А мы идем через площадь. Я - впереди, а Зыков - немного сзади.
      Винтовку свою он держит наперевес. И молчит.
      Я говорю:
      - Послушай, земляк...
      А он отвечает:
      - Молчать!
      Я говорю:
      - Брось ты, братишка!..
      А он:
      - Не разговаривать! Смир-рно!
      Вот ведь какой чудной! Вот белая шкура!
      Ну, я больше с ним разговаривать не стал и иду молча.
      Иду, понимаете, ковыляю и разные мысли думаю. И думаю все о том, что дело мое окончательно гиблое. Что всюду, куда ни сунься, - один каюк.
      Ну, сами подумайте, что мне такое делать? Бежать? Так сзади с винтовкой шагает. Беги - все равно спасу нет.
      Нет, невеселое мое дело! Ох, до чего невеселое! Только одно и весело, что пакет слопал. Это - да! Это еще ничего. Все-таки совесть во мне перед смертью чистая...
      А тут мы пришли в околоток. Это по-нашему если сказать, по-военному. А по-вольному - называется амбулатория. Или больница. Я не знаю.
      Маленький такой деревенский домик. Окно открыто. Крылечко стоит. У крылечка и под окном на завалинке сидят больные. Очереди ждут.
      Один там больную руку на белой повязке качает. У другого нога забинтована. Третий все время за щеку хватается - зубы скулят. Четвертый болячку на шее ковыряет. У пятого - неизвестно что. Просто сидит и махорку курит.
      И все, конечно, об чем-то рассуждают, чего-то рассказывают, смеются, ругаются...
      Мой конвоир говорит:
      - Здорово, ребята!
      Ему отвечают:
      - Здоровы! Куды, - говорят, - без очереди? Садись, четырнадцатым будешь.
      Он говорит:
      - Мы без очереди. У нас, - говорит, - дело очень сурьезное.
      - Со штаба?
      - Ну да, - говорит. - Видите, комиссар заболел.
      - Ого! - говорят. - Что же в нем заболело?
      - А в нем, - говорит, - зуб заболел. Ему перед смертью особую золотую плонбу хочут поставить.
      - Ого! - говорят.
      Хохочут, дьяволы. Издеваются. И тот - этот Зыков - тоже хохочет и тоже шутки вышучивает.
      - А ну, - говорит, - комиссар, садись, отдохни, покуда его благородие к его превосходительству бегают. Да ты, - говорит, - не стесняйся...
      Я не стесняюсь. Сесть я хотя и не сел, а слегка прислонился к столбику, на котором крыльцо висело.
      Стою потихоньку, спину свою о столбик почесываю и на этих гадов внимания не обращаю.
      "Пускай, - думаю, - веселятся. Жалко, что ли? Больные все-таки. Скучно ведь".
      А сам и не слушаю даже, чего они там про меня зубоскалят. Я, понимаете, природой любуюсь.
      Ах, какая природа! Ну, я такой не видал. Ей-богу! Даже в нашей деревне и то нету таких садов и таких густых тополей. А воздух такой чудный! Яблоком пахнет. А небо такое синее - даже синее Азовского моря! Ну, прямо всю жизнь готов любоваться! Да только какая моя осталась жизнь? Маленькая. Я потому и любуюсь, что после уж поздно будет. Зато уже вовсю любуюсь. Даже голову к небу задрал.
      А тут, понимаете, прибегает со своей саблей его благородие, господин офицер. Красный такой, весь взлохмаченный, мятый, словно его побили. И на меня:
      - А! - говорит. - Языки кусать? Ты, - говорит, - языки кусаешь, а после за тебя отвечай? Да? Дрянь худая!..
      Размахнулся и - раз! - меня по щеке. Понимаете?
      Я ничего на это не ответил, только зубы сжал да как вдарю его по башке. Сверху.
      Ох, как завоет, застонет, заверещит:
      - Расстрел-л-лять!..
      А я еще раз - бах! И еще со всего размаху - бах!
      Ну, он и сел, как миленький, у самого крылечка.
      Конечно, меня в два счета сграбастали эти самые больные. Руки мне закрутили, к виску - наган и не выпускают. А я и не рыпаюсь. Чего мне рыпаться? Стою потихоньку. Тогда офицер встает, поправляет свою офицерскую фуражечку и говорит:
      - Погодите еще стрелять.
      Потом закачался, глаза закрыл и говорит:
      - Ох... Мне худо...
      Его поскорее сажают обратно на ступеньку и начинают махать около его морды - кто чем: кто, понимаете, тряпкой, кто веточкой, а кто просто своей забинтованной лапой.
      - Ну как, - говорят, - ваше благородие? Ожили?
      - Да нет, - говорит. - Не совсем.
      Опять помахали.
      - Ну как?
      - Ожил, - говорит. - Спасибо... Молодцы, ребята!
      Они, дураки, отвечают:
      - Рады стараться, ваше высокоблагородие!
      Потом говорят:
      - Ну как? Можно расстреливать?
      - Да нет, - говорит офицер. И встает. - Нет, - говорит. - К моему сожалению, придется подождать с расстрелом. Его сначала доктору показать нужно. Однако расстрел от него не уйдет. Я, - говорит, - из этой малиновой дряни через полчаса решето сделаю. Собственноручно. Но только сначала, говорит, - его все-таки подлечить нужно... Послушай, Зыков, веди его, пожалуйста, поскорей к доктору, а я сзади пойду.
      Понимаете? Боится! Боится рядом идти. Даже вдвоем с Зыковым боится...
      - А ну, - говорит, - еще кто-нибудь... Вот ты, - говорит, - Филатов, у тебя наган при себе, пойдем с нами.
      Зыков пихает меня прикладом и кричит:
      - А ну, пошел! Живо!
      Я пошел. Поднимаюсь по лесенке и вхожу в эту самую - в раздевальную комнату.
      Ну, знаете, воздух тут прямо противный. Карболкой воняет. Какие-то всюду банки валяются, склянки, жестянки. Пыль, понимаете, грязь.
      Стены черные. У стены деревянная лавка стоит, а на стене, на вешалке, висят солдатские шинели, фуражка и китель с погонами.
      Я это все заметил потому, что мы в раздевальной целую минуту стояли, покуда его благородие по лестнице поднимался. С ним, понимаете, опять худо стало. И его опять обмахивали березками.
      Потом он приходит и говорит:
      - Ну, вы! - говорит. - Чего на дороге стали? К доктору! Живо!
      Ну, Зыков меня опять пихает прикладом, Филатов распахивает двери, и я захожу к доктору.
      А доктор-то, доктор! Ей-богу, смешно сказать - совсем старичок. Беленький, маленький, ну такой маленький, что даже ноги его в халате путаются. А перед ним, понимаете, выпятив грудь, стоит этакий здоровенный полуголый дядя. И доктор его через трубку слушает. А тот дышит грудью. Словно борец Василий Петухов.
      Мы, понимаете, входим, а доктор и говорит:
      - Стучаться, - говорит, - нужно.
      Но тут, как увидел штабного офицера, совсем иначе заговорил.
      - Извиняюсь, - говорит, - господин подпоручик. Я, - говорит, - думал, что это кто-нибудь без очереди лезет.
      - Нет, - говорит офицер. - Вы ошиблись. У нас чрезвычайно экстренное дело. Потрудитесь, - говорит, - отпустить больного и оказать помощь.
      - Ага, - говорит доктор. - С большим удовольствием.
      Тут он скорее достукал своего борца Петухова, помазал его кой-где йодом и отпустил. А сам подошел к рукомойнику и стал намыливать руки.
      - Да, - говорит. - Я вас слушаю.
      - Вот, - говорит офицер. - Видите этого человека? Несколько минут тому назад этот человек демонстративно откусил себе язык.
      - Ага, - говорит доктор.
      Потом говорит:
      - А как, позвольте спросить, откусил?.. Насовсем или частично?
      - Я не знаю, - говорит офицер. - Может быть, и частично. Не в этом дело. Самое главное в том, что он теперь говорить не может. Понимаете? А нам еще нужно его допросить. Так вот, - говорит, - не можете ли вы чего-нибудь сделать? Научным путем. Чтобы он перед смертью хоть чуточку поговорил.
      - Посмотрим, - говорит доктор.
      И начинает споласкивать руки.
      - Посмотрим, - говорит. - Это нетрудно. Хотя, - говорит, - должен вас поставить в известность, что наша наука не очень допускает, чтобы человек разговаривал без языка. Конечно, посмотреть можно. Это труда не представляет. Но все-таки с научной точки зрения я не берусь вам давать какие-либо обещания. Посмотреть, - говорит, - посмотрю, а...
      - Хорошо, - говорит офицер. - Посмотрите. Но только нельзя ли поторопиться, господин доктор? Нельзя ли слегка поскорей?
      - Можно, - говорит. - Почему же нельзя? Можно и поторопиться...
      И начинает, понимаете, вытирать полотенцем пальцы. Один, понимаете, вытрет - посмотрит, полюбуется и другой начинает. Потом третий. Потом четвертый. И так далее.
      Офицер - ну прямо лягается. Прямо копытами бьет. Даже шпора звякает.
      А доктор внимания не обращает, вытирает себе потихоньку пальчики и чего-то мурлычет.
      Потом он подходит ко мне и говорит:
      - А ну, молодой человек... Откройте рот.
      Я не хотел открывать. Но думаю: "Что, в самом деле... Жалко, что ли?.." Взял и открыл.
      - Еще, - говорит, - откройте... Пошире!
      Я открываю еще пошире, как только могу.
      - Еще, - говорит.
      Ну, тут я совсем до ушей разинул ему свою пасть.
      - Вот так, - говорит. - Достаточно. Спасибо.
      Посмотрел он у меня во рту, поковырялся своими чистенькими пальчиками и говорит:
      - Да нет, - говорит. - Язык на месте.
      - Как? - говорит офицер. - Не может этого быть!
      - Уверяю вас, - говорит доктор. - Язык в полной исправности, только синий.
      - Да нет, - говорит офицер. - Вы ошибаетесь. Я же сам хорошо видел, как он его кусал.
      - Тогда посмотрите, - говорит доктор.
      И показывает ему мой рот. А там, понимаете, преспокойно болтается язык.
      Ах, мать честная! Вот офицер удивился! Вот у него глаза на лоб полезли!
      - Да что же это, - говорит, - такое! Да как же, - говорит, - это может быть? Что у него, дьявола, два языка висят, что ли?!
      - Да нет, - говорит доктор. - Навряд ли что два... У одного человека двух языков не полагается. Этого наука не допускает. И я, - говорит, - хотя с научной точки зрения и не берусь объяснить этот факт, но в общем и целом язык на месте.
      - Тьфу! - говорит офицер. - Так, значит, он меня обманул?! Значит, он говорить может? Значит, ты, мерзавец, говорить можешь?
      - Да, - говорю, - могу.
      И тут же сказал я ему такое слово, от которого, извиняюсь, можно со стула упасть.
      А он - вы думаете, что? Рассердился? Думаете, он орать на меня стал или драться? Ничего подобного. Он смеяться начал. Он прямо обрадовался - ну как не знаю что. Как будто ему, понимаете, пятнадцать рублей подарили.
      - Ой, - говорит, - неужели это не сон? Неужели я не ослышался? А ну, говорит, - повтори, что ты сказал.
      Я повторил. И еще прибавил. Дескать, вы, говорю, ваше высокоблагородие, последняя дрянь и даже хуже. Вы, говорю...
      Понимаете? Не ругается! Не дерется! Смеется, как лошадь.
      - Еще! - говорит. - Еще!
      Даже ругаться скучно. Чего, в самом деле? Я же не граммофон.
      Я постоял, порычал немного и замолчал.
      Тогда он кончает смеяться, поправляет свою офицерскую саблю и начинает командовать.
      - Вы, - говорит, - господин доктор, пожалуйста, подзаймитесь немного с этим субъектом. Успокойте его слегка, приведите в порядок, а после пришлете его к нам в штаб. А вы, братцы, покараульте пленного. Филатов останется здесь, а Зыков - наружная охрана. После, Зыков, приведешь его в штаб.
      Подцепил свою вострую саблю и поскакал. А за ним и Зыков. Дверь перед ним отворяет. И в сени за ним бежит.
      И там, в этих сенях, кто-то вдруг как заорет:
      - О-ох!
      - Что? Что такое? - говорит доктор.
      Тут Зыков кричит:
      - Ничего! Ничего! Не извольте беспокоиться. Это их благородие спотыкнулись. О притолку шмякнулись.
      - Ах, - говорит доктор, - разве можно так резво бегать?
      Ну, мы остались втроем: я, Филатов и доктор.
      А доктор-то, доктор! Фу, ей-богу, ну прямо без смеха глядеть невозможно.
      Такого доктора, если потребуется, пристукнуть - совсем пустяки. Деревянной ложкой можно пристукнуть.
      Но я вижу, что здесь у меня ничего не выйдет. Во-первых, Филатов как столб стоит со своим наганом. Потом - окно. Оно хоть и открыто, но за окном на завалинке больные сидят, - мне даже их голоса хорошо слышно, - а на подоконнике всякая мура стоит: банки, склянки, микстурки, клистирки...
      Нет, я вижу, что здесь ничего у меня не выйдет, и стою тихо.
      А доктор меня начинает лечить.
      - Так вот, - говорит, - молодой человек... Откройте, пожалуйста, рот.
      Я говорю:
      - Зачем? Чего, - говорю, - вы там не видали?
      - А я, - говорит, - хочу убедиться.
      - Ну ладно, - говорю. - Убеждайтесь.
      И рот раскрыл. И язык высунул.
      - Да, - говорит доктор. - Язык у вас в полной исправности. Могу вас порадовать. Но только, - говорит, - он чересчур синий. Как будто его в чернилах купали. А? Вы, молодой человек, чернила не кушаете? Хе-хе!..
      - Нет, - говорю.
      - Так, так, - говорит. - И десны у вас распухли. Ну, - говорит, - нате, скушайте, пожалуйста, пирамидону.
      Я съел. Ничего.
      Мне, понимаете, так здорово есть хотелось, что я бы и самого доктора съел.
      - Вы что? - говорит. - Военнопленный?
      - Да, - говорю. - Не в гости, конечно, сюды приехал.
      - Значит, вы - большевик?
      - Был, - говорю. - Да.
      - Ах, - говорит, - вы сядьте. Что вы стоите? Вот, пожалуйста, табуретка - присаживайтесь.
      - Нет, - говорю, - спасибо. У меня, - я говорю, - на том месте, где сидят, заметка на вечную память. Я, - говорю, - этим местом сидеть не могу. Но если б мне жить привелось, я бы, - говорю, - не забыл, что и как. Я бы, говорю, - помнил.
      И тут я, товарищи, извиняюсь, штаны опустил и показал доктору.
      - Ах, - говорит доктор, - ах, какая жестокость!
      А Филатов как загогочет:
      - Го-го-го!
      - Ты что? - спрашивает доктор.
      - Виноват, - говорит, - ваше благородие. Поперхнулся.
      А доктор нахмурился и говорит:
      - Ну, - говорит, - молодой человек, если вас не расстреляют, приходите, - я вам еще пирамидону дам.
      - Ладно, - говорю. - Зайду.
      Смеюсь, конечно. Зачем мне, скажите, после смерти ходить, старичков пугать? Я насовсем помирать собрался. А живым я ходить уж, понимаете, не надеюсь. Нет, не надеюсь, ни чуточки.
      - Ну что ж, - говорит доктор, - можете отправляться.
      А сам уж скорей к рукомойнику - пальчики мылить.
      Филатов командует:
      - Шагом марш!
      И наган свой наизготовку.
      Выходим через сени на улицу. Зыков сидит с больными. Сидит на завалинке с больными и что-то рассказывает смешное. Те на него хохочут. Зубы скалят.
      - А! - говорит. - Комиссару почтенье! Ну, как, - говорит, - поставили вам золотую плонбу?
      Все:
      - Ха-ха-ха...
      Смешно, понимаете, дуракам.
      И Филатов тоже грохочет.
      Я говорю:
      - Поставили бы, - говорю, - тебе такую пломбу в глотку... Говорок тамбовский!
      Все опять:
      - Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!
      Зыков мне отвечает:
      - Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?
      Я говорю:
      - Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, - говорю, шкура! Белобандит!
      Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:
      - А ну! - говорит. - Поворачивайся! Шагом марш!
      И затвором - щелк!
      Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.
      Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я вижу, что мы совсем не туда идем. Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.
      "Что, - думаю, - за шут? Куда же это мы идем?"
      А спросить я, конечно, у Зыкова не хочу. Самолюбие не позволяет. Я молчу.
      Зыков тогда говорит:
      - А ну, поднажми.
      - Вот еще! - говорю. - Буду бегать!
      Он говорит:
      - Поднажми! Дурак!
      Ну, я хотя и не очень, а пошел побыстрее. А сам думаю: "Занятно, куда это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?"
      И только я это подумал: "на свадьбу", вижу - идет нам навстречу какой-то седой генерал. Какое-то, понимаете, чучело в синих подштанниках. Такой, понимаете, щупленький, поганенький старичок. Идет и ножкой подрыгивает.
      - Куда? - говорит.
      Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:
      - Так что, - говорит, - ваше превосходительство, пленного большевика к исполнению веду.
      - В расход?
      - Так точно, ваше превосходительство, в расход.
      - Ну, ну, - говорит генерал. - Вольно... Шагай себе... Не промахнись, говорит.
      И на меня, понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и он меня на обед скушать собирается.
      - Шагай, - говорит, - с богом... И пусть, - говорит, - твоя рука не дрогнет... Потому что, - говорит, - ты не человека убиваешь, а дьявола. Понял?
      - Так точно, - говорит Зыков. - Понял, - говорит. - Дьявола.
      - Ну, с богом! - говорит.
      И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.
      А мы, понимаете, тоже пошли дальше.
      И прямо скажу - не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.
      А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.
      А тут - изволь идти на такой веселенький проминат!
      Ах, мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел, что думал и что передумал...
      Иду, понимаете, я впереди, а Зыков идет сзади. Винтовочка у него все гремит. Английские ботиночки поскрипывают. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Хоть бы слово сказал для развлечения. Хоть бы крикнул чего-нибудь.
      А идем мы сначала селом. Потом мы выходим на выгон, где коровы гуляют. Потом по тропиночке, мимо разных там огородов и зимних сараев идем. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Только знай винтовкой потряхивает. И противно все время скрипят его бутсы.
      Фу, понимаете, до чего невесело!..
      Я думаю: "Ну! Ну, Петя Трофимов!.. Буденновец! Подними голову!"
      Не могу, понимаете. Не поднимается голова.
      Какая-то, понимаете, панихида все время в голову лезет.
      "Да, тяжело, - думаю, - Петя Трофимов, помирать не в своей губернии. Хотя, - думаю, - губернии мне не жаль. Какая у меня, к черту, губерния? Какая у плотника, каменщика, пастуха губерния? Где хлебом пахнет, туда и ползешь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать - в другом. Только и остались у меня боевые товарищи. Да вот загадка: выскочат ли они из ловушки? Ох, думаю, - туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, спереду Улагай напирает... И, может быть, это из-за меня! Может быть, это я все дело прошляпил?!"
      Но - дьявол! - куда же мы всё идем? Куда же мы всё, понимаете, шагаем?
      Уж вон и села не видать, и собаки не лают, а мы всё идем. Удивительно, знаете.
      "Разве, - я думаю, - здесь вот, за этим кусточком, не очень подходящее место? Или вон, скажем, за теми ракитами..."
      Мне ведь, товарищи, самому приходилось расходовать людей.
      Я думаю: "Здесь, за этим кусточком, или вон в том овраге - очень удобное место. Это Зыков, - я думаю, - напрасно меня туда не ведет".
      А Зыков меня, понимаете, как раз туда и ведет. В тот самый в овраг.
      - А ну, - говорит. - Стой!
      Я встал. И стою. И спокойно, вы знаете, думаю:
      "Что ж, - думаю. - Прощайся, буденновец!.."
      А с кем мне прощаться? Вокруг, понимаете, одна трава.
      Я повернул голову и вижу, что Зыков берет свой бердан под мышку, а сам лезет за пазуху и вынимает оттуда - что-то такое неясное.
      - На! - говорит. - Пришпиливай!
      Что такое?
      Вижу - погоны. Понимаете? Золотые погоны с такими блестящими бляшечками. И четыре французских булавки.
      - Ну! - говорит. - Приторачивай!
      - Что? - говорю.
      Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:
      - Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.
      А он:
      - Чумовой! - говорит. - Надевай поскорей погоны, покуда нас не засыпали. Слышишь?
      Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.
      - Ну давай, - говорит, - я сам присобачу. Нагинайся, - говорит. Живенько!
      Я нагнулся. И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и двумя булавками правый.
      - А теперича, - говорит, - бежим.
      - Куда? - говорю.
      - А куда? - говорит. - Ясное дело, куда: к Буденному.
      Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю и встать не могу.
      - Браток! - говорю. - Братишка! Зыков, - говорю, - неужели свой?
      - Свой, - говорит, - честное слово... Вставай, - говорит, - побежим к Буденному.
      - Нет, - говорю, - погоди... Не могу.
      - А что? - говорит. - Почему не можешь?
      - А у меня, - говорю, - в животе какая-то карусель начинается.
      Понимаете? У меня в самом деле что-то ужасное начинается в животе. Начинает, я думаю, таять сургуч. Потому что как будто огнем начинает мне жечь и горло, и грудь, и особенно самое брюхо. Все, понимаете, кишки во мне начинают как будто плясать и как будто рваться на мелкие лоскутки. И больно. Такая боль, что сказать не могу. И на ноги встать не могу.
      "Фу, - думаю. - неужели от пули спасся, а тут от такой гадости помирать? Нет, - думаю, - не хочу помирать".
      И хочу, понимаете, встать на ноги. Через силу встаю на колени и падаю снова.
      - Нет, - говорю, - шалишь! Встанешь, так тебя перетак!
      И опять, понимаете, встаю на колени. И опять падаю.
      - Ах, - говорю. - Дрянь какая!
      Вы подумайте: буденновец на ноги встать не может.
      "Ну, - думаю, - что ж... Значит - кончено".
      - Значит, - говорю, - давай попрощаемся, товарищ Зыков.
      А он говорит:
      - Ладно. Попрощаться мы после успеем. А ты, - говорит, - не обидишься, если я тебя на руках понесу?
      - Нет, - говорю, - это не стоит. Это, - я говорю, - смысла нет меня на руках нести. Все равно мне каюк.
      - Да брось, - говорит. - Ну просто у тебя в животе телеграмма зудит.
      - Какая, - говорю, - телеграмма?
      - А та, - говорит, - которую ты давеча сшамал.
      - Вот, - говорю, - охламон! Вот чудик! Это же не телеграмма. Это пакет. Это секретное письмо к товарищу Буденному, которое, понимаешь, я вез и которое не довез. Я, - говорю, - ворона. Я съел важнейшие оперативные сводки своей дивизии. Меня, - говорю, - расстрелять за это мало.
      Ну, я, понимаете, все ему рассказал.
      - А теперь, - говорю, - оставь меня, за ради бога... Беги, пока жив.
      А он - вы подумайте! - ничего мне на это не сказал, а берет меня прямо в охапку, кладет меня, как мешок, на плечо и шагает со мной в кусты.
      А потом из оврага вон. А потом через кочки-пенечки бегом, понимаете, как припустил... Даже ужас! Лошади, понимаете, так не бегают.
      Я говорю:
      - Зыков! Тебе тяжело, наверно?
      - Невидаль, - хрипит. - Я, - говорит, - и не с таким бегал.
      Я говорю:
      - Ты отдохни...
      Мне, понимаете, все-таки неудобно как-то на человеке ехать.
      - Ты отдохни, - говорю, - а потом опять поедем.
      - Не гуди, - отвечает. - До леска вон того добежим, а там посмотрим.
      А лесок, я гляжу, не близко. До леска того, понимаете, версты две.
      Ну, мы так хорошо с ним скакали, что минут через десять были уже в лесу.
      - Тпру! - говорю. - Приехали.
      Зыков меня опускает на землю, и я - вы представьте себе! - спокойно встаю на ноги.
      Вот ведь чудо какое!
      А это, вы знаете, пока я на Зыкове через поле скакал, у меня в животе все помаленьку умялось. И стало как будто полегче. Как будто не так чересчур больно.
      - Ну, что ж, - говорю, - давай побежим дальше!
      А Зыков говорит:
      - Нет. Погоди... Не могу.
      - А что? - говорю. - Почему не можешь?
      - А я, - говорит, - все-таки не лошадь! Я не могу без отдыха.
      Вижу - действительно: вспотел парень.
      Ну, мы тут сели с ним под высоким деревом: я растянулся в траве, а Зыков достал кисет и стал закуривать трубочку.
      Я говорю:
      - Все-таки, Зыков... Я не понимаю: кто ты такой?
      - Я? - говорит. - Я - продажная шкура. Я, - говорит, - за английский шинель Мамонтову продался.
      - Ох, - говорю, - ты же врешь, Зыков!
      - Ну, - говорит, - может, и вру. Меня, - говорит, - это верно, мобилизовали. Я не своей охотой четвертый месяц у белых служу.
      И тут он мне, понимаете, рассказал все...
      Как он приехал с германского фронта домой. Как у него дома хозяйство погибло. Как он жену после тифа похоронил. Как он, представьте, у попа в работниках жил. И так далее... И как его после насильно забрали в казаки, дали ружье и велели стрелять в большевиков.
      - Стреляй, говорят, и пороху не жалей! Потому что, говорят, большевики не люди. Они, говорят, понимаешь, - враги человечества...
      Я спрашиваю:
      - И ты - стрелял?
      - Нет, - говорит. - Я прикладом.
      - Как, - говорю, - прикладом? Значит, ты убивал?
      - Честное слово, - говорит, - одного только человека... И тот наш офицер. Подпоручик Гибель.
      - Это какой, - говорю, - Гибель?
      - А тот, - говорит, - который тебя по щеке ударил.
      - Как? - я говорю. - Мать честная! Когда ты успел?
      - А я, - говорит, - его в околотке... в сенях... прикладом. Пока ты там пирамидон кушал.
      Ведь вы подумайте, какой ловкий парень! Он этого подпоручика с одного маху прикладом положил. Помните, доктор спросил, кто там орет? Так это Гибель орал. Зыков его в это время под лавку запихивал.
      - Я, - говорит Зыков, - в этих сенях, между прочим, и погончики тебе раздобыл... Нет, - говорит, - не бойся. Не с покойника. Там у доктора китель висел. Так я с этого самого кителя. Ведь ты, - говорит, - теперь знаешь кто? Ты теперь - доктор.
      - Фу, - говорю.
      Я говорю:
      - Зыков! Чего ж ты, братишка, тогда дурака валял? Чего ж ты со мной ругался?
      - Ругался? - говорит. - А ты что - захотел, чтобы я целовался? Чтобы я тебя "дорогим товарищем" называл? Так нас бы с тобой тогда, дорогой товарищ, на одной березе повесили.
      - Верно, - говорю. - Верно, Зыков! Ах, ну и ловкий ты парень, Зыков!
      А он говорит:
      - Да! У меня теперича такой вопрос: расстреляют меня, скажи, у ваших или нет, если я туды перемахну?
      - Да брось, - говорю. - Ты что - генерал? Или ты полковник?
      - Нет, - говорит, - я - нижний чин.
      - Ну, - говорю, - чего ж нам тебя стрелять? Мы расстреливаем врагов, капиталистов, а ты кто? Ты же не капиталист? Ты же не с буржуазного класса?
      - Я, - говорит, - таких слов не понимаю. Но я, - говорит, - окончил приходскую сельскую школу. Два класса. А после батя меня в пастухи отдал.
      - Во! - говорю. - Значит, мы с тобой одного звания. Я тоже в пастухах воспитывался. Да что, - говорю, - я! У нас вся армия с пастухов, да с маляров, да с каменщиков. У нас, - говорю, - тебя примут во как! Свой парень! Мужик! Где же тебе иначе служить, как не в буденновской армии?
      - Верно, - говорит. - Мне, - говорит, - в казаках служить неподходящее дело. Я, - говорит, - это давно о Буденном мечтаю. Мне, понимаешь, ужасно охота его поглядеть. Какой он такой, Буденный? Ты его видел?
      - Да, - говорю, - видел. Но только - на стенке. Портрет его у нас в штабе на стенке висел. На белой лошади.
      - А что, - спрашивает Зыков, - он - с офицеров бывших?
      - Ну да! - говорю. - Ты что - сдурел? Ведь он же командует цельной армией.
      - Значит, из генералов?
      - Да нет, - говорю, - из бывших батраков. Представь себе - нашей губернии мужичок. Да, впрочем, - говорю, - сам увидишь! Если мы до Луганска дойдем и я Буденного разыщу, я тебя обязательно с им познакомлю.
      - Знаешь что? - говорит Зыков. - Давай пойдем тогда поскорей, поищем дорогу.
      - Пойдем, - говорю.
      А сам, понимаете, и встать не могу. Развезло.
      Зыков тогда меня поднимает, и я кое-как шагаю. Шагаем мы через лес и выходим на такую веселую опушку. И помню - выходим мы на эту веселую опушку, Зыков и говорит:
      - А скажи, - говорит, - на коего лешего ты нашего часового тюкнул?
      Я говорю:
      - Как тюкнул? Я, - говорю, - его не тюкал. Это его один сумасшедший, наверно, угробил.
      И только я это сказал - вы подумайте! - из кустов выходит мужик. Тот самый сумасшедший мужик, который меня, вы помните, напугал и в которого я с браунинга целился.
      Идет он навстречу - лохматый, рваный, и опять, вы подумайте, улыбается. И опять он чего-то бормочет и чего-то шипит.
      Я испугался. Стал. Но виду не подал.
      Я говорю:
      - А-а! Знакомая личность.
      - Это кто? - спрашивает Зыков.
      Я говорю:
      - А это тот самый, который вашего караульного камнем убил.
      Потом говорю:
      - Ты что же это, братишка, по чужому пачпорту людей убиваешь? А? Меня, знаешь, из-за тебя чуть за нос не повесили. Чуешь? Ты, - говорю, - зачем это вздумал людей убивать?
      А он отвечает:
      - Да, - говорит. - Убивал и убивать буду. Я, - говорит, - вас всех изничтожу, мамонтово племя.
      И вижу - глядит мне на левое плечо. А там, понимаете, на левом плече, у меня погон сверкает.
      - Я, - говорит, - и вас не пожалею. И вас отошлю к богу в рай, сучьи дети!
      Нагибается и - вижу - берет камень.
      - Стой! - кричу. - Стой, шалопут!
      Но тут, понимаете, - зззиг!
      Над самой моей башкой летит камень. Ну, только на палец башки не достал!
      Разозлился я.
      - Чум! - говорю. - Сумасшедший! Остановись!
      А он, вы представьте себе, бежит до канавы, нагибается и набирает полные горсти камней. И оттуда, понимаете, из засады, начинает в нас этим каменьем швырять. Мне в ухо два раза попал. Зыкову, кажется, в грудь или в нос.
      Я говорю:
      - Хватай его, Зыков! Чего там...
      Навалились мы тут вдвоем на этого сумасшедшего, Зыков его по ногам хрястнул, а я в обнимку схватил и валю на землю... А он - сильный. Сумасшедшие, знаете, все сильные. Он ворочается, шипит, кусается - ну прямо никак невозможно его положить. И орет все время.
      - Гады! - орет. - Собаки! Холуи буржуйские!..
      Ну, тут я с себя ремешок стянул, - у меня ремешок был особенный, прочный, из сыромятной кожи, - и мы сумасшедшего кое-как связали. Чтобы он не орал, мы в рот ему напихали травы. И после, связанного, кинули в канаву, - лежи, мол, отдыхай.