ПОЛЯРНЫЕ БУДНИ

Наступила тишина, какой я ещё не слышал, к которой надо было привыкать. Мы — на шапке мира, нет тут ни запада, ни востока, куда ни глянь, всюду юг.

Белое безмолвие.

«Каких только несчастий на протяжении ряда лет не приносило ты людям, о бесконечное белое пространство. Каких только лишений и каких только бедствий ты не видало. Но ты также повстречалось и с теми, кто поставил ногу на твою шею и силой бросил тебя на колени.

Но что ты сделало со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твоё сердце, чтобы никогда больше не вернуться домой? Куда ты их девало? — спрашиваю я. — Никаких следов, никаких знаков — одна лишь бесконечная белая пустыня!»

Сколько смертельной усталости в этих словах. Принадлежат они Руалу Амундсену. Он, гордый, независимый, по сути дела, был очень одинок.

Испытание одиночеством — один из самых серьёзных экзаменов для любого человека.

Мы этот экзамен не сдавали, потому что ни разу не почувствовали себя одинокими. Мы знали: о нас помнят, вся страна смотрит на нас, верит нам. Мы даже не представляли себе, как вырос в считанные дни интерес к полюсу, к Арктике. 28 мая 1937 года у входа в Главсевморпути появилось объявление: «Вербовка рабочей силы на Север не производится». Наши газеты, а затем и зарубежные напечатали письмо, с которым мы обратились в Центральный Комитет нашей партии.

Мы писали: «Десятки лет лучшие люди человечества стремились разгадать тайны центрального полярного бассейна. Это оказалось под силу только великой Советской стране, бросившей на овладение Арктикой свою замечательную технику, начавшей планомерное социалистическое наступление на Север.

… Мы бесконечно гордимся тем, что именно нам поручена величайшая честь первыми работать в районе Северного полюса, утверждая величие и могущество Советской страны. Прекрасно снабжённые, с огромным энтузиазмом, с неиссякаемым запасом энергии мы начинаем свою работу… Здесь, среди ледяной пустыни, мы не чувствуем себя оторванными от своей Родины. Мы знаем и верим, что за нами и вместе с нами — великая социалистическая Родина.

7 июня 1937 г.

Северный Ледовитый океан».

От нас ждали работы. И мы взялись за неё. С первого же дня, несмотря на треволнения, вызванные ожиданием самолётов, потекли трудовые будни. Ещё в Москве мы договорились: на льдине — принцип единоначалия. Вместе с тем вся работа наша была проникнута истинным демократизмом. Регулярно устраивались совещания, на которых обсуждали план работ, распорядок учёбы, жизни. Нам надо было навёрстывать упущенное: два месяца в пути, больше двух недель ожидания самолётов — время-то не вернёшь.

Лагерь выглядел так: от пяти палаток осталась лишь одна, высились две мачты радиостанции, соединённые антенной. Склады, «мастерские» — все честь по чести. Как и положено, стояла метеорологическая будка, теодолит: для определения нашего местонахождения, скорости дрейфа надо было регулярно наблюдать за высотой солнца. Женя ходил в приподнятом настроении: мы получили телеграмму, что у него родился сын, да такой похожий на отца, что назвали его тоже Евгением.

Льдина требовала непрерывного и напряжённого труда. В первые недели мы так уставали, что порой я не мог взять в руки карандаш, чтобы сделать очередную запись в дневнике. Особенно доставалось Кренкелю. Приветствий шло столько, что он еле успевал их принимать. Шли стихотворные поздравления. Так, Василий Павлович Лебедев-Кумач писал:

Нас тепло приветствовали знаменитые артисты и рядовые колхозники, крупнейшие учёные и рыбаки, прославленные маршалы и домохозяйки, шахтёры и пионеры. Прислал телеграмму и Валерий Чкалов, который готовился к перелёту через Северный полюс: «Горячо поздравляю с замечательной победой вас, товарищи завоеватели Северного полюса!» Мы-то знали, с каким вниманием ловит Чкалов каждое слово с льдины. Михаил Громов тоже ждал, когда пробьёт час его полёта по этой трассе. Да и мы с нетерпением ждали этого момента: шутка сказать, полет через Северный полюс в Америку на нашем отечественном самолёте, где все до винтика — советское! Чувство гордости за Советскую державу переполняло нас: смотрите, вот на что способен народ, ведомый партией коммунистов. То было время великих свершений. Людей вело вперёд слово, вобравшее в себя энергию, ритм первых пятилеток: «Даёшь!», «Даёшь метрострой!», «Даёшь ХТЗ!»

Незабываемые, удивительные тридцатые годы! Время массового героизма, высокой душевности и нетерпеливого стремления вперёд!

«Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой», — пели в те годы. Имена героев знала вся страна. Со многими из них я познакомился позже, на сессиях Верховного Совета СССР, где они представляли гвардию рабочего класса. Это конечно же Алексей Стаханов, давший начало возможному только в социалистической стране стахановскому движению. Это и Мария Демченко. Это и Наша Ангелина, с которой жизнь сталкивала меня многократно, а в последний раз — увы! — в больнице. Это и Никита Изотов, и Пётр Кривонос, и Иван Гудов, и Александр Бусыгин, и Константин Борин…

Удивительное дело: чем дольше мы жили на полюсе, тем сильнее росло в каждом чувство ответственности. Нас как бы подстёгивало каждое новое приветствие, доброе слово с Большой земли.

«С радостью и волнением узнала о геройской посадке на Северном полюсе замечательных лётчиков. Прошу принять поздравление от правнучки полярного исследователя Витуса Беринга».

Как могло не дрогнуть сердце, когда мы читали эти строки!

Одно из поздравлений было от секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева.

Косарева я хорошо знал. Быстрый, порывистый, он являл собой счастливое сочетание деловитости, принципиальности и простоты. Популярностью Косарев пользовался большой, особенно среди молодёжи. Людей любил независимых, отстаивающих своё мнение.

Жизнь сталкивала меня с Александром Косаревым не раз, и от встреч с ним на всю жизнь осталось впечатление искренности, человечности и удивительной преданности делу.

— Дмитрич, с чем пришёл, высказывай… Хорошо, договорились. Всё пойдёт по плану. Комсомол никогда не подведёт, — не раз слышал я от него.

Особенно ощутимой была помощь Косарева, когда я стал начальником Главсевморпути и нужно было строить доки в Мурманске, а рабочей силы не хватало. Я обратился в ЦК ВЛКСМ, к Косареву:

— Саша, выручай.

— Сколько нужно? Двадцать тысяч добровольцев? Обратимся через «Комсомольскую правду» с призывом, обсудим этот вопрос на бюро ЦК ВЛКСМ. Какие специальности в дефиците? Где будут жить? Как там с условиями? Плохо? Прямо скажем, что будет трудно. Стоящего человека этим не отпугнём, а любитель лёгкой жизни сам откажется.

Так и сделали. Когда ЦК ВЛКСМ обратился к молодёжи с призывом поехать на это строительство, посыпались десятки тысяч заявлений — гораздо больше, чем было нужно. Это был отчаянный и работящий народ. В тяжёлых условиях ребята и девчата построили доки. Энтузиазм и молодость преград не знали! Косарев часто звонил в Мурманск, интересовался, какая помощь ещё нужна. Но всё это было позже…

Чуть не каждый день жизни на льдине приносил новости. 3 июня, когда лагерь был ещё перенаселён, Женя и Петрович увидели чистика: он сидел неподалёку от них. Это была сенсация! Чистик, он из водоплавающих, встречается обычно на побережье Ледовитого океана — а тут вдруг попал на полюс! Газетчики сразу же задали работу Кренкелю: каждому хотелось первым передать эту весть в свою редакцию. Радовались мы — на полюсе есть жизнь! Должен же чистик чем-то питаться!

Позже я узнал, какой праздник был в тот день в Америке, в доме знатока Арктики Вильялмура Стеффансона, который утверждал, что в районе полюса должны обитать живые существа. Он писал: «…убеждение в том, что Ледовитый океан лишён жизни, настолько укоренилось, что многие сочли мою книгу сплошным вымыслом… а те, кто не имел возможности оспаривать мои утверждения, высказывали предположение, что, если бы мы продвинулись на Север, мы переступили бы рубеж животной жизни. Но ведь не продвинешься севернее Северного полюса. Находясь на стыке мира, папанинская экспедиция нанесла смертельный удар древнему догмату средиземноморской философии, гласившей, что существует северный рубеж, дальше коего не преступает ни животная жизнь, ни растительность».

6 июня Пётр Петрович измерил глубину океана — 4290 метров. Со дна он поднял ил — тонкий, зеленовато-серый. Снова открытие! Открытия следовали одно за другим. Пробирочек, колб у Петровича было много. Все, вынутое им из воды, полагалось заспиртовывать. Но вот беда, запас спирта остался на острове Рудольфа. У нас оказался бочонок с коньяком. Кто перепутал — трудно сказать.

Чего не сделаешь во имя науки? Я обложился жестью, трубами, плоскогубцами, зажёг паяльную лампу и соорудил самогонный аппарат. На полюсе появился самогонщик, Петрович. Когда он брался за это тёмное дело, Кренкель уходил в радиорубку:

— Не могу смотреть на это кощунство.

Из двух литров коньяку получался литр спирта. Здесь, на полюсе, я не раз благодарил судьбу за то, что она меня многому научила. Недаром говорят — знания плечи не оттянут. В своё время я лудил посуду, тачал сапоги, стирал, мыл полы, свежевал медведя, готовил обед. Все пригодилось.

А льдина наша не давала нам ни минуты покоя, выкидывала один фокус за другим. Больше всего доставалось мне. Как начальник станции, я отвечал за порядок, следил за всем нашим хозяйством, помогал Ширшову и Фёдорову в их работе.

Ещё с материка мы везли 150 килограммов пельменей, сделанных на мясокомбинате имени Микояна. Были они заморожены, а долгий путь и весна превратили их в кашу с неприятным запахом. Пришлось выбросить, взять вместо них несколько свиных и говяжьих туш. На полюсе обнаружилась новая потеря: ромштексы, с такой любовью приготовленные лучшими кулинарами, тоже оказались несъедобны. Как я их ни жарил, сколько ни перчил, друзья вынесли приговор: — Весёлому.

Пёс наш, хоть и был из породы полярных лаек, ел тухлое мясо только после продолжительных уговоров, нехотя, словно делал одолжение.

Свежее мясо — это не просто продукт, это лекарство от цинги. Потому я о нём особенно пёкся. Оборудовал добротные ледники. Так же сберегал рыбу. И был в полной уверенности, что проблема решена. Но в день отлёта Шмидта, чтобы скрасить горечь расставания, сварил уху. Каждому отрезал по хорошему куску осетрины. За стол, занятый хлопотами, сел позже всех и подивился, что уха поглощается без энтузиазма, а рыба — тем более. Проглотив кусочек, виновато взглянул на друзей.

Как она могла испортиться? Ведь лежала под толстым слоем льда, замороженная? Я терялся в догадках. А ларчик открывался просто: белая ночь, солнце светило круглосуточно, ни на минуту не уходя на отдых. Солнечные лучи проникали через лёд. Мне стало грустно: если в такой пропорции будут возрастать запасы для Весёлого… но делать нечего. Я углубил ледники, прикрыл их брезентом, досками, фанерой. На какое-то время это помогло.

7 июня Женя с утра установил наши координаты — 88 градусов 54 минуты северной широты, 20 градусов западной долготы. У льдины оказалась приличная скорость — 20 километров в сутки. Мы тогда и представить не могли, какой переполох вызовет наша «рекордсменка» во всём мире, как заставит сотни людей сутками не знать отдыха, сожмёт в тревоге не одно сердце, поломает все планы, графики и расчёты. А поначалу не задумались, на сколько хватит у неё сил, «выдохнется» она или нет, — сделали очередную отметку на карте, послали данные в эфир и принялись каждый за свои дела. Женя хлопотал над устройством магнитной палатки, мы с Петровичем возились с гидрологической станцией. Ничто не изматывало нас на льдине сильнее, чем гидрологические работы, настолько они были нудны и утомительны.

Лебёдка стояла над лункой, пробитой во льду. Линь — металлический, достаточно прочный, чтобы выдержать свой собственный вес. Умножьте площадь сечения на длину линя, потом на удельный вес железа — 5,7 грамма на кубический сантиметр. И это все надо опустить, да осторожно, чтобы не было рывков, иначе линь оборвётся. Потом — подъем. Тяжёлой атлетикой никто из нас не занимался. Когда я читаю, что такой-то спортсмен «за тренировку поднимает до двадцати тонн», то вспоминаю наши гидрологические станции. Мы ручки лебёдки крутили вдвоём — 15—20 минут кряду, без передышки. До крови сбивали руки, в глазах — чёрные круги, а ты крутишь, крутишь, крутишь да ещё стараешься казаться бодрым.

Даже в лютый мороз было жарко. И так час, другой, третий. Думаешь, сейчас все, последний метр, оказывается же, не вытащили и половины. Откладывать нельзя: проба должна быть именно с этой точки. От лунки идёшь — покачиваешься. А дела ждут: надо готовить обед, осматривать льдину, помогать Фёдорову.

Сколько этих станций мы взяли! Потом, не один год, когда собирались мы вчетвером, излюбленной шуткой было: «Станцию бы взять, что ли…»

И никто не сетовал: к чему Ширшову столько станций, пожалел бы других, сделал чуток меньше. И хотя называли мы Петровича «главным эксплуататором», безропотно ему помогали.

9 июня Шмидт сообщил нам с острова Рудольфа, что все самолёты в сборе, скоро — на Москву. Мы пожелали лётчикам чистого неба.

А на следующий день поступило распоряжение Москвы: «Обслужить сводками погоды и радиосвязью перелёт Чкалова через Северный полюс в Америку». У нас только и было разговоров, что о предстоящем полёте. Перелёт Москва—Америка — да это же эпоха в развитии авиации! Экипаж у него будет, конечно, прежний — Байдуков, Беляков, они понимают друг друга с полуслова. Год назад они установили рекорд дальности полёта — девять тысяч километров, за что получили звание Героя Советского Союза. Мы для Чкалова — помощники. Случись что-то непредвиденное — почти в тысяче километров от острова Рудольфа есть аэродром. И я сказал:

— Братки, требуются рабочие по расчистке аэродрома.

Лопаты, кирки в руки — куда только девалась усталость! Вечером я расщедрился: с устатку можно и по «лампадке». Точной даты перелёта Чкалова мы не знали. Насчёт аэродрома двух мнений не существовало. А погода словно заботилась о том, чтобы работы у нас все прибывало. Два дня подряд бушевала пурга. Шквальный ветер до двадцати метров в секунду намёл огромные сугробы, и это — в июле! Спустя сутки в нашей палатке было 24 градуса тепла, курорт, да и только.

Льдина мечется. То мы плывём на юг, то вдруг — на северо-восток, вот-вот пересечём Гринвич, окажемся в восточном полушарии. Хотелось бы, конечно, поближе к полюсу: теплится надежда, что Чкалов нас не минует, сбросит на льдину газеты, письма.

Нам троим работается куда легче в безветренную погоду. Эрнсту она — нож острый. И опять, как на грех, сели аккумуляторы. Моторчик же мы бережём на самый, самый крайний случай.

Мы, конечно, не ждали, что на льдине будет спокойная жизнь. Но не представляли, что она будет настолько перенасыщена всякими происшествиями, требовавшими от нас выдержки и терпения. Неприятное известие принёс Петрович: льды расходятся, трещина увеличивается, похоже, что мы на ледяном острове. И Женя подтвердил, что слышал шум льдов около двух часов ночи. Но не паниковать же. И я сказал:

— Это не должно мешать работе. Льдина у нас огромная, запас прочности у неё большой, нам на ней жить да жить.

Петрович был у нас по совместительству и гляциологом, он поддержал меня:

— Кто бы мог подумать, что в Центральном полярном бассейне такие прочные и ровные льды?

Ровные-то ровные, только я опять вспомнил о сугробах: лопатами ничего не сделаешь, а они на станции единственная снегоуборочная «техника».

Пока суд да дело, время шло. Петрович вёл гидрохимические анализы, Женя занимался метеорологией. Я взялся за устранение хозяйственных прорех: как ни старался, не сумел, оказывается, предусмотреть на материке все мелочи. Мы забыли взять такую необходимую в хозяйстве вещь, как тазик для мытья посуды. Опустевший бидон из-под продовольствия я разрезал и смастерил большой таз. На земле ни одна хозяйка не потерпела бы такого урода. Я же не скрывал гордости. Не взяли мы с собой и лейку, поначалу проливали керосин, когда наполняли примусы. Из куска жести получилась недурная лейка.

Эрнст подошёл, скептически посмотрел, как я занимался паяльно-жестяным делом, спросил:

— Дмитрич, какие условия?

— Что за условия?

— Сколько весит первый приз?

— Эрнст, не дури.

— Его Ласкер вызывает на матч, а он как будто ничего не знает!

Розыгрышей у нас без этого хватало, я решил, что Кренкель шутит. Ничуть не бывало: Эммануил Ласкер, тепло поздравив нас, предложил мне сыграть с ним партию.

— Маэстро, что передать шахматному королю?

— Вернусь в Москву, тогда.

12 июня ветряк взялся за дело. Аккумуляторы заряжались, и Эрнст веселее насвистывал, сидя за ключом: передал и обязательную норму, и послания нашим жёнам, а я лимит превысил, злоупотребил служебным положением: отправил телеграмму ещё и брату Саше, военному моряку. В тот же день мы сделали ценное, на наш, конечно, взгляд, открытие: кирпичи из снега — отменный строительный материал. Над прорубью появился «дворец» П. П. Ширшова с лебёдкой. И Кренкель обосновался в снежном доме. Если строительство пойдёт такими темпами, решили мы, то можно будет прокладывать улицы, прибивать таблички.

Эрнст принёс очередную радиограмму:

— Вот, уже заказы поступают…

«В Москве низкая облачность, температура — минус десять градусов, видимость — два метра, осадки. Необходимо срочное вмешательство вашей „фабрики“. Примите заказ на хорошую погоду. Саша Погосов».

Этого молодого человека я хорошо знал, и его храбрость, и страсть к розыгрышам. В лагере челюскинцев он был комсоргом. Я знал: если Погосову что-то поручили, выполнит к сроку. Мы встречались много раз и до нашего дрейфа на льдине, и после возвращения. А ближе всего судьба свела нас в годы Великой Отечественной войны, когда мы вместе работали в Мурманске и Архангельске. Иностранных судов приходило много, и с их капитанами Саша очень быстро находил общий язык. Покорял Саша иностранцев и знанием английского языка, и знанием дела, и тем, что не бросал это дело во время бомбёжки.

Была как-то у меня очередная беседа с А. И. Микояном по телефону. Выяснив всё, что его интересовало, Анастас Иванович спросил:

— Как там племянник мой воюет?

— Какой племянник?

— Саша Погосов.

Сразу после беседы я вызвал Сашу к себе.

—… Капитан Погосов по вашему приказанию прибыл.

— Ты что меня подводишь?

— Чем?!

— Почему я не знаю, чей ты племянник?

— Но ведь племянник не звание, не должность, — возразил Погосов.

А тогда, на льдине, он поднял нам настроение шутливой телеграммой.

Но нам было не до заказов, все помогали Петру Петровичу Ширшову.

Выбирая час-другой, я занимался хозяйством. Сделал подвесной столик для гидрологических проб Ширшова, у койки соорудил столик для хранения мелочей, которые могут пригодиться в любую минуту. И пока работал, ворчал вполголоса. Характер у меня, что ли, такой — терпеть не могу писанины. Думал, на полюсе от неё отдохну. Оказалось, здесь её невпроворот: дневник, корреспонденции, ответы на телеграммы. Больше же всего мучал меня дневник. Он и сегодня хранится у меня — большие толстые тетради, густо исписанные карандашом…

17 июня мне не дало уснуть сообщение Кренкеля:

— Через два часа из Москвы в Америку вылетает Чкалов! Ворочался я, ворочался, а перед глазами — Москва.

В тот день мне плохо работалось. Другим — тоже. Эрнст, конечно, понимал наше состояние, то и дело информировал:

— Вылетели.

— Лёгкое обледенение.

— Небольшая тряска в моторе.

— Полет проходит благополучно.

Эрнст не расставался с наушниками, обед и ужин мы ему принесли в радиорубку. Так прошла ночь, в которую никто не сомкнул глаз. Около пяти утра Теодорыч пришёл к нам в палатку: