Алексей Иванович Пантелеев
      (Л.Пантелеев)
      Собственная дача
      Цикл "Дом у Египетского моста"
      {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
      Когда я был маленький, я был ужасный монархист. Сейчас даже стыдно и удивительно вспоминать об этом. Не знаю, откуда пришло ко мне это мое мальчишеское преклонение перед царями, ведь ни мать моя, ни отец монархистами не были. Дома у нас во всех комнатах висели иконы, теплились лампады, но не помню, чтобы где-нибудь, хотя бы на кухне или в "темненькой", в комнате прислуги, висел на стене портрет царя, царицы или наследника-цесаревича.
      Вот написал сейчас это забытое слово - наследник-цесаревич - и что-то теплое, даже как будто слегка восторженное колыхнулось в глубине моего уже очень немолодого сердца.
      Думаю, что скорее всего мой ребяческий легитимизм перешел ко мне от бабушки, и даже не от самой бабушки, а от ее мужа, отчима нашего отца. Человек этот, которого мы называли "дедушка Аркадий", пережил трех императоров - двух Александров и Николая - и ни об одном из них до конца жизни не мог вспомнить без слез на глазах и без дрожи в голосе. Помню, как, будучи уже совсем дряхлым стариком, он рассказывал мне о дне 1 марта 1881 года. В этот день дедушка Аркадий (тогда, конечно, никакой еще не дедушка, а совсем молодой человек, почти мальчик, Аркаша Пурышев) зашел с приятелем сняться на карточку в фотографию Буллы на Невском. Приятеля его звали Петя Сойкин, впоследствии он стал знаменитым книгоиздателем. А тогда, весной 1881 года, оба они только что закончили счетоводные курсы Езерского и именно по этому радостному случаю решили увековечить себя на фотографии. Не дыша и не двигаясь, покрасовались они целую минуту перед черным ящиком фотографа Петя Сойкин сидя, Аркаша, сбоку от него, стоя - оба при галстуках, в сертуках, в клетчатых панталонах. Сфотографировались и еще раз, поменявшись местами. Потом заплатили деньги, получили квитанцию, надели пальто и, веселые, спустились с четвертого этажа на Невский. И сразу поняли: что-то случилось. По проспекту скакали казаки и конные полицейские; всюду - и на торцах мостовой и на панели - кучились возбужденные толпы. Петя спросил у господина в цилиндре, что произошло, и господин, сердито посмотрев, ответил, что полчаса назад злодеи кинули бомбу в карету государя.
      Когда дедушка Аркадий дошел в своем рассказе до этого места, губы у него запрыгали, белая борода затряслась, и он навзрыд, как маленький, зарыдал. А ведь прошло пятьдесят с лишним лет с того дня, когда народовольцы убили на Екатерининском канале Александра Второго Освободителя...
      Дедушка Аркадий родился в Устюжне, в небогатой, скорее, пожалуй, даже в очень бедной семье. Мальчиком его привезли в Петербург, и с девяти лет он работал на побегушках в чайных магазинах. Потом выбился в приказчики. Работая по десять часов в день в магазине Попова у Владимирской церкви, он стал по вечерам ходить на курсы Езерского. А когда кончил курсы, поехал в недавно завоеванный Ташкент. Занимая скромную должность конторщика в большой чайной фирме Иванова, он стал понемногу приторговывать и делать другие дела. Стал богатеть. Потом, когда вернулся в Петербург, богатеть стал еще шибче строил дома, прокладывал канализацию, торговал асфальтом, панельной плитой, дровами, барочным лесом и вообще не брезговал никаким делом, даже публичные бани у него были в Щербаковом переулке. Женился Аркадий Константинович по любви, не побоялся взять молодую вдову с тремя падчерицами и с маленьким сыном. Правда, у вдовы кроме детей были еще и дом, и лесной двор - на Фонтанке у Египетского моста. В этом доме дедушка Аркадий и начинал свою петербургскую карьеру. Позже, когда пасынок его, мой отец, достиг совершеннолетия, этот двухэтажный дом и лесной двор перешли к нему. Аркадий же Константинович выстроил себе новомодной архитектуры четырехэтажный дом на той же Фонтанке, но уже не в конце ее, а близ Невского, между Чернышевым и Аничковым мостами. Лет восемь спустя воздвиг он себе и загородную дачу, купив для этого большой земельный участок у немцев-колонистов в Старом Петергофе. Дача была не дача, а целая вилла, строил ее придворный архитектор Томишко, тот самый, по чьему проекту незадолго перед тем воздвигнута была царская летняя резиденция в Александрии. Совсем близко, может быть в полуверсте от немецкой колонии, стоял еще один небольшой дворец, он назывался Собственной его величества дачей. Думаю, что близость этого царского дома и толкнула дедушку Аркадия приобрести участок у немцев-колонистов. Вообще-то немцев он (как, впрочем, и других инородцев поляков, финнов, евреев, татар и даже англичан) не очень жаловал, считал их людьми неполноценными, второго и даже третьего сорта. Как я теперь понимаю, наш дедушка Аркадий был самый настоящий, убежденный и махровый черносотенец. В его больших, торжественно полутемных и прохладных кабинетах - и в городе и на даче - над письменными столами висели портреты царствующего государя и его августейшей супруги. В дачной гостиной на круглом столике покоились толстенные альбомы, на плотных веленевых страницах которых я мог лицезреть в огромном количестве фотографии царя, царицы, царской матери - вдовствующей императрицы Марии Федоровны, четырех царских дочек и - главное! - моего тезки наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича. Этот красивый мальчик, тремя годами старше меня, конечно, в первую очередь привлекал мое внимание. Его улыбчатое и вместе с тем печальное, болезненное лицо чаровало меня. Листая дедушкины альбомы, я больше всего задерживался на тех страницах, где был изображен наследник.
      Вот он со своим царственным отцом принимает какой-то военный парад. Наследник в шинели, в офицерской фуражечке, в высоких сапогах. На плечах у него погоны.
      Вот он - в казачьем бешмете, в белой папахе - верхом на лошади.
      Вот цесаревич совсем маленький сидит на коленях у матери.
      А вот он - мальчик как мальчик. В такой же, как у меня, матросской блузе и в такой же матросской бескозырке с надписью "Стерегущий"{352} на ленточке... Разница только та, что у наследника под околышем - челка, а меня и Васю воспитывают по-спартански: каждый месяц отец посылает нас в парикмахерскую, где усатый куафер наголо, как новобранцев, стрижет нас нулевой машинкой.
      В 1912 году мои родители сняли на лето дачу в той же немецкой колонии, где среди одноэтажных и двухэтажных дачек с мезонинами возвышалась своим кремово-белым бельведером за таким же кремово-белым высоким забором пурышевская вилла.
      Надо сказать, что, ко всему прочему, этим летом в России готовились к празднованию трехсотлетия дома Романовых. Триста лет назад, в 1613 году, на русский престол вступил первый царь из рода Романовых: Михаил. Как нарочно, это тоже был мальчик. Пока он не вырос, за него правил его отец - митрополит Филарет.
      В августе мне должно было исполниться пять лет, но я уже умел читать и читал много - все, что под руку подвернется. А под руку тогда подвертывалось главным образом именно такое - патриотическое, монархическое... О нашествии поляков, о подвиге Ивана Сусанина, о том, как царственный отрок Михаил скрывался вместе с матерью от врагов в костромском Ипатьевском монастыре...
      В те дни портреты царей мелькали на каждом шагу и буквально на всем, на чем только можно было их поместить. Запомнил я, например, довольно аляповатую, какую-то золотисто-рыжую жестяную кружку - и на ней с двух сторон изображения Михаила I и Николая II. Эту кружку мне показывала нянька. У той же няньки в сундучке хранился большой ситцевый платок. По четырем углам его были отпечатаны в овалах четыре портрета: Михаила, Петра Великого, Николая Второго и наследника.
      Думаю, не ошибусь, если скажу, что нянька моя тоже была монархистка. Как звали эту старуху, я уже не помню, а скоро ее вообще в нашем доме не стало, на ее место пришла бонна Эрна Федоровна.
      Но тут я подхожу к событию, ради которого только и начал писать эти заметки. Один раз июльским жарким днем нянька вывела меня на прогулку. Почему меня одного - не знаю. Вероятно, маленькие Вася и Ляля в это время спали. Мы шли не спеша в сторону парка по тропиночке вдоль Верхнего, или Собственного, как его еще называли, шоссе. День, я говорю, был жаркий, пахло сеном и земляникой. Вдруг за спиной у нас послышалось цоканье копыт. Няня оглянулась, ахнула, толкнула меня в плечо и сказала:
      - А ну - живо! Становись на коленки!
      Я повернулся лицом к шоссе и упал на колени. Она тоже.
      По шоссе, между ограждающих его белых столбиков, мягко катился открытый экипаж, так называемое ландо, запряженный парой шоколадного цвета лошадок. На скамеечке, спиной к кучеру, прямо сидели две девушки в белых платьях. Лицом к ним помещались еще две женщины - одна совсем молоденькая, другая значительно старше, с румяным лицом и в широкополой белой шляпе с вуалью. А между ними - или на коленях у них - ерзал, прыгал, вертелся вьюном мальчик лет восьми-девяти в белой матросской рубахе и в матросской фуражке с ленточками.
      Сердце у меня застучало, перестало стучать и снова бешено заколотилось. Конечно, я сразу узнал их: государыня, наследник и три великих княжны...
      Стоя на коленях, я умудрился вытянуться в струнку и, когда ландо поравнялось с нами, кинул свою маленькую ручку к околышку фуражки.
      И - о радость, о восторг! - наследник не только увидел меня, но и принял мое верноподданное приветствие. Ерзая, дурачась, прыгая на коленях у своей августейшей матери, он коротко, изящно, по-офицерски отдал мне честь!
      Конечно, я надолго, на много лет запомнил это событие. А тогда я прямо с трудом донес, дотащил до нашей дачи свою радость и гордость. Всю дорогу я спрашивал:
      - Няня, ты видела? Ведь пгавда, ведь наследник вот так мне сделал? Ведь он мне честь отдал? Вегно?
      И дома я надоедал всем, кому только можно было. Маме, горничной, кухарке, соседским девочкам, брату Васе и даже полуторагодовалой сестренке Ляле. Я рассказывал о случившемся так подробно, как будто встреча на шоссе тянулась не четверть минуты, а целый час или даже два. Можно было подумать, что в ландо ехала царская семья, а рядом, в другой экипаже, ехали мы с няней. Нет, я ничего не присочинил. Я только очень подробно, смакуя каждую мелочь, описывал эту встречу:
      - Я вот так, а он мне вот так! А госудагыня его вот так встгяхивает...
      - А ты "ура" кричал? - спросил меня Вася.
      Будучи правдивым мальчиком, я сказал:
      - Нет, не кричал.
      И сразу подумал, что, пожалуй, напрасно не кричал. Это было ошибкой с моей стороны - надо было закричать. Потом я подумал, что можно было не только закричать "ура", но и запеть "Боже, царя храни"...
      После обеда мы были позваны в гости к бабушке, сидели на ее большой белой веранде, пили янтарно-черный душистый чай с черничным пирогом, и я опять рассказывал о том, что случилось со мной утром на верхнем шоссе. Но это еще не было завершением дня, не было полным триумфом. Вечером, когда из Петербурга приехал дедушка Аркадий, за мной была срочно послана горничная, и мне снова пришлось идти на пурышевскую дачу. Дедушка был потрясен, пожалуй, больше, чем я сам. Глаза его за стеклами золотых очков жадно и даже хищно сверкали. Нервно подергивая свою длинную раздвоенную бороду, он заставил меня рассказать все, как было с самого начала, со всеми подробностями. Его интересовало - куда они ехали: на Собственную дачу или оттуда? Видел ли я конвойных казаков? Как был одет царский кучер? Какие великие княжны ехали с государыней? Какая отсутствовала? Мария? Татьяна? Ольга? Анастасия?
      Ответить я мог только на один вопрос: ехали они из Нового Петергофа на Собственную дачу или, во всяком случае, в том направлении. Казаков я не заметил. Царских дочек не разглядывал. Но зато мог сказать, что фуражка у наследника была с георгиевскими лентами, что одну ленту ветер перекинул через фуражку, лента закрыла глаз, и цесаревич одним пальцем быстро откинул ее в сторону.
      Позже я еще кому-то рассказывал о наследнике - кажется, пурышевскому кучеру Степану.
      Только отец мой, поздно, вероятно с последним поездом, приехавший из города, выслушал мой рассказ без большого интереса, похмыкал, усмехнулся и сказал:
      - Честь можно было отдать и не вставая на колени.
      Конечно, он был прав. Увидев себя мысленно со стороны, я понял, как смешно это выглядело. Но ведь не сам я стал на колени, это нянька меня поставила!
      Как и надо было ожидать, в этот вечер я долго не мог уснуть. Вася уже давно посапывал в своей кровати-клетке, тихо было и внизу, у взрослых, а я пробовал сомкнуть глаза и не мог - лежал, смотрел за стеклянную дверь балкона, где медленно восходила большая багровая луна, и вспоминал, и мечтал, и придумывал, что может случиться дальше.
      Вот мы опять гуляем с няней по шоссе. И опять едут государыня с наследником. Великих княжен, пожалуй, не надо. Да и няньки не надо. Даже без государыни можно. Так лучше. Я один иду по шоссе и вдруг слышу:
      - Мальчик!
      Наследник тоже едет один. На вороном арабском коне.
      Я отдаю честь. Разумеется, на колени не встаю, а просто вытягиваюсь по-офицерски. Он спрыгивает с лошади, делает шаг в мою сторону, протягивает руку.
      - Как вас зовут? - спрашивает он.
      - Алексей, ваше высочество.
      - Очень приятно. Значит, мы с вами тезки.
      - Так точно, ваше высочество. Мы тезки.
      Он ведет в поводу своего черного, как смоль, арабского скакуна. И мы с ним не спеша ведем беседу.
      - Вы читали "Княжну Джаваху" Чарской?{354} - спрашивает наследник.
      - Нет, ваше высочество, моя двоюродная сестра читала, а мне эту книгу читать не дает, говорит - еще маленький. А вы "Про Гошу Долгие Руки" читали?
      - Да, конечно.
      Потом наследник говорит:
      - Давайте будем на "ты".
      - Хорошо, ваше высочество. Разрешите, я поведу вашего коня?
      - Не "разрешите", а "разреши"...
      - Так точно. Разреши, Алеша, я поведу твоего коня.
      - Пожалуйста.
      Он передает мне повод... Я беру повод, и тотчас все вокруг становится черным. Или я заснул, или вдруг луна зашла за дранковую крышу соседнего сарая.
      Эти мои вечерние мечтания о дружбе с наследником растянулись надолго. В детстве я всегда, перед тем как уснуть, мечтал о чем-нибудь. Устраиваешься поудобнее, поуютнее, укрываешься по самый нос одеялом и спрашиваешь себя: о чем бы? Сюжетов было много. Некоторые длинные, на тысячу и одну ночь. Другие покороче. Сюжета с наследником мне хватило месяца на полтора-два.
      В этих ночных мечтаниях-видениях мы с наследником уже давно подружились. Почти каждый день он приглашает меня к себе во дворец, на Собственную дачу, и мы играем с ним - или в его детской, или в саду, под открытым небом среди опьяняюще пахнущих кустов жасмина и шиповника. Играем, например, в войну с турками. Он, конечно, царь. Я - его главный генерал. Потом играем в Робинзона Крузо. Наследник - Робинзон, я - Пятница. Потом - в индейцев. Наследник - вождь племени, я - бледнолицый брат... Потом он предлагает, чтобы я был вождь, а он пленник...
      Потом мы лежим в траве и по очереди читаем вслух "Княжну Джаваху".
      А днем, при солнечном свете, все было совсем по-другому. Днем, наяву, мне приходилось играть не с наследником-цесаревичем, а с простыми мальчиками - с сыновьями дачников или с детьми наших хозяев, немцев-колонистов. Играли мы и в Робинзона, и в индейцев, и в войну с турками или японцами. Но разве можно было сравнить эти дневные игры с теми ночными, о которых мне мечталось в темноте или при свете луны?!
      А дома у нас тем временем произошли перемены - ушла няня, на смену ей пришла бонна, прибалтийская немка Эрна Федоровна. Подробностей я не знаю, утверждать ничего не могу, но думаю, что мысль пригласить в качестве воспитательницы особу немецкой национальности принадлежала нашему папе и что сделал он это отчасти в пику своему черносотенному отчиму, дедушке Аркадию. Правда, эта Эрна Федоровна, или "фрейлинка", как мы ее называли, была немка не самого первого сорта. Она учила нас говорить "ейн, цвей, дрей", а не "айн, цвай, драй", как говорят настоящие немцы. Но отец наш языками не владел, так что смутить его такие пустяки не могли. А нравилось ему в этой краснолицей и длинноносой женщине, по-видимому, то, что у нее была "система", совпадавшая с его взглядами на воспитание. Она считала, например, что летом все дети, независимо от материального достатка их родителей, должны ходить босиком. Маме и папе это понравилось. Бабушке тоже. Только дедушка Аркадий, который вряд ли в свои детские годы когда-нибудь в будние дни носил какую-нибудь обувь, - этот наш разбогатевший, обуржуазившийся дедушка был шокирован, ему претила одни мысль о том, что его внуки - хоть и не родные, а все-таки внуки - бегают босиком, как какие-нибудь уличные мальчишки или деревенские подпаски. К нашей общей радости, решающего голоса в этом споре дедушка Аркадий не имел, и вот нам позволено было уподобиться деревенским подпаскам и бегать босыми. Уподобились подпаскам не только мы с Васей и Лялей, но и наша великовозрастная, длинноногая кузина Ира, жившая этим летом в той же колонии, а также некоторые соседские мальчики и девочки.
      Сколько новых неизведанных наслаждений испытали мы, освободив наши ноги от чулок, парусиновых туфель и скороходовских сандалий! Мы узнали, как нежно, даже ласково мягка белая дорожная пыль. Как приятно покалывает ноги, если бегаешь босиком по только что скошенной лужайке. Или как чудесно хлюпает под босыми ногами вода на узкой, заросшей тростником и рогозом заболоченной тропинке, ведущей к морю. Иногда и сама Эрна Федоровна снимала где-нибудь за кустом свои плоскостопные туфли и нитяные чулки и босиком шествовала впереди нас, как утка или гусыня впереди своего выводка...
      Эрна Федоровна не только учила нас говорить "ейн, цвей, дрей". В дождливые дни мы сидели вокруг нее на верхнем закрытом балконе и занимались вырезыванием и плетением. Мы плели из узких полосок разноцветной глянцевой бумаги всевозможные коврики, салфеточки, закладки, клеили корзинки и коробочки. В хорошую же погоду она устраивала для нас что-то вроде экскурсий, вытаскивая свой выводок то в Нижний, то в Английский парки. Один раз, помню, мы ездили с нею на паровичке в Мартышкино. Чаще же всего мы гуляли в том старом запущенном парке при владениях герцога Лейхтенбергского, который примыкал к Собственной даче. Всякий раз, когда мы шли туда или обратно, мы проходили мимо этой дачи. Маленький, двухэтажный, розовый с белыми пилястрами дворец был явно необитаем, на всех его узеньких высоких окнах были спущены салатного цвета складчатые, волнообразные шторы, и все-таки я всякий раз останавливался и смотрел, и сердце у меня замирало.
      Все в жизни идет к концу. Медленно, очень медленно, как бывает только в очень раннем детстве, но все-таки неуклонно шло к концу и это наше дачное лето.
      Девятого августа, в день моих именин, у нас собрались гости. Почетное место за столом занимала бабушка, бывшая одновременно и моей крестной матерью. За чаем она, между прочим, сказала:
      - Вчера мы с Аркадием, кажется, в пятый, если не в десятый раз осматривали Собственную дачу.
      - Позвольте! - сказал кто-то из гостей. - А разве это можно?
      - Почему же? - пожала своими темно-синими гипюровыми плечами бабушка. В отсутствие августейших хозяев всегда можно зайти осмотреть дворец. Как и Монплезир в Новом Петергофе, и Эрмитаж, и Марли...{356}
      Ах, как загорелся я после этих бабушкиных слов. За столом я, конечно, как хорошо воспитанный мальчик, ничего не сказал, сдержался, но в тот же вечер с жаром накинулся на Эрну Федоровну.
      - Фрейлинка! - взмолился я. - Умоляю вас! Пожалуйста! Битте! Пойдемте завтра на Собственную дачу.
      - Гут! - сказала мне Эрна Федоровна. - Завтра обещать я не могу, завтра, после гостей, я должна немножко помогать по хозяйству твоей мамаше. Но послезавтра, если погода будет хорошая, мы совершим этот небольшой шпацирганг.
      Боже мой, с каким горячим пылом, с каким наслаждением я стал мечтать об этой послезавтрашней прогулке. Ведь подумать только - я войду в дом, где бывает, играет, обедает, пьет чай, а иногда, может быть, и остается ночевать наследник-цесаревич... мой тезка... мой друг Алеша!..
      И в эту и в следующую ночь я опять долго не мог сомкнуть глаз. Опять, как на экране волшебного фонаря, проплывали передо мной заманчивые картинки.
      Вот мы уже во дворце, осматриваем его, ходим из комнаты в комнату. И вдруг неожиданно приезжает наследник. Он входит в тронный зал, где мы в это время как раз осматриваем трон его отца, и брови его радостно поднимаются.
      Я кидаюсь к нему навстречу.
      - Алеша!!
      - Алеша!
      Мы долго трясем друг другу руки, даже обнимаемся. И все вокруг с удивлением и с некоторым даже страхом смотрят на нас. А наследник удаляется на минуту в соседнюю комнату и приносит оттуда - ружье монтекристо.
      - Это тебе, Алеша. Подарок. На день твоего ангела.
      Послезавтра прогулка на Собственную дачу не состоялась. И на другой день. И на третий. Как назло, сразу после моих именин надолго, чуть ли не на целую неделю, зарядили дожди. Всю эту неделю нас даже в сад не выпускали. С утра до обеда и с обеда до ужина сидели мы в полутемной столовой или на верхнем балконе, слушали, как барабанит по железной крыше дождь, плели под наблюдением Эрны Федоровны салфеточки, клеили коробочки и хором повторяли за нашей бонной:
      Их фраге ди маус:
      Во ист дейн хаус?..
      Потом я забивался куда-нибудь в угол дивана и в сотый, если не в тысячный раз перелистывал книжку "Про Гошу Долгие Руки". Или, отложив книгу, с завистью, доходящей до головокружения, смотрел из своего угла, как жестокая и надменная Ира читает, листая страницу за страницей, какую-то обольстительно толстую "Парашу Сибирячку". Я закрывал глаза и мечтал.
      ...В тронный зал входит наследник, приносит и дарит мне ружье монтекристо, фотографический аппарат "кодак" и большой, перевязанный бечевкой пакет. Я разрываю веревку, развертываю пакет, а там - целая стопка новеньких нарядных книжек: "Княжна Джаваха", "Параша Сибирячка" и "Приключения Блека Димауса". Не уверен, что книга с таким названием когда-нибудь существовала. Скорее всего я придумал тогда это название. Но, может быть, и есть такая книга.
      Выше я уже делился с читателем мудрым наблюдением, что все в мире имеет конец. Пришло время, кончились и дожди. Можно было идти на Собственную дачу. Но опять возникла помеха. На этот раз нам помешали не дожди, помешали опенки. По совету своей хозяйственной свекрови, нашей бабушки, мама затеяла этой осенью солить грибы. И вот у нас появилось новое, увлекательное занятие: сборы опят. Никаких других грибов в Петергофе, по-видимому, и не было, брали только опята. По вечерам большой компанией во главе с бабушкой мы отправлялись за ними в Нижний парк. Иногда по воскресеньям в этих торжественных походах принимал благосклонное участие и сам дедушка Аркадий. А по утрам мы ходили по опята с нашей фрейлинкой. Ходили чаще всего в небольшой лесок за дачным поселком, который назывался тогда Новые места. В лесу было сыровато, возвращались мы всякий раз веселые, шумные, с ногами, обляпанными грязью, брусничным листом и сосновыми иголками...
      Один раз мы шли из этого леса домой через владения герцога Лейхтенбергского. Эрна Федоровна, шествуя впереди, вела за руку Лялю, а в другой руке несла большое цинковое ведро, полное опятами, этими не самыми, сказать по правде, симпатичными, похожими даже немного на поганки грибами. За фрейлинкой следовали мы: Ира, Вася, я, соседский мальчик Женя и соседская девочка с не совсем обыкновенным именем Ванда. Когда мы выходили из парка, я еще издали увидел сквозь зелень деревьев розовое пятно Собственной дачи и ослепительно сверкнувший на солнце, похожий на царскую корону, золотой куполок небольшой дворцовой церкви. Издали же я заметил, что бледно-зеленые шторы на всех окнах дворца спущены. Значит, там никого нет. Значит, можно зайти.
      У кружевных чугунных ворот дворцового сада я остановился и стал просить:
      - Фрейлинка! Зайдем!
      И все другие, даже маленькая Ляля, в один голос стали проситься во дворец:
      - Битте! Битте!
      - Нун, гут, - подумав, сказала Эрна Федоровна. - Ненадолго зайдем. Только приведите себя в полный порядок, почиститесь и вытрите как следует ноги о траву.
      Мы поспешили аккуратно выполнить все, что она нам велела. И вот скрипнула темно-зеленая железная калитка - и я с блаженным трепетом ступил на узенькую светло-серую плитчатую панель, тянувшуюся от калитки к подъезду дворца.
      Мы уже приближались к этому подъезду, когда застекленная, зеркальная дверь его отворилась и на пороге возник рыжеватый высокий человек с бакенбардами и в каком-то сером камзоле с плоскими металлическими пуговицами. Кто это был, не знаю. Придворный лакей? Смотритель? Швейцар? Больше всего он был похож на картинку из книги "Маленький лорд Фаунтлерой"{358}. Этой книги я тоже тогда не читал. Читала Ира.
      Пока мы с интересом и уважением рассматривали этого придворного, он с еще большим интересом разглядывал нас: Эрну Федоровну, ведро с опенками возле ее ног, Васю, Лялю, Иру, Женю, Ванду, меня... Надо сказать, его внимание было больше обращено не на наши лица, а на наши ноги.
      - Вам что будет угодно? - вымолвил он наконец. Говорил он с таким важным видом и так свысока, как будто был не царским привратником, а самим государем-императором.
      Эрна Федоровна, улыбаясь, объяснила:
      - Мы хотели бы получить позволение осмотреть внутренние помещения дворца.
      - Не выйдет, тетенька, - ответил он.
      Эрна Федоровна опешила.
      - То есть как?
      - А так то есть, что с такими лапами, босые-голые, в государев дворец не лазиют.
      Фрейлинка наша открыла рот. А я... Меня эти "лапы" словно по щеке хлестнули. Я весь задрожал, затрясся, выскочил вперед и закричал что-то такое, чего, пожалуй, и сам не понимал:
      - Вы не смеете! Я наследнику... Я тезке... Наследник - мой дгуг... У нас не лапы, у нас гуки!..
      В первую минуту этот рыжий как будто слегка растерялся, даже немного испугался. Потом он побагровел, посинел, налился кровью и шагнул в мою сторону.
      Стыдно, ужасно стыдно вспоминать что случилось дальше. Но если уж взялся рассказывать, надо все до конца, всю правду.
      Одним словом, этот противный человек, сказав сквозь зубы: "А ну!" повернул меня к себе спиной и, правда, не очень сильно, но все-таки довольно основательно пнул меня коленкой в то место, на котором сидят.
      Я чуть не упал, закричал, заплакал. И все вокруг тоже зашумели, закричали. Помню голос девочки Ванды:
      - Холуй!
      В тот день я впервые услышал это слово, и оно навсегда связалось у меня с этим днем, с этим розовым царским домом и с этим гадким длинноногим человеком в серых коротких штанишках.
      Что было дальше, я плохо помню. Проще сказать, совсем не помню. Не знаю, как сумела Эрна Федоровна увести нас из дворцового сада. Ира потом хвасталась, что ей удалось кинуть в "холуя" гроздочку опят и что будто бы она угодила ему этими опятами прямо в нос. И он будто бы убежал во дворец и закрылся там на ключ. Не уверен, что все происходило именно так. Ира в те годы была потрясающей хвастуньей.
      Шутки шутками, а что-то в этот день со мной произошло, что-то внутри меня сломалось, оборвалось. Нет, конечно, я не стал сразу после этого случая каким-нибудь пламенным революционером. Но именно этим осенним вечером, укладываясь спать, укрывшись по самый нос зеленым стеганым одеялом, я вдруг понял, что почему-то уже не могу мечтать о том, о чем так сладко и так уютно мечталось мне целых два месяца.
      1973
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ДОМ У ЕГИПЕТСКОГО МОСТА
      Рассказы цикла "Дом у Египетского моста" знакомят нас с более ранним этапом биографии героя, с которым читатель уже встречался в повести "Ленька Пантелеев".
      Рассказы эти автобиографичны. Здесь подлинные эпизоды детства писателя, реальные люди, окружавшие его в те далекие годы. В предисловии к книге "Приоткрытая дверь" (Л., "Советский писатель", 1980) Л.Пантелеев писал: "Уже не первый год я работаю над книгой рассказов о своем самом раннем детстве. Там нет ни на копейку вымысла, и вместе с тем это - не мемуары, все рассказы цикла подчинены законам жанра...".
      Рассказ "Лопатка" был напечатан в журнале "Нева", 1973, № 12, "Маленький офицер" - в "Новом мире", 1978, № 4. Весь цикл включен в однотомник Л.Пантелеева "Избранное", 1978.
      Писатель не случайно обращается к ранним детским годам, когда закладываются основы характера, личности ребенка. Возвращаясь к светлой поре детства, Л.Пантелеев с предельной откровенностью раскрывает своеобразный характер Леньки - взрывной, азартный и вместе с тем в чем-то восторженный, показывает его впечатления от окружающего мира.
      Мальчик живет в мире наивной мечты, сменяющих друг друга иллюзий, пока сама жизнь с ее неприкрашенной и суровой правдой не разбивает этих иллюзий (вспомните жонглера-китайчонка или маленького офицера, собирающего милостыню).
      Сохраняя удивительную память о прошлом, Л.Пантелеев воспроизводит каждый штрих, каждую деталь, которые подобно огненно-красному камешку на мундштуке отца освещают поэтический мир детства.
      Рассказы "Дом у Египетского моста", созданные в 1970-е годы, принадлежат к лучшим страницам творчества писателя.
      СОБСТВЕННАЯ ДАЧА
      С. 352. "Стерегущий" - миноносец русского флота, экипаж которого совершил героический подвиг во время русско-японской войны 1904 года. Не желая сдавать корабль неприятелю, русские матросы затопили миноносец и погибли сами.
      С. 354. Чарская - псевдоним, под которым печаталась Л.А.Чурилова (1875-1937), бывшая актриса Александринского театра. Лидия Чарская пользовалась большой популярностью у дореволюционного читателя, особенно у девочек. В основном ее книги были посвящены жизни воспитанниц закрытых учебных заведений ("Записки институтки", "Княжна Джаваха", "Люда Власовская" и многие другие).
      С. 356. Монплезир, Эрмитаж и Марли - дворцы и павильоны в Нижнем парке Петергофа (ныне Петродворца), пригорода Ленинграда.
      С. 358. "Маленький лорд Фаунтлерой" - популярный в те годы сентиментальный роман американской писательницы Фрэнсис Бернетт (1849-1924) о великодушном мальчике, заставившем своего деда, сурового графа, стать на путь свершения добрых дел.
      Г.Антонова, Е.Путилова