Алексей Иванович Пантелеев
      (Л.Пантелеев)
      Последние халдеи
      Цикл "Шкидские рассказы"
      ЧТО ТАКОЕ "ХАЛДЕЙ"?
      Эти очерки о "халдеях" написаны вскоре после выхода в свет "Республики Шкид". В то время автор мог и не объяснять читателю, что такое "халдей" и с чем его кушают. Человек, который учился в советской школе в первые годы революции, хорошо запомнил эту жалкую, иногда комичную, а иногда и отвратительную фигуру учителя-шарлатана, учителя-проходимца, учителя-неудачника и горемыки... Именно этот тип получил у нас в Шкиде (да, кажется, и не только у нас) стародавнее бурсацкое прозвище халдей.
      А нынешнее поколение читателей знает, вероятно, куда больше о мамонтах или о бронтозаврах, чем о халдеях.
      В современной советской школе халдеев нет. Есть неважные педагоги, есть очень плохие, но настоящего, чистокровного халдея я не встречал уже очень давно.
      Подлинные халдеи сошли со сцены истории лет сорок назад, и, пожалуй, их последняя, их лебединая песня прозвучала как раз в республике Шкид, в той самой школе для беспризорных, которая дала мне путевку в жизнь и воспеть которую мне уже некоторым образом привелось.
      Халдеи - совсем особая порода учителей. За несколько лет существования Шкидской республики их перебывало у нас свыше шестидесяти человек. Тут были и церковные певчие, и гувернантки, и зубные врачи, и бывшие офицеры, и бывшие учителя гимназии, и министерские чиновники... Не было среди них только педагогов.
      Это люди, которых работать в детский дом гнали голод и безработица. Особенно яркие монстры запомнились мне. О них я и рассказал в этих беглых заметках. Пусть поживут они на страницах этой книги, как живет в музее чучело мамонта или скелет ихтиозавра.
      БАНЩИЦА
      Ребята нашего класса славились многими качествами. Были среди нас великие бузотеры, были певцы, балалаечники и плясуны. Многие хорошо и даже замечательно играли в шахматы, многие увлекались математикой и техникой, но больше всего в нашем четвертом отделении было поэтов.
      Уж не знаю почему и отчего, но "писателем" становился каждый, кто попадал в наш класс. Одни писали стихи, другие - рассказы, а некоторые сочиняли романы побольше, чем "Война и мир" или "Три мушкетера".
      Писали все: и те, кто увлекался математикой, и те, кто играл в шахматы, и плясуны, и балалаечники, и самые тихонькие гогочки, и самые отчаянные бузовики и головорезы.
      Мы много читали, любили хорошую книгу и русский язык.
      Но вот с преподавателями русского языка нам не везло.
      Целую зиму, весну и лето "родного языка" совершенно не было в расписании наших уроков. Викниксор, наш заведующий, ежедневно почти ездил в отдел народного образования, высматривал там разных людей и людишек и все не мог отыскать подходящего. Печальный, он возвращался домой, в школу, и сообщал нам, что "сегодня еще нет, но завтра, быть может, и будет". Обещали, дескать, прислать хорошего преподавателя.
      Это "завтра" наступило лишь осенью, в августе месяце.
      Однажды открылась классная дверь и вошла огромного роста женщина в старомодном шелковом платье с маленькими эмалевыми часиками на груди. Лицо у нее было широкое, красное, нос толстый, а прическа какая-то необыкновенная, вроде башни.
      - Здравствуйте, дети! - сказала она басом.
      - Здравствуйте, - ответили мы хором и чуть не расхохотались, потому что в Шкиде никто никогда не называл нас "дети".
      - Я буду преподавать у вас русский язык, - сказала она.
      - Замечательно, - ответили мы.
      - Сядьте, - сказала женщина.
      Мы сели. Халдейка походила по классу и раскрыла какую-то книгу.
      - Читайте по очереди.
      Она положила раскрытую книгу на парту перед Воробьем и сказала:
      - Читай ты.
      Воробей выразительно прочел:
      - "Стрекоза и Муравей", басня Крылова.
      - Фу ты! - воскликнул Японец. Мы тоже зафыркали и недоумевающе переглянулись. Мы ожидали, что нам покажут что-нибудь более интересное. "Стрекозу и Муравья" мы зубрили наизусть еще три-четыре года назад.
      Воробей стал читать:
      Попрыгунья-стрекоза
      Лето красное пропела,
      Оглянуться не успела,
      Как зима катит в глаза.
      - Дальше, - сказала преподавательница и передвинула книгу.
      Теперь запищал Мамочка:
      Помертвело чисто поле,
      Нет уж дней тех светлых боле,
      Как под каждым ей листком
      Был готов и стол и дом.
      - Дальше, - сказала халдейка.
      Хрестоматия переходила с парты на парту. Мы читали один за другим нравоучительную историю стрекозы, которая прыгала, прыгала и допрыгалась.
      Мы читали покорно и выразительно; лишь Японец, когда очередь дошла до него, заартачился.
      - Да что это?! - воскликнул он. - Что мы - маленькие, приготовишки какие-нибудь?
      - А что? - покраснела халдейка. - Вы это знаете?
      Она посопела своим толстым носом и перелистнула страницу.
      - Читайте.
      Растворил я окно, стало грустно невмочь,
      Опустился пред ним на колени...
      - Читать мы умеем, - сказал Японец. - И даже писать умеем. Вы нас, пожалуйста, с литературой познакомьте.
      - "Растворил я окно" - тоже литература, - сказала халдейка.
      - Плохая, - сказал Японец.
      - Ты меня не учи, я не маленькая, - сказала великанша, вспыхнув как девочка.
      - Вы нам о новейших течениях в литературе расскажите! - воскликнул Японец. - Вот что!
      - Не смей выражаться! - закричала халдейка.
      - Как "выражаться"? - испугался Японец.
      - Ты выразился, - ответила халдейка.
      - Ребята! - воскликнул Японец. - Я выразился?
      - Определенно нет!
      - Нет! - закричали мы.
      - Не выразился!..
      - Выразился, выразился! - в гневе закричала страшная женщина. - Что это такое значит "течения"? Объясни, пожалуйста.
      - Фу ты! - сказал Японец.
      - Читайте, - сказала халдейка.
      Купец забасил:
      И в лицо мне дохнула весенняя ночь
      Благовонным дыханьем сирени.
      - Фу ты, - повторил Японец. - Ну расскажите нам про Маяковского, Федина, Блока...
      - Не говори гадостей! - закричала мегера.
      - Гадостей?!
      - Да, да, гадостей. Что значит "блок"? Я не обязана знать вашего дурацкого воровского языка.
      Японец встал, медленно подошел к двери и, отворив ее, прокричал:
      - Вон!
      Халдейка выпучила глаза. Мы нежно, любовно смотрели на Японца. Это было так на него похоже. Он весь горел в своем антихалдейском гневе.
      - Вон! - закричал Японец. - Вам место в бане, а не в советской школе. Вы - банщица, а не педагог.
      Великанша встала и величественно пошла к дверям. В дверях она обернулась и почти без злобы, надменно проговорила:
      - Увидим, кто из нас банщица.
      Не увидели. Исчезла. Растворилась, как дым от фугасной бомбы.
      ГОСПОДИН АКАДЕМИК
      И опять мы остались без русского языка. И снова мы одолевали Викниксора мольбами найти нам преподавателя.
      Викниксор ворчал.
      - Найдешь вам, - говорил он. - Ведь вы лучшего преподавателя, вы академика, мирового ученого в могилу вгоните.
      - Не вгоним, - обещали мы. - Честное слово, не вгоним.
      Мы обещали, что будем сидеть на уроках русского языка, как самые благонравные институтки, мы обещали никогда не бузить, не ругаться и не смеяться над новым преподавателем, даже если он окажется каким-нибудь необыкновенно смешным, даже если у него будет два носа, или хвост, или овечьи рога.
      Ради русского языка и русской литературы мы готовы были идти на любые жертвы.
      Викниксор поворчал, поворчал, но смилостивился, поискал и нашел нам преподавателя.
      Это был очень хороший, знающий свое дело педагог. Степенный, седенький, в золотых очках, он и правда был похож на академика. Так - Академиком - мы его и прозвали. Он пробыл у нас полтора или два месяца и за это короткое время успел прочитать курс русской литературы восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого века. Мы радовались этой удачной находке, мы стойко держали слово, данное Викниксору, и вели себя на уроках Академика так, что нам и в самом деле могли позавидовать самые скромные институтки.
      И вдруг случилось большое несчастье.
      Такое несчастье могло случиться только в нашей стране, в Советском Союзе.
      Однажды во время письменной работы, когда мы слегка разнервничались и расшумелись, Академик поднял голову от книги, которую читал, и сказал:
      - Нельзя ли потише, господа.
      Мы вздрогнули. Мы сразу даже и не поняли, что случилось.
      Потом Горбушка, не выдержав, закричал:
      - Господ нету! Не царское время...
      - Действительно, - сказал Японец.
      Мы с удивлением смотрели на Академика.
      Академик смутился, привстал и поправил очки.
      - Прошу прощения, - сказал он. - Это как-то нечаянно вырвалось. Честное слово. Извините, господа.
      Мы не могли уже больше сдержать своего негодования. Позабыв обещание, данное Викниксору, мы стали орать, улюлюкать, топать, как бывало на уроках самого ненавистного халдея.
      Академик заерзал на стуле и покраснел.
      - Товарищи, - сказал он, - я - старый человек. Мне очень трудно отвыкнуть от старых бытовых выражений. Вы должны извинить меня.
      После уроков, оставшись наедине, мы долго судачили: как нам быть?
      - Ребята, - сказал Японец, - придется простить ему его старость и политическую косность. Иначе - простимся с литературой. Решайте.
      - Ладно. Черт с ним, - решили мы.
      Мы простили ему его старость и политическую косность. Мы терпеливо сносили, когда на уроках он проговаривался словом "господа". Мы только морщились. А он, спохватившись, всякий раз извинялся перед нами. И это выглядело очень жалко и гнусно, и наше уважение к Академику постепенно меркло.
      Теперь мы вели себя на его уроках уже не так смирно. Академику приходилось туго. Но он терпел. В то время была большая безработица среди педагогов, и Академик не мог не дорожить службой в Шкиде, где, кроме жалованья, воспитатели получали богатый "дефективный" паек.
      Он продолжал читать курс русской литературы. И мы по-прежнему жадно глотали все, что он рассказывал нам - о Чехове, о Толстом, о Горьком, Бальмонте, Блоке...
      Но вот однажды, рассказывая нам о творчестве Льва Толстого, Академик сказал:
      - Государь император с интересом следил за деятельностью Толстого.
      - Какой "государь император"? - воскликнули мы.
      - Государь Николай Александрович, - сказал Академик, - Николай Второй.
      - Николай Кровавый? - сказал Японец. - Или Николай Палкин? Выражайтесь точнее!
      Академик опять покраснел.
      - Товарищи, - начал он, - я - старый человек. Я не...
      - Да, да! - закричал Японец. - Вы старый человек, Эдуард Константинович, а мы новые. Как видно, старые птицы не могут петь новых песен. Что ж делать! Адью! Нам придется расстаться.
      - Что?! - попробовал возмутиться Академик. - Как вы сказали? Повторите!
      Но "академический" тон ему не помог. Когда мы решали "вон" - это было свято.
      Академика сняли с работы административным путем по ходатайству нашего класса.
      Мы проводили его - честное слово - с сожалением. Нам не хотелось расставаться с хорошим преподавателем. Ведь мы опять оставались без русского языка.
      ГРАФОЛОГ
      Этот маленький человек пришел на урок в пальто, как будто предчувствовал, что является ненадолго.
      Снял у дверей галоши и мило улыбнулся.
      - Здравствуйте!
      - Здравствуйте, - довольно приветливо ответили мы.
      Он взобрался на кафедру, ласково и внимательно оглядел сквозь очки класс и тихо сказал:
      - Вы знаете, кто я?
      - Догадываемся, - ответили мы.
      В нашем классе давно уже не было преподавателей анатомии, биологии и русского языка, и вот мы наперебой стали высказывать свои предположения:
      - Анатомик!
      - Биолог!
      - Русский!
      - Я - графолог, - сказал человек.
      Этого мы не ожидали.
      - Это что же такое - "графолог"? - спросил Воробей.
      - А вот что, - сказал человек, - я по почерку, по начертанию букв и прочих графических знаков определяю характер человека и его склонности.
      - Здорово! - закричал Мамочка.
      - А шпаги глотать вы умеете? - спросил Японец.
      - Нет, не умею, - ответил человек. - Я - графолог. По почерку я узнаю людей злых и мягких. Я угадываю тех, кто склонен к путешествиям, и тех, кто не любит излишних движений и пертурбаций.
      Мы радостно ржали.
      - Фокусник! - заливался Янкель. - Ей-богу, фокусник!
      - Хиромант! Гадалка! - визжал Японец.
      Человек, все так же улыбаясь, порылся в карманах пальто и вытащил оттуда какой-то конверт.
      Мы замерли.
      - Вот, - сказал он, вытряхивая из конверта на кафедру кучу квадратных билетиков. - Я дам каждому из вас по такому билетику и попрошу написать какую-нибудь фразу. Кто что пожелает. Содержание и смысл не имеют значения.
      - Послушайте, - сказал Японец. - Зачем все это?
      - Ага, - улыбнулся графолог, - вы любознательны, молодой человек, это похвально. Прежде чем приступить к воспитательской работе, я должен изучить аудиторию. Моя наука, графология, помогает мне в этом. Возьмите билетики, мальчики.