Тихон Антонович Пантюшенко
      Главный врач
      Роман
      Рецензент Владимир Глушаков
      "Добро и красота незримо разлиты в мире" - эти слова принадлежат великому американскому поэту Генри Лонгфелло. Категории добра и красоты вечны, потому что они не существуют вне жизни, изменяются вместе с ней, не терпят оцепенения.
      Новый роман Тихона Пантюшенко о борьбе добра и зла, о нелегких судьбах врачей написан в остросюжетной манере.
      1
      Село Поречье тянется вдоль левого берега речки Ольшанки почти на три километра. Оно издавна славится своими садами. Каких только сортов яблонь нет в этих садах: титовка, черное дерево, пепин литовский, папировка и неизвестно как попавшая сюда эстонская яблоня теллисааре. Но главное в садах Поречья все-таки смородина. Возможно, от этого белорусского слова "парэчкi" и само название села. Весной, в пору цветения, во всей округе и днем и ночью слышится неумолкающее пение птиц: в ближайших лесах - зарянки, в пойме Ольшанки - коростели, в садах Поречья - соловьи. С поречанскими соловьями могут сравниться разве только что курские соловьи. В песне поречского соловья бывает до сорока колен, тогда как у других - не более десяти. Соловей поет лишь весной. Летом у него другая забота: как вырастить птенцов, как их накормить и уберечь от опасности, когда они, немного подросшие, но еще не умеющие летать, покидают свои гнезда и ловко, как мышата, шныряют в разнотравье.
      В летнюю ночь в Поречье тишина. Перед рассветом ее первым нарушает петух Титовых. Спросонья крик - пробный, не очень уверенный, потом - в полную силу. По голосистости петуху Титовых нет равных во всей поречской округе. За ночь воздух в селе пропитывается запахом цветущего жасмина, фиалки, чабреца и кто знает каких еще кустарников и распустившихся цветов. Но это летом. Теперь же осень. Уже позади бабье лето, и дни все чаще становятся хмурыми.
      Работай Наталья Николаевна Титова врачом сельской больницы где-нибудь в другом месте, а не в родном Поречье, никому и в голову не пришла бы мысль звать ее только по имени. Здесь же, где ее знают что называется с пеленок, это было в порядке вещей. Правда, в последнее время кое-кто из односельчан уже называл ее по отчеству, а совсем пожилые - почтительно - Натальей Николаевной. В том, что старики относятся к специалистам с особым уважением, ничего удивительного нет. В преклонном возрасте больше болеют, чаще обращаются за медицинской помощью, постоянно ведут разговоры, кому и как удалось избавиться от недуга. И если врач знающий, да к тому же и внимательный к людям, его доброе имя устанавливается сразу же.
      Но так бывает только с приезжими. У односельчан же все иначе. Недаром говорят: нет пророка в отечестве своем. Рабочий стаж Натальи Николаевны, или просто Наташки Титовой, как зовет ее большинство взрослых в Поречье, всего лишь несколько месяцев. После окончания столичного медицинского института ей предложили учебу в аспирантуре. Но от этого предложения она отказалась. В комиссии по распределению выпускников знали, что Титова занималась в студенческом научном кружке, имеет несколько печатных работ. Значит, человек готовил себя к научной работе.
      Удивленный отказом Натальи Титовой от аспирантуры председатель спросил: "Вам что, не нравится наука?" - "Нравится", - ответила Титова. "Так в чем же тогда дело?" Титова только пожала плечами. "А-а, понимаю, - сочувственным тоном сказал председатель. Ему показалось, что он догадался о причине отказа выпускницы. - У вас, наверное, болен кто-нибудь из родителей, и за ним нужен уход?" - "Отца у меня нет, а мать вполне здорова". Председатель обвел глазами членов комиссии, как бы спрашивая: "Вы что-нибудь понимаете?" Те лишь пожали плечами, мол, такого встречать им не приходилось, тут что-то не так. Долго еще уговаривали Титову, но так и не уговорили. Не узнали и причины, по которой она отказалась остаться в институте. Тогда представитель министерства предложил ей должность главного врача Поречской больницы. "Да какой из меня главврач?" - искренне удивилась Титова. На это ей резонно ответили, что не боги горшки обжигают и главврачами не рождаются. "Но для этого нужен хоть какой-то опыт", - не сдавалась Титова. "В организаторской работе опыт приобретается в процессе самой работы, - сказал представитель министерства. - Сами вы из Поречья, людей знаете хорошо, да и они, надо полагать, знают вас не хуже". - "Но там уже есть главврач. Вы собираетесь посылать меня, можно сказать, на живое место". - "Не главврач, а только исполняющий обязанности". - "Все равно", - не сдавалась Титова. Она знала из разговоров с односельчанами, место главврача больницы занимает своенравная и очень сварливая женщина. Работать под ее началом - не лучшее из того, на что может рассчитывать молодой специалист. Но гораздо хуже руководить таким врачом. Это, кажется, понимал и представитель министерства.
      Все это было как в дурном сне.
      Наталья уже собиралась домой, когда в рабочую комнату заглянула дежурная медсестра:
      - Наталья Николаевна, там привезли этого... Терехова.
      - Антона? Что с ним?
      - Привез шофер директора совхоза. Говорит, свалился с леса.
      - С какого леса?
      - Почем я знаю.
      Наталья, на ходу застегивая пальто, выбежала во двор. Возле урчащей "Нивы" прохаживался водитель Миша Ведерников. Увидев Наталью, сдвинул на затылок шапку, прихлопнул ее и, открывая дверцу машины, заговорил:
      - Из Мишевичей позвонили на центральную усадьбу. Правильно? Там строят коровник. Явился Антон пьяный. Полез на леса. Правильно? Ну и свалился. Что там ему отшибло, не знаю. Директор сказал: аллюром туда и обратно. В больницу, значит. Я за баранку и в Мишевичи. Правильно?
      - Правильно, Миша. Все правильно. Помоги-ка перенести его в приемный покой.
      Водитель улыбнулся, повел плечом. Подковырнула-таки его Наташка. Поймала на том, будь оно неладно, словечке.
      - Только сбегай, пожалуйста, за носилками. Может, у Антона и вправду что-нибудь отбито. И возьми кого-нибудь в помощь.
      У двери приемного покоя, куда перенесли Антона, сразу собралось с десяток любопытных из числа ходячих больных. Все уже знали, кого, откуда и в каком состоянии привезли. "Але ж и наклюкався. Аж сюды тхне", - шептались в коридоре. - "И як ён залез на тыя рыштаванни?" - "Чалавек з пьяных вачэй куды хочаш залезе. Ён, нибы той лунацик". - "И што дзивна: высока, а ён, як кацяня, скацився, и хоць бы што".
      Антон и впрямь отделался одними ушибами. Зато опьянение оказалось тяжелым. Глаза красные, как у кролика-альбиноса. Нос синюшный. Лицо мертвенно-бледное.
      Во время студенческой практики Наталья не раз видела людей с алкогольным отравлением. У Антона - не так. Вид какой-то отрешенный, молчит, смотрит в потолок, и лишь изредка пройдет по лицу гримаса боли. Наталья время от времени посматривает на него и все больше тревожится. Лучше бы уж стонал, ругался. Бывало такое. Дежурный врач послушает-послушает да и спросит: "А тройную растудытную можешь?" И не обижался, когда в ответ услышит: "Тебе бы, коновал, смешочков с мешочек. А что человеку больно, этого не понять". - "Как не понять? Практикантки и те понимают. Видишь, как у них уши горят". Кажется, если бы Антон сейчас тудыкнул, Наталья только обрадовалась бы. Но он молчит, даже слова не обронит. С чего начинать? Главное ясно: множественные ушибы и сильное отравление. Наталья знает, чем иногда кончается это самое отравление.
      - Кислород!
      Медсестра поднесла Антону кислородную подушку. Немного подышал, и синева сразу стала меньше. Да и бледность вроде бы уже не такая.
      Все сделала Наталья. Промыла желудок, ввела в вену лекарства. Как быть дальше: оставаться в больнице или сходить домой? От того, будет она при больном или нет, ровным счетом ничего не изменится. Решила: раз с Антоном все в порядке, можно отлучиться.
      Знать бы ей, чем все это обернется. А обернулось хуже некуда.
      Ночь. Луна на ущербе. Она то появится, то вновь уйдет за облака. Временами кажется, что не облака плывут, а месяц в них ныряет. Возле койки Антона на стуле сидит медсестра Екатерина Мирославовна Чепик. Лицо у нее сонное, веки тяжелые, нос круглый, как будто прилепленный. Медсестре нет еще и сорока, кажется, ей уже все в жизни надоело. Она смотрит на Антона отсутствующим взглядом и время от времени клюет носом.
      - Ты, мать, чего на меня так смотришь? - спрашивает ее немного пришедший в себя Антон.
      - Лежи уж, коли набрался, - отвечает ему медсестра.
      - Не за твои же деньги. Вот и спрашиваю: почему не имеешь ко мне уважения? Почему ты своей тупой рожей меня презираешь?
      - Тебе б сейчас не в больнице лежать, а в вытрезвиловке. Вот идет главврач, я ей так и скажу. - Екатерина Мирославовна поднялась и, поддерживая живот руками, шагнула навстречу входящей в палату Норейко. Инна Кузьминична, я так не могу. Всякий пьянчуга будет тебя оскорблять.
      - Введи ему успокоительное и сердечное.
      - Что ввести?
      - По одному кубику внутривенно седуксена и строфантина.
      Норейко прошла в свой кабинет, а медсестра начала готовить лекарства и шприцы. "И носит же земля таких алкашей, - ворчала про себя. - Хоть бы их на лесоповал высылали, что ли, и там лечили". Набрав в шприцы лекарств, подошла к Антону, стянула резиновой трубкой руку у плеча, протерла ваткой кожу в локтевом сгибе и по этому месту начала хлопать ладонью.
      - Видишь, до чего довел себя. Совсем нет вен.
      - А ты, мать, их так коли.
      - Не ругайся. Что ни слово, мать поминаешь.
      - Ну и темная же ты, мать. И кто только пристроил тебя на эту должность?
      - Видишь этот шприц?
      - Ну и что?
      - А то. Этим шприцом всю твою дурь вышибу, - ответила медсестра и стала вводить в вену лекарства. Не успела она вынуть иглу, как Антон вдруг начал икать.
      - Что ты, падло, мне?.. - на полуслове Антона вырвало. Появились судороги. Медсестра побледнела, бросила шприц с иглой на подоконник и побежала в кабинет Норейко.
      - Инна Кузьминична! С Антоном плохо!
      - Что с ним?
      - Корчит его и рвоты.
      - Так, - срываясь с места, неопределенно сказала Норейко. Когда прибежали к Антону, с ним все было кончено: глаза расширены, на лице выражение страха, руки и ноги застыли, сведенные судорогой. Не помогли ни искусственное дыхание, ни кислород, ни лекарства. Норейко в изнеможении села на стоявший у изголовья койки стул.
      - Что ты ему ввела?
      - Как вы сказали: седуксен и строфантин.
      - Покажи ампулы.
      - Вот они.
      Норейко посмотрела на свет ампулы, прочитала названия. Нет, ошибки никакой. В чем же дело?
      - Как ты вводила строфантин?
      - Как вы и сказали: кубик, внутривенно.
      - Разбавляла?
      - Нет. Сразу ввела, и все.
      Норейко оторопела. В лихорадочном поиске выхода кусала губы, притом не поочередно, а обе сразу. И ее кончик носа казался неправдоподобно острым, как у мышки-полевки. За глаза ее так и звали - мышкой. Сходство с этим грызуном дополняли всегда настороженные черные глазки-пуговки.
      - Ты понимаешь, что ты наделала?
      - Я делала так, как вы сказали, - неуверенно ответила медсестра.
      - Ты убила человека, - шепотом выговорила Норейко. - Строфантин нужно было развести на двадцати кубиках глюкозы и вводить медленно, пять-шесть минут. Что же теперь будет? - спросила сама себя.
      - Надо было так и сказать, - попыталась оправдываться медсестра.
      - Ты же не приготовишка, - зло ответила Норейко. - Медсестра должна это знать, как таблицу умножения. Что же теперь делать?.. Что делать? лихорадочно ломала пальцы рук Норейко.
      Медсестра, сморкаясь, тихо плакала. Она понимала: откройся всем причина смерти Антона, ей не миновать суда. Что тогда станет с ее подрастающим сыном? Почти ни на что не надеясь, она все же робко спросила:
      - И что, теперь всё?
      - Что всё?
      - Ну, меня будут судить?
      - Нет, по головке погладят. Ты что, дура? Не понимаешь? Это же уголовное дело.
      - Инна Кузьминична, миленькая, - залилась слезами медсестра, - спасите меня. Век буду в долгу. Ножки вам буду целовать. Домработницей стану. Только спасите.
      - Тихо ты, дуреха, - шепотом ответила Норейко. - Попытаюсь. Только смотри у меня. Проболтаешься - загремишь лет на пять.
      Медсестра кинулась целовать ей руки:
      - Век буду молиться за вас. Все буду делать. Стирать, мыть полы, убирать. Как раба... Уж вы не пожалеете. Будьте спокойны.
      - Да перестань ты мне руки слюнявить. Вот что. Скажешь: меня здесь не было. Не было и дома. Бегала, когда плохо стало Антону, да не нашла. Скажи сейчас санитарке, что, мол, плохо Антону. Пусть позовет Титову. Потом делай ему искусственное дыхание. Поняла?
      - Поняла-поняла. А как же, если спросит Наталья Николаевна?
      - Ты делала все, что она назначила. Не помогло, бросила больного пусть теперь и отвечает. Все. Я ушла. Меня здесь не было.
      Санитарка встретила Наталью у крыльца больницы.
      - А я за вами...
      Наталья поспешно прошла в одноместную палату, не без иронии называвшуюся у них реанимационной, отстранила Екатерину Мирославовну, взяла руку Антона. Пульс не прощупывался. Показалось, что тело уже начало коченеть. Прикрыла рукой глаза Антона, чтобы проверить реакцию зрачков. Никаких признаков жизни.
      - Когда это началось? - спросила медсестру.
      - С полчаса.
      - Почему не вызвали Инну Кузьминичну? Тут же рядом.
      - Посылали. Ее нет дома.
      Наталья сама взялась делать искусственное дыхание, потом перешла на закрытый массаж сердца. Продолжала все это пока не ощутила, что помощь ее уже не нужна, что она силится воскресить покойника.
      Кажется, никогда еще не было Наталье так тяжело, как сейчас. Она забилась в угол сестринской и плакала. Не навзрыд, не в голос, а тихонько, сдержанно. Видела смерть и раньше, когда была на шестом курсе. Это угнетало, но не настолько, чтобы спирало дыхание, кружилась голова, щемило сердце. На практике она была не более чем очевидцем таких несчастий. А здесь пришлось столкнуться со смертью один на один. И зачем она пошла домой? Показалось, что все в порядке. Понадеялась на медсестру. А что с нее возьмешь? Убери подай. Хорошо еще, если дело ограничится выговором, пусть даже строгим, с предупреждением. А что, если суд? Даже капельки холодного пота выступили на лбу. Нет, она этого не перенесет. Не перенесет вызовов к следователю. Будут вызывать не только ее, но и других, ту же дежурную медсестру. Она, разумеется, скажет, что делала все, как велела доктор. Пойдут разговоры. И в Поречье, и в соседних селах. Куда денешься от этой молвы? Переехать в другое место? Но молва, что мазутный след. Его водой не смоешь, он потянется за тобою... Господи, что за мысли? Наталья перестала плакать. Да разве можно класть на одну чашу весов гибель человека и жалкое чувство страха перед наказанием?
      Через три дня после случившегося Титову вызвали в районную больницу. Главный врач Яков Матвеевич Ребеко встретил ее словами:
      - Что же вы, милочка, едва оформились на работу и уже успели прославиться.
      Якову Матвеевичу было под шестьдесят, а на вид - и того больше. Старили его не столько густые морщины на лице, сколько рано одрябнувшие щеки. Но больше всего доставлял ему огорчений синюшный нос и, пожалуй, не сам нос, а сознание того, что многие считают его алкоголиком. На самом же деле спиртного он почти не употреблял. Между широкой лысиной на макушке и лбом оставалась полоска тонких пушистых волос. Вначале Яков Матвеевич их расчесывал, позднее стал только приглаживать, а в последнее время забросил и это. "От теребления чахлая растительность не становится гуще. Она - как та высохшая ботва, - говорил он иногда жене. - Пора, мать, собираться на покой". О его решении уйти на пенсию стало известно не только в коллективе больницы, но и в руководящих кругах района. Интересовались: действительно ли он собирается сдавать дела? "Вот подберу себе замену и - заявление на стол". В больнице считали, что такая замена есть - его заместитель Иван Валерьянович Корзун. Сам Ребеко к нему пока только присматривался.
      - Что было у вас по терапии? - спросил Яков Матвеевич.
      Наталья молчала. Вот тебе случай, когда впору стыдиться отличных оценок.
      - Молчите? - продолжал Ребеко. - Я знаю: у вас красный диплом. Что, за красивые глаза?
      В иной обстановке Наталья не дала бы себя в обиду. Не постеснялась бы и седых волос этого уважаемого человека, и того, что в кабинете они не одни: на кушетке в углу сидел, прикрывшись газетой, заведующий хирургическим отделением Линько. Но сейчас, когда за тобою тянется хвост вины, лучше промолчать.
      - Насколько мне известно, - вмешался Линько, - Наталья Николаевна осмотрела у Терехова все места ушибов. Нигде ничего серьезного не оказалось.
      - От чего же тогда он умер?
      - Сердце не выдержало самогонной отравы. Рефлекторная остановка. Есть заключение патологоанатома.
      - Значит, надо было оставаться при больном, а не уходить домой.
      - Э-э, Яков Матвеевич, - поднял лохматые брови Линько, - тогда нужно жить не дома, а в больнице. Выделить врачу комнатушку, и пусть он там и днюет и ночует. Чтоб, значит, алкашу была вовремя подмога.
      - Беда мне с этой интеллигенцией. Хотя и я, кажется, тоже грешен на этот счет. Научились прикрывать дрова, которых мы нет-нет да и наломаем. Вы хотите помочь Титовой? А кто, скажите мне, поможет семье погибшего кормильца? Вы знаете, что там остались больная мать и четырехлетняя девочка?
      - Нет.
      - То-то и оно.
      Наталья удивилась: откуда ему-то все это известно? Верно, жена Терехова, как значится в истории болезни, уже почти год страдает тяжелым радикулитом. Но Наталье грех этого не знать. Они с Тереховыми соседи. Ребеко же никого из них в глаза не видел. Кстати, в истории болезни есть графа: "материально-бытовые условия". Врачи не обращают на эту графу никакого внимания. Пропускают, как будто она придумана человеком, не имеющим понятия о практической медицине. В лучшем случае врач запишет: "удовлетворительные". Можно взять на выбор сотню историй болезни, в которых одно это безликое слово: "удовлетворительные". Помнится, оно же исчерпывало все сведения о семье Терехова. А вот Ребеко, оказывается, в курсе не только того, как жил Антон Терехов, но и как нелегко теперь придется его жене и малолетней дочери.
      - Так что думает зав хирургическим отделением? Какую меру наказания применить к Титовой? - спросил Ребеко.
      - Я полагаю, достаточно замечания. Она еще совсем молодой врач, и негоже отбивать у него охоту к работе, - ответил Линько.
      - А по-моему, следовало бы передать дело в соответствующие органы. Они лучше определят, как квалифицировать ошибку врача Титовой. Диплом, он, знаете, уравнивает нашу ответственность перед законом.
      - Да вы что, Яков Матвеевич! - вскочил с кушетки Линько. - Я первый пойду к следователю и заявлю протест. Вы хотите поломать судьбу хорошего врача.
      - Не кипятитесь, Пал Палыч. Давайте лучше послушаем, что думает на этот счет сама Наталья Николаевна.
      - Когда я рассказала об этом маме, она слегла. Считает себя виноватой: я, мол, из-за нее оставила тяжелого больного. Вместе переживаем. А в общем, наказывайте, как считаете нужным. Я, конечно, виновата.
      - Вы слышите, Яков Матвеевич! И у вас не дрогнет рука?..
      Ребеко был дипломат. Он уже подписал приказ: строгий выговор. И если говорил сейчас о следственных органах, то с единственной целью: дать Титовой глубже прочувствовать ее ошибку, чтобы раз и навсегда запомнила - оставлять тяжелого больного на медсестру нельзя. Выхаживать его нужно врачу.
      - Вы убедили меня, Пал Палыч. Да, пожалуй, передавать дело в прокуратуру не стоит. Учтем, что Наталья Николаевна - врач без году неделя и что ее ошибка - от недостатка врачебного опыта.
      - И еще, - добавил Линько, - нужно учесть, что Наталья Николаевна вернулась позже в больницу. Санитарке не пришлось бежать к ней домой.
      - Пал Палыч! - сверкнул глазами Ребеко. - Вы что, хотите, чтобы я объявил Титовой благодарность?
      - Молчу, Яков Матвеевич, молчу.
      - Идите в отдел кадров, - обратился Ребеко к Наталье, - и распишитесь под приказом.
      2
      Похоже, какой-то злой рок повязал Наталью с семьей Тереховых. И года не прошло, как приключилась сразу двойная беда - с дочерью и с матерью.
      Необычной выдалась та зима. Уже и январь пришел, а морозов настоящих все не было. Снег выпадал, но ненадолго. Южные ветры приносили тепло, и снежный покров начинал оседать. Через день-два от него оставались лишь небольшие островки, похожие на выбеленную, но уже обветшалую овчину. Время от времени моросил дождь. Вода собиралась в выемках, откуда маленькими ручейками стекала в овраги.
      Но вот на днях ртутный столбик термометра будто потяжелел, впервые опустился до пятнадцатиградусной отметки. Вода в лужах и канавах схватилась слоем льда. К реке морозец только примерялся: у острых береговых кромок вода плескалась, словно не хотела поддаваться.
      Вечерело, когда Наталья шла с работы домой. От амбулатории, расположенной поодаль от лечебного стационара, до моста было, можно сказать, рукой подать. До него оставалось метров тридцать, когда послышался приглушенный детский плач. Даже не плач, а какое-то обреченное нытье. Наталья тревожно обвела глазами берега реки. На противоположной стороне увидела барахтающегося в воде ребенка. Не раздумывая, сбежала вниз, минуя мост: знала, что реку здесь можно перейти вброд. Не помнила, как преодолела полосу чистой воды, как взломала острый край льда на противоположном берегу, порезав при этом себе руки, как выхватила из ледяной крошки совсем обессилевшую девочку. Видно было, что малышка уже успела наглотаться воды: губки посинели, личико было бледно. Редкие судорожные всхлипывания сопровождались слабым клокочущим дыханием. Выбравшись на берег, Наталья сняла пальто, укутала им девочку. Потом взяла ее на руки и побежала к ближайшему дому. На каждом шагу изо рта ребенка струйкой выливалась вода. "Это же дочка Веры Тереховой, - мелькнула мысль. - Тогда лучше прямо домой".
      Новая двухэтажка, в которой уже после несчастья с Антоном получили квартиру Тереховы, была недалеко.
      Долго стучала в дверь на втором этаже, пока не послышалось:
      - Это ты, Оксанка?
      - Оксанка, Оксанка. Открывайте скорее, - нетерпеливо ответила Наталья.
      Щелкнул замок. На пороге показалась Вера.
      - Что ж вы отпускаете ребенка одного? - вместо того чтобы поздороваться, резковато спросила Наталья. - Так и до беды недалеко.
      Вера, казалось, не понимала, о чем ей говорят. Она стояла на пороге и переводила бессмысленный взгляд с посиневшего личика Оксанки на пальто, в которое та была укутана и с которого на пол сразу натекла лужа. Наталье бросилась в глаза необычная бледность лица Веры. Но в тот момент, когда до несчастной женщины дошло происходящее, ее лицо стало почти восковым. Она с приглушенным стоном осела на пол.
      Вбежав в комнату и положив Оксанку на диван, Наталья вернулась к двери, взяла под мышки обмякшую Веру и с трудом перетащила ее на ближайший половичок.
      Кому первому оказывать помощь? У Веры простой обморок, а от этого, как известно, еще никто не умирал. Полежит немного и отойдет. А вот с девочкой худо. Тут нельзя терять ни минуты. Сняла с Оксанки мокрую одежду, сорвала с кровати стеганое одеяло и укутала в него девочку. После этого подошла к Вере:
      - Ну как?
      Та с трудом приподняла веки и невнятно сказала:
      - Соседская девочка... она старше Оксанки. Были вместе.
      - Ладно, все это потом. Где вы греете воду?
      - Там, - повела в сторону взглядом Вера, - в газовой колонке. Переоденьтесь и вы. В шкафу есть чистая сорочка и халат.
      Наталья наполнила колонку водой, зажгла горелку и поставила на кухонную плиту чайник. Когда вернулась в комнату, Вера уже стояла возле дивана. Одной рукой она упиралась в поясницу, другой поправляла одеяло, которым была укутана Оксанка.
      - Ну как, пришли в себя? - спросила Наталья.
      - Да вроде уже ничего.
      - Что вы держитесь за поясницу?
      Вера через силу выпрямилась.
      - Болит.
      - Давно? - Наталья помнила ее историю болезни, но решила проверить себя.
      - Почти год. Меня Инна Кузьминична лечит.
      - Помогает лечение?
      - Вначале помогало, а теперь, похоже, нет. Радикулит. Говорит, где-то я простудилась.
      - Давайте сперва поможем вашей девочке, а потом я посмотрю и вас.
      Оксанка лежала с закрытыми глазами, но при каждом громко произнесенном слове веки ее слегка приподнимались и тут же опускались. В уголках глаз появлялись слезинки, которые тут же скатывались вниз, оставляя на щеках влажные следы. И все же это был сон. При потрясениях дети всегда засыпают. Их неокрепший мозг как бы отгораживается от всего, что может ему повредить.
      - Пока греется вода, давайте протрем Оксанке спинку. У вас спирт найдется? - спросила Наталья.
      - Там, во флакончике...
      Старательно растирая щуплое детское тельце, Наталья поймала себя на том, что отчасти ею движет чувство вины. На селе, конечно, говорят: она, Наталья, осиротила Оксанку, не сумела спасти для нее отца. Теперь добавится: ага, замаливает грехи. Ну что ж, и через это надо пройти.
      Растертая кожа на спине, на острых лопатках немного покраснела. Девочка проснулась.
      - Ну теперь нам ничего не страшно, - заметила довольная Наталья. - А там, поди, уже и вода нагрелась.
      - Как мне вам помочь? - сокрушенным тоном спросила Вера.
      - Я уже сказала: закончим с вашей дочкой, потом займусь и вами. А пока присматривайте за Оксанкой. Я пойду гляну, что делается на кухне.
      Вода, закипая, шумела и в колонке, и в чайнике. Наталья вымыла ванну, наполнила ее теплой водой...
      - Вот так-то лучше, да, Оксанка? - спросила Наталья девочку, когда минут через двадцать насухо вытирала ее вышитым рушником.
      - Да, - тихо ответила та.
      - Мы вырастем большие и будем помогать маме. Да, моя хорошая?
      - Да.
      - Вот теперь мы готовы пить чай, - вошла Наталья в комнату с девочкой на руках.
      Вера пыталась было подняться, но Наталья усадив Оксанку на диван, строгим тоном сказала:
      - Это - сама.
      Через минуту на столе уже стоял чайник, из которого густой струей вырывался пар. Вера удивленно следила за уверенными действиями Натальи. Никто ей не сказал, где искать чашки, блюдца, чайные ложки, но она безошибочно находила все, что нужно. Разлив по чашкам чай и подсластив его душистым земляничным вареньем, Наталья опять взяла Оксанку на руки, посадила себе на колени:
      - Вот теперь давайте чаевничать.
      Вера хотела было поднести чашку ко рту, да так и не смогла: непрошеная слеза упала прямо в чай. С трудом справилась с собой, когда Наталья укладывала девочку спать: сон для ребенка - лучшее лекарство.
      - А теперь давайте займемся вами, - сказала наконец Наталья. - Стало быть, почти год, как у вас болит спина. А что еще вас беспокоит?
      - Больше ничего.
      - Снимите кофточку, я посмотрю вас.
      - Инна Кузьминична меня уже слушала: сердце в норме и в легких все чисто.
      - Ну, ничего не случится, если послушаю и я.
      Терехова сняла кофточку.
      - Лифчик - тоже.
      - Он же не мешает. Инна Кузьминична так слушала.
      - Мешает - не мешает, но слушать положено без лифчика. И что вы торгуетесь, право? - не сдержала раздражения Наталья.
      Прежде чем слушать легкие, сравнила обе груди. Слева грудь как грудь. Справа, немного ниже соска, виднелась какая-то втянутость, наподобие выбоины. Кожа в этом месте, как бывает на холоде, покрыта маленькими пупырышками.
      - Давно это у вас?
      - Да тоже с год.
      - Не болит?
      - Нет. Правда, последние три месяца как будто что-то мешает.
      - Инна Кузьминична видела?
      - Нет.
      Наталья вспомнила свою прошлогоднюю практику в областной больнице. Там лежала женщина. Пожалуй, немного постарше. Такая же грудь и такие же боли в спине. Как выяснилось, у этой женщины был рак груди, перешедший на позвоночник. "Неужели и у Веры то же самое? - с тревогой спросила себя Наталья, делая несложные подсчеты: - Прошел год, как она заметила у себя затвердение. А сколько времени не замечала? Так набежит самое малое года полтора. Много... Как же это могло случиться? Ведь доярок и всех сельских механизаторов берут на диспансерный учет, их периодически осматривает врач, чтобы вовремя обнаружить начинающуюся или скрыто протекающую болезнь. Вовремя обнаружить и надежно излечить. А тут, выходит, не обнаружили..."
      - В прошлом году профосмотр вы проходили? - Наталья была уже почти уверена, что ее горькая догадка подтвердится. Все точь-в-точь как у той женщины, которой, скорее всего, давно нет в живых.
      - Проходила.
      - Сколько раз?
      - Нас осматривают каждые три месяца.
      - Кто вас лично осматривал?
      - Инна Кузьминична.
      - А сколько раз вы обращались к врачу после того, как у вас заболела спина?
      - Я уже и счет потеряла. Наверное, больше десяти.
      - Смотрела тоже Инна Кузьминична?
      - Да. То есть нет. Раза два смотрела еще и акушерка.
      Вот так. Без малого двадцать раз врач осматривал женщину и при этом так и не обратил внимания на грудь. Правда, тут есть доля вины самой Тереховой, которая невольно, из-за ложной стыдливости, скрывала свою болезнь. Хотя какая там вина? Разве она знала, к чему это может привести? А врач? Тут надо ставить вопрос прямо: можно ли было распознать болезнь? Можно. Требовалась простая врачебная добросовестность. Во всех случаях поздней диагностики злокачественной опухоли заполняется специальный документ. Его обязан составить врач, который первым выявил рак в запущенной стадии. Этот документ направляется затем в областной онкологический диспансер, а причины позднего обнаружения злокачественной опухоли обсуждаются на врачебной конференции районной больницы. Значит, она, Наталья, должна составить такой протокол? "Да, милая, - отвечала себе Наталья, - должна, и тут ничего не поделаешь. Инну Кузьминичну могут отдать под суд за халатное исполнение служебных обязанностей. В лучшем случае выговор ей обеспечен, и ты наживешь себе смертельного врага. Вот так-то. Выбирай". У Натальи голова шла кругом. Как поступить? Если строго разобраться, здоровье Тереховой уже не вернешь, а жизнь Инны Кузьминичны будет сломана. Кроме того, есть еще и такое понятие, как микроклимат в коллективе...