравняться с ними!
      - Да, - сказал Эфармост, - но одним копьем нельзя щеголять в Олимпии, а они, кажется, ни на что более не способны.
      - Кто знает. Они и бегать умеют, результаты прыжков, вероятно, тоже улучшат. А с такими данными можно претендовать на участие в пентатле.
      Прибежал Евтелид.
      - Я не могу привыкнуть к здешним копьям. У нас в Спарте копья с острым наконечником, и их мечут в цель. На столбе - мишень с нарисованным глазом. Мне удавалось попадать в самый зрачок на расстоянии сорока и более ступней.
      - Клянусь Афиной, - шепнул Грил Сотиону, - а еще говорят, будто спартанцы никогда не лгут!
      День, будто яблоко, разделенное на пять долек, в своей последней частице, когда удлинялись тени и сгущались сумерки, скрывал свой самый лакомый кусочек - борьбу. Мысль об этом поддерживала настроение после всех неудачных бросков, неумелых прыжков, срывов при метании диска или копья. Тела, наполненные неуверенностью, обновлялись в жажде борьбы. Какое блаженство наконец-то покончить со всеми однообразными и заученными движениями и ожить, вновь сделавшись самим собой, в схватке с противником! Ведь ты был всего лишь мимолетным мгновением, от которого не оставалось и следа, после сотен движений, точно таких же, как твои собственные, ты исчезал, растворялся быстрее, чем дымка между острием копья и его едва уловимым свистом, а теперь ты обретешь всю свою массу, противник ощутит весомость твоего присутствия, удостоив тебя самого живого внимания.
      Так как им велено было явиться в тетрайон, то в дверях, выходящих на "священную беговую дорожку", возникла давка.
      Бледно-темный квадрат песка обнесен был низкой стеной. Эту часть гимнасия, обращенную к западу, заливало солнце. "Старожилы" сразу бросились на землю, затеяв возню на песке. Остальные последовали их примеру, поднялся шум, смех, пыльная завеса повисла над сплетением тел. Мелкая пыль оседала на масленой коже, нагота, скрытая слоем грязи, пропадала, придавая фигурам атлетов странные очертания. Элленодик концом розги указывал места, главным образом на затылке и плечах, еще не посыпанные песком. Задача заключалась в том, чтобы тела стали сухие, удобные для захвата.
      Наконец вызвали первую пару. Противники наклонились друг к другу, вытянули руки и почти одновременно слились в борцовском захвате. Гисмон крикнул, они не поняли в чем дело, и только розга разъединила их. Мир сразу утратил краски.
      Элленодик хотел выяснить, какая сила, какие мышцы у новых атлетов. Поэтому он не позволял завязаться настоящей схватке, но поочередно опробовал все приемы, из которых слагается традиционная борьба, унаследованная от богов и героев. Легенды гимнасиев сохранили память о правилах, каким Афина обучила первых людей, рассказывали о тех уловках, с помощью которых Геракл одолел Антея, Тесей - Керкиона, Пелей - среброногую Атланту. Это были вечно живые темы, обсуждавшиеся, словно только вчера происходила такая борьба, скульпторы отражали подобные мотивы в метопах храмов, гончары - на горшках и чашах, они породили специальные термины, какими обозначали отдельные приемы.
      Гисмон ежеминутно отдавал короткие приказания. Но на элейском наречии его команды не всегда и не всеми были поняты, чаще всего их смысл постигали наитием, которое приходило из той тревожной пустоты за спиной, что вибрировала шелестом розги. Противники бросались один на другого и вновь расходились, схватывали друг друга за плечи, за шеи и бедра, то были отдельные движения, как бы живые картинки к специальной терминологии. Скорее это напоминало урок языка, нежели тренировку борцов.
      Опять и опять возвращались они к исходной стойке. Ступни глубоко уходили в песок, подогнув пальцы на ногах, боец как бы стремился ухватить землю, всем туловищем оседал на широко расставленных ногах, спина и плечи выгибались дугой, затылок исчезал между лопатками. Колени, вздрагивавшие от сдерживаемых усилий, напряженный взгляд, настороженность рук, вытянутых вперед, - все это создавало безмолвную драму борьбы, она как бы обходила их стороной. Гисмон внимательно разглядывал мышцы на бедрах и икрах, сухожилья на коленях. Маленький Главк сразу закачался, как только Тимасарх сжал ему запястье. Элленодик отстранил Главка и велел Ксенофонту повторить тот же прием. Юноша, видимо, уже все обдумал, каждое движение рассчитал заблаговременно, сразу перейдя в нападение из основной стойки. Обеими руками он вцепился в предплечье противника, которое тот не успел подать назад, и сделал стремительный поворот, намереваясь перебросить его за спину. Но Тимасарх свободной левой рукой схватил Ксенофонта под мышкой, и оба, закружившись мельницей, рухнули наземь.
      Элленодик отдал розгу невольнику и сел у стены на скамью. "Старожилы" приветствовали это веселым криком. Сотион, прикрыв глаза от солнца, которое пурпуром залило его кожу, стоял посреди спортивной площадки, не понимая смысла криков. Евтелид наскочил на него, как лесной кот, и завязалась борьба. Со всех сторон послышались крики, каждый выбирал себе облюбованного противника. Тренировки кончились, наступило время свободных состязаний.
      Тетрайон кипел от борьбы. Десятка полтора пар сплетались и расплетались, атлеты отскакивали друг от друга, путались среди посторонних, и случалось, что кто-то, потеряв своего противника, продолжал бороться с другим партнером. Нередко это была просто хитрость: один у другого похищал соперника, а борцовское объятие утоляло желание, возникавшее в минуты безмолвного восхищения, радости и волнения, родившееся из тысячи необъяснимых порывов, тысячи озарений, которые подсказывали единственный прием, зревший на протяжении всего дня тренировок.
      Правила так называемой вольной борьбы, которая ведется до момента падения, при этом не соблюдались, борцы и после падения продолжали кататься по земле, бывали минуты, когда площадка бурлила от обилия тел, и лишь слышался шум сдавленного дыхания. Иногда доносился отрывистый смех - словно крылатая птица-юность вырывалась из плена мускулов.
      Два "стража закона", появления которых никто не заметил, стояли у калитки. Опершись на длинные палки, седые, белые и абсолютно неподвижные, они напоминали надгробные изваяния. Не помня имен, не различая черт этих юных лиц, которые время от времени возникали из массы борющихся тел наподобие знойных светил, они видели в них давние олимпиады, великолепные четырехлетия, устремляясь во времени все выше и выше, обрываясь на головокружительном взлете собственной молодости. И тогда, глубоко вздохнув, втягивали в легкие едкий запах пота, казавшийся им более освежающим, чем дыхание моря.
      Гисмон взглянул на небо, уже угасавшее в зареве заката, и хлопнул в ладоши. Площадка закипела, в тучах песка возникли человеческие фигуры, словно бы появившиеся в день сотворения мира.
      Все сбежались к колодцу по другую сторону тетрайона, в особом дворе. Скребок плоским, продолговатым, тупым серпом снимал слои песка, который впитался в натертую маслом кожу. Патайк, не переставая, черпал воду, всем телом перегибаясь через край колодца. Полные ведра передавали из рук в руки, холодная струя светлым всплеском ударяла о чью-нибудь грудь, спину. Мылись губками, некоторые пользовались нитроном, луговой солью. Тренеры растирали мальчиков жесткими полотенцами, некоторые прямо из-под водяных струй стремглав летели вперед, чтобы обсохнуть на свежем воздухе.
      Колодец постепенно опустел, атлеты отправились ужинать. На земле поблескивали грязные лужи, и в сгущающемся мраке под звездами сновали старухи, собирая жирную смесь пыли, масла и пота, они изготовляли из нее мазь, укрепляющую кости слабых детей. Наконец и они исчезли, невольники заперли ворота с улицы Молчания и со стороны рынка, возле кенотафа 1 Ахилла.
      1 Пустая могила, возводимая на родине легендарного героя, где ему воздавались почести.
      V. Космос
      Гимнасий все больше заселялся. Каждый день появлялись все новые и новые молодые люди, они выходили из дома элленодиков, огибали спортивные площадки и исчезали в жилых помещениях. Ранее прибывшие старались определить, откуда появились новички, а те, кто стоял поблизости, просто спрашивали их, ответы каждый раз расширяли известные границы, звучали имена прославленных городов, лежащих вдоль дороги, по которой проехал спондофор, захолустные общины откликались глухо, при некоторых названиях в головах возникала путаница, роза ветров кружилась, ни в одной из сторон света не находя опоры, отдаленные же колонии заявляли о себе гордым всплеском волн, бьющихся о берега мифов.