Алексей Иванович Пантелеев
      (Л.Пантелеев)
      Пакет
      Цикл "Рассказы о подвиге"
      Нет, дорогие товарищи, героического момента в моей жизни я не припомню. Жизнь моя довольно обыкновенная, серая.
      В детстве я был пастухом и сторожил заграничных овечек у помещика Ландышева. Потом я работал в городе Николаеве плотницкую работу. Потом меня взяли во флот. На "Двенадцать апостолов". Потом революция. Потом воевал, конечно. Потом учили меня читать и писать. Потом - арифметику делать.
      А теперь я заведую животноводческим совхозом имени Буденного. А почему я заведую животноводческим совхозом имени Буденного, я расскажу после. Сейчас я хочу рассказать совсем небольшой, пустяковый случай, как я однажды на фронте засыпался.
      Было это в гражданскую войну. Состоял я в бойцах буденновской Конной армии, при особом отряде товарища Заварухина. Было мне в ту пору совсем пустяки: двадцать четыре года.
      Стояли мы с нашей дивизией в небольшом селе Тыри.
      Дело было у нас плоховато: слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, а спереду генерал Улагай напирает.
      Отступали.
      Помню, я два дня не спал. Помню, еле ходил. Мозоли натер на левой ноге. В ту пору у меня еще обе ноги при себе были.
      Ну, помню, сел я у ворот на скамеечку и с левой ноги сапог сымаю. Тяну я сапог и думаю: "Ой, - думаю, - как я теперь ходить буду? Ведь вот дура, какие пузыри натер!"
      И только я это подумал и снял сапог, - из нашего штаба посыльный.
      - Трофимов! - кричит. - Живее! До штаба! Товарищ Заварухин требует.
      - Есть! - говорю. - Тьфу!
      Подцепил я сапог и портянки и на одной ноге - в штаб.
      "Что, - думаю, - за черт?! У человека ноги отнимаются, а тут бегай, как маленький!"
      - Да! - говорю. - Здорово, комиссар! Зачем звали?
      Заварухин сидит на подоконнике и считает на гимнастерке пуговицы. Он всегда пуговицы считал. Нервный был. Из донецких шахтеров.
      - Садись, - говорит, - Трофимов, на стул.
      - Есть, - говорю.
      И сел, конечно. Сапог и портянки держу на коленях руками. А он с подоконника встал, пуговицу потрогал и говорит.
      - Вот, - говорит, - Трофимов... Есть у меня к тебе великое дело. Дай мне, пожалуйста, слово, что умрешь, если нужно, во имя революции.
      Встал я со стула. Зажмурился.
      - Есть, - говорю. - Умру.
      - Одевайся, - говорит.
      Обулся я живо. Мозоли в сапог запихал. Подтянул голенище. Каблуком прихлопнул.
      - Готов? - говорит.
      - Так точно, - говорю. - Готов. Слушаю.
      - Вот, - говорит. И вынимает он из ящика пакет. Огромный бумажный конверт с двумя сургучовыми печатями. - Вот, - говорит, - получай! Бери коня и скачи до Луганска, в штаб Конной армии. Передашь сей пакет лично товарищу Буденному.
      - Есть, - говорю. - Передам. Лично.
      - Но знай, Трофимов, - говорит товарищ Заварухин, - что дело у нас невеселое, гиблое дело... Слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, а спереду Улагай напирает. Опасное твое поручение. На верную смерть я тебя посылаю.
      - Что ж, - говорю. - Есть такое дело! Замётано.
      - Возможно, - говорит, - что хватит тебя белогвардейская пуля, а то и живого возьмут. Так ты смотри, ведь в пакете тут важнейшие оперативные сводки.
      - Есть, - говорю. - Не отдам пакета. Сгорю вместе с ним.
      - Уничтожь, - говорит, - его в крайнем случае. А если Луганска достигнешь, то вот в коротких словах содержание сводок: слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, а спереду Улагай наступает. Требуется ударить последнего с тыла и любой ценой удержать центр, дабы не соединились разрозненные казачьи части. В нашей дивизии бойцов столько-то и столько-то. У противника вдвое больше. Без экстренной помощи гибель.
      - Понятно, - говорю. - Гибель. Давай-ка пакет, товарищ...
      Взял я пакет, потрогал, пощупал, рубашку расстегнул и сунул его за пазуху, под ремень.
      - Прощай, комиссар!
      - Прощай, - говорит, - Трофимов. Живой возвращайся.
      Выбежал я на крыльцо. Зажмурился. Каблуком стукнул.
      "Ох! - думаю. - Только бы меня мозоль не подвела, дьявол!"
      Бегу на выгон. Там наши кони гуляют - головы свесили, кашку жуют.
      Выбрал я самого лучшего коня - Негра. Чудесный был конь, австрийскопленный. Поправил седло я, вскочил, согнулся, дал каблуком в брюхо и полетел.
      Несется мой Негр, как леший.
      Несемся мы по шоссе под липками, липки шумят, в ушах жужжит. Что ни минута, - верста, а Негр мой только смеется, фырчит, головой трясет... Лихо!
      Вот мост деревянный простукали...
      Вот в погорелую деревню свернули...
      Вот лесом скачем...
      Темно. Сыро. Я поминутно голову поднимаю, солнце ищу: по солнцу дорогу узнать легче. Голову подниму - ветки в лицо стегают. Снова сгибаюсь и снова дышу в самую гриву Негра.
      Вдруг, понимаете, лес кончается. И вижу: течет река. Какая река? Что за черт?! Неожиданно.
      Скачу по берегу вправо. Мост ищу. Нету. Вертаюсь, скачу налево. Нету.
      Река широкая, темная - после узнал, что это река Донец.
      - Фу, - говорю, - несчастье какое! Ну, Негр, ныряй в воду.
      Спускаюсь тихонько с обрыва и направляю конягу к воде. Коняга подходит к воде.
      - Но! - говорю. И пришпорил слегка. И поводьями дернул.
      Не двинулся Негр.
      - Но! - говорю. - Дурашка! Воды испугался?
      Стоит и боками шевелит. И уши тоже шевелятся.
      - Да ну же, - говорю, - в самом деле!..
      Обозлился я тут... Как ударил в бока, свистанул:
      - А ну, скачи!..
      Подскочил Негр. И ринулся прямо в воду. Прямо в самую глубину.
      Уж не знаю, как я успел стремена скинуть, только вынырнул я и вижу один я плыву по реке, а рядом, в двух саженях, круги колыхаются и белые пузыри булькают.
      Ох, пожалел я лошадь!..
      Минут пятнадцать все плавал вокруг этого места. Все ждал, что вот-вот вынырнет Негр. Но не вынырнул Негр. Утонул.
      Захлюпал я тут, как маленький, и поплыл на тот берег.
      Вылез. Течет с меня, как с утопленника. Шапку в воде потерял. Сапоги распухли. В мягких таких сапогах и идти легко.
      Пошел. Иду по тропиночке. Солнце мне левую щеку греет - значит, Луганск правее - где нос. Иду по направлению носа. Между прочим, все больше и больше обсыхаю. И сапоги обсыхают. Все меньше и меньше становятся сапоги - ногу начинают жать.
      Вдруг откуда-то человек. Не военный. Вольный. В мужицкой одежде. Страшный какой-то.
      - Здорово, - говорит, - пан солдат!
      И смеется.
      Я говорю:
      - Чего, - говорю, - смеешься?
      Я испугался немножко. Все-таки не в деревне гуляю на масленице. На фронте ведь.
      А он говорит:
      - Я смеюсь с того, пан солдат, что вы очень ласковые.
      - Как, то есть, - говорю, - ласковые? Ты кто?
      - Я, - говорит, - был человеком, а теперь я - бездомная собака. Вы не смотрите, что у меня хвоста нет, я все-таки собака...
      - А ну тебя, - говорю. - Выражайся точнее.
      Смеется бродяга.
      - Вы, - говорит, - у меня жену убили, а я сейчас вашего часового камнем пристукнул.
      - Как, - говорю, - часового?
      И сразу - за браунинг. А он за горло себя схватил, рубаху на себе разорвал и как заорет:
      - Стреляй, стреляй, мамонтов сын!..
      Я тут и понял. Фуражки на мне нет, звезды не видно - вот человек и подумал, что я белобандит, сволочь, мамонтовский казак.
      - Кто, - говорю, - у тебя жену убил? Отвечай...
      - Вы, - говорит. - Вы, добрые паны. И домик вы мой сожгли. И жинку, старушку мою, штыком закололи. Спасибочки вам...
      И на колени вдруг встал. И заплакал.
      "Фу! - думаю. - На сумасшедшего нарвался. Что с ним поделаешь?"
      - Встань, - говорю, - бедный человек. Иди! Ошибаешься ты: не белый я, а самый настоящий красный.
      Встал он и смотрит. Такими глазами смотрит, что век не забуду. Большие, печальные, как и действительно у собаки.
      - Иди, - говорю, - пожалуйста.
      А он смотрит.
      - Иди, - говорю, - пройдись немножко.
      Страшно мне стало. Браунинг все-таки, шесть патронов в обойме, а страшно. Жутко как-то.
      Мужик молчит. Тогда я свернул с тропиночки и осторожно пошел мимо него. И дальше иду. Нажимаю. И тут, понимаете ли, опять начинает скулить мозоль. Пока я стоял с сумасшедшим, сапоги у меня совершенно ссохлись. Невозможно до чего заскулила мозоль. Еле иду.
      И вдруг сзади топот. Оглядываюсь - бежит сумасшедший. За мной бежит, орет чего-то.
      Ох, испугался я - мочи нету. Побежал. Не могу бежать. Остановился. Поднял браунинг и спустил курок.
      И конечно, выстрел у меня не вышел. Пока я купался, патроны промокли и отсырели.
      Но сумасшедший остановился. Остановился и снова кричит:
      - Пан товарищ! Не ходите до той могилы. За могилой вам смерть.
      Не понял я. За какой могилой? Чепуха! Пошел.
      Не знал я, конечно, в то время, что они тут всякую горку могилой называют. На горку как раз и взбираюсь. Карабкаюсь я на эту горку и вдруг вижу: навстречу мне с горки - конный разъезд.
      Сразу я догадался, что это за разъезд. Блеснули на солнце погоны. Мелькнули барашковые кубанки. Сабли казацкие. Пики...
      Тут на своих ужасных мозолях я все-таки побежал. Я побежал в кусты. Выкинул браунинг. И руками - за пазуху, за ремень, где лежал у меня тот секретный пакет к товарищу Буденному.
      Но - мать честная! Где же пакет? Шманаю по голому животу - живот весь на месте, а пакета нема. Нету!.. Потерялся пакет...
      А уж кони несутся с горы, уж слышу казацкие клики:
      - Гей! Стой!..
      Уж даже фырканье лошадиное слышу. Даже свист из ноздрей слышу. А бежать не могу. Невозможно. Не позволяют, понимаете, мозоли бежать, и все тут.
      Глупо я им достался. Тьфу, до чего глупо!
      Ну, у меня еще в те времена, по счастью, обе руки при себе были. Я показал им, как в нашей деревне дерутся. Один - получай в зубы, другой - в ухо, а третий... третий меня по башке стукнул. Упал я. И память потерял. Но не умер.
      Очнулся я - мокрый. Течет на меня вода. Хлещет вода, не поймешь откуда. И в нос, и в уши, и в глаза, и за шиворот. Фу!
      Закричал я:
      - Да хватит! Бросьте трепаться!
      И сразу увидел: лежу я на голой земле у колодца, вокруг офицеры толпятся, казаки... Один с железным ведром, у другого в руках пузырек какой-то, спирт нашатырный, что ли...
      Все нагибаются, радуются... Сапогами меня пинают.
      - Ага, - говорят, - ожил!
      - Задвигался!
      - Задышал, большевистская морда!
      - Вставай! - приказывают.
      Я встаю. Мне все равно, что делать: лежать, или стоять, или сидеть на стуле. Я стою. Мокрый. Весь капаю.
      - Ну как? - говорят. - Куда его?
      - Да что, - говорят, - с ним чикаться! Веди его, мерзавца, прямо в штаб.
      Повели меня в штаб. Иду. Капаю. И невесело, вы знаете, думаю:
      "Да, - думаю, - Петя Трофимов, жизнь твоя кончается. Последние шаги делаешь".
      И, между прочим, эти последние шаги - ужасные шаги. Мозоли мои, товарищи, окончательно спятили. Прямо кусаются мозоли. Прямо как будто клещами давят. Ох, до чего тяжело идти!
      "Да, - думаю, - Петечка!.. Погулял ты достаточно. Хватит. Мозолям твоим уж недолго осталось ныть. Через полчаса времени расстреляют тебя, буденновец Петя Трофимов!"
      "Ох... Буденновец! - думаю. - Баба! Растяпа!.. Пакет потерял! Представить только: буденновец пакет потерял!.."
      "Ой, - думаю, - неужели я его потерял? Неужели посеял? Невозможно ведь. Не мог потерять. Не смел..."
      И себя незаметно ощупываю. Иду, понимаете, ковыляю, а сам осторожно за пазухой шарю, в штанинах ищу, по бокам похлопываю. Нет пакета. Ну что ж! Это счастье. С пакетом было бы хуже. А так - умирать легче. Все-таки наш пакет к Мамонтову не попал. Все-таки совести легче...
      - Стой! - говорят конвоиры. - Стой, большевик! Вже штаб.
      Поднимаемся мы в штаб. Входим в такие прихожие сени, в полутемную комнату. Мне и говорят.
      - Подожди, - говорят, - мы сейчас доложим дежурному офицеру.
      - Ладно, - говорю. - Докладывайте.
      Двое ушли, а двое со мной остались. Вот я постоял немного и говорю.
      - Товарищи! - говорю. - Все-таки ведь мы с вами братья. Все-таки земляки. С одной земли дети. Как вы думаете? Послушайте, - говорю, земляки, прошу вас, войдите в мое тяжелое положение. Пожалуйста, - говорю, товарищи! Разрешите мне перед смертью переобуться! Невозможно мозоли жмут.
      Один говорит:
      - Мы тебе не товарищи. Гад! Россию вразнос продаешь, а после - мозоли жмут. Ничого, на тот свет и с мозолями пустят. Потерпишь!
      Другой говорит:
      - А что, жалко, что ли? Пущай переобувается. Можно, земляк. Вали, скидавай походные!
      Сел я скорее на лавочку, в уголок, и чуть не зубами с себя сапоги тяну. Один стянул и другой... Ох, черт возьми, до чего хорошо, до чего приятно голыми пальцами шевелить! Знаете, так почесываешь, поглаживаешь и даже глаза зажмуришь от удовольствия. И обуваться обратно не хочется.
      Сижу я на лавочке в темноте, пятки чешу, и совсем уж другие мысли в башку лезут. Бодрые мысли.
      "А что? - думаю. - Не так уж мои дела, братцы, плохи. Кто меня, между прочим, поймать может? Что я такое сделал? Красный? На мне не написано, что я красный, - звезды на мне нет, документов тоже. Это еще не известно, за что меня расстрелять можно. Еще побузим, господа товарищи!.."
      Но тут - не успел я как следует пятки почесать - отворяется дверь, и кричат:
      - Пленного!
      - Эй, пленный, обувайся скорей! - говорят мне мои конвоиры.
      Стал я как следует обуваться. Сначала, конечно, правую ногу как следует обмотал и правый сапог натянул. Потом уж за левую взялся.
      Беру портянку. И вдруг - что такое? Беру я портянку, щупаю и вижу, что там что-то такое - лишнее. Что-то бумажное. Пакет! Мать честная!
      Весь он, конечно, промок, излохматился... Весь мятый, как тряпка. Понимаете? Он по штанине в сапог провалился. И там застрял.
      Что будешь делать?
      Что мне, скажите, бросить его было нужно? Под лавочку? Да? Так его нашли бы. Стали бы пол подметать и нашли. За милую душу.
      Я скомкал его и в темноте незаметно сунул в карман. А сам быстро обулся и встал.
      Говорю:
      - Готов.
      - Идем, - говорят.
      Входим мы в комнату штаба.
      Сидит за столом офицер. Ничего. Морда довольно симпатичная. Молодой, белобрысый. Смотрит без всякой злобы.
      А перед ним на столе лежит камень. Понимаете? Огромный лежит булыжник. И офицер улыбается и слегка поглаживает этот булыжник рукой.
      И я поневоле тоже гляжу на этот булыжник.
      - Что? - говорит офицер. - Узнаёшь?
      - Чего? - говорю.
      - Да, - говорит, - вот эту штучку. Камешек этот.
      - Нет, - говорю. - Незнаком с этим камнем.
      - Ну? - говорит. - Неужели?
      - В жизнь, - говорю, - с камнями дела не имел. Я, - говорю, - плотник. И вообще не понимаю, что я вам такого плохого сделал. За что? Я ведь просто плотник. Иду по тропинке... Понимаете? И вдруг...
      - Ага, - говорит. - И вдруг - на пути стоит часовой. Да? Плотник берет камень - вот этот - и бьет часового по голове... Камнем!
      Вскочил вдруг. Зубами заляскал. И как заорет:
      - Мерзавец! Я тебе дам голову мне морочить! Я тебя за нос повешу! Сожгу! Исполосую!..
      "Ах ты, - думаю, - черт этакий!.. Исполосуешь?!"
      - Ну, - говорю, - нет. Пожалуй, я тебе раньше ноги сломаю, мамочкин сынок. Я таких глистопёров полтора года бью, понял? Ты! - говорю. Гоголь-моголь!
      И бес меня дернул такие слова сказать! При чем тут, тем более, гоголь-моголь? Ни при чем совершенно.
      А он зашипел, задвигался и кричит мне в самое лицо:
      - А-а-а! Большевик? Товарищ? Московский шпион? Тэк, тэк, тэк! Замечательно!.. Ребята! - кричит он своим казакам. - А ну, принимай его. Обыскать его, подлеца, до самых пяток!
      Ох, задрожал я тут! Отшатнулся. Зажмурился. И руки свои так в кулаки сдавил, что ногти в ладошки вонзились.
      Но тут, понимаете, на мое счастье, отворяются двери, вбегает молоденький офицер и кричит:
      - Господа! Господа! Извиняюсь... Генерал едет!
      Вскочили тут все. Побледнели. И мой - белобрысый этот - тоже вскочил и тоже побледнел, как покойник.
      - Ой! - говорит. - Что же это? Батюшки!.. Смиррно! - орет. - Немедленно выставить караул! Немедленно все на улицу встречать атамана! Живо!
      И все побежали к дверям.
      А я остался один, и со мной молодой казак в английских ботинках. Тот самый казак, который меня пожалел и мне переобуться позволил. Помните?
      Стоит он у самых дверей, винтовкой играет и мне в лицо глядит. И глаза у него - понимаете - неясные. Улыбается, что ли? Или, может быть, это испуганные глаза? Может быть, он боится? Боится, что я убегу?
      Не знаю. Мне рассуждать было некогда. Я сунул руку в карман, нащупал пакет и думаю:
      "Вот, - думаю, - последняя загадка: куда мне пакет девать? Уничтожить его необходимо. Но как? Каким макаром уничтожить? Выбросить его нельзя. Ясно! Разорвать невозможно. Что вы! Разорвешь, а после, черти, его по кусочкам склеят. Нет, что-то такое нужно сделать, что-то придумать".
      Стою, понимаете, пакет щупаю и на своего надзирателя гляжу. А надзиратель - ей-богу! - улыбается. Смотрю на него - улыбается. Подозрительная какая-то морда. То ли он мне сочувствует, то ли смеется. Пойми тут! И главное дело - винтовкой все время играет.
      "А что, - думаю, - дать ему, что ли, пакет на аллаха? Вот, дескать, друг, возьми, спрячь, пожалуйста..."
      "Нет, - думаю, - нет, ни за что. Подозрительная все-таки морда. Очень, - думаю, - подозрительная".
      Но, дьявол, куда ж мне пакет девать?!
      И тут я придумал.
      "Фу, - думаю. - Об чем разговор? Да съем!.. Понимаете? Съем, и все тут".
      И сразу я вынул пакет. Не пакет уж, конечно, - какой там пакет! - а просто тяжелый комок бумаги. Вроде булочки. Вроде такого бумажного пирожка.
      "Ох, - думаю, - мама! А как же его мне есть? С чего начинать? С какого бока?"
      Задумался, знаете. Непривычное все-таки дело. Все-таки ведь бумага - не ситник. И не какой-нибудь блеманже.
      И тут я на своего конвоира взглянул.
      Улыбается! Понимаете? Улыбается, белобандит!..
      "Ах так?! - думаю. - Улыбаешься, значит?"
      И тут я нахально, назло, откусил первый кусочек пакета. И начал тихонько жевать. Начал есть.
      И ем, знаете, почем зря. Даже причмокиваю.
      Как вам сказать? С непривычки, конечно, не очень вкусно. Какой-то такой привкус. Глотать противно. А главное дело - без соли, без ничего - так, всухомятку жую.
      А мой конвоир, понимаете, улыбаться перестал и винтовкой играть, перестал и сурьезно за мной наблюдает. И вдруг он мне говорит... Тихо так говорит:
      - Эй! - говорит. - Хлеб да соль.
      Удивился я, знаете. Что такое? Даже жевать перестал.
      Но тут - за окном, на улице, как загремит, как залает:
      - Урра-аа! Урра! Урра!
      Коляска как будто подъехала. Бубенцы зазвенели. И не успел я как следует удивиться, как в этих самых сенях голоса затявкали, застучали приклады, и мой часовой чучелом застыл у дверей. А я испугался. Я скомкал свой беленький пирожок и сунул его целиком в рот. Я запихал его себе в рот и еле губы захлопнул.
      Стою и дышать не могу. И слюну заглотать не могу.
      Тут распахнулись двери и вваливается орава.
      Впереди - генерал. Высоченный такой, косоглазый медведь в кубанской папахе. Саблей гремит. За ним офицеришки лезут, писаря, вестовые. Все суетятся, бегают, стулья генералу приносят, и особенно суетится дежурный по штабу офицер. Этот дежурный глистопёр уж прямо лисой лебезит перед своим генералом.
      - Пардон, - говорит, - ваше превосходительство. Мы, - говорит, - вас никак не ожидали. Мы, так сказать, рассчитывали, что вы как раз под Еленовкой держите бой.
      - Да, - говорит генерал. - Совершенно верно. Бой под Еленовкой уже состоялся. Красные отступили. С божьей помощью наши войска взяли Славяносербск и движутся на Луганск через Ольховую.
      Подошел он к стене, где висела военная карта, и пальцем показал, куда и зачем движутся ихние части.
      И тут он меня заметил.
      - А это, - говорит, - кто такой?
      - А это, - говорят, - пленный, ваше превосходительство. Полчаса тому назад камнем убил нашего караульного. Захвачен в окрестностях нашей конной разведкой.
      - Ага, - говорит генерал.
      И ко мне подошел. И зубами два раза ляскнул.
      - Ага, - говорит, - сукин сын! Попался? Засыпался?! Допрашивали уже?
      - Нет, - говорят. - Не успели.
      - Обыскивали?
      Застыл я, товарищи: Зубы плотнее сжал и думаю: "Ну, - думаю, правильно! Засыпался, сукин сын".
      А все, между прочим, молчат. Все переглядываются. Плечами пожимают. Неизвестно, дескать. Не знаем.
      И тут вдруг, представьте себе, мой землячок, этот самый казак в английских ботинках, выступает:
      - Так точно, - говорит, - ваше превосходительство. Обыскивали.
      - Когда?
      - А тогда, - говорит, - когда он без памяти лежамши был. У колодца.
      - Ну как? - говорит генерал. - Ничего не нашли?
      - Нет, - говорит. - Нашли.
      - Что именно?
      - Именно, - говорит, - ничего, а нашли тесемочку.
      - Какую тесемочку?
      - Вот, - говорит. И вынимает из кармана ленточку. Ей-богу, я в жизнь ее не видал. Обыкновенная полотняная ленточка. Лапти такими подвязывают. Но только она не моя. Ей-богу!..
      - Да, - говорит генерал. - Подозрительная тесемочка. Это твоя? спрашивает.
      А я, понимаете, головой повертел, покачал, а сказать, что нет, не моя, - не могу. Рот занят.
      И тут, понимаете, опять казачок выступает.
      - Это, - говорит, - ваше превосходительство, тесемочка не опасная. Это, - говорит, - плотницкая тесемка. Ею здешние плотники разные штуки меряют, заместо аршина.
      - Плотники? - говорит генерал. - Так ты что - плотник?
      Я, понимаете, головой закивал, закачал, а сказать, что ну да, конечно, плотник, - не могу. Опять рот занят.
      - Что это? - говорит генерал. - Что он - немой, что ли?
      - Да нет, - говорит офицер. - Должен вам, ваше превосходительство, сообщить, что пять минут тому назад этот самый немой так здесь митинговал, что его повесить мало. Тем более, - говорит, - что он мне личное оскорбление сделал...
      - Так, - говорит генерал. - Замечательно. Ну, - говорит, - подайте мне стул, я его допрашивать буду.
      Сел он на стул, облокотился на саблю и говорит:
      - Вот, - говорит, - мое слово: если ты мне сейчас же не ответишь, кто ты такой и откуда, - к стенке. Без суда и следствия. Понял?
      Конечно, понял. Что тут такого особенно непонятного? Понятно. К стенке. Без суда и следствия.
      Я молчу.
      Генерал помолчал тоже и говорит:
      - Если ты большевистский лазутчик, сообщи название части, количество штыков или сабель и где помещается штаб. А если ты здешний плотник, скажи, из какой деревни.
      Видали? Деревню ему скажи? Эх!..
      "Деревня моя, - думаю, - вам известна: Кладбищенской губернии, Могилевского уезда, деревня Гроб".
      И я бы сказал, да сказать не могу - рот закупорен. А я об одном думаю: "Как бы мне, - думаю, - мертвому, после смерти, рот не разинуть! Раскрою рот, а пакет и вывалится. Вот будет номер!.."
      - Нет, - говорит генерал, - это, как видно, из тех комиссариков, которые в молчанку играют. Такой, - говорит, - скорее себе язык откусит. А впрочем... Вот, - говорит, - мое распоряжение. Попробуйте его шомполами. Поняли? Когда говорить захочет, приведите его ко мне на квартиру. А я чай пить пойду...
      - Но только, - говорит генерал, - смотрите, не до смерти бейте. Расстрелять мы его всегда успеем, а нужно сперва допросить. Поняли?
      - Так точно, - говорят, - ваше превосходительство. Будем бить не до смерти. Как следовает.
      Ну, генерал чай пить ушел. А меня повели в соседнюю комнату и велели снимать штаны.
      - Снимай, - говорят, - плотник, спецодежду.
      Стал я снимать спецодежду. Свои драгоценные буденновские галифе.
      Спешить я, конечно, не спешу, потому что смешно, понимаете, спешить, когда тебя бить собираются.
      Я потихонечку, полегонечку расстегиваю разные пуговки и думаю: "Положение, - думаю, - нехорошее. Если бить меня будут, я могу закричать. А закричу - обязательно пакет изо рта вывалится. Поэтому ясно, что мне кричать нельзя. Надо помалкивать".
      А между прочим, бандиты поставили посреди комнаты лавку, накрыли ее шинелью и говорят:
      - Ложись!
      А сами вывинчивают шомпола из ружей и смазывают их какой-то жидкостью. Уксусом, может быть. Или соленой водой. Я не знаю.
      Я лег на лавку.
      Живот у меня внизу, спина наверху. Спина голая. И помню, мне сразу же на спину села муха. Но я ее, помню, не прогнал. Она почесала мне спину, побегала и улетела.
      Тогда меня вдарили раз по спине шомполом.
      Я ничего на это не ответил, только зубы плотнее сжал и думаю: "Только бы, - думаю, - не закричать! А так всё - слава богу".
      Пакет у меня совершенно размяк, и я его потихонечку глотаю. Ударят меня, а я, вместо того, чтобы крикнуть или там охнуть, раз - и проглочу кусочек. И молчу. Но, конечно, больно. Конечно, бьют меня, сволочи, не жалеючи... Бьют меня по спине, и пониже спины, и по ребрам, и по ногам, и по чем попало.
      Больно. Но я молчу.
      Удивляются офицеры.
      - Вот ведь, - говорят, - тип! Вот экземпляр! Ну и ну!.. Бейте, братцы!.. Бейте его, пожалуйста, до полусмерти. Заговорит! Запоет, каналья!..
      И снова стегают меня. Снова свистят шомпола.
      Раз!
      Раз!
      Раз!
      А я голову с лавочки свесил, зубы сдавил и молчу. Помалкиваю.
      - Нет, - говорит офицер. - Это так невозможно. Что он такое сделал? Может быть, он и в самом деле язык себе демонстративно откусил?.. Эй, стойте!..
      Остановились. Сопят. Устали, бедняжки.
      - Ты, - говорит офицер. - Плотник! Будешь ты мне отвечать или нет? Говори!
      А я тут, дурак, и ответил:
      - Нет! - говорю.
      И зубы разжал. И губы. И что-то такое при этом у меня изо рта выпало. И шмякнулось на пол.
      Ничего не скажу - испугался я.
      - Эй, - говорит офицер, - что это у него там изо рта выпало? Королев, посмотри!
      Королев подходит и смотрит. Смотрит и говорит:
      - Язык, ваше благородие...
      - Как? - говорит офицер. - Что ты сказал? Язык?!
      - Так точно, - говорит, - ваше благородие. Язык на полу валяется.
      Дернулся я. "Фу! - думаю. - Неужели и вправду я вместе с пакетом язык сжевал?"
      Ворочаю языком и сам понять не могу: что такое? Язык это или не язык? Во рту такая гадость, оскомина: чернила, сургуч, кровь...
      Поглядел я на пол и вижу: да, в самом деле лежит на полу язык. Обыкновенный такой, красненький, мокренький валяется на полу язычишко. И муха на нем сидит. Понимаете? Понимаете, до чего мне обидно стало?
      Язык ведь, товарищи! Свой ведь! Не чей-нибудь! А главное - муха на нем сидит. Представляете? Муха сидит на моем языке, и я ее, ведьму, согнать не могу!
      Ох, до того мне все это обидно стало, что я заплакал. Ей-богу! Прямо заплакал, как маленький... Лежу на шинельке и плачу.
      А бандиты вокруг стоят, удивляются и не знают, что делать.
      Тогда офицер говорит:
      - Королев, - говорит, - убери его!
      - Слушаю-с, - говорит Королев. - Кого убрать?
      - Язык, - говорит, - убери. Болван! Не понимаешь?
      "Ну, - думаю, - нет! Шалите! Не позволю я вам надсмехаться над моим язычком".
      Проглотил я скорее слезы и заодно все, что у меня во рту было, протянул руку, схватил язычок и - в рот.
      И чуть зубы не обломал.
      Мать честная! Никогда я таких языков не видел. Твердый. Жесткий. Камень какой-то, а не язык...
      И тут я понял.
      "Фу ты! Так это ж, - думаю, - не язык. Это - сургуч. Понимаете? Это сургучовая печать товарища Заварухина. Комиссара нашего".
      Фу, как смешно мне стало!
      Размолол я зубами этот сургучный язык и скорей, незаметно, его проглотил.
      И лежу. И не могу, до чего мне смешно.
      Спина у меня горит, кости ломит, а я - чуть не смеюсь. А над чем, вы думаете?
      Смеюсь я над тем, что бандиты уж очень испугались за мой язык. Вот испугались! Вот им от генерала попадет! Ведь им генерал что сказал? Чтобы они меня живого и здорового привели к нему на квартиру. А они?..
      Офицер - так тот прямо за голову хватается.
      - Ой! - говорит. - Ай! Немыслимо!.. Чего он такое сделал? Ведь он язык съел! Понимаете? Язык уничтожил! Боже мой, - говорит, - какая подлость!
      И ко мне на колесиках подъезжает:
      - Братец, - говорит, - что с тобой? А? Зачем ты плачешь?
      А я и не плачу. Я смеюсь.
      - А? - говорит. - Может быть, - говорит, - тебе лежать жестко? Ты скажи тогда. Можно подушку принести. Хочешь, - говорит, - подушку? Отвечай.
      А я ему отвечаю:
      - Мы-ны-бы-бы...
      - Что? - говорит.
      Я говорю:
      - Бы-бы...
      И головой трясу. Понимаете? Будто я настоящий немой.
      - Да, - говорит офицер. - Так и есть. Он язык слопал. А ну, говорит, ребята! Сведем его, пожалуйста, поскорей в околоток к доктору. Может быть, с ним еще чего-нибудь можно сделать. Может быть, он не совсем язык откусил. Может быть, пришить можно.
      - Одевайся! - говорят.
      Стали мне помогать одеваться. Стали напяливать на меня гимнастерку, пуговки стали застегивать, будто я маленький и не умею. Но я отпихнул их и сам оделся. Сам застегнулся и встал. Встал на свои ноги.
      И ясно, что первое дело - спину пощупал. Надо же поглядеть, что и как.
      И - как вам сказать? Чешется. Липкая какая-то, противная стала спина. И - ноги. Ноги еле стоят. Фу, до чего плохие стали ноги!
      - А ну, - говорят, - пошли!
      Пошли. Выходим на площадь. Идем. Я иду, офицер идет и - представьте себе - казачок в английских ботинках идет. Его фамилия Зыков.
      - Слушай, Зыков, - говорит офицер. - Веди его, пожалуйста, поскорей в околоток. А я тебя сейчас догоню. Я, понимаешь, к его превосходительству должен сбегать.
      Подхватил свою кавалерийскую саблю и побежал.